Текст книги "Окаянные"

Автор книги: Вячеслав Белоусов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

– Ваш враг? За что такая немилость?

– Узнаете в своё время.

– Так что ж ко мне с претензиями, любезный Артур Аркадьевич. Одела, обула, кормлю.

– Вам всё компенсируют.

– Кто? Сомневаюсь. С кого прикажете спрашивать? Я в гэпэу обращаться не решаюсь. Не трогают, и на том спасибо.

– И правильно. Меня Глеб Романович, когда в сознании был, заверил в вашей порядочности. Сюда и рекомендовал. Далеко, долго пришлось добираться, но вы нас спасли. Низкий вам поклон.

– Позвольте узнать от кого? И можно ли вам верить? В прошлый раз с Глебом Романовичем Лев Соломонович Верховцев был. Не скажете, что с ним?

– Не знаю.

– Так от кого же поклон?

– Пока вам знать необязательно. Скажем так, низкий вам поклон за приют прежде всего от нас с Глебом Романовичем.

– Услышу ли, когда он заговорит? Что же вы сами не посетите гэпэу? Там быстрее на ноги поставят.

– А мы желаем собственными ножками.

– Так в чём же незадача? Что ж у меня мыкаетесь?

– В некоторой степени вы ж в этом и виноваты, Гертруда Карловна.

– Я?!

– Вы сожгли одежду, в которой мы с Глебом Романовичем были, а в ней документы. В гэпэу без них, слышали, наверное, как без рук.

– Да, худо. Но поймите и меня, я береглась от заразы. У нас здесь холера свирепствовала страшным образом. И вы явились грязными, кровавыми, насквозь промокшими чудовищами. Благо керосин в доме держу. Без него не сгорело б ваше барахло. Но гарью ужасной тогда воняло за версту и без моего керосина. От пожара спасались? Замученные до смерти от усталости и ран, все трое вы уснули, лишь переступить порог успели.

– Я приношу извинения, Гертруда Карловна, за всё, чем корил.

– Да хватит уж вам, – отмахнулась она. – Не пойму, где всерьёз вы, где шутите, а где в игры заманиваете.

– Пока Глеб Романович на ноги не встанет, нам отсюда трогаться нельзя. Вы умная женщина и сразу догадались, что тот в подвале – наш пропуск в гэпэу, пока мы без документов. Так что бояться нас не стоит.

– Ну-ну, – буркнула Гертруда Карловна, – огонь в печи не прозевайте. Мокрые, с берега дрова, не разжечь потом.

– Артур Аркадьевич! – сбежала, спустившись вниз по лестнице, прихрамывающая прислужка. – Вас Евгения Глебовна зовёт. Батюшка её желает с вами побеседовать.

– Принимай вахту, Верочка, – поднялся Сакуров. – Договорим ещё, Гертруда Карловна, – махнул он ладошкой и хозяйке, отправляясь на чердак.

Корновский, исхудавший, с головой, сплошь обмотанной бинтами, без единой кровинки на землистом лице, ждал его на меховой лежанке, устроенной прямо на полу, не сводя тоскливого взгляда с оконца, в которое каким-то чудом заскочил и распрыгался, верно, последний тёплый осенний лучик.

– Загрустили, Глеб Романович? – подсел к нему Сакуров, заглянул в отливающие голубизной глаза.

– Давно мы здесь застряли?

– А с дочкой не объяснялись?

– Ей наши приключения лучше не знать. Она у меня впечатлительная. Вся в покойницу, в мать.

– Любите вы её.

– Внучка, Алексашку, прошу ко мне поднять. Она не позволяет. Боится, что напугаю своим видом. Видел-то всего один раз.

– Это когда дружок вас сюда устраивал на ночлег?

– Тогда, только не наигрались мы с мальчиком.

– Занятный мальчуган. Подвижный не в меру.

– Тебе откуда известно?

– А Евгения не рассказывала?

– Эжен? О чём это ты?

– Утаила, значит. Ну тогда и мне нечего трепаться.

– Я не барышня кисейная, чтоб меня жалеть, да и заживает на мне, как на собаке. Давай, рассказывай.

– Спасал я вашего внучка в тот день, когда укатили вы раньше меня на вокзал.

– Как это спасал?

– В яму сливную малец упал, заигравшись. И тонуть вздумал. Ну а я рядом оказался.

– И мне, значит, ничего?

– Повода не было. И вас не хотелось тревожить.

– Это ж сколькими жизнями я тебе обязан?

– Сочтёмся, если вдруг… но уж лучше без этого. Того, что было у монастыря близ пристани, хватит обоим до конца жизни, если целёхонькими отсюда выберемся.

Они помолчали оба, наблюдая за солнечным лучиком, не желающим выбираться из оконца.

– Ты мне не ответил, Артур Аркадьевич, – оторвал глаза от занятного зрелища Корновский. – Давно мы здесь кукуем?

– Неделю, как в себя приходим.

– Ты меня на себе тащил?

– На лодке плыли. Ну и нашего битюга вместо верблюда грузил, а что ему дурковать. Он хоть и подстрелен в один бок, но силён бандюга. Я ему маузер меж лопаток ткнул, он и волок лодку, как бурлак, когда в корягах застревали.

– Андриас?

– Он самый. Последний из той московской оторвы, которая над Булановым подшутила.

– Живой, это хорошо. Ты где ж его спрятал? Что-то не видать.

– В подвале держу. Он у меня под замком. Пытался дёру дать.

– Будет что предъявить товарищу Буланову.

– За вами дело, Глеб Романович. – Сакуров изобразил улыбку. – Напугали вы нас. Гертруда Карловна, оказывается, не только отменная хозяйка и блестящая врачевательница. Она вас и выходила, ну и, конечно, дочка ваша. Женечка, Верочка, девчушка здешняя, ночами дежурили. Теперь вы орлом выглядите, но надо ещё постараться.

– Ты мне дифирамбы не распевай, Артур Аркадьевич. Не заслужил. Под пулю дурную голову сунул.

– То не пуля, Глеб Романович, то горящим бревном вам шарахнуло по голове. Вовремя я подоспел, вытащил вас из-под головёшки той, могли и сгореть заживо.

– Ты расскажи мне, как всё было, – попробовал дотянуться до бинтов на голове Корновский. – Шумит порой так, будто ветер гуляет. Помню происходившее местами, яркими эпизодами, как говорится, но потом всё сваливается в одну кучу.

– Отлежитесь. Полегчает, – посочувствовал Сакуров. – Со мной хуже бывало.

– Да и я изведал в Германии, по нашим баррикадам однажды так шарахнули из пушки, фрайкоровцы Пабста, мало кто уцелел.

– Ну раз и пушка вас не взяла, долго жить будете.

– Ты, чувствую, всё помнишь, в какую передрягу мы угодили у монастыря? Вроде всё шло, как рассчитал Мартынов?

– Положил всех своих оперодовцев командир Мартынов! – невольно вырвалось у Сакурова, и он, прикусив губу, тихо закончил: – И сам погиб нелепой смертью.

– Он нас разделил на две группы, когда окружён был погреб у монастыря, – начал припоминать Корновский, наморщив лоб. – Мы с тобой и ещё с несколькими бойцами направились к избе, откуда два мужика под винтовкой привели к погребу какого-то арестованного.

– С винтарём бородач был, а с ним парнишка.

– Да-да.

– В погреб они его вели, вроде как на допрос, – подсказал Сакуров. – Вот там потом и шарахнуло так, что погреб разнесло в щепки и из огня люди выскакивали то ли сами, то ли их взрывной волной выбрасывало. Бочки с горючим, похоже, взорвались. Не тот ли арестант их жахнул, очутившись в безвыходном положении?

– Выходит, наш был товарищ?

– А кто его знает. Может, из банды соперников тот молодец, – пожал плечами Сакуров. – Не уцелел никто, я думаю. Наш Мартынов скомандовал добивать живых, не щадить никого. Ну и пошла пальба. Бандиты сопротивлялись до последнего, а уцелевшие, кто к избе рванули, а кто к лодкам пробиться попытались. Помню, из избы тоже стрельба пошла, гранатой дверь с окном выбило, ну и вспыхнула изба, как свечка. Вот там вас и ударило.

– Я ещё раньше пулю схватил куда-то в грудь. Не соображал ничего.

– Мне посчастливилось. Там у избы я Андриасу на хвост и сел. В общей суматохе, когда вернулся, вас в лодку на берег оттащив, наткнулся на него нос к носу. Повезло перехватить его руку с наганом, ну уж а маузером свалил его с ног, так что и его на себе к лодке волочить пришлось. Однако в огне, в пальбе, в суматохе уцелели оба. Они про лодку вспомнили, когда я уже нашу со свету от пожара далеко отогнал, но видел, как расстреливал гадов, прыгавших в лодки, товарищ Мартынов. А потом свалился и он в воду. Гребец из меня не ахти, но нужда заставила. В темноте скрылись.

– Погиб, значит, товарищ Мартынов, – помрачнел Корновский.

– Бесшабашный мужик, – сурово сдвинул брови Сакуров. – Такого в конницу с шашкой наголо, а не оперативным отрядом командовать. Сорвал он всю операцию и людей погубил.

– Ты как добирался?

– Вас растребушил легонько, в сознание пришли ну и успели подсказать, куда править по течению, а бандюгу Андриаса я не жалел, он у меня и грёб, пока на дно не падал, и бурлачил, пока ноги держали. Лодка-то с течью оказалась. Прострелили борт. Я и черпал воду, чтоб не утонуть. В общем, добрались.

– Тебя мне сам бог послал. – Сухо улыбнулся Корновский.

– Веруете?

– По-другому не скажешь. – Блеснул заслезившимися глазами Корновский.

– Ну-ну, Глеб Романович, – осторожно погладил его перебинтованную грудь Сакуров. – Нам ли теперь раскисать!

– Это так… невольно, – смущаясь, прошептал Корновский. – Простите.

– Да чего уж. Мы теперь с вами словно родные братья.

– А вы знаете, – улыбнулся тот. – Я ведь давно гадал и гадаю, кто это нас и зачем так породнить задумал? Мы с вами впервые увидели друг друга у товарища Буланова. Так ведь?

– Вы – да, а я вас гораздо раньше.

– Интересно?

– Меня ж к вам охранять приставили.

– Шутите?

– Побожусь. Я как раз верующий.

– Ещё один сюрприз.

– Вы пароход астраханский помните?

– Это когда я отправился после Германии Евгению с внучонком проведать?..

– Совершенно верно. А помощника капитана, механика или боцмана, пытавшегося вас убить, не забыли?

– Я был взбешён и удивлён одновременно.

– Вас собирались убить ваши же бывшие приятели по партии. Эсеры.

– Я догадался уже потом. Впрочем, мне разъяснил и товарищ Буланов.

– А мне пришлось отправить на тот свет неудачника, вас выследившего на том пароходе.

– Признателен… весьма, – скривил губы Корновский. – Странно всё это. Эсеры давно начали со мной борьбу, но чтобы приговорить к смерти? Чем заслужил?

– Разве товарищ Ягода не вёл с вами душеспасительных бесед?

– А ну их всех!.. – попытался махнуть рукой Корновский, но застонал, лишь согнув её в локте. – Я право, сейчас не готов рассуждать о высоких материях, тем более строить догадки.

– А кто собирается?

– И до каких пор вам велено меня беречь как зеницу ока? – хмыкнул Корновский.

– Этого пока не сказано. Но не думаю, что всё закончится приключениями, в которых мы теперь очутились. Нас отсюда Буланов вытащит раньше, чем мы попытаемся выбраться сами. Им невыгодно надолго терять нас из вида.

– Вы что-то знаете такое, о чём мне знать не велено?

– Не спешите, Глеб Романович. Мы пока в одной обойме. И пусть всё идёт своим чередом. Изменить что-то не в наших силах.

– Вам приказано держать меня в страхе?

– Я должен сделать всё, чтобы вы жили.

– Пока не прикажут иного?

– Чего не знаю, того не знаю. Смею лишь догадываться. Но что значат мои домыслы, если за нас решают люди выше нас рангом?

– Мрачную картину вы мне расписали, а ведь я собирался побеседовать с вами на совершенно другую тему.

– Я готов.

– С учётом услышанного от вас, Артур Аркадьевич, отложим разговор на некоторое время.

Снизу донёсся громкий стук в дверь, затем послышались шум и беготня.

– Глеб Романович! Артур! Ну где же вы! – раздался крик Гертруды Карловны.

– Они наверху! – взвизгнула прислужка.

– Папа! – вся не в себе, влетела на чердак Евгения и бросилась к отцу. – В дверь ломятся люди! Они вооружены!

– Дождались, – поднялся Сакуров и, перехватив рванувшуюся к Корновскому дочь, прижал её к груди. – Не пугайся, дорогая. Нет оснований. Это за нами.

VI

– Да-да! Совершенно верно! – с красным от волнения лицом, в гимнастёрке, взмокшей на груди, Луговой, вытянувшись стрункой у стола, орал на весь кабинет в телефонную трубку и, завидев вбежавшего наконец Осинского, замахал ему свободной рукой, подзывая ближе. – Чёрт возьми! – уловив момент, он отстранил трубку от зудевшего уха на несколько мгновений, гневно выкатил глаза на заместителя. – Где вы пропадаете? Я же велел позвать срочно! Москва на проводе! Сам Павел Петрович!

– Буланов?! – ахнул тот. – Сам?!

– Стал бы я!.. – задохнулся Луговой от возмущения. – Ему детали задержания нужны. Вы ж должны понимать, пустяки его не интересуют! А вас не найти!.. – начальник не докончил грозный монолог, из трубки посыпались ругательства покрепче, прижав её к уху и выслушивая их, Луговой всё шире и шире открывал глаза и отмахивался головой, словно его одолели налетевшие мухи или стаи комаров.

– Да-да! – заорал он снова. – Я ж докладывал дежурному. Документов при них не имеется. Сожгла по ошибке вместе с грязной одеждой приютившая их хозяйка особняка. Её?.. Задержали, конечно, и её. Разбираемся. Один назвался Корновским… Глеб Романович. Христофорович?.. Нет, он весь в бинтах и говорит с трудом. Да, в здравом рассудке и утверждает, что именно Романович он. Ах, вы забыли? Ну вот, значит, я прав, Павел Петрович…

В телефоне затрещало, Луговой чертыхнулся и с облегчением откинул руку с трубкой в сторону.

– Это что ж у нас со связью творится? – вопрошая, взглянул он на Осинского, словно тот главный виновник неполадок. – Сколько я просил, я требовал навести порядок! Что подумают о нас в столице? Из центрального аппарата с нами нормально поговорить не могут! Под суд отдам негодяев! Всех без разбору вместе с их главным связистом! Как его?

– Новенького недавно назначили, – подсказал Осинский. – В обкоме с ним встретились на бегу, поговорить даже не удалось. К нему с претензиями со всех сторон.

– Упрячь его в тюгулевку, тогда и познакомишься, и наговоришься! – рявкнул Луговой, но в трубке заверещало, и он, хлопнув ею себя по уху, переусердствовал, чтобы не пропустить ни слова.

– Фамилия второго? Сакуров. Артур Аркадьевич. И на него данные передавал, – отвечал Луговой уже гораздо тише и спокойнее, видно, связь налаживалась.

Осинский облегчённо вздохнул, и даже слегка улыбнулся, закивал, поддакивая.

– Этот Сакуров самый разговорчивый, – затараторил он. – Обстоятельно отвечал на вопросы. Всю воду из моего графинчика выпил, пока я допрос вёл. Не нервничал, как его старший товарищ. Сопротивления не оказывал. А маузер свой добровольно сдал ещё там, в особняке.

– Что ты там бормочешь? – оторвался от трубки Луговой. – Мешаешь.

– Я говорю, этот Сакуров, хоть и помладше, но именно он сразу попросил, чтобы мы в ОГПУ звонили лично Павлу Петровичу, а нет его – побеспокоили бы самого товарища Ягоду.

– Это теперь неважно, – остановил его Луговой. – За старшего у них Корновский. Тот, что весь в бинтах. Помолчи, пожалуйста. Опять помехи одолевают. Ты бы лучше с другого аппарата со станции дозвонился да их образумил.

– Лечу! – рванулся к двери Осинский. – Я им уши пообрываю!

– Стой! – опередил Луговой, выражение лица его изменилось. – Можешь понадобиться. Пробивается крик какой-то. Вроде требует Павел Петрович что-то. – И, надув щёки, заорал в трубку: – Арестовали, конечно, всех троих! И четвёртая – хозяйка! Дочку Корновского и её мальчонка оставили под присмотром в особняке. А прислужка хозяйки у нас, язык у неё подвешен! Подвешен язык, говорю! И глазастая! Она их всех и сдала!

– Сивко чисто сработал, – шепнул от себя Осинский, подбираясь ближе к столу начальника. – Сделал выводы. Он ещё себя покажет.

– Уйди! – замахал на него рукой Луговой. – Час от часу нелегче! Разобью этот проклятущий аппарат! Опять захрипело!

Осинский отлетел к порогу, застыл там.

– Третий, спрашиваете, кто? – вопрошал в трубку Луговой. – Сами не знаем. Молчит. А эти двое рассказывали, что бандиты их накрыли у монастыря в одной из деревень. В бою, может быть, третьего этого и контузило. Что? Что вы сказали? Всех троих и хозяйку срочно этапировать под усиленной охраной к вам? Я понял! Так точно, Павел Петрович! Я вас понял и срочно обеспечу этапирование. Не беспокойтесь. Упакуем. И больному Корновскому обеспечим должный уход в дороге. Что?.. Позвонить, когда отправим? Будет сделано!

Трубка запиликала, Луговой, словно сбросив с плеч мешок с песком, охнул, опустился в кресло. Лицо его разгладилось; смахнув капельки пота со лба, он поманил Осинского к себе:

– Чуешь, чем пахнет?

– Ордена чую, Яков Михайлович, – расплылся в широкой улыбке тот.

– Благодарность от самого товарища Ягоды и его хорошее отношение дороже стоит, глупец, – лениво пожурил его Луговой. – Лишь бы проверяющего не прислали, да Буланов сам бы не примчался.

– А чего же? Познакомились бы лично, – облизнул губы Осинский.

– Зубы бы не глотать после его приезда! – отмахнулся Луговой.

– Это за что ж?

– Они ж ему всё расскажут про ту пристань и монастырь. Скольких там оперодовцев полегло? Они ж об этом ещё ничего не знают.

– А заткнуть глотки нашим арестантам?

– Кому? Сакурову глотку заткнуть? Буланов приказал, чтобы дочку Корновского берегли пуще собственных родичей, чтоб ни один волос с её головы!.. Во, как наказывал!

– Что же это за орёлики к нам залетели?

– Готовь поезд для срочного их этапирования в столицу, Марк Эдуардович. И позаботься, чтоб на станциях эшелон не торчал, а мчался пулей.

– Пустой состав?! – вытаращил глаза тот.

– В одном вагоне по-отдельности с охраной разместишь арестантов, – пресёк его недоумение Луговой. – Корновского можно с Сакуровым и санитаром, а бабу с немым и нашими двумя бойцами. Для видимости прицепи несколько вагонов, кому до самого конца ехать. И чтоб в пути пассажиры не шастали по вагонам! Сегодня чтоб отправились. Мне ещё докладывать Павлу Петровичу.

VII

Нервно покусывая кончики усов, Коба перебрасывал листки в куче бумаг на столе, выискивая интересующие его. Нужные найти не удавалось, и он раздражался всё более и более. А разозлил с утра нарушивший его планы напросившийся на срочный визит Назаретян, несмотря на его возражения и плохое настроение. Что можно было ждать от него, Коба наверняка не знал, но догадывался – накануне ночью внезапным звонком потревожил Ягода, никогда не позволявший себе подобных вольностей, не случись чепе; разговор касался неприятностей Паукера, оперодовцы которого угодили в засаду бандитов где-то у монастыря близ глухой деревушки на Волге. Но для Кобы новостью это уже не было. Паукер, не страшась последствий, решился опередить начальство. Не умолчав о собственной ответственности, он коротко извинился и, не миндальничая, поведал о промахах молодого командира оперативной группы. Заслуживавшим внимание и новым в ядовитых сетованиях Ягоды было то, что трое уцелевших задержаны местными сотрудниками ГПУ, по ошибке признаны подозреваемыми и арестованы. Они ранены, но живы, один нем, вероятно, – результат тяжёлой контузии. Коба, взбешённый сообщениями, Паукера отматерил сразу, а Ягоду, выслушав до конца, предупредил, что объяснения обоих станут предметом разбирательств в его кабинете позже, лишь задержанные восстановятся от ран, будут доставлены в столицу и смогут сами объяснить причины и обстоятельства происшедшего.

Назаретяна, не подымая головы от бумаг, Коба сразу сухо предупредил насчёт нескольких минут: назначено совещание с руководством военных. Тот не смутился, приблизился чудаковатой танцующей походкой, слегка повиливая бёдрами, что наблюдалось за ним редко, если не сказать, в исключительных случаях, когда несказанно фартило, сияющие глаза делали его посвежевшим на несколько лет.

– Иосиф, – не дожидаясь приглашения, присел он на стул поближе, – надеюсь, моё известие если не обрадует тебя, то обязательно…

– Давай-ка без этих своих финтифлюшек! – резко прервал его Коба, крутанув вздёрнутой рукой в воздухе. – Меня уже немало порадовали некоторые.

– Неужели успели опередить? – заёрзал на стуле Назаретян, но самодовольство не покидало его лица. – По моим соображениям, этими сведениями не располагают ни Ягода, ни Паукер, тем более кто-либо из их подчинённых.

– Ты не запамятовал о времени, которое тебе отведено? – выходя из себя, сердито сдвинул брови Коба. – Кобениться нечего, что бы ты ни принёс за пазухой.

– Извини, кацо, – встрепенулся Назаретян. – Чувствую, оба высоко возведённых тобой чиновника, рано возомнившие себя великими стратегами, изрядно огорчили тебя, я же, смею заверить…

– Да вываливай наконец! – ожёг его тигриным взглядом Коба. – Всё, что ты мне скажешь, я знаю, если в твоём изображении события не будут перевёрнуты с ног на голову!

– Но позволь!..

– Я слушаю.

– Об этапировании интересующих вас арестованных на Лубянку специальным эшелоном, надеюсь, вам сообщено?

– Они решили всё-таки их везти? – вскинулся Коба. – Кто приказал? Я полагал, их сначала подлечат. Мне докладывал Ягода, что Корновский весь в бинтах, наш, этот… как его?.. Андриас вовсе онемел, а на ногах лишь этот… самурай живучей остальных оказался.

– Ягода и принял решение, – осторожно подсказал Назаретян. – Не терпелось ему Андриаса разговорить. В "нутрянке" язык развязать размечтался. Первым признания его услышать.

– А про контузию тоже всё придумано? – лицо Кобы почернело. – С кем он поиграть вздумал?

– Вот и мне не понравилось.

– Ну про себя бы помолчал, – зыркнул исподлобья Коба.

– А ты зря, Иосиф, так засомневался в моих способностях, – пригнувшись к столу, вытянул шею и повёл змеиноподобной головкой Назаретян. – В проделках зарвавшегося Аршака моего греха нет. Он за твоей спиной творил. Меня признавать перестал, не то чтобы слушать.

– Глупого Аршака сюда не примазывай, – буркнул Коба. – Я сам ему укорот собирался дать, да не успел.

– А мне, дорогой кацо, удалось поставить точку в его пакостях, которые спать не давали ни мне, ни тебе.

– Это как же? – потянулся задымить трубку Коба. – О чём ты?

– Не увидится Ягода, как ни жаждал, с нашим немым. Так Андриас пусть контуженным для него и останется.

– Ты умеешь объясняться русским языком, чёрт возьми?! Терпение моё имеет границы.

– Не ценишь меня, Коба. Неужели действительно Гринька Каннер преуспел во всём? Чаи подавать, конечно, мне уже поздно…

– Хватит! – хлопнул по столу Коба. – Не заговаривайся! Еврейчик – мелкая шавка. Как он под моими ногами суетится, вижу не хуже тебя! Не ослеп. Погоню скоро. А нам с тобой идти да идти вместе ещё долго. Кто первым упадёт, знать неведомо обоим, но вот тебе моя рука. – Коба вгорячах выставил руку с трубкой и, как ни пытался Назаретян пожать её, ему не удалось, но он изловчился обхватить и сжать локоть Генерального секретаря.

– Навеки с тобой, Иосиф! – выпалил он.

– Так что у тебя? Мозги мои закипают! – высвободив руку с трубкой, жадно вдохнул табак Коба. – Догадался я, про Андриаса что замыслил?

– Нет его больше, – перекрестился Назаретян. – И Ягода, даже если б очень хотел, узнать от него ничего не сможет.

– Ты что это?! – опешил Коба. – Что это креститься у меня вздумал? Нехристь, а туда же?

– Да чёрт с ним! – Назаретян ещё не пришёл в себя от жара протянутой ему руки. – Этот немой Андриас задурил мне мозги напрочь. Но моим тревогам конец. Выбросился он из окна вагона этой ночью… Вдребезги!

– Как же случилось?

– Охранник вместе с ним выпал, и баба, которую везли. Она всё помалкивала, но вдруг подняла крик.

– Уместились? – хитро прищурив один глаз, хмыкнул Коба.

– Что?

– Трое-то в одно окно уместились, спрашиваю.

– В окно я сказал?

– Вроде.

– Оговорился. Дверь он сумел открыть и обоих с собой прихватил.

– За компанию, значит…

– У самоубийц такое не редкость. Хилые они люди, оказывается. В одиночку на тот свет – отваги никакой.

– Ну а отчаянную парочку что ожидает? Поправятся они не скоро?

– Шутишь, кацо, – ухмыльнулся Назаретян. – На таких волкодавах, как Самурай, заживает всё в несколько суток. В "нутрянке" парится им Ягода не позволит, отправит в Центр подготовки ОГПУ – время поджимает. Там ими займутся, а, может быть, и смену им подберут. Я, на месте Ягоды, мозгами бы пораскинул. Уж больно шустрая парочка оказалась. Трещали мои мозги от их вывертов!

– Вот и подскажи ему.

VIII

Лишь поздно ночью Лев Давидович Троцкий закончил работу над тезисами к выступлению на ближайшем пленуме ЦК. Недовольный содержанием, ворочался, плохо засыпал; переволновавшаяся Наталья Ивановна несколько раз вставала и подходила к нему с таблетками, но он отнекивался, скрывая раздражение, отворачивался. Жена грустно вздыхала, сочувствуя, поправляла одеяло. Он начинал сопеть носом, затевая игру, она удалялась за дверь, но, помалкивая там, таилась, он начал считать, потом перемножать и складывать цифры, не заметив, как наконец забылся.

Однако с утра снова не заладилось. Пропал аппетит. Из-за стола встал, лишь отхлебнув чаю.

– Ты бы сегодня никуда не собирался, Лёвушка. – Наталья присела к нему на диван, положила руку на колено.

– Надо выбросить всё написанное, – буркнул он. – Всё дрянь! Усатый таракан раскритикует в одну минуту. Всё прочь! Надо работать заново.

– Так уж сразу и выбросить? – посочувствовала она, прижавшись щекой к его плечу. – Позволь мне взглянуть, может…

– Ты? – вспыхнув, не дал он ей договорить, но тут же взял себя в руки, смутившись, потянулся поцеловать.

Она не отстранилась, широко раскрыла всегда чарующие его выразительные глаза, хитро улыбнулась:

– Не забывай, пожалуйста, что я училась в институте благородных девиц, а Ульянов Владимир Ильич не так давно похвалил меня за письмо к нему.

– Бедняжка, – погладил он её по плечу. – Наивное создание. Твои письма к нему в заступничество сотрудников вашего музея, закончились расстрелом Викентия. А ведь личность была незаурядная. Мне довелось знать твоего подчинённого, толковый и умный издатель.

– Я давно их не пишу! – вскочила она и, пряча лицо в ладони, отбежала к окну. – И Ленин в том не виноват. Тебе прекрасно всё известно. ВЧК тогда была неуправляема.

– Эта гильотина такой и остаётся по сей день, но я не укоряю, дорогая. – Он не поднялся вслед, чтобы её успокоить. – Ульянов с некоторых пор не авторитет для некоторых товарищей из Политбюро, а в ГПУ тем более. Там властвуют такие, как Коба, как… Впрочем, достаточно его одного. Вот и на пленуме, где мне необходимо выступить, он приложит все силы, чтобы переманить сомневающихся и ещё верящих в меня на свою сторону. Его голубая мечта заткнуть мне глотку, если ни уничтожить.

– Всё так плохо, дорогой? – Она позабыла про невысохшие слёзы, развернулась, но броситься к нему её что-то удержало.

– Бывало и хуже, – изобразил он подобие улыбки и заспешил в прихожую одеваться.

– Ты что же! – кинулась она следом. – А твой доклад?

– Я допишу его после. Когда возвращусь со свежей головой.

– Уезжаешь?

– Звонил Муралов[116]116
  Н.И. Муралов (1887–1937) – российский революционер, советский деятель, участник левой оппозиции, во время Гражданской войны – член военсовета Восточного фронта, в 1921 г. – командующий войсками Московского военного округа, в 1924 г. – войсками Северо-Кавказского военного округа, с 1925 г. – член Центральной контрольной комиссии ВКП(б), как участник левой оппозиции выслан в г. Тару Омской области в 1928 г., арестован в 1936 г., осуждён к смертной казни в 1937 г. Реабилитирован в 1986 г.


[Закрыть], – приостановился он. – Николай Иванович случайно встретился с Зайцевым из Забо-лотья. Я тебе рассказывал про этого общего нашего знакомого. Чудаковатый прекрасный товарищ. Живёт в селе на реке. Вокруг болота кишат дичью. Сам – заядлый охотник, но там и ягод, и грибов полно. В общем, лесной рай, этим и живёт.

– Ты, гляжу, весь засветился, Лёвушка, – прижалась она к нему. – Тоже заядлый охотник?

– Я что? Я дилетант, – хмыкнул он. – Но пригласят соревноваться – маху не дам.

– Что ж, прямо сейчас и помчитесь в болотный рай комаров кормить?

– Какие комары, Натали? На улице морозом пахнет. Мне у Зайцева валенки придётся просить. У него найдутся. Он мужик запасливый. Завтра, чую, по ледку кое-где бегать придётся. А если из шалаша утку высматривать, без валенок не обойтись.

– Ты уж и тулуп проси, горе-охотник, – улыбнулась она, но глаза тревоги не скрывали. – Ты у меня до первого сурового ветерка – и враз на больничную койку.

– Ну-ну, пошуткуй, антиквар музейный[117]117
  Н.И. Седова (1882–1962) – вторая жена Л. Троцкого, в 1918–1928 гг. была заведующей отделом по делам музеев и охраны памятников искусства и старины Наркомпроса.


[Закрыть], – шутя, похлопал он её по плечу. – Прощаю, перед расставанием.

– Значит, уезжаешь?

– А что время попусту тратить? Не люблю рассусоливать, ты же знаешь. По фронтам в эшелоне гонял, белые не успевали носами водить.

– Там и загубил здоровье, в железном том ящике, – опустила глаза она.

– Ошибаешься, дорогая, это последствия отсидок в царских казематах. Но не грусти, подруга! Мы врагу не кланялись и под снарядами! – бодро накинул он лёгкую шинель. – А уж больничная койка тем более не наша участь. Нам не заказана смерть в постели!

– Да что ты, ей-богу, распетушился, Лёвушка. Уймись. Не люблю я про смерть слушать. Да и не к месту, – нахмурила она бровки.

– Прости. Это я от предчувствия приятной встречи с природой с ума схожу. Язык болтает, обгоняя разум. Прости. Но ведь, правда, дорогая, здесь я всё равно ничего толкового не выстрадаю. А там дичь тебе настреляю…

– Опять ты…

– Наберусь ума-разума, – резво перескочил он с одного на другое. – Там азарт! Охота, это, Натали, такая страсть!..

Глаза его закатились от удовольствия.

– И не жалко убивать?

– Птицу? Она же с неба сама не упадёт. Её поднимать надо да не прозевать, когда на воду сядет. Знаешь, сколько всего придумать надо, чтобы она поверила и попалась?

– А меня в дрожь кидает, Лёвушка, когда слышу такое. Обманом, значит? Не надо мне никаких птичек.

– Работница музея, куда ж тебе…

– Не кичись, пожалуйста. Не вижу отваги в способности заманивать легкомысленных, чтобы лишить жизни. Даже если это и не человек.

– Я своё хлебнул.

– Не вспоминай. Не хочу слушать. И рассказывали о тебе, и начиталась. С Мураловым, значит? – постаралась она сменить тему. – А где же ружья? Он возьмёт?

– Нет. Их у него никогда не водилось, кроме как на войне, а ведь вооружённым восстанием в семнадцатом руководил в Москве, теперь командует в столице военным округом.

– Знаю, знаю про все его заслуги.

– Но я его с собой не возьму. Заболтает, а на охоте тишина нужна. Я по этой причине не раз Ильичу отказывал, когда он просился. Ульянов, оказывается, жуткий любитель пострелять, но говорун, а на охоте такое непозволительно. Любой шум может дичь спугнуть.

– Один поедешь?

– Давыдов, шофёр, мой надёжный дружище ещё по фронту, довезёт до деревни, а там, у Зайцева, может, и на "вечёрку" поспею. А нет, в шалашике и заночуем. Костерок, то, сё. Не замёрзнем. И заскучать не даст. Зайцев прекрасный рассказчик, заслушаешься.

– Ты, Лёвушка, поменьше там слушай, ты выспись по-человечески.

– Там воздух!..

– Вот после и свалишь Сталина неслыханными тезисами! – подхватила она.

– После охоты в тех местах, надышавшись всей грудью да с просветлённым разумом, – развеселился он, – я на всякие подвиги способен!

– Не сомневаюсь, дорогой, – обняла она его, а в ухо прошептала: – Что-то неспокойно у меня на душе, Лёвушка. Я и в дорогу тебе ничего не собрала.

– Нет нужды, – отстранил он её и поцеловал в слезящиеся ресницы. – Это что за мокрота выступила? – нахмурился и встряхнул ей плечи. – У Ивана Васильевича припасов на месяц вперёд заготовлено. Соленья, копченья, варенья – царский стол накрыть не пожадничает! Я вот тебя как-нибудь туда утащу. Уезжать обратно не пожелаешь.

Не загадывай, не сбудется.

– Ты права, давай доживём.

С тем и укатил. В окно глянула – Давыдов в автомобиле уже дожидался, и не видела, не слышала, когда вызван был.

IX

– Планы-то изменились у товарища Буланова, – трясясь на скамейке в кузове грузовика, ткнул в бок Корновского Сакуров. – Прошлый раз, навещая нас в Центре, он утверждал другое. А тут вдруг раньше срока нагрянул.

Корновский сумрачно помалкивал, весь погружённый в собственные размышления. Вцепившись в борт кузова, он с момента поездки не проронил ни слова.