Текст книги "Экономика: куда мы пришли и куда пойдем дальше(СИ)"

Автор книги: Вячеслав Новицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

Такое отношение к государству нисколько не соответствует реальности. Государство – не элементарная единица общественно-экономических отношений. Оно, когда речь идет о конкретных разбираемых нами отношениях – сумма чиновников, его представляющих. А у каждого чиновника свой личный интерес. И каждый чиновник ограничен способностью удовлетворять этот интерес только в рамках оборота государственных средств через «бизнес». Или – через благотворительные фонды.

Государство не только «вынужденно» идет навстречу бизнесу – по мере необходимости, оно организовывает самую настоящую экспансию! И сдерживают его только чувства приличия и смутное понимание, что это «плохо» и «неправильно» [Сюда же относится и страх чиновника получить наказание за свои действия или лишиться должности. Это чувство чаще иррационально, чем исходит из конкретных объективных реалий. Общество гораздо более толерантно к чиновнику, чем ему кажется, когда он совершает нечто противозаконное или предосудительное. Для него противоправность и предосудительность очевидны, для общества – далеко не всегда.]. То есть – чистый идеализм. Что происходит, когда идеализм сталкивается с практическими потребностями? Практические потребности меняют идеалы под себя. Сначала в особой общественной группе, непосредственно стоящей у руля удовлетворения практических потребностей, а от этой группы новые идеалистические установки уже навязывается всему обществу.

Следовательно, мы вправе сделать прогноз о том, что негативная роль государства, обычно воспринимаемая как «тоталитаризм», «диктатура», в нашей жизни будет со временем только усиливаться, и мы, в конце концов, поверим, что это правильно и хорошо. Если, конечно, допустить, что нынешние экономические отношения имеют перспективу развития – в противном случае все будет происходить ровно наоборот.

5. А какой план, шеф?

Мало того, что роль государства усиливается, она усиливается стихийно. Нет не то что какого-то плана его усиления, но и даже осознания этого усиления в обществе. Все происходит медленно, и мы успеваем приспосабливаться, не замечая разницы с прошлым. Не только медленно, но и скрытно, маскируясь – ведь мы верим в то, что основы рыночной экономики незыблемы и продолжают действовать, как и всегда.

Стихийность процесса и отсутствие цели порождает массу негативных явлений. Все представления о тупости чиновников, об их неспособности решать элементарные вопросы и даже об их вредительстве – следствие такой стихийности. Государство ведь тоже своей экспансии не осознает! У него тоже в «мозгах» рынок, содействие предпринимательству, развитие конкурентной среды... Оно считает, что занимается именно этим – развивает рынок и конкурентную среду! Не «оно» как субъект, а «оно» как сумма субъектов, его представляющих.

Когда ребенок, горя желанием помочь муравьям, подправляет их домик так, как, по его мнению, правильнее и красивее – у муравьев наступает стихийное бедствие. Если бы они могли осознавать планы ребенка, если бы они признавали его право улучшать их жизнь – они бы также, как и мы действиями чиновников, удивлялись глупости и неправильности происходящего.

Невозможность достичь поставленных целей приводит к тому, что пространство, в котором должна была процветать рыночная экономика, заполняют разнонаправленные личные интересы. Отсутствие результата прилагаемых усилий оставляет для чиновника возможность единственного подхода к своей роли – узкоэгоистического.

«Ресурс» у каждого чиновника или менеджера – разный. Кто-то может позволить себе на полученные через откаты за ненужные работы и услуги, которые он заказал, только построить домик и хорошо отдыхать в отпуске. А кто-то – управляет каким-нибудь национальным средством массовой информации. В любом случае – каждый на своем месте стремится «монетизировать» свой ресурс в самом выгодном для себя варианте. Это порождает общую несогласованность, перекрещивание функций, пустые расходы и, самое главное – ощущение бессилия перед тупой, бездушной государственной машиной. В таком государстве уже ни одно административное решение не может пройти сверху вниз, не исказившись до неузнаваемости многочисленными саботажами и компромиссами личных имущественных интересов.

Добавляют сумбура и меры борьбы с негативными явлениями в области государственного управления, попытка исправить то, что не может быть исправлено по своему определению. Опять же: исправить в рамках уже не действующей рыночной системы отношений. Например, конкурсы на госзакупки – это ведь целое новое коррупционное направление. Сколько людей «живут» от него!

Отсутствие понимания происходящего и ясного целеполагания для ликвидации кризиса и дальнейшего развития – негативное явление, способное вызвать самые непредсказуемые последствия. Кто бы мог подумать, что эту фразу придется произносить в XXI веке?

6. Inclusive или extractive?

Большинство из сказанного в этой части книги, мировой экономической мыслью принято относить к противоречию между инклюзивными и экстрактивными политическими и экономическими институтами. Особенно удачно в эти представления вписывается Россия. По данной логике, рыночная экономика в ней не наступила потому что некие «элиты» захватили экономику в рамках порочного круга экстрактивности, существующего еще со времен царизма, плавно перекочевавшего в СССР, и теперь не дают ей развиваться, так как опасаются, что прогресс ликвидирует их экономическое, а потом и политическое влияние. Элиты боятся, что придет «молодая шпана», которая «сотрет их с лица земли». Поэтому, мол, в России ничего, кроме ресурсодобывающего сектора не развито – элите это удобно, на сверхприбыли хватает, а дальше, мол, трава не расти. Такой точки зрения, в частности, придерживаются авторы теории об инклюзивности и экстрактности – уже нами не раз упомянутые Дарон Асемоглу и Джим Робинсон, совместно создавшие труд «Why Nations Fail».

Асемоглу и Робинсон пишут о том, что политические и экономические институты создаются в ходе исторического процесса в результате цепочки неких случайных ключевых событий и, будучи созданными, начинают воспроизводить сами себя: экстрактивные через т.н. «порочный круг», а инклюзивные – через «круг» «позитивный». Так, инклюзивность Англии, по их мнению, сложилась в результате того, что когда-то монархия не смогла монополизировать освоение своих колоний в Северной Америке и торговлю через Атлантический океан. Напротив, проблема Латинской Америки в том, что, когда она была колонией Испании, торговля и освоение ресурсов были под полной монополией испанской короны, а местное население принуждалось к дешевому и тяжелому труду.

На самом деле ничего случайного в этом историческом предопределении нет: все зависит от способа хозяйствования, наилучшим образом соответствующего природной и общественной обстановке в определенном месте в определенное время [Не путать с т.н. «географическими» теориями!]. Если ресурсы Латинской Америки (золото, другие драгоценные металлы или то же производство из сахарного тростника) для своего освоения требовали организации производственной структуры с большим количеством рабочей силы, эта структура возникла, а, так как структура эта требовала еще и защиты, без государства здесь также не обошлось. Признанная «инклюзивной» Англия выстраивала свою политику в колониях, расположенных вне Северной Америки – Индии и Эфиопии – полностью идентичным способом. Юг США – пример из этой же области. Напротив, огромный безлюдный североамериканский Фронтир, ресурсы которого извлекались и перерабатывались наилучшим образом через производство, требующее не количества, а квалификации рабочей силы, создал отношения свободного предпринимательства и конкуренции.

За дипломатической же формулировкой «Англия не могла контролировать торговлю в Атлантике» лежит не что иное, как поддержка пиратства. Не торговлю не могла контролировать Англия (все другие страны, сумевшие хоть немного централизовать свои государства, прекрасно с этим справлялись с помощью институтов таможни), а закрывала глаза на пиратов, и делала это не без выгоды, так как пираты частично перехватывали ресурс, добываемых в колониях Латинской Америки, Англии не доставшихся. Ну, а пиратское братство, как и любое другое преступное сообщество, где лихая удача и смекалка (способность и стремление к инновациям, как сказали бы современные экономисты) ценятся выше и окупаются лучше, чем какое-нибудь происхождение – идеально характерный пример зачатка инклюзивности. В России имеется свой аналог данного института – преступное сообщество, основанное на т.н. «понятиях» и авторитете «воров в законе». Кажется, это именно то, о чем говорят Дарон Асемоглу и Джим Робинсон, описывая становление инклюзивных институтов в Англии – начиная от того, что отдельные представители «элиты» не имели достаточной силы, чтобы подчинить себе все ресурсы и вынуждены были искать компромисс друг с другом («делить поляны») и заканчивая сильной централизацией на основе права и равенства каждого перед законом – «воровских сходок», «понятий» и «суда авторитета» по этим самым «понятиям».

Точно также, через характер ведения хозяйства, объясняется любой пример, взятый из книги – начиная от инклюзивной Австралии, столкнувшейся с дефицитом рабочей силы и заканчивая Африкой, считавшейся среди ныне инклюзивных европейцев питомником черных рабов.

***

Если институты формируются в зависимости от способа хозяйствования, то, в случае изменения этого способа, должны меняться и сами институты? Экстрактивные на инклюзивные и обратно? Совершенно верно, и книга «Why Nations Fail» именно эти процессы и описывает. Абсолютно также эти процессы описывали в свое время К. Маркс и В. И. Ленин, только терминологию они использовали несколько иную. Поскольку в марксизме все «устроено» на революциях и формациях, противоречие между экстрактивными и инклюзивными институтами описывалось как противоречие между пережитками феодализма и нарождающимся капитализмом. То, что современные профессора Асемоглу и Робинсон описывают как «инклюзивность», марксисты обозначали словами «демократия», «свобода развития капитализма», «рынок». Экстрактивность же называлась, как выше сказано, «пережитками феодализма», а элиты, стоящие на защите экстрактивности – старыми феодалами, не желающими уступать новому и насильственно удерживающими власть, доставшуюся из тех времен, когда феодализм правил миром безгранично.

Инклюзивность по Марксу и Ленину – это и есть капитализм. Чем более свободен капитал, чем больше возможностей для предпринимательства, то есть, чем меньше ограничений, устанавливаемых «феодальными пережитками» – тем лучше и быстрее капитализм развивается. Своя логика в этом утверждении присутствует. Так, можно попробовать представить себе «инклюзивные институты» при рабовладельческом строе, точнее, не инклюзивные институты сами по себе, а их развитие в таких условиях. Что, например, раб, преобразовавшийся в предпринимателя, мог бы создать при тогдашнем уровне развития производительных сил? Только новый способ хозяйствования – феодальный, то есть такой, при котором земля находится в собственности у крестьян, «делящихся» с синьорами частью результатов своего труда. Феодализм – это «инклюзивный» по отношению к рабовладению строй. Ну, а «настоящие» инклюзивные институты возникли ровно тогда, когда феодализм прогрессировал в промышленную революцию, точнее – в рамках этого прогресса. Между тем, Асемоглу и Робинсон, наоборот, считают причиной промышленной революции – наличие инклюзивных институтов.

Кто здесь прав – Маркс с Лениным или Асемоглу с Робинсоном? С одной стороны, у марксистов ситуация выглядит более стройно и упорядоченно, так как терминология указывает не на абстрактные «ключевые события» из истории, а на суть происходящего, то, что и создало форму отношений – на способ хозяйствования. С другой стороны, Асемоглу и Робинсон демонстрируют процессы монополизации элитой производства и распределения уже и при капитализме. Самый показательный пример – Мексика и другие страны Латинской Америки.

Правы, скорее всего, обе стороны. Инклюзивность/экстрактивность институтов есть явление, частично пересекающееся с формациями и классовой борьбой. Правильнее, впрочем, говорить об инклюзивности, как о счастливом исключении из череды унылых экстрактивных будней, так как экстракивность, очевидно, присуща человечеству изначально. Возникает инклюзивность вместе с капитализмом как реакция на новый способ хозяйствования – частное предпринимательство, разделение труда и вызванный этим разделением труда расцвет торговли. Отношения же инклюзивности/экстрактивности внутри капитализма – отражение классовой борьбы. Собственник средств производства стремится сохранить свое положение и вступает в конкуренцию, при этом абсолютно не разбирая методов этой конкуренции. Экстрактивные режимы – это такие, в которых победили «недобросовестные» методы конкуренции. Инклюзивные – такие, где компромисс (тоже как результат конкурентной борьбы) устанавливает общественно-экономические институты, основанные на методах конкуренции «добросовестных». Маркс предсказывал конец капитализма в результате классовой борьбы, но капитализм нашел средство продлить свое существование, «разрядив обстановку» с помощью инклюзивных институтов.

***

Давайте вернемся теперь к России – и попробуем определить точно, является ли ее нынешний экономический результат последствием простой экстрактивности или за ним лежит нечто более глобальное, чему посвящена эта книга – кризис рентабельности и отмирание частной собственности.

Как мы выше говорили, экстрактивные институты – это когда элита монополизирует экономику, пресекая развитие и инновации чтобы не потерять свое влияние. То есть бизнес, если и развивается, то делает это исключительно под контролем элит, куда человеку с улицы вход запрещен. Действительно: у нас в России многие жалуются, что начать бизнес очень сложно, что это даже практически невозможно, потому что государство у нас очень сильно все «зарегулировало», и на каждом шагу требуется получать разрешения, платить налоги, подвергаться всеразличным проверкам...

Я подсчитал: на расстоянии 200 метров от моего дома находится: не менее 10 аптек, 5-ти крупных продуктовых супермаркетов всех представленных в России сетей, а некоторых и по два, не менее 10-15 туристических агентств и... 4 торговых центра. Аптечный бизнес – самый зарегулированный в России. Помимо обычных требований, предъявляемых к объекту розничной торговли, у аптек есть еще свои, специфические требования Минздрава, а санитарные нормы по отношению к ним строже, чем где бы то ни было еще. Не оставляют своим вниманием аптеки и прочие государственные регуляторы – налоговые инспекции, пожарная охрана. Стоимость аренды для аптек точно такая же, как и для других арендаторов. Между тем, я ни разу не слышал, чтобы хозяева аптек возмущались и жаловались на то, что их бизнес «зарегулирован», что чиновничество не дает им развиваться, душит, вставляет палки в колеса и делает прочие экстрактивные вещи. С этой стороны общественного пространства все тихо – бизнес-сообщество молчит, и только аптеки одна за одной появляются рядом друг с другом [За время, прошедшее между написанием этих строк и их окончательной редакцией, то есть примерно за один месяц, в моем районе открылось еще две аптеки. И это только по моему обычному маршруту, по которому я хожу!].

Строительство торгового центра – серьезное капитальное вложение. В условиях экстрактивности, оно весьма рискованно: это не бизнес в арендованном помещении, который можно свернуть относительно быстро и спасти таким образом большую часть капитала. Элиты недвижимость отнимут, как говорят в России – «отожмут» полностью, именно потому, что она недвижимость. Тем не менее, до санкций за Крым торговые центры строились на каждом шагу, вызывая возмущение местных жителей, а Москва узнавала новые имена бизнесменов-собственников. Туристический бизнес также прекрасно себя чувствовал до вышеозначенных событий и развивался, ну, а сети супермаркетов даже позволяли себе «застолбить» пространство, то есть открывать убыточные магазины исключительно в рамках конкурентной борьбы за жилой район, окупаясь в других местах.

Что происходит? Почему экстрактивные элиты России не трогают аптечный бизнес и не «отжимают» торговые центры? Может, нет никаких элит в России, жестко контролирующих экономическое и политическое пространство? Думаю, 100% россиян посмеются над этим предположением. Все знают: элиты есть, потому что сталкиваются с ними каждый день, не говоря уже о таких резонансных событиях, как дело бывшего Министра обороны Сердюкова, про которого все думали, что его посадят за хищения, устроенные вместе с любовницей, по совместительству руководителем Департамента имущества в его ведомстве, и его таки «посадили» – каким-то крупным начальником в какую-то государственную корпорацию. Или случай с генеральным прокурором Чайкой, про разоблачения которого журналистами в Кремле сказали, что «они давно об этом знают и им это неинтересно».

Или еще один очень характерный, классический пример, доказывающий наличие элиты в России. На Западе хорошо известен бывший бизнесмен-нефтепромышленник Ходорковский, у которого российские элиты во главе с Путиным «отжали» нефтяной бизнес, а самого его посадили на 10 лет в тюрьму. Именно в Ходорковском Запад видит надежду на то, что в России установятся инклюзивные институты, поэтому активно спонсирует его оппозиционную деятельность. В России же Ходорковский – страшно непопулярная фигура, но совсем не потому, что он несет с собой демократию и экономическое развитие. Его ненавидят ровно за обратное: Ходорковский – один из основателей экстрактивных институтов в России. Именно он получал сверхприбыли, монополизировав торговлю нефтью. Поступал следующим образом: пользуясь несовершенством законодательства, продавал добываемую в России нефть иностранному офшору, также принадлежащему ему, по цене ее себестоимости. Ну, а офшор уже продавал нефть конечному потребителю – по рыночной цене. Таким образом Ходорковский «оптимизировал» свое налогообложение, а российское общество не получало ровным счетом ничего от его «бизнеса» (стоит также напомнить, что бизнес этот ему достался абсолютно бесплатно при дележе советского экономического наследства) [Таким образом, те, кто сегодня говорит, что Российская экономика развивалась на высокой цене нефти, не совсем правы – при таких схемах, которые были у Ходорковского, для экономики России абсолютно неважно, сколько стоила нефть].

Что сделали Путин и его соратники, те кого сегодня совершенно заслуженно называют кремлевскими элитами? Они посадили Ходорковского в тюрьму и заставили все нефтедобывающие компании исключить посредников-офшоры и торговать с покупателями напрямую по рыночной цене. Так государство получило акцизы с огромных сверхприбылей нефтедобывающих компаний, и все эти годы формировало свой бюджет почти полностью на одних нефтяных доходах. Ходорковский, кстати, первым начал войну с обществом: на одном из совещаний он «прозрачно намекнул» Путину, что в любой момент может прекратить поставку нефтепродуктов в несколько регионов России и тем самым создать политическую нестабильность и угрозу власти. Путину не осталось ничего, кроме поступить, как поступила инклюзивная Ботсвана из книги «Why Nations Fail» со своей алмазодобывающей промышленностью – национализировала ее в государственную собственность и сделала, как пишут профессора Асемоглу и Робинсон, «всенародным достоянием, а не достоянием отдельных элит». Еще раз: акцизы от торговли нефтью стало получать государство, а не непосредственно «кремлевские элиты». Все, что смогли сделать здесь эти элиты – найти способ, как присваивать эти доходы не «на входе», а уже «на выходе» из бюджета, при осуществлении его расходов.

Элита в России есть и эта элита, скорее всего, вовсе не против контролировать бизнес. В России просто нет бизнеса. В абсолютном большинстве случаев производства и обмена формула «Прибыль=Доходы-Расходы» дает отрицательный результат. Там, где результат получается положительный, как в случаях с аптеками и торговыми центрами, идет развитие по классическим законам рыночной экономики, там же, где результат отрицательный – возня и разговоры про засилье элит, высокие налоги и зарегулированность государством.

Все, что смогла сделать российская элита с российским бизнесом – это монополизировать его в государственную собственность. «Элитаристские войны» ведутся на уровне, на котором эта собственность контролируется. Частный бизнес не интересен элитам, поскольку его доходы, во-первых, не сравнимы с государственными, во-вторых, они все равно зависят от того, сколько потратит государство. Стать преемниками Ходорковского они не смогли бы при всем своем желании – так как в этом случае бюджет России нечем было бы наполнять и началась та самая нестабильность, которой угрожал еще Ходорковский, с совершенно однозначными последствиями для любых элит. Получился парадокс, не укладывающийся ни в одно из разбираемых здесь концепций: элиты, вроде бы есть, но ни экстрактивных, ни инклюзивных институтов они так и не создали, поскольку способ хозяйствования не оставлял им для этого никаких шансов. Они создали кое-что другое – государственный элитаризм, о котором пойдет речь в следующей части. И можно, конечно, государственный элитаризм считать экстрактивным институтом, но смысл это делать есть только в том случае, если реальной альтернативой ему могут быть институты инклюзивные. Как мы здесь убеждаемся, это невозможно. Следовательно, для понимания происходящих процессов в экономике простого деления на экстрактивные и инклюзивные институты уже недостаточно: нужны иные критерии, которые бы раскрыли эти процессы на том качественном уровне, на котором они происходят.

С уходом капитализма и отмиранием института частной собственности старые инструменты познания объективной реальности перестают действовать, и требуется находить инструменты новые.

Часть четвертая. Государственный элитаризм.

1. Классы и массы.

Как известно, для того, чтобы решать свои задачи, науки об обществе делят людей на классы. Делается это по какому-нибудь сходному признаку, как правило, связанному с благосостоянием. Говорят про класс богатых и класс бедных, средний класс, класс предпринимателей, класс служащих, класс рабочих и так далее. Потом, разделив общество по классам, делают научные выводы о каких-либо общественных отношениях. Общественные отношения – это и есть отношения групп населения между собой, в отличие от отношений индивидуальных, с которыми имеют дело психологи.

Известно также, что «классовая теория» наибольшее развитие получила в марксизме, поставившем в основу всех общественных отношений классовую борьбу. И опять я вынужден встать на защиту марксизма перед современным поколением, не понимающим, в каких условиях он зародился и получил свое развитие. Приведу только один факт: в России, стране философов и мыслителей, особенно на рубеже 19-го и 20-го века, не было ни одного общественного деятеля, считавшего капитализм чем-то хорошим, правильным и нужным. Настолько непригляден он был во времена «масспродакшн»! Не было и близко разговоров о самореализации, о прогрессе, который несет предпринимательская активность, о свободе предпринимательства. Все прекрасно видели каждый день вокруг себя, к чему приводила эта свобода. Дискуссия велась только о том, как не допустить в Россию это стихийное бедствие. Часть общественных деятелей считала, что капитализм – локальное явление, случайно возникшее в определенных странах. Другая, что в русском народе отсутствуют качества, востребованные капитализмом, что русские – народ-богоносец, изначально живший общиной как прообразом будущего царства социализма. Третьи – что надо просто законодательно не допустить развитие капитализма. Это можно сделать, например, если землю национализировать и запретить ее оборот. Четвертые требовали отказаться от промышленности как рассадника капитализма и заниматься только сельским хозяйством.

Повторяю, вся общественная дискуссия разворачивалась вокруг того, как капитализм не допустить. И только малоизвестный тогда маргинал Ленин говорил, что из этой затеи ничего не выйдет. Чему быть – того не миновать, прогресс общественно-экономических отношений не остановить и не изменить, какие стадии ему следует пройти – тех не избежать. И Ленин оказался к истине ближе всех.

Почему Ленин оказался ближе всех к истине? Потому что он исходил из того, что капитализм, социализм или рабовладельческий строй – это не абстрактные явления, данные «свыше», а форма, которую принимают отношения между людьми (то есть между классами) для того, чтобы наиболее рационально пользоваться достижениями прогресса. И если время масспродакшн пришло – наступит время масспродакшн. И не бояться этого масспродакшн надо и бежать из него, а просто находить такую форму общественных отношений, которая бы и ему соответствовала, и обращала его на пользу народам, а не во вред им [Предвижу некоторые сомнения в том, что Ленин говорил именно так, поскольку нет более мифологизированной личности, чем Владимир Ильич. Мифы начали сочинять еще в СССР, в постперестроечной России продолжили, но уже с обратным знаком. На Западе Ленин вообще известен только с этим обратным знаком. Да, Ленин разбирался в революциях и умел их делать! Это свойство, конечно, не могло оставить равнодушным тех, кто находится у власти и тех, кто занимается официальной идеологией. Однако помимо этого, Ленин был прекрасным экономистом и философом. После его «Развития капитализма в России» споры о том, капитализм ли в России или его здесь вообще не может быть, остались только среди совсем уж идеалистически настроенных ученых. И да: Ленин был за развитие капитализма, за уничтожение любых помех на пути этого развития. Общепризнанным среди марксистов тогда было мнение, что социалистическая революция возможна только на высших стадиях развития капитализма, когда капитал максимально сконцентрирован, соответственно, также сконцентрирована и армия пролетариата. «Польза» развития капитализма, таким образом, в том, что он неизбежно порождает социализм с ликвидацией классов, эксплуатации и т.п.].

Это я, конечно, здорово «закруглил» то, о чем говорил Ленин и его соратники. Само учение о классовой борьбе намного сложнее и шире. Там все происходит стихийно, но, тем не менее, направленно: общественное развитие двигается по узкому туннелю, выстроенному из противоречий, прямых и скрытых. Революция неизбежна, поскольку неизбежно обострение классовых противоречий в обществе. Разумным силам, которые взялись управлять процессом, классовая борьба места почти не оставляет. Все, что можно сделать сознательно – это идти вместе со стихией, корректируя ее, как мельник корректирует работу мельницы в бурном потоке воды.

Однако никто не учитывает и не может учесть всех поворотов и неожиданных развязок, по которым развитие общественных отношений происходит. Ну кто мог в те времена предполагать мировой рынок с разделением труда по государствам, основанным на природных и исторических особенностях, сложившихся к началу возникновения этого рынка? Наоборот, считалось, что по мере прогресса, зависимость от природы и географии будет уменьшаться, и исчезнет совсем. И считалось, прошу это помнить, не на пустом месте и не в силу наивности предков (нам бы хоть десятую долю их интеллекта и терпения!), а в силу того, что логика развития в их время диктовала именно этот сценарий и только его. Научной может быть только прямая экстраполяция, любые отхождения от нее – есть только фантазия и гадания.

В принципе, как мы уже убедились выше, подход прямой экстраполяции к развитию общественных отношений оказался не таким уж неверным. Все противоречия остались, все предсказанные последствия, хоть и отсрочены во времени, но сбываются. Зигзаги же в рамках этой экстраполяции и затяжки по времени объясняются сочетанием скорости и направления развития производительных сил и оригинальными формами общественных отношений, возникающих по мере этого развития.

Получился бы мировой рынок, если бы уровень технологии не потребовал организовывать производство в рамках транснациональных корпораций? Могли бы возникнуть транснациональные корпорации, если бы не развились до такой степени логистические возможности, чтобы производство в одном месте для всего мира стало естественным явлением? Вспомните времена, когда писался роман Жюль Верна «Вокруг света за 80 дней» – можно было тогда вообразить производство говядины не в сельской местности рядом с городом, на пример, Лондоном, а в Бразилии, Аргентине, Новой Зеландии? Могло бы вообще что-то возникнуть, если бы Великая Депрессия не была преодолена такими мерами, которые горячее всех одобрил бы и сам Ленин, справедливо разглядев в них вынужденный переход к социализму как государственно-капиталистической монополии?

Вся «ошибка» марксистов состояла в том, что они полагали, что противоречие между пролетариатом и буржуазией приведет к мировой революции быстрее и надежнее, чем то, во что дальше бы развивался капитализм. Но совсем никакой ошибки мы не увидим, если вспомним, что марксизм – это не только экономическое и философское учение, это, прежде всего, действие. Наиболее очевидное и наиболее вероятное развитие событий в то время – мировая революция, организованная пролетариатом на фоне углублявшихся противоречий с правящим классом. Какой смысл раскладывать пасьянсы, если у тебя под окнами идет ясная и осязаемая борьба пролетариата за то, каким будет будущее? Не правильнее ли все свои познания отдать этой борьбе, внести свою лепту для удачного ее разрешения?

Еще раз – было за что бороться! Ведь эти противоречия, которые нам сейчас непонятны, привели к первому концу света – Первой Мировой Войне, относительно причин возникновения которой двузначных мнений у историков нет: даже самые консервативные признают ведущую роль капитала и его потребности экспансии.

2. Как правильно на классы поделить.

Небольшое отступление в предыдущей главе в сторону защиты марксизма-ленинизма я сделал, чтобы, как говорится, «плавно перейти» к основанию деления общества на классы, используемому Лениным. Но прошу не волноваться: никакой классовой борьбы не будет. Классовая борьба – пережиток прошлого, по моему мнению, она есть то, что мешает современным левым правильно понять происходящее в мире и превращает их в каких-то ненормальных фриков, занимающихся не конкретной злободневной повесткой, а исторической реконструкцией того, что давно отмерло. Говорить сегодня о классовой борьбе – все равно, что плести кольчуги аутентичным методом. Только тот, кто плетет кольчуги, прекрасно понимает, что он играется в прошлое, развлекая себя, а современный левый со своей классовой борьбой занимается тем, что предлагает свои кольчуги для повседневной носки как альтернативу рубашкам и курткам. Причину, почему это так, я раскрою в данной части книги.