Текст книги "Окаянные"

Автор книги: Вячеслав Белоусов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

– Кто?

– Амаяк Макарович первым с утра дожидался.

– Что у него?

– Личное. Просил сообщить, как…

– Зовите, – перебил он, поморщившись. – Но прежде Каннера ко мне.

И без того тяжёлый день с хорошего не начинался – Назаретян первый с утра да ещё "по личному", значит, жди серьёзных неприятностей. Коба плотнее уселся в кресле, готовясь ко всему, зло буркнул в трубку:

– И чаю. Погорячей.

Держа в одной ладошке чашку на блюдце, влетел моложавый шустрый еврейчик, брюнет с курчавой головой. Коба вообще не терпел евреев, но этот любимчик мог позволить себе и не то; глаза и уши Генерального в секретариате, что о ком не спроси, всё знает. Склонен к аггравации[104]104
  Аггравация – преувеличение больным какого-либо симптома или болезненного состояния.


[Закрыть], примечал Коба, но с молодостью пройдёт, а пока способен нафантазировать и по злобе – что ближе кто-то к хозяину, и по зависти – что выше по должности, но доносы его по-своему интересны. Коба порой узнавал о таких пикантных подробностях собственных подчинённых и знакомых, что диву давался; врёт, скорее всего, Гришка Каннер, завидует другим, поэтому и перебарщивает. Опасная змейка для многих этот юнец в секретариате, но Кобе без таких не обойтись. Ему ведь только намекни и на самого Назаретяна, заведующего, компру насобирает, а укажи на кого поопасней, дурак голову в подворотне проломит, глазом не моргнёт. Чашку вон, перехватил у секретаря в приёмной, будто у дверей кабинета караулил, на стол поставил перед ним, благодарности дожидается.

– Как ночь прошла? – буркнул Коба, осторожно отхлебнул кипяток.

– Тихо.

– Назаретян не отлучался?

– Не замечен.

– Гости были у него?

– Никак нет.

– Дзержинский на связь не выходил?

– Сведений не имеется.

– А ты что же, в сапогах и спал? – хмыкнул вдруг Коба. – Сколько тебе твердить? Молодой, жалей ноги. Пригодятся ещё бегать.

– Я, как вы, товарищ Сталин.

– Что?!

– Рассказывали, вы тоже с малолетства…

– Это отец мой сапожником был, – прищурился Коба. – Слушай дураков больше.

Помощник смутился, но глупая улыбка ещё стыла на его физиономии.

– Тебе до меня!.. Не с сапог начинай, если уж…

– А я к ним привык.

– И рож не строй. Ты же помощник мой, а не половой, чтоб чаи разносить.

– Учту, товарищ Сталин.

– Ступай, раз сообщить нечего.

Сконфузившись, тот скрылся за дверью.

"А что, вырастет со временем в послушного и неглупого исполнителя. На лету схватывает… – раздумывал между тем Коба, допивая чай. – Его только из рук не выпускать раньше времени да не баловать; хорошая лягавая потому и служит исправно, что по башке больше получает, нежели в пасть ей кладут".

Раскурив трубку, он приказал наконец звать рвущегося ещё с утра заведующего бюро секретариата ЦК. С Назаретяном судьба свела Кобу во времена партийной работы на Кавказе задолго до революции; теперь в Кремле тот стал не просто лицом особой важности, но и особо доверенным, о чём все знали, но о главном никто не догадывался. С культурным и вежливым, вышколенным интриганом и хитрой лисицей Назаретяном Коба решал вопросы особой деликатности и секретности, которые не доверял ни Орджоникидзе, ни преданному Ворошилову. Лишь Дзержинский, тайно отслеживавший все связи высших партийных лиц, догадывался Коба, был осведомлён о характере их взаимоотношений. Но Дзержинский помалкивал до поры до времени, имея, как считал Коба, на то свои соображения. Их отношения заметно изменились. Общения наедине давно уже не доставляли удовольствия обоим. Оба старались их избегать. Хватало едких, конкретных разговоров по телефону, редких встреч на заседаниях. Такого, когда Феликс бегал к Свердлову или не вылезал от Ленина, с Кобой между ними никогда не замечалось и ранее, а теперь, когда Генеральный открыто заседал в освободившемся кабинете Кремля, а вождь дожидался мучительного конца в глухой деревушке, и подавно.

После покушения на вождя или несколько позже, уже после вынужденного ухода его от активной работы и затянувшегося прозябания в Горках, после принятия жёсткого решения членами Политбюро о невозможности посещения больного и запрещении передачи ему любой почтовой информации, Дзержинский однажды позволил себе "посекретничать" с Лениным без спроса. Своего начальника тут же сдал Кобе верный подчинённый, и Коба жёстко раскритиковал Дзержинского на заседании Политбюро. С того знакового инцидента их отношения ещё более ухудшились. Дзержинский ввёл в практику в случаях острых ситуаций коротко оповещать о том Наза-ретяна, ссылаясь на занятость Кобы на заседаниях. Порядок этот никто специальным приказом или служебным циркуляром не регламентировал, но Коба оставался лишь членом комиссии в ОГПУ, представляя ЦК, а решающая роль на заседаниях комиссии принадлежала его председателю, которым оставался Дзержинский. Коба скрипел зубами от злости, но перезревший царедворец не был так глуп, чтобы не понимать – убери или сдвинь он Феликса, в партийной верхушке да и во всём циковском муравейнике и при отсутствующем Ленине бунта не миновать, а дойдёт до крови, верные чекисты – огромная выдрессированная армия, не задумываясь, пойдут за своим командиром, лишь тот подаст знак. За Кобой, хоть и важным, но всего лишь партийным функционером, – такие же крикуны-чиновники: кагановичи, молотовы да Микояны, тараканы, восседающие за дубовыми столами, а за Железным Феликсом – вооружённые спецы, профессионалы.

У Кобы имелся свой тайный кабинетик, специализирующийся на мелких террористических акциях по устранению неугодных лиц – группа, уцелевшая после чисток, кучка преданных ему боевиков старых времён. Назаретяну принадлежала там не второстепенная роль, он регулярно подбирал в обойму секретного этого инструментария молодых, отчаянных бойцов, преимущественно с Кавказа; народ крепкий телом, понятливый и бесстрашный, а главное – преданный и в своём кумире души не чаявший.

Собирали они и компрометирующие материалы на любого, кого заказывал хозяин. Копилась пухла такая папка и на Дзержинского. Не вмешайся Ленин, Коба убрал бы соперника ещё во времена жестокой борьбы, вспыхнувшей между руководителем республики и противниками заключения Брест-Литовского мира[105]105
  Брестский мир – сепаратный мирный договор, подписанный 3 марта 1918 г. в городе Брест-Литовск представителями Советской России и Центральных держав во главе с Германией, обеспечивающий выход России из Первой мировой войны. Ему предшествовали соглашения о перемирии на Восточном фронте и мирная конференция, проходившая в три этапа с 22 декабря 1917 г. Чтобы добиться договора, Ленину пришлось угрожать однопартийцам собственной отставкой.


[Закрыть], большинство которых составляли левые эсеры. Их хватало и в ЦК, и в Совнаркоме, и в руководстве ВЧК, а также в других важных государственных ведомствах и учреждениях.

Вот тогда Дзержинский, сам из бывших польских эсеров, открыто и предал вождя, высказавшись на ответственном заседании против договора и воздержавшись при голосовании.

Не остыли ещё страсти, хотя юридические формальности подписания бумаг удалось урегулировать, к ликующему председателю Совнаркома ворвался сам Коба с доказательствами, уличающими Дзержинского в измене. Из его гневных доводов следовало, что якобы вероломный Дзержинский, давний эсер и активный лидер партии "Социал-демократия Королевства Польского и Литвы", специально затесавшийся в семнадцатом году перед революцией в ряды большевиков, не по недомыслию вредил подписанию мирного договора, а действовал сознательно, имея на то вражеские намерения. Оставаясь на ответственном посту и теперь, заключал Коба, среди своих многочисленных единомышленников эсеров, Дзержинский способен причинить партии и республике ещё больший вред, а то и нанести смертельный удар в спину в пользу враждебно настроенной Польши с Пилсудским[106]106
  Ю.К. Пилсудский (1867–1935) – польский военный, государственный и политический деятель, первый глава возрождённого Польского государства (с 1918 по 1922 г.), основатель польской армии, маршал. На период правления приходится 6 войн, включая советско-польскую, закончившуюся поражением Красной армии над Варшавой в 1923 г.


[Закрыть]во главе. Верные люди, плевался Коба, донесли ему, будто ещё сопливым юнцом Феликс мечтал стать невидимым, то есть разведчиком, и уничтожить всех москалей, настолько ненавидел Россию. Ладно бы трепался об этом несмышлёным подростком, но исповедовался в том уже взрослым в узком кругу. Можно бы и это отнести к злому вымыслу, однако имеется факт, которого нельзя оставить без внимания – Коба выложил перед вождём, слушавшим его не без интереса, бумагу с подписью известного многим чекиста, свидетельствующего, что в 1904 году эсер Дзержинский с напарником пытались взорвать зал в городе Ново-Александрии, где проходило собрание русских офицеров, но акция сорвалась – сбежал, струсив, напарник, а оставшийся террорист с бомбой не справился. В этом же заявлении излагалась целая концепция структуры ВЧК, которая базировалась на враждебных взглядах бывшего командующего Отдельным корпусом жандармов Джунковского, активно занимавшегося внедрением агентуры среди революционеров. Дзержинский, одобрив эту концепцию, и Джунковского сделал своим консультантом по внедрению системы в ВЧК. Информация по Джунковскому полностью подтвердилась.

Заинтриговать вождя Кобе удалось, но убедить во враждебных намерениях Дзержинского не получилось, сколь он ни пытался. Единственное, что последовало, – отныне Ленин пресекал все попытки председателя ВЧК проникнуть в члены Политбюро, а Кобе приказал не подымать шума. Однако мучившие обоих сомнения насчёт лояльности Дзержинского буквально через три месяца стали подтверждаться в самом что ни на есть худшем варианте. Недовольные договором о мире высшие руководители партии левых эсеров Спиридонова, Черепанов, Карелин, Комков, демонстративно выйдя из правительства, вместе с окружавшими Дзержинского чекистами-эсерами и прежде всего с его заместителем Александровичем, решились на открытый вооружённый мятеж. Акция была организована с большим коварством. В то время, когда проходило заседание V съезда Советов, чекисты Блюмкин и Андреев с документами, позволявшими им проникнуть в особняк германского посольства, открыли стрельбу по послу Мирбаху, бросили бомбу и, в конце концов, смертельно его ранили. В то же время боевики эсеров под командованием Попова захватили почтамт и попытались овладеть электростанцией; в их распоряжении насчитывалось до 2 тысяч человек пехоты, артиллерия, пулемёты и ручные гранаты. Командующему отрядами верных красногвардейцев Троцкому всё же удалось в течение нескольких дней разгромить мятежников, ему же поручили немедленно сделать доклад депутатам Съезда о причинах мятежа. Изобличая в предательском заговоре руководителей партии левых эсеров, Троцкий попытался выгородить Дзержинского, с присущим ему ораторским искусством расписывая депутатам отвагу и бесстрашие Железного Феликса, когда тот, узнав об активном участии в мятеже эсеров-чекистов, с кучкой преданных товарищей и с одним наганом не побоялся отправиться усмирять восставших в отряд к Александровичу и Попову, но был разоружён, избит и арестован чекистом Александром Протопоповым. Только пришедшие на помощь латыши Вацетиса ликвидировали угрозу кровавой расправы над ним и спасли от неминуемой гибели.

За Дзержинского тут же вступился и подал голос Яков Свердлов, но на съезде большинством было решено провести тщательную проверку причин мятежа и разобраться во всех тонкостях. Дело осложнялось, а виновность Дзержинского усугублялось тем, что на документах, позволивших террористам-чекистам беспрепятственно проникнуть в кабинет немецкого посла, стояла подпись Дзержинского, скреплённая большой печатью ВЧК.

По приказанию Ленина Дзержинский был отстранён от должности, хотя и пробовал оправдываться, что подпись подделана, а печатью воспользовался его заместитель Александрович. Ему было разрешено написать заявление самому, а отставку обозначили временной – Свердлов уговорил вождя, и тем не менее над Дзержинским нависла реальная угроза смещения с должности, возможного суда, если не за измену, то за халатность и отсутствие революционной бдительности, а также, чего греха таить, всё это значило, что Железный Феликс мог, наконец-то, навечно кануть с политического горизонта. Коба потирал руки, он даже не пытался нагнетать ситуацию, она и без того грозила опалить многих. Выглядело очень странным, что прозорливый руководитель самого грозного стража власти не предвидел и не предотвратил мятеж. Если он пытался бороться с эсерами, окружавшими его, то почему много главных постов как раз занимали они, основные заговорщики. Кроме того, главарь мятежа – его заместитель, убийцы посла – сотрудники, хвалённые в пример другим, а злодею Попову, начальнику штаба Боевого отряда ВЧК, председатель сам накануне мятежа принародно крепил почётную награду на грудь. Таким аргументам Кобы ни Ленин, ни Свердлов противопоставить ничего не могли, они опасались уже и за свою репутацию. Поэтому в июле Дзержинский всё же ушёл в отставку с поста председателя ВЧК, но надолго она не затянулась; в конце августа Феликс возродился из пепла.

Коба тут же затеял борьбу по своим каналам. Схватка грозила серьёзно встряхнуть всю партийную верхушку, многие партийные бонзы готовились к самому худшему, но грянула новая беда, страшнее прежних – эсеры совершили покушение на Ленина, при этом Протопопов, тот, что арестовывал председателя ВЧК во время мятежа, теперь стрелял в Ленина и был убит сразу при задержании или во время его – в уголовном деле, что вёл Свердлов на первых порах, как доложили Сталину, не оказалось даже протокола его допроса, а полоумную, полуслепую Каплан расстреляли и сожгли. Свердлов, допрашивавший её лично, приказал предать её тело огню и пепел развеять, чтобы и крохи её поганого существа не могли найти покоя в земле. Сделано было это по канонам еврейского закона либо с целью навсегда уничтожить возможность установить истину, грузин Коба особенно не допытывался, он развил тревогу в Политбюро, что чекисты снова не смогли предотвратить трагедию, что при таком председателе ВЧК, который вместо обеспечения вождя надлежащей охраной на митинге, уезжает из города, реальна угроза жизни любого партийного лидера, отважившегося выступить перед народом.

Словом, Коба метал гром и молнии и требовал сурово спросить с ответственных лиц. Но Свердлов и здесь перехватил инициативу. Он первым рванул узды готовой встать на дыбы неуправляемой республики. Он никого не слушал и никого не принимал. Запираясь с преданным аппаратом сотрудников в апартаментах вождя, он рулил страной. Для управления ею там было всё необходимое. Нужных людей он отыскивал по телефону и телеграфом, днём и ночью сочинял и строчил воззвания, призывая к красному террору.

Свердлов спасал красную Россию, и народ пошёл за ним. Коба понял, что опоздал.

Ну а Дзержинский?

В октябре он окончательно перестал заниматься делами в ВЧК и был отправлен за границу. Хотя к тому времени Ленин уже почти выздоровел и потихоньку вникал во все проблемы, рекомендовал Дзержинского в заграничную командировку председатель ВЦИК Яков Свердлов.

Чего опасался Свердлов в этот раз, настаивая на отъезде Дзержинского, Коба мог только гадать. Но гадать на картах или кофейной гуще было не в его правилах. Коба включил все винтики своего тайного кабинетика, чтобы выяснить истинную причину. И кое-что ему удалось узнать, хотя Феликса тщательно опекали в поезде и во всей поездке по Швейцарии люди Свердлова во главе с секретарём ВЦИК Варлаамом Аванесовым…

В дверь кабинета вежливо постучали; культурный Назаретян, какой бы ситуация ни была, без стука к хозяину не входил.

– Что за спешка с утра сегодня? – не здороваясь, Коба набивал трубку табаком, не подымая головы.

Оставаясь на ногах, Назаретян не смел шевельнуться, разглядывая хозяина, словно пытался определить его настроение – то, что тот не спал почти всю ночь, мучаясь бессонницей, ему уже было известно, он гадал о причине.

– На тебе лица нет, кацо, – наконец заговорил он. – Может, мне зайти позже?

– Есть кому настроение портить. Ты ведь тоже с этим пришёл? Чего юлишь, говори. И садись, не маячь столбом.

– Язык не смеет, Коба…

– Ну-ну. Если ты сейчас скажешь, что Дзержинский из Питера гроб Гришки Зиновьева привёз, только порадуешь, – сверкнув тигриными глазами, хмыкнул тот и затянулся табаком.

– Прозорлив ты, Коба. Но сейчас не до шуток.

– Не стращай.

– Аршак зарвался. Готовил капкан нашему выскочке, да сам в него угодил.

– Ты меня за нос водишь, как мальчишку! – посуровело лицо Генерального секретаря. – Не люблю загадки разгадывать. Что с Аршаком? Мой орёл самого дьявола за бороду схватит и не дрогнет! – Коба разразился грубой бранью. – Его мне сам Камо рекомендовал! Или ты забыл? Или совсем сдурел Аршак, чтобы в капкан чей-то угодить? Куда попался? Почему не привёл с собой, чтоб его самого услышать?

– Оплошал наш Аршак в этот раз.

– Ты мне зубы не заговаривай.

– Прозорливый ты, Коба, сам про гроб сказал.

– Что?!

Назаретян попятился от стола.

– Что мелет твой поганый язык?!

– Успокойся, Коба.

– Ты пришёл мне сказать, что Аршак, мой любимый Аршак?..

– Убит Аршак.

Коба, уже было поднявшийся из-за стола, рухнул в кресло, не устояв на ногах.

– Что я слышу?.. – наконец вымолвил он. – Мой мальчик… орёл… боец… преданный мой Аршак… – Голова его опустилась, трубка выпала из руки.

Когда наконец он поднял глаза, в них стояли слёзы. Назаретян не поверил бы никому, если бы не увидел их. Хозяин их не стеснялся, не скрывал и не смахивал с лица. Он их не чувствовал – горе было сильнее.

Ещё долгое время оба хранили молчание. Назаретян уже начал беспокоиться, не случилось ли что худое с хозяином, но вздрогнул, уловив два тигриных ока, пожирающих его с нечеловеческой яростью.

– Что я отвечу Камо?.. – шептал Коба. – Гибнут его лучшие воспитанники, которых он мне доверил… Что я ему скажу?

– Успокойся, дорогой! – бросился обнимать его плечи Назаретян. – В себе ли? Подумай, что говоришь? Нашего героя Камо нет в живых! Ты же сам посылал меня в Тифлис, когда Камо был сбит грузовиком и скончался в больнице…

– Его убили подлые враги, которых ты не смог найти.

– Все виновные понесли наказание! – выкрикнул Назаретян. – Я сам допрашивал каждого!.. Я сам им морды бил! Я их расстреливал!..

– Тебя обвели вокруг пальца! – оборвал его Коба. – Настоящих убийц Камо ты не нашёл. Тебе подсунули первых попавшихся. И ты доволен.

– Я вернусь, Коба! Я расстреляю всех, ты только скажи!

– Умерь пыл. Раньше надо было думать.

– Клянусь! Я доберусь до самого последнего негодяя, покараю их жён и детей! Они будут ползать у твоих ног и молить о пощаде!..

– Замолчи! Те, кто это организовал, успели забраться на самый верх власти в Грузии, тебе до них не дотянуться. Они мстили мне.

– Жизнью клянусь, кацо! – упал на колени Назаретян. – Дай мне время. Я всех выволоку к ответу. Назови имена.

– Встань! – рявкнул Коба. – Распустил сопли, как баба! Не скули. Не трону я тебя.

– Дорогой, кацо, ты меня знаешь, я клятвой дорожу выше чести. – Пошатываясь от пережитого ужаса, Назаретян попытался подняться, держась за стенку.

– Все вы на один манер, пока за горло не схватишь. Сядь. Рассказывай, что с Аршаком. И не смей мне врать. Кто, где и какую ловушку ему устроил? Я лично допрошу каждого негодяя. Где они? В "нутрянке" у чекистов?

Назаретян замялся, не решаясь с чего начать.

– Они арестованы?

– В деле много неясностей… – наконец выдавил он из себя.

– Не защищай и не щади никого. Натворил что не так Аршак, не пугайся. Я разберусь сам в его ошибках и просчётах. Ну! Я слушаю.

– По твоему поручению Аршак собирал компрометирующий материал на этого выскочку…

– На кого ты сказал?

– На выскочку из ГПУ.

– Не смей его так называть, – сдвинул брови Коба. – Если слышал это от меня, забудь. Что дозволено льву, не…

– Виноват, дорогой кацо.

– Для тебя он заместитель председателя ГПУ. Что станет с тобой, если он прознает, достигнув своей цели, ведь ты так и будешь протирать штаны на стуле у моего кабинета?

– Я буду счастлив и тогда.

– Льстец и дурак! Седина, гляжу, мудрости тебе не прибавила.

Коба поднялся и, дымя трубкой, заходил по кабинету, Назаретян тоже было двинулся следом, но тот пригвоздил его взглядом к месту:

– Что удалось сделать Аршаку? Или ты боишься говорить? Какая ловушка помешала ему?

– Погорячился он. Перегнул палку, – заторопился Назаретян. – Я его отговаривал. Но вы же его знаете! Если шлея под хвост попадёт, его не остановить.

– Что?

– Это его и сгубило.

– А яснее?

– Шельму из Внешторга они с Гиви вычислили быстро, отыскалась и генеральша, с которой Ягода валандался по ресторанам. Оказалась женой известного царского придворного. Красавица, курва. – Он вытащил из папки фотографию и подсунул под глаза Кобе, тот, особо не всматриваясь, отвёл трубкой.

– Без похабщины нигде не обходится. Она что же, проститутка? Почему голая? Не сбрехнул? Так уж и генеральская?

– Шельмец представил её женой генерала, а у меня и родословная её есть. Как и бывший муженёк, тоже из дворян. Удрать пытались оба за границу, но его шлёпнули наши, а она по рукам пошла, на жизнь зарабатывала.

– Увлёкся ты. Сам баб таких не пропускаешь?

– С моей-то должностью? – покривился, пытаясь пошутить Назаретян. – Бумагами, если не сжечь, не разбирая ежедневно, заваливают с головой к ночи.

– Так что ж наш Аршак?

– Паршивец из Внешнеторга, наклав в штаны, пообещал устроить Аршаку встречу с Ягодой, но тот будто учуял, в последний момент отложил её, а потом вовсе поручил своему подчинённому побеседовать с ним на явочной квартире, выяснить, в чём интерес.

– А ты не сообразил подсказать, что это капкан?!

– Лишь завязалась у Аршака белиберда с чекистом, я стал его отговаривать, но он и слушать не стал. Шельмецу, который увиливал от встречи и упредил генеральшу об опасности, вгорячах Аршак горло перерезал, а чтобы припугнуть чекиста, труп привёз на явочную квартиру и бросил там. Одним словом, натворил дел и изрядно наследил…

– Щенок!

– Вы ж его знаете, кто ему перечит, долго не живёт.

– Заткнись! Это ты его не остановил. Все мои планы растоптал!

– Его остановишь!.. Он со мной лишь по телефону и общался. И узнал я многое не от него.

– От кого же? Как его убили?

– Чекист, как труп агента нашёл, сообщил Ягоде, тот с оперодовцами сам на место прикатил, подключил Паукера, ну а тот, особо не вникая, по горячим следам всю группу Аршака накрыл. Наш Аршак у них уже на примете был, Ягода его где-то видел с Камо. Его первым и кончили, Гиви попался ещё живым, пытали его, он Андриаса назвал. Его теперь разыскивают.

– А ты как при этом деле оказался? – подозрительная гримаса исказила физиономию Кобы. – Тебя кто во все эти детали посвятил? Не Ягода ли сам или Паукер его опередил?

– Паукер дал информацию, – побледнел Назаретян. – С чего это Ягоде мне рапортовать? Он вам, конечно, докладывать будет. Его люди тоже в операции по ликвидации Аршака участие принимали. И о трупе, что тот подложил чекисту, Ягода, конечно, знает доподлинно. Расскажет…

– Не твоя печаль! – оборвал Назаретяна Коба. – Говоришь, Паукер пустил людей по следу этого… третьего?

– Отрапортовал, будто есть наводка, что Андриас собрался по указанию Аршака из Москвы бежать и где-нибудь в глуши залечь. Есть у них места в Поволжье. Там, мол, не достанут.

– Паукер об этом знает.

– Пытали они Гиви, но что от него добились, неведомо. Умер от ран.

– Надо узнать.

– Тут другой ещё вопросик меня тревожит…

– А чего молчишь?

– Паукеру, похоже, известно, что Аршак выполнял наше задание.

– Думай, что говоришь!

– Уж очень он со мной осторожненько беседу вёл. Будто что-то сказать хотелось, а смелости не хватило.

– Это неплохо. Если даже и так, то Паукер понимает, в какую историю втянул его Ягода. Дай ему понять, чтобы азарта не проявлял. Дело своё пусть делает, но не поспешает особенно.

– Я так думаю… Карлу Викторовичу намекнуть, чтоб мы своими руками Андриаса успели убрать… чтоб лишнего не сболтнул?.. Он мне сообщил, что на поиски Андриаса Ягода ему двух своих бойцов выделил, знают они много о делах Аршака и другой информацией владеют. Эти из любого вытрясут всё, что им надо. И в бою хваткие ребята. Одного аж Самураем прозвали. Я думаю, на этих волкодавов наших орлов спустить надо.

– Ты не думай. Ты исполняй. И опереди смышлёного своего Карла Викторовича. Поставь на ноги всех своих людей. Они лучше нас с тобой знают, где искать третьего… Как его?

– Андриас… Из латышей вроде.

– Неважно. Пусть зачистку произведут. А попадутся под руки, или встанут поперёк опероды Карла Викторовича или эти двое пусть зачистят и их. В бою, как говорится, с озлобленными бандитами пуля не щадит никого. Понял?

– А как же?.. – неуверенно кивнул тот.

– Что стоишь, Амаяк? Действуй! Время не на нас работает!

– А Паукер? Его к вам приглашать?

– Зачем? Своё дело он исполнил, как должен был. Мне его к себе звать – молод ещё. Поглядим, как с новым поручением справится. Светлая ли голова на плечах? А пока рано. Да и видеть его после смерти Аршака нет у меня желания. Возвратится товарищ Дзержинский, вот с ним и поговорим.

VI

Задремавший было на подоконнике Верховцев, продрал глаза – за окном ночь, темнее и тревожней звериной норы.

Вскочив на ноги и на ощупь ткнув разомлевшего и похрапывавшего на широкой крестьянской кровати Ксинафонтова, пытаясь добудиться, выругался, не церемонясь, крепкими выражениями покрыл здоровяка.

Как ни странно, подействовало.

– А! Что? – вскинулся тот да так, что покоившийся на его могучей груди наган скатился и загрохотал по полу.

– Чёрт! – взъерепенился Верховцев пуще прежнего. – А жахнул бы ваш пугач на всю избу! Я ж предупреждал, чтоб тихо. Отберут, как у меня, да ещё повяжут обоих. Веры нам тогда вовсе никакой!

– А ты куда вёл, мил человек? Ты к своим вёл, голубок! Луговому что брехал? Уверял, что вспомнят здесь тебя, что вывернешься…

– Как вы смеете!

– Чу! Оскорбился бывший офицерик?

– Как вы смеете! Я давно…

– Смею! Сказки распевал, будто примут нас, как родных, а у самого враз пушку-то отобрали. Хорошо, я свой наган успел спрятать. Могли и морды набить или, хуже того, к стенке поставить. Стервозная твоя братва на слово-то не верит.

– А разве моя вина в том?! – Верховцев аж весь затрясся от негодования, слюной забрызгал. – Я сам не ожидал такого приёма. Этот урод Чернохвостов нас с вами подставил, сам того не ведая. Он так переусердствовал, избивая катана Аркашина, что тот, не помня себя, наплёл ему сущую чушь, перепутав всё. С чего он взял, что механик подсел на пароход в Саратове, а не в этой глухой деревушке у богом забытой пристани? Хорошо, что про монастырь вспомнил, что поблизости. Да обормот чухонец Гринька Саврас меня признал, перехватив нас на полдороге, а то бы пёрлись мы с вами, Игнат Ильич, чёрт-те куда до самого Саратова!

– Не твоя в том заслуга. Ты ж Луговому про Саратов заикнулся – я помню.

– Когда я там был?! Вы в разум возьмите! Там тогда власти почти не было. Впрочем, и теперь не знаю, что там творится. Мы в лапы каких-то бандитов угодили. Покончили, видно, с теми, кто сопротивление оказывал. Одного чухонца Савраса встретил, а что осталось от былого центра, мне неведомо.

– Тебе веры-то никакой. Выживем, если разберутся.

– Меня на испуг не взять. Я смерти в глаза нагляделся.

– Пособачься, пособачься… Только и я тех кровей. Что ж ты заплутался в двух соснах? Если б не Гринька твой, и в землю класть не стали, в речку и выбросили бы обоих.

– Он нам жизнь спас.

– На время.

– Ваша правда, – сник Верховцев, видно, пересохло его горло от крика и пустой ругани, вернулся к подоконнику, глянул с тоской в темень за окном, прохрипел: – Что-то не торопятся. Ждут главного? Может, из бывших офицеров кого дожидаются. Хорошо бы из знакомых…

– А то что?

– Что ж вы совсем не догадываетесь, Игнат Ильич?

– Не дурак. Для проверки нас поближе к пристани да к монастырю привезли. Туда, наверное, и поведут.

– Верно. В этой халупе не то чтобы допрашивать и опознание проводить, развернуться негде, да и задохнуться от вони можно.

– Ишь, как белая кость-то в тебе заговорила!

– Вам бы только позлобствовать без причины.

– А чего ты мне про монастырь вдруг запел? Пристань в глухомани приплёл?.. К чему?

– Пристань, я ж вам говорил, здесь рядышком. Она к Астрахани ближе, нежели к Царицыну по реке. И монастырь заброшенный в деревушке. Изба эта, где мы кукуем с вами, на самой окраине.

– Ну?

– Вот в этой избе, где вы на кровати дрыхали только что, изволил я когда-то валяться с пулей в боку.

– Прятался?

– Скрывался.

– От кого же? – Ксинафонтов, разглядев на полу наган, потянулся прямо с кровати и, заграбастав его лапищей, прокрутил для верности барабан с патронами.

– Целы?

– На тебя хватит. Так от кого же, голубок, ты здесь ховался да раны кровавые зализывал?

– От вас, конечно, Игнат Ильич, от красных. Только вы особенно хвост-то погодите пушить, товарищу Луговому про всё моё прошлое известно, он меня не раз пытал и проверять не ленился. Как видите, я цел и невредим. Значит, поверил в меня наш председатель ГПУ и не только поверил, а даже доверил вместе с вами большое опасное дело.

– Погляжу, как ты у своих дружков выкручиваться станешь.

– Не завидуйте. Одолжите лучше свою пушку.

– Не для этого я наган ховал там, куда ушлая баба лезть постыдится. Не дам. Самому понадобится, когда тебя кончат и за меня примутся.

– Не тронут ни вас, ни меня.

– Это почему же?

– Раз Гринька меня опознал, значит, опознает и его баба, Настёна.

– Ишь ты! Ты и ей мозги задурил!

– Две недели – глаза в глаза в этой халупе, считай, задница к заднице на этой вот кровати кучумали.

– Во, гусь! – охнул Ксинафонтов, не сдержав чувств. – Мужику липу втёр, а бабу его за титьки! Чтоб спалось крепче?

– Мужик-то её на пристани шкипирил, да рыбу удил, чтоб кормиться. Тогда я того механика случаем и видел несколько раз. Но механиком от него не пахло. Офицер он, выправка видна была. Понял я, да и Гринька Саврас по глупости болтал, что подсаживался тот с подручными на пароходы, задерживавшиеся почему-то у монастыря. Раненых красных в Астрахань вывозили из-под Царицына. За ночь они добивали, сколь могли, и лодкой по воде возвращались назад.

– Сволочи! – дёрнулся с наганом Ксинафонтов.

– В потолок не пальни! Придут за нами скоро.

Ксинафонтов заскрежетал зубами:

– Я их там, в монастыре, и перестреляю всех!

– Тех, кто был, уже в живых нет, наверное. Я прежнему нашему начальству про то докладывал и принявшему руководство Луговому тоже.

– Герой, значит?.. А я вот считаю, что разобраться следует с тем, что у нас под носом творилось. И тщательней надо быть товарищу Луговому. Очень уж быстро твоим россказням он доверился.

– Так вот, наган-то! В твоих руках! Разбирайся сейчас! – Верховцев приподнялся с подоконника, шагнул к кровати, распахивая рубаху на груди.

– Поумерь пыл, оборотень! А то вынудишь, отправлю к праотцам и глазом не моргнёшь! Я не такой доверчивый, как Луговой.

– Стреляй! Ночь тёмная. Дорогу назад знаешь. Удерёшь, – рванул рубаху Верховцев.

– Только без истерик!

В окошко несколько раз постучали, мужской голос, прокашлявшись, захрипел:

– Эй, жильцы! Не дерётесь? Аж здесь слыхать! Выходи по одному!

– А ты трыидел, тебя одного поведут? – Ксинафонтов живо сунул наган в штаны за спину.

– Без моей команды не вздумай палить, – предупредил Верховцев и шагнул за дверь первым.

– Ступай вперёд, – ткнул его в спину стволом винтовки бородач в тулупе и малахае, глубоко надвинутом до лохматых бровей.