Текст книги "Окаянные"

Автор книги: Вячеслав Белоусов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

– Всё будет хорошо.

– Я замучился. Как врач, я себя давно похоронил… и похоронен был бы в действительности, не будь рядом её. Это просто чудо, что ей удалось вытащить мертвеца с того света!

Он повторялся, похоже, начиналась истерика.

– А теперь, – резко перебивая его, приподнялся со стула Верховцев, – чтобы окончательно, как вы выразились, вернуться в активную жизнь, вам, любезный Лазарь Наумович, надо слушаться меня!

– Что?

– Вам надо жениться!

– Что?! Как вы сказали?

– Да-да! Вы не ослышались, и я не шучу.

– Позвольте, но это просто!.. Вы издеваетесь надо мной?

– Вам следует официально зарегистрировать ваши отношения с Гертрудой Карловной! – чётко и жёстко произнёс Верховцев так, что приподнявшийся на локоть старик застыл в изумлении. – Стать мужем и женой!

– Но… Вы… Так шутить над нами?!

– Она согласна. Я ей объяснил. Это единственный выход, чтобы спасти и вас, и ваш дом, и ваше будущее от неминуемой гибели в той ситуации, куда вас загнала обоих сволочная обстановка в городе. Голод и тифозный мор свирепствуют.

– Но…

– Она всё поняла. Брак образует обязательства, без которых моё желание спасти вас – пустой звук.

– Объясните…

– Ваше спасение не только в Гертруде Карловне, которая сделала для вас всё, что могла и что было в её силах, но теперь ваше будущее, как, впрочем, и её, – в этом доме. – Верховцев обвёл руками стены вокруг себя. – Лишь стань вы мужем и женой, особняк превратится в вашу общую собственность… И в ваше спасение…

– Я не совсем вас понимаю… Каким образом?

– В случае вашей, простите, смерти, о которой вы так чувственно распинались, поддавшись низменным страстям, – Верховцев постарался не жалеть старика, подбирая выражения пообидней и пожёстче, – смирившись, не желая мыслить прагматично, всё вами нажитое и созданное рухнет в тартарары, всё перейдёт в собственность государства. Наследников у вас нет?

– Нет…

– Гертруда Карловна вытащила вас с того света, но никаких прав на особняк не имеет.

Лазарь Наумович лишь закашлялся на его злые слова, сказанные с явной укоризной.

– Но как порядочная женщина она и не предпринимает какие-либо меры, чтобы на это претендовать. Она же сама не предлагала вам руки?

– Ну что вы… разве она позволит. Но я был бы счастлив.

– Гертруда Карловна никаких прав на дом не имеет, – безжалостно вбивал своё потерявшемуся бедолаге Верховцев, – и, следовательно, будет выдворена властями на улицу.

Он выдержал паузу, потянулся за портсигаром, но, глянув назад и увидев застывшую на пороге с подносом предмет их диалога, решительно поспешил с заключением.

– Впрочем, власти уже положили глаз на ваш особняк. Им негде разместить больных красноармейцев. Госпиталь переполнен. Для этих нужд используются любые мало-мальски пригодные помещения. А здесь, извините, пустует настоящий дворец. – Он всё же вытянул папироску и задымил. – Я слышал по своим каналам, что решение такое уже готовится.

– Позвольте, но это же откровенное грабительство, надругательство над!.. – Лазарь задохнулся от негодования и кашля.

– Гертруда Карловна – в некотором роде врач, как мне известно, – не слушая его, невозмутимо продолжил Верховцев. – С моей помощью она, став вашей женой и совладелицей дома, сможет воспрепятствовать такому решению. Я полагаю, вы сознаёте, что погорячились с упрёками в адрес бесправия властей, во всяком случае, ничего подобного я не слышал и не подозреваю вас в контрреволюционных высказываниях или настроении. – Он затянулся поглубже и выпустил облачко дыма в сторону больного. – Я повторяю, что берусь помочь Гертруде Карловне возглавить временный госпиталь в вашем особняке, оставив за вами одну-две комнаты, плюс вы будете обеспечены бесплатными лекарствами и продуктами питания наравне с выздоравливающими бойцами. Обещаю, тифозные сюда не попадут.

– Это был бы прекрасный выход, Лазарь Наумович. – Поставив поднос на стол, Гертруда наклонилась над больным.

– Ну а ваш брак, в конце концов, лишь пустая формальность, – гася папироску и откупоривая бутылку вина, продолжил Верховцев. – В любое время вы вправе оба его расторгнуть. Впрочем, решайте. – Он плеснул вина в стакан и выпил.

– Любезная Гертруда Карловна, голубушка, я не нахожу слов, – закашлялся Лазарь. – Вы-то как? Я не ослышался? Добрая душа, вы снова протягиваете мне руку…

– Лазарь Наумович, дорогой, куда же я без вас.

Он целовал ей руки и плакал…

Этой умилительной сценой именно так и закончилось их первое свидание и первый разговор. Всё именно так и закончилось, так всё теперь вспоминалось Верховцеву.

Хоронясь за раскидистым деревом на берегу, он то и дело вскидывал глаза на особняк, однако занавесь на правом крайнем окне второго этажа не двигалась с места.

"Вдовушка, конечно, дома, но не одна, – досадовал он. – Роман её с воякой явно затянулся. Надо что-то предпринимать и поумерить её страсть. А жаль, любой разрыв в их отношениях – ущерб делу. Как-никак, а информацию от любовника Гертруда черпает с завидной регулярностью. Балбес, подвыпив, ничего не подозревая, выдаёт такие секреты, что в Царицыне не нарадуются на незаменимого источника, и в Саратове довольны. Что ж, придётся пока мириться с её вспыхнувшими сердечными чувствами. – Он чертыхнулся, щелчком забросил окурок в воду. – Уж не ревную ли я?"

С тех пор как брак Гертруды Карловны с Филькенштейном был оформлен соответствующим образом и она возглавила небольшой медперсонал организованного в особняке своеобразного госпиталя, условия существования их обоих заметно улучшились, и здоровье больного пошло на поправку, будто в его гаснущем организме зажглась искра, вселяющая надежду на оптимистическое будущее. Ранней весной, чуть потеплело, Лазаря Наумовича, несмотря на обманчивую погоду, поутру даже начали вывозить в коляске на берег Кутума подышать свежим воздухом. Поручено это было молоденькой бестолковой девчушке, следившей по дому и за другими делами. Раззява не доглядела, и старика продуло изрядно, из-за чего он на глазах спёкся и умер за две недели. С тех пор Лев Соломонович, однажды задержавшись допоздна, заночевал в особняке – в городе после захода солнца и с наганом за пазухой ходить было небезопасно. Ночёвки те затянулись, само собой, вспомнилось былое, недолюбившееся. Лев Соломонович, как всегда, очухался от вспыхнувшего дурмана первым, – конспиративная явка была нужнее. Не сразу разобралась в причине редких его посещений Гертруда, но Верховцев помог, объяснился, напомнив об их общих обязанностях, однако, когда он на время подселил в особняк сбежавшего из Саратова Платона Сивко, здорового видного мужика, то ли с дуру, то ли в отместку, она затащила на себя квартиранта после шапочного знакомства. Платон, блюдя субординацию и зная, что от Льва Соломоновича всё равно ничего не утаить, на следующий же день во всём признался Верховцеву и скоро был переселён в общежитие к несемейным чекистам. Гертруда, мудрая женщина, помалкивала, вида не подавала, догадывалась, чем вызвана такая немилость. Лев Соломонович, если и наведывался теперь, то лишь по делам, не задерживаясь и ни о чём не намекая. А вскоре от него начали поступать ей конкретные задания: с кем встретиться, кого приютить на время, что попытаться узнать… Ради этого она была устроена на службу в исполком после того, как госпиталь прекратил существование и особняку был возвращён прежний статус жилого частного владения. От Лазаря Наумовича ей остались новая фамилия – Филькенштейн да приблудная его губительница – девка Верка Сидорова, припадавшая на одну ногу с рождения, но по-прежнему следившая за порядком в доме и угождавшая жильцам, на два-три дня присылаемым Верховцевым.

Вот на неё и надеялся Лев Соломонович, стоя под деревом, нервничая и поглядывая на часы. Записку для Гертруды о возможном прибытии на ночлег особого гостя он давно уже написал, оставалось лишь передать её девке. Та, хоть и изображала дурочку, а догадывалась, кто главный, и побаивалась Льва Соломоновича пуще своей строптивой хозяйки. А вот Гертруда Карловна, подмечал Верховцев, закусила удила, преобразилась, заведя шашни с тем самым чиновником из военного комиссариата, вот поэтому занавеска на окошке второго этажа и повисла, словно парус на яхте при полном штиле. Значило это одно – входить в дом опасно, внутри чужак.

Подобное уже случалось. Ошарашенный тайным предупреждением впервые, Верховцев не отказал себе в удовольствии отследить чужака и взъерепенился, узнав вояку из комиссариата, но его утихомирили сверху, – сведения, вытягиваемые Гертрудой у пьяного забулдыги в постели, были ценнее его необузданных чувств. Гертруда ждала его реакции, а потом догадалась, что выиграла затеянную игру. Для тех, кому они подчинялись оба, она перестала быть пешкой, и теперь уже сама могла диктовать свою волю Верховцеву, хотя чуяла – долго это не протянется, Лев не тот, кто так просто сдаёт позиции.

Мудрая женщина не ошибалась, Верховцев, недолго переживал проигрыш; перемалывая допущенные промахи, он оценил по достоинству тщательно скрываемые от него способности бывшей любовницы, однако даже малейшей мысли уступать ей не мелькнуло в его сознании. Он затаился и ждал её ошибки.

Когда же всё-таки распахнулась калитка и прислуга, провожаемая дворовым псом и помахивая пустой сумкой, появилась у дома, передать записку ей не составило труда. Объяснять что-либо не было нужды, он лишь прижал палец к своим губам и надвинул брови. Времени было потеряно достаточно. Льву Соломоновичу следовало спешить в контору.

V

За стеной били. Поспешая от дежурки по тёмному пустому коридору, Верховцев ясно различал глухие, время от времени повторяющиеся крики вперемешку со стонами и матом, пока не прихлопнул дверь кабинета.

– Спрашивали тебя, – вместо приветствия хмуро, не отрывая голого черепа от бумаг, буркнул Ксинафонтов, сосед по столу напротив.

– Луговой?

– Осинский, – поморщился тот, кивнул на дверь начальника и, опережая сунувшегося было к ней Верховцева, зло добавил: – У руководства он. Куревом не богат?

– А вы что так? – протянул раскрытый портсигар Верховцев. – Что-то у вас всё?..

– С утра катавасия! – крякнув, поднялся лысый здоровяк, поводил затёкшими могучими плечами, задымил папироску от поднесённой спички. – Наш балбес из новеньких… Как его? Хвостов!

– Чернохвостов.

– Вот-вот. Этот Чёртов хвост чуть ли не всю команду с парохода в контору приволок. И подранка малого сюда же вместо больницы. Такой трезвон подняли! Уж не знаю, спасут ли врачи, крови много потерял, пока туда-сюда.

– Это кто же? Не из заводских парнишка?

– Он самый. Голова напрочь!

– Простите, Игнат Ильич, прострелили?

– Какой там. Сам себе голову чуть не снёс. Свалился по трапу и об железяку шарахнулся.

– Но вы сказали…

– Ничего я не говорил. Застреленного или застрелившегося… А, чёрт! В общем, труп нашли уже в каюте капитана. В шкафу. Вроде как припрятанный. Канючился, канючился с ним этот Чёртов хвост, не отматери его сам Михалыч, припёр бы и его в контору. – Ксинафонтов закинул лапу за лысину и завозил ею, словно в поисках волос. – Это что же за пополнение? Скажи мне, Соломоныч! Наработаем мы с ними!

Верховцев смолчал, с нескрываемой иронией разглядывая чудаковатого здоровяка. В свободное время по вечерам тот во дворе конторы под шутки и прибаутки сотрудников баловался двухпудовыми гирями. Говорили, что он из циркачей, выступал на арене борцом и гирями публику потешал, а потом пристроился в артель к портовым грузчикам, прослыл среди них "ломом подпоясанным". После революции помогал большевикам громить промыслы рыбопромышленников, а после охранял то, что уцелело. Лишь красные завладели властью, за бандами белых гонялся, после Гражданской в чека оказался как-то само собой. На ликвидацию объявлявшихся в сёлах банд Луговой, председатель ЧК, без него не отправлялся. Кем тот при нём значился – ординарцем, помощником, курьером, как Верховцев при Осинском, никто не знал и не интересовался. Уважали Ксинафонтова, почти как старого большевика Матвея Федякина. Но тот пережил всех бывших до него начальников, рассказывал молодёжи о самом Мироныче, с Кировым знался близко, поэтому пользовался большим авторитетом. Скрипел, скрипел старый, но не гнулся, в пример многим, да загремел внезапно в больницу, а туда только угоди. За доброе слово его любили, умел старик влезть в душу пуще любого комиссара, понимал каждого, кто обращался. Даже струсившего в первой перестрелке отстаивал перед начальством, находил причины и не гнушался ручаться собственной головой. А перед Ксинафонтовым, амбалом волжским, не преклоняться было нельзя из-за другого веского аргумента, у него кулак такой, что… а скольких он из своего маузера укокошил без суда и следствия… Тогда и до Атарбекова их не считали, да и судов никаких не было. Боялись Ксинафонтова, тут про уважение – всё пустое. Лугового тот только признавал и слушался, а бумаг, что ему подсовывал Осинский – за ним формально числился в подчинении агент ГПУ Игнат Ксинафонтов, – терпеть не мог. "Засоряют они мозги, – в минуты особого негодования откровенничал он с Верховцевым, – вот раньше было время, раз-два – и к стенке; не разводили возни с врагами революции и порядка было больше. По улице, бывало, идёшь с маузером, от тебя в подворотни прячутся, а теперь что? Советская власть на дворе, а в деревнях недобитая мразь в банды организуется! Ты же на каждого из них, уже пойманного с винтарём, кучу бумаг строчи. Потеха, а не борьба!"

Эта его "потеха" застряла в мозгах у многих, Осинский, как заместитель председателя по политической части, даже на одном из политзанятий раскричался по этому поводу, разлагает, мол, молодёжь то слово; начинается, мол, с него, вредоносного, а закончиться может скрытым врагом, да ещё в чека. И что же? Выслушал комиссар сам кучу назиданий от Лугового. Тот много прощал Игнату Ильичу, так и обращался к нему по имени и отчеству. То ли возраст уважал, потому как сам был вдвое моложе, то ли заслуги прежние, а может, на то и другие были причины. В общем, пытавшемуся до глубины разобраться во всех их взаимоотношениях Верховцеву было над чем подумать. Подходы к каждому в конторе он искал, но давалось непросто, чекист, что молодой, что с бородой, – народ ушлый, цепляется за всякое ненароком обронённое слово. Уши у них и глаза опасней нагана. Поглядывая на замолчавшего Ксинафонтова, Верховцев размышлял, как того расшевелить на продолжение. Наговорив столько слов, которых от него и за весь день было не услыхать, тот примостился у окна, докуривая папироску. Пускал дым в форточку и что-то додумывал. Прерывать его мыслительный процесс Верховцев опасался, боялся насторожить лишним вопросом, тот, по его мнению, сам должен был подвести черту сказанному.

– Нет, толку от этого Чёртого хвоста не дождёмся, – наконец покачал головой Ксинафонтов, скомкал окурок и зашвырнул его во двор. – Он ещё нам такого натворит от чрезмерного усердия, что взвоет и сам Михалыч. Кстати, кто его к нам рекомендовал, Соломоныч?

– Это вы уж у Марка Эдуардовича поинтересуйтесь сами, раз приспичило, – съехидничал Верховцев. – А что, собственно, непотребного совершено, Игнат Ильич? Товарища Чернохвостова обвинить просто, но он впервые оказался в чрезвычайной ситуации. Кто бы из нашего необстрелянного оперативного состава действовал иначе? Назовите. Вы вот опытный, нюхавший пороху во многих схватках с врагами…

– Меня ровнять с сопляками негоже! – сжал кулачища Ксинафонтов.

– А я бы, уважаемый Игнат Ильич, на вашем месте задумался. И крепко задумался.

– Уж не поучения ли старика Федякина я слышу? – брызнул слюнями тот. – Бегали по поручениям товарища Осинского с портфелем под мышкой и продолжайте себе. Стратег нашёлся!

Как и кулаки, грубая бесцеремонность Ксинафонтова была известна, поэтому Верховцев даже не вспылил.

– А вы всё же задумайтесь. Ленин всегда утверждал: кадры – решающий фактор в борьбе за светлое будущее, кадры решают всё. Надеюсь, товарищу Ленину вы противоречить не станете?

– Поучи меня!

– Я не прав?

– Глупый вопрос.

– Позвольте! Я в подчинении начальника особого отдела, как и вы, Игнат Ильич, и не бегаю, как вы изволили выразиться, а исполняю приказы. А Марк Эдуардович занимается вопросами повышения политической зрелости среди наших сотрудников! Это не менее важно, нежели с шашкой за бандитами гоняться. Что-то их не убавляется! Шашкой да пулей врага не сломить. Головы их, сознание – вот главный наш фронт. Непонимание момента или пренебрежение – признак вредный в наших рядах. Признак, я бы сказал…

– Ну, перебрал, перебрал… С кем не бывает. Чего ты завёлся, Соломоныч? Не знаешь меня? В горячке чего не вылетит… – Ксинафонтов закраснел физиономией, извиняться или каяться было не в его правилах. Притёртый к стенке, он ещё более злился.

А Верховцев продолжал, добиваясь своего:

– Никто не учил, не инструктировал Чернохвостова, как правильно поступать. Он ищет на пароходе неизвестное лицо, обрати внимание, – не известное никому, лишь приметы, а обнаруживает спрятанный труп. Чей? Кто убил? И никто ничего не знает…

– Ну это уж ты передёргиваешь, Соломоныч. Михалычу-то, верно, известно кого встретить было надо. Сколько готовились!

– Вам это сам Луговой сообщить изволил?

– Ну почему… Нет, конечно. Да я, ты знаешь, в этой операции и не задействован.

– А с чего ж вы взяли?

– Предполагаю. А как же председателю чека и не знать! Это от нас – молчок. И понятно. Важная персона. Сказано, его и пальцем не трогать, лишь сопроводить и наблюдение установить. Да что ты меня пытаешь, Соломоныч, ей-богу! Думаю, и Осинский не ведает.

– Ну так встретили или нет?

– Мне неведомо. Тут другая закавыка подвернулась. Михалыч с Осинским её распутывают.

– Час от часу не легче…

– Капитан парохода божится, что убитого в его каюте толком не знает. Чёртов хвост старика мутузил, мутузил на пароходе, до беспамятства довёл, валерьянкой еле отходили. Теперь Михалыч с Осинским бьются.

– Но как не знать? Чужак откуда? Куда свой механик с парохода подевался?

– Ты мне этих вопросов не сыпь. Капитан из наших, местных, а вот механик был то ли самарский родом, то ли саратовский и к тому запьянчуга. Вот он где-то на пристани там и канул. Напился, видать, и домой потянуло заглянуть. Он и загулял. А где искать? Пароход ждать не может. Подсунули капитану чужака, а тот вроде как и дела своего не знает. Шатался по палубе, а капитан за него вкалывал.

– А застрелил его кто? И почему?

– Ты не в себе, Соломоныч! Кабы кто знал, наши начальнички сейчас не тормошили бы старика. Только сомневаюсь, будет ли толк. Капитан ещё на пароходе от пинков чуть концы не отдал, и теперь врач из кабинета Михалыча не выходит.

– Большие неприятности ждут Якова Михалыча, если вдруг капитан приставится.

– Луговой сам едва Чёртого этого хвоста в расход не отправил. Арестовать приказал, но одумался, Осинский его отговорил. Пользы-то никакой. Отпустил.

– И где ж он теперь?

– А ты не слышал, когда по коридору проходил?

– Шум вроде какой-то.

– Шум?.. Выколачивает Чёртов хвост из команды признания. Отрабатывает.

– И тех забьёт.

– А шут с ними. Может, что-нибудь и добудет.

– Наговорят, чего и не было.

– Ну уж тут, как говорится… – развёл лапы Ксинафонтов.

Дверь распахнулась. Влетев с распахнутым воротом, Осинский, не говоря ни слова, пронёсся в свой кабинет, но, заметив Верховцева, приостановился на пороге:

– Зайдите, Лев Соломонович.

– Есть, – шагнул за ним тот.

– Вас что-то с утра…

– Виноват, Марк Эдуардович, задержался в порту. А потом переодеваться к себе забежал.

– Где задержались? В порту?

– Чернохвостов из начинающих? Решил проверить, подсказать…

– Подсказать? Это ж не ваше ли… Впрочем. Что теперь. Видели его?

– Не удалось.

– Натворил дел.

– Со мной тут мельком Игнат Ильич отчасти поделился…

– Я присаживаться не предлагаю, – перебил Осинский, низенький, юркий, как детская игрушка "волчок", он не стоял на месте, вечно куда-то спешил и теперь, нервно расхаживая вдоль стола, искоса бросал на Верховцева быстрые взгляды. – Вам, милейший, следует отправиться в губком партии.

Верховцев вскинул брови.

Подноготную своего начальника он изучил давно, с его же коротких высказываний в запальчивости – не в ладах с секретами, Осинский в гэпэу попал случайно, рекомендован губкомом, связь с партийцами не скрывал и не терял. В далёком дореволюционном прошлом – учитель мужской гимназии, арестант за чтение книжек марксистов в нелегальных кружках, комиссар на одном из кораблей Каспийской флотилии у Раскольникова[76]76
  Ф.Ф. Раскольников (1882–1939) – советский военный и государственный деятель; в революционном движении с 1910 г. (большевик), в ходе Октябрьской революции принимал участие в подавлении похода генерала Краснова на Петроград, участвовал в боях в Москве, в 1918 г. – комиссар Морского генерального штаба, член Реввоенсовета Восточного флота, с августа 1918 г. – командующий Волжской военной флотилией, с июня 1919 г. – командующий Каспийской флотилией, участвовал в обороне Царицына.


[Закрыть], ранение, госпиталь и губком – вот и вся его дорожка до конторы чекистов. Кричал он всегда, даже вполне в спокойном состоянии, по-другому уже не мог, но теперь он был заметно возбуждён.

– Да-да, Лев Соломонович, в губком! Гость-то, которого ждали, кажется, прибыл, но мы его проворонили. Впрочем, ещё разбираться да разбираться! А вы поспешите. Я сейчас набросаю записку. Не дозвониться до губкома. Что уж там, не знаю.

Он так и не присел, нагнулся над столом и мигом настрочил пол-листа, свернув, сунул в конверт.

– К ответственному секретарю вряд ли попадёте, передайте товарищу Драчук Ольге Николаевне. Вы у неё бывали.

– Да-да. С вашими поручениями.

– Сообщите, что Луговой не смог дозвониться. Будет спрашивать – вам ничего не известно.

– Понял.

– Луговой объяснит всё сам. Это срочно.

– Я понял, – развернулся к дверям Верховцев.

– И ещё.

Верховцев замер.

– Вот вам адрес. – Осинский протянул ещё одну стремительно отписанную записку. – Эту женщину следует найти. Слышали, надеюсь, от Ксинафонтова – жена капитана?

– Так точно.

– Её и всех, кого застанете с ней, немедленно сюда!

– Заложники?

– В камеру, как доставите!

– Мне понадобится наряд.

– В вашем распоряжении любой свободный сотрудник.

– Надеюсь, без Игната Ильича?

– Избави бог! И не тащите их за собой в губком. На улице, на улице, где-нибудь за углом пусть вас подождут.

– Наших?

– Наших, наших, конечно, чёрт возьми! За капитаншей потом.

VI

Соблазн вскрыть допечатанный конверт и узнать содержимое текста был велик. Но делать это тут же, за дверью кабинета, было небезопасно. В коридоре – на ходу – тем более. На улице, когда с ним будут сотрудники, – уже поздно. Рисковать Верховцев не решился. Случись оплошность, не расхлебать неприятностей, а то и провала. А вдруг Осинский всё ещё его проверяет? Ранее, на первых днях, за ним это подмечалось, тот ещё был гимназист-морячок, хотя с виду и недотёпа-горлопан. Но его капканчики и ловушки Верховцев обходил, умиляясь наивности, для бывшего ушлого жандарма со стажем они не годились.

Нет, Осинский обломался, обвык, почуял в нём своего. К тому же что могло быть в той записке, сочинённой второпях? Всё или почти всё пересказано Верховцеву Ксинафонтовым. Игнат – мужик непосредственный, к интригам неспособный, привык маузером правду-матку добывать, враг не враг, с оружием пойман на месте, значит, к стенке без всяких тонкостей, каверз и домысливания. Между собой они общий язык быстро нашли, не терпит Игнат Ксинафонтов интеллигентиков, особенно из гимназистов, подыграть ему было нетрудно. Портовый грузчик, амбал он и есть амбал. А в записке, конечно, то же самое, что им говорено без умысла, только короче. Осинский, конечно, отписал Драчук, чтобы та проинформировала ответственного секретаря губкома, до которого товарищ Луговой дозвониться не смог, про чепе, происшедшее на пароходе. Времени-то сколько прошло! Прибыло – не прибыло из центра важное лицо в город, ещё неизвестно. Но там интересуются, наверное, ждут. К тому же труп чей-то нашли. Если механика – Верховцева невольно покорёжило – ужасно, конечно, но, с другой стороны, – труп есть труп, застрелил ли его кто, сам ли застрелился от отчаяния, угодив в засаду или в безвыходное положение, теперь неважно. Главное – унёс с собой на тот свет всё, что из него мог бы выбить тот же Чернохвостов.

В записке, рассуждал Верховцев, Осинский этого не напишет, да и знать не знает, там всё скромненько – работа, мол, проводится, и надо быть настороже. Никому до сих пор неизвестно, кем и с какой целью скрытно к ним в гэпэу или в губком направлен представитель центра. Чего и кого бояться, чего от него ждать?.. Луговой после чистки и ротации кадров, что устроил Дзержинский, без согласования с губкомом партии старается опрометчивых шагов, тем более неоправданных зверств, не допускать. Нос держит по ветру товарищ Луговой. Это с виду он моложав, а ведь с 1918 года член партии большевиков, участник штурма Зимнего, опыт приобрёл в Тюменской чека и в Московской успел поработать. Разнюхал о нём многое Верховцев, без ведома ответственного секретаря губкома контору новыми сотрудниками Луговой не укрепляет, а вот кое-кого прозевал, не знает, что чужаки всё же втёрлись. Уж больно тёмные личности, такие как Кукарекин или тот же держиморда Чернохвостов, просочиться смогли. Сам-то Верховцев почти вырос здесь – многие так считают; если и имел кто насчёт него смутные мыслишки, так это один уцелевший из первых чекистов большевик Федякин. Но старик ходил, следил за ним, разнюхивал, когда Сивко Осинскому был рекомендован, даже что-то успел нажужжать гимназисту-матросику, но обошлось, и теперь Федякин опасности не представляет, не выбраться ему с больничной койки. Интересовался Верховцев у врача, когда с передачкой навещал старика: от лёгких у того ничего не осталось, чахотка съела, последнего из идейных краснопёрых понесут на кладбищенский бугор под Интернационал со дня на день.

Верховцев сплюнул в угол, сунул конверт за пазуху, дёрнул дверь к Чернохвостову, отметив про себя, что ни криков, ни ругани изнутри не доносится. "Доконал команду, удалец, – подумалось ему, – этот обезбашенный и того что не было заставит выдумать".

Чернохвостов, до пояса раздетый, сидел к нему спиной на табурете посредине кабинета. Дымил папироской, плечи опущены, устал.

– Кого там несёт! – гаркнул, не оборачиваясь.

– А чего ж открыто? – Переступая порог, попытался разглядеть маячившее за его спиной ползающее окровавленное существо Верховцев. Существо то, конечно, в прошлом было человеком, но кровавая маска вместо лица, изодранные клочья одежды, грязь, лужа под ним – его, вероятно, приводили в чувство или того хуже, сам не сдержался, – внушали обратное; человеческого от бедняги осталось мало, четырёхконечное существо ещё способно было двигаться и, выкарабкавшись из-под своего мучителя, прохрипело Верховцеву:

– Товарищ, миленький…

Подскочивший сзади Кукарекин ударом сапога опрокинул его на спину и заставил замолчать.

– Лёха! Убьёшь, стервец! – рявкнул Чернохвостов, но поздно, распластавшееся тело не издало больше ни звука.

– Пароходские живучи, – хмыкнул Кукарекин, – дерьмо и в воде не тонет.

– Это что же за беспредел? – изобразил сталь в глазах Верховцев. – Товарищу Луговому известно, что вы здесь творите?

– А что мы творим, Лев Соломонович? – чертыхнувшись, развернулся к нему Чернохвостов и тяжело поднялся на ноги. – Известное дело, допрашиваем врагов народа.

– Физическое насилие запрещено.

– Только не для этих подонков.

– Вы превышаете полномочия.

– Зато налицо результат. Этот уже признал всё. И остальные, уверен, подтвердят.

– В чём он признался?

– А вот такие вопросы, товарищ Верховцев, прошу мне не задавать, – ощерился Чернохвостов. – У вас ко мне дело?

– Выделите мне двух сотрудников. Приказ товарища Лугового.

Чернохвостов оглядел своих, отдыхавших вдоль стен кабинета.

– Шнурков подойдёт?

Агент Шнурков, с засученными рукавами гимнастёрки, выдвинулся из-за спины Кукарекина.

– Нет. Отмывать надо, – покосился на его окровавленные кулаки Верховцев.

– Ну выбирайте сами, – хмыкнул Чернохвостов, – других вряд ли найдёте.

– Сивко! – позвал Верховцев стоящего с опущенной головой Платона. – И вот ты, рядом.

– Снегурцов! – окликнул за него Чернохвостов. – Поступаете оба во временное подчинение товарища Верховцева. Освободитесь – ко мне!

– До утра не ждите, – открывая дверь и пропуская вперёд агентов, буркнул Верховцев, его подташнивало; когда-то ему пришлось побывать в мертвецкой у экспертов-медиков, и тот невыносимый запах теперь преследовал его, пока он не глотнул свежего воздуха за воротами конторы.

– Привести одежду в порядок и подтянуться. – Опережая понурившихся агентов, Верховцев ускорил шаг. – Народ вокруг.

Толпу вывалившихся людей из дверей губкома и дружно принявшихся тут же на ступеньках курить и спорить, не слушая друг друга, он узрел издалека.

– Ну вот что, Платон Тарасович, и вы, товарищ Снегурцов. – Верховцев отыскал взглядом в глубине аллейки скамейку под чахлым деревцем. – Подождите меня на той лавочке. Отдохните от трудов тяжких. Я мигом.

Драчук заметила его первой, лишь он протиснулся на второй этаж. Она махнула ему рукой, подзывая, словно ждала его прихода и, окруженная толпой галдящих, ловко вывернулась ему навстречу.

– Тут поговорить не даду, – открыла она ключом пустой кабинет. – Проходите сюда, товарищ.

– У вас прямо настоящая ассамблея, – посетовал он, одёргивая куртку и поправляя сбившуюся фуражку на голове. – Едва протиснулся.

– Перерыв. Конференция. Засиделись делегаты. Со всех глубинок удалось выдернуть.

– Я, собственно…

– Ответственный секретарь с утра срочно выехал в один из районов.

– Что-нибудь случилось?

– Митингуют там… Не запланировано.

– Что-то серьёзное?

– Разберёмся, товарищ. С ним сотрудники милиции.

К вечеру будет. Но я немного в курсе. Встретили?

– Вот. Там всё. Марк Эдуардович приказал вручить вам, – спохватившись, выхватил пакет Верховцев.

Она тут же надорвала его, стремительно пробежала глазами строки, недоумённо уставилась на него, ткнулась в лист бумаги второй раз, обескураженно сняла очки с длинноватого отвислого носа, заметно портящего её и без того невыразительное лицо, произнесла:

– И это всё?

Верховцев пожал плечами.

– Но тут никакой ясности?..

Он сумел скрыть удовлетворение, что интуиция его не подвела, что он сам не так давно чудом уберегся от дьявольского искуса.

– Занимаются. Лично товарищ Луговой, – туманно начал он объяснять. – У вас в губкоме телефон не отвечает. Луговой звонил несколько раз.

– Он, должно быть, звонил ответственному секретарю. Но тот, если вернётся, то поздно к вечеру.

– Уверен, к тому часу всё прояснится.

– Может, Марк Эдуардович передавал что-то на словах?

– Никак нет.

– Весь день какой-то сегодня… – вздохнула она.

– Мне надо спешить, – вытянулся Верховцев и коснулся пальцами козырька.

– Да-да, товарищ, – выпуская его, отомкнула она дверь.

"Ни имени, ни фамилии, – морщился Верховцев, расталкивая толпящихся и пробиваясь к дверям. – Неужели она не помнит меня? У них все в товарищах ходят, пока жареный петух не клюнет. Тогда, наверное, и возвратится память"…