Текст книги "Окаянные"

Автор книги: Вячеслав Белоусов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

Тот уже навытяжку стыл, поднявшись во весь рост, ловя каждое слово.

– Враги повсюду…

– Немедленно займусь проверкой лично, товарищ Сталин!

– Вот-вот. Только не сейте паники и лишних подозрений. Есть доверенные лица?

– Так точно.

– Их не должно быть много.

– Ясно, товарищ Сталин.

– Будьте готовы доложить, звоните лично мне. И поспешите. Утрачено много времени, а процесс на носу…

Это была их первая встреча наедине в Кремле. После, возвратившись к себе, Генрих процеживал в сознании все её малейшие эпизоды, незначительные, казалось, недосказанности, заставившие мучительно гадать над их смыслом. Он выискивал их особое значение и содержание, а находя, и радовался, и пугался. Особенно страшным оставался в памяти зловещий, жуткий подозрительный взгляд исподлобья, пробиравший всё нутро. Он буравил насквозь, встряхивал мозг, казалось, что Генеральный подозревал его в чём-то, читал все его сокровенные, даже спрятанные от себя самого мысли, и тогда рушилось всё вокруг, ты летишь в бездонную пропасть. Тогда ужас перехватывал дыхание и, казалось, останавливается сердце. Вот это последнее страшное ощущение падения повторялось чаще всего, становясь навязчивым. С некоторых пор этот страх надвигающейся беды будил его по ночам, в безумии он, пугая жену, вскакивал с постели или из-за стола, где нередко засыпал в прокуренном кабинете, заработавшись и забывшись. Но там и тут повторялось одно и то же: он метался, схватившись за раскалывавшуюся от нестерпимой боли голову, бросался к окнам, распахивал их, неистовствуя бил стёкла и готов был выпрыгнуть наружу за глотком свежего воздуха. Перепуганная насмерть жена, не в силах с ним справиться, падала в ноги и, хватая, волочилась за ним по полу.

Ничего этого поутру он вспомнить не мог.

Со временем приступы затихали, но ненадолго. Их провоцировало нервное перенапряжение. Вот и теперь, когда, уронив голову на руки, он забылся тяжёлым сном, внезапный зловещий шорох за спиной и, казалось, метнувшаяся за портьеру тень разбудили его. Не разгибаясь от стола, он выбросил руку к ящику, где хранил оружие, выхватил браунинг и, сбив настольную лампу, принялся палить в тот, самый тёмный дальний угол. Грохнувшись на пол, лампа звякнула осколками, потухла. Раз, другой, третий, он так бы и нажимал курок в кромешной темноте, но очнулся от распахнувшейся двери и ворвавшегося света. На пороге, застряв, орали, пыжились люди.

– Генрих Гершенович! Что? Где? Что с вами?!. – плохо доходили до его сознания крики.

Саволайнен и Штоколов наконец ворвались в кабинет.

– Что случилось? – оттолкнув курьера, шагнул к нему помощник. – В кого стреляли?

Отвалившись спиной к спасительной стене и тыча браунингом в угол кабинета, Ягода с трудом прошептал:

– Там, там!.. За портьерой!..

Выхватив пистолет из его рук, Штоколов бросился в угол, рванул на себя портьеру, та рухнула на пол, едва не накрыв самого помощника.

– Никого! – рявкнул он. – Никого нет, Генрих Гершенович! Привиделось вам. Приснилась какая-нибудь чертовщина. – И по-хозяйски заходил по кабинету, заглядывая в углы, сшибая стулья.

Не в силах держаться на ногах, Ягода сполз спиной по стене и затих на согнутых коленях.

– Крысы! – бросился к нему Саволайнен. – Тащи воды, Савелич! В беспамятстве он.

– Не надо воды, – открыл помутневшие глаза Ягода, скосился в угол, где суетился Штоколов, разглядывая повреждённый пулями громадный шкаф, хрипло остерёг его. – Не трогать там ничего! Я разберусь сам. А вы найдите мне Буланова.

– В такой час?

– Он должен быть на месте. Только ему ни слова! Понял? Ни слова!

Когда шаги Штоколова стихли в коридоре, не без помощи Саволайнена он поднялся на ноги, но тут же, словно стыдясь, оттолкнул курьера, присел к столу и бросил за спину:

– Прибери на полу. – И помолчав, помассировав голову, добавил: – Я бы выпил чего-нибудь… Там, в шкафу, оставался коньяк…

Хруст стеклянных осколков под сапогами финна заставил его поморщиться, он резко крикнул вдогонку, вдруг вспомнив:

– Осторожно с пузырьками! С ядом шутки плохи. Разбившиеся немедленно упаковать и уничтожить. Окна! Окна! Распахни все!

– Простынете, Генрих Гершенович.

– К чёрту! Зато не подохнем! Там есть такие, что убивают одним запахом! – Он уронил голову на руки, безвольно расползшиеся по столу. – И коньяка, коньяка мне…

Безумные глаза его блуждали по кабинету, будто всё ещё кого-то выискивали.

– Может, с Булановым повременить? – подоспел с бутылкой коньяка курьер.

Ягода не ответил. Торопливо выхватил бутылку из его рук, запрокинув голову, жадно припал губами к горлышку.

Вытер губы рукавом, отдышался.

– Он его не скоро найдёт. Если найдёт вообще. – И криво усмехнулся. – Павел Петрович, ещё тот пройдоха. Всегда в делах, когда хозяина в конторе нет. На месте не сидит, а по ночам подавно. – И кивнул курьеру на поставленную перед ним пустую рюмку: – Меньше не нашлось?..

II

«Сколько можно выкурить папирос, пока эта неповоротливая каланча наведёт порядок?» – тупо гонял туда-сюда одну и ту же навязчивую мысль Ягода. Закинув ногу на ногу и покуривая, он меланхолично водил глаза за лениво передвигавшейся по кабинету, склонявшейся и разгибавшейся спиной Саволайнена. Время от времени меняя позу, нелепо закидывал вверх то один, то другой сапог, опорожнял и вновь наполнял поставленную перед ним рюмку. Тут же маячила первая, опустевшая уже бутылка. Искоса, стараясь оставаться незамеченным, курьер бросал на начальника осуждающие взгляды, но помалкивал.

Голова Генриха Гершеновича, казалось, позванивала, ничего разумного в ней не плутало, всё происшедшее двумя часами ранее напрочь выпросталось без остатка. Если и вспыхивали вдруг новые тусклые искорки сознания, то враз пропадали, не задерживаясь, не рождая и намёка на глубокие размышления. Коньяк топил разум, хоть что-то ещё пыталось сопротивляться и цеплялось за согбенную фигуру Саволайнена, как утопленник хватается за соломинку, но обрывалось, лишь финн, останавливаясь, замирал с совком.

Вот он сгрёб последние кучки мусора в углу у шкафа, за которым, как причудилось Ягоде, исчез переполошившийся его призрак, и в мозгу Генриха щёлкнуло, – он вздрогнул, вспомнив про ужасные стеклянные пузырьки с ядами, которые с некоторых пор тайно хранились там по приказу его жестокого кумира. Лишив покоя, они мерещились Ягоде даже на трезвую голову. А теперь пригрезились разбросанными и разбитыми на полках шкафа, и яды ручейками лились наземь, извиваясь змеиными кровавыми тельцами, грозя ужалить его самого. Он вскинул голову, едва не вскрикнув, и тут же очнулся. Видение исчезло. Генрих поймал на себе испуганный взгляд курьера, ожесточённо растёр лоб.

– Не пострадали? – собственного голоса, услыхав, не узнал, язык заплетался, едва ворочаясь во рту. – Не задели пули наш тайник?

Финн понял не сразу, медленно покачал головой из стороны в сторону.

– Смазал, значит… – не то успокаиваясь, не то печалясь, пробормотал Ягода.

– Две выше прошли, а третья боковую стенку царапнула и в камень ушла. – Саволайнен для убедительности поднял руку с зажатой в пальцах приличного размера щепой. – Ишь, разворотило! Я её завтра к месту пристрою. Ни один глаз не приметит.

– Гильзы нашёл?

– Собрал.

– А стены как?

– Щербины затру, а остальное на время портьеры скроют.

– Не заметят?

– А кому?

– Только уже не завтра, а сегодня.

– Это так. – Саволайнен нагнулся завершить уборку.

– Феликс уже до утра не появится, раз к полуночи не успел. А больше некому. Менжинский опять отлёживается.

– Вы за Павлом Петровичем послали.

– За Землемером?.. Зачем?

Финн только пожал плечами.

– Нашему матросику сейчас его не найти, – попытался опереться локтем на стол Ягода и ему удалось. – Непростой малый наш Павел Петрович… – Чувствовалось, сознание возвращалось к Ягоде, разум светлел. А кличка прилипла к Буланову ещё в Пензенской чека, он там один из самых грамотных считался, потому как землемерное училище до германской войны закончил.

– Поздно к тому же, – напомнил финн, – разбежался народ по домам, а кто поленился, так где-нибудь здесь прикорнул. Вам бы, Генрих Гершенович, тоже на покой. Я вот завершу с уборкой и диванчик застелю. А завтра уж на свежую голову…

Договорить ему не удалось.

– А кто сказал, что Буланов мне нужен? – грубо перебил его начальник; перебирая спиртного, он приобрёл привычку разговаривать сам с собой на всевозможные темы и остановить его Саволайнену никогда не удавалось, как бы ни пытался.

– Так сами же и послали за ним, – буркнул он, двинувшись к дверям с мусором.

– Удалил. Удалил я его, Сава…

Однажды, несколько лет назад, в поезде в доверительной обстановке, наедине, также по пьянке назвав верного своего спутника так, Ягода уже больше не окликал его по-другому, будто напрочь забыл настоящее имя.

– Понимаешь, Сава? Удалил я его. Чтобы не шнырял у меня по кабинету. Заметил, как проныра шкаф обнюхивал, словно легавая ищейка.

Ягода прокашлялся, поправляя голос. Заметив, как покорёжило курьера, долго раскуривал погасшую папиросу. Так и не справившись, зло смял её, швырнул в сердцах перед собой окурок, полез за новой в портсигар. Финн, словно факир – и откуда взялось проворство! – мелькнул за его спиной, окурок исчез, а на столе появилась надраенная до блеска бронзовая пепельница, на рёбрах которой крутобёдрые креолки сманивали обнажёнными грудями.

Ягода прищёлкнул языком, и вышколенный помощник исчез из-за спины, заспешив к открытым окнам.

– Вот-вот, – буркнул Ягода, – прикрой окно. С Гражданской спину порой схватывает так, что не разогнуться. Помнишь тот проклятый эшелон, когда белые нас прищучили? Пощекотали нервишки…

И смолк, задумавшись. Финн копошился у окон.

– А про матросика нашего я не просто так разговор повёл, – отхлебнул из рюмки Ягода и поднял глаза на курьера. – Больно уж ушлым он мне показался. Ты как? Не замечал за ним ничего? Чаи-то вместе гоняете…

– Есть соображения.

– Валяй, выкладывай.

– Разговорились тут мы. Ну и сболтнул, мол, Файку Каплан спалил по приказу… – Финн замялся.

– Ну, говори, говори, – поторопил Ягода. – Смерти в глаза насмотрелся, а здесь робеешь?

– По приказу Якова Михайловича.

– Свердлова?

Финн молча кивнул, пряча глаза.

– Спалил! Он?!

– В бочке. Уже после того, как расстреляли её.

– Врёт, паршивец!

– Вот и я…

– Его там и в помине быть не могло. Читал я её дело. Среди тех, кто сволочь ту уничтожил, никакого Штоколова не значилось. – Ягода свежел на глазах, собрался в пружину, словно минутами назад не расползалось его тело по столу.

– Как же так!

– А тебя хвалю, Сава.

– Я уж было совсем ему доверился. Мы тут с ним о процессе судебном калякали. Он же, гнида, у нас почти с месяц!

– Учил я тебя с новичков глаз не спускать, пока сам команды не дам…

– Виноват, Генрих Гершенович, – вытянулся финн.

– Не кори себя. Проморгали мы оба. Но это дело поправимое. А тебя хвалю.

– Что же теперь? Как с ним работать?

– Не твоя забота, – поморщился Ягода, в зубах поковырялся. – Нашкодить он не успел. Так?

– Да, вроде… – в растерянности мялся финн. – Я с ним особенно бесед не разводил… Насчёт эсеров, о приговоре судачили. Он вроде всё правильно галдел. Расстрелять, мол, надо было. А больше ничего. Сбрехнул, выходит, про себя.

– Ты не волнуйся. Это он себя в твоих глазах возвысить хотел. На этом и прокололся. А ты оставайся с ним прежним. Пусть и далее заливает. Где-нибудь на серьёзном попадётся, если действительно приставлен вынюхивать. Вида не подавай, что подозреваешь. Тут перегибать нельзя.

– Кого же средь нас подозревать?! – взвинтился Саволайнен. – Нас с вами, Генрих Гершенович? Да мы ж!.. У вас вон!.. – И, задохнувшись, закашлялся.

– Спокойно, спокойно, Сава. Раньше следовало тебе глаза открыть. Но думал, сам разберёшься. Тут же на всех углах уши. – И смолк, поморщился. – Да чего виноватых искать. Мне наука. – Ягода, глубоко затянувшись папироской, со злостью воткнув окурок в пепельницу, долго, сосредоточенно мял.

Финн, обычно невозмутимый, скрежетал зубами.

– Матросик наш надрессирован, но ещё не битый. – Схватившись за рюмку, опрокинул остатки коньяка Ягода. – Однако в хитрости ему не откажешь. Как он возле нашего шкафа-то крутился? Впервые ведь в кабинет мой пробрался. А?.. Или не впервые? Не замечал?

– Без вас и близко не сувался.

– Это ты не видел.

– Так я всегда рядом…

– Ну ладно, ладно. Не паникуй, – оборвал курьера Ягода. – Дурачка наивного подсовывать Вячеслав Рудольфович мне не стал бы, Менжинский не из некоторых наших дуболомов. Он с родословной царских придворных, аж тайных советников[13]13
  Отец В.Р. Менжинского – Р.И. Менжинский – выпускник Петербургского университета, преподавал историю в Петербургском кадетском корпусе, тайный советник, профессор Римско-духовной академии.


[Закрыть]. Железный наш Феликс тоже из польских дворян. Вот, Сава, какие надо мной начальнички! Знаешь, какая у Дзержинского кличка в подполье была?.. Астроном! В честь чего? Каких звёзд небесных он сумел обнаружить, не знаю, только с каторги бежал не один раз, может быть, в тайге по ним ориентировался… Вот так! А Вячеслав Рудольфович одноклассником сибирского палача был, висельника Саньки Колчака. С золотой медалью гимназию окончил, стишками баловался не без успеха, книжки в молодости пописывал. Вот, брат, какие мудрые люди! А мы?.. Евреи, латыши, да финны! Пыль под их ногами? Чёрта с два! Ешуа-Соломон Мовшевич, то бишь Янкель Мираинович обскакал обоих! И не только их. Хотя родом из простых гравёров, сам Ульянов, великий Ленин, со Свердловым считался, уважал и советовался. А ведь третий человек в марксизме! Сталин… – Ягода на секунду задержал взгляд на курьере, стывшем подле стола, мрачно поджал губы и, плеснув в рюмку, разом её осушил. – Иосиф Виссарионович в то время на второстепенных ролях маячил, в тени держался. Ленин, Свердлов и Троцкий вели большевиков. А среди евреев, мой друг Сава, столько умного народа с древности. Гении!.. Слышал ли ты хоть что-нибудь о Соломоне, царе иудейском? Навеки в мировую историю вписан!..[14]14
  Соломон – согласно Библии правитель Израильского царства в период его наивысшего расцвета, его будто Бог наделил невиданной мудростью и терпением.


[Закрыть]

Ягода надолго смолк, вишнёвые глаза его с тоской упёрлись в темень за окном, замокрели.

– Дзержинский, Менжинский… умные, конечно, люди. Внесло их в колесо истории вихрем революции. Завертело и при великом деле оказались на крепких местах. Менжинский, конечно, похитрей, но и мы не лыком шиты. Хоть из простых мастеровых, а лаптем щи не хлебаем. Есть у нас и Лев Розенфельд[15]15
  Лев Розенфельд – Л.Б. Каменев (1883–1936) – российский революционер, видный большевик, старейший соратник Ленина, член ЦИК (1917 г.), Председатель Президиума исполкома Моссовета (с 1918 по 1926 г.); осуждён как враг народа и расстрелян в 1936 г., реабилитирован в наше время.


[Закрыть] и Гершен Радомысльский[16]16
  Гершен Радомысльский – Г.Е. Зиновьев (1883–1936) – российский революционер, большевик, соратник Ленина, член Политбюро ЦК РКП(б) (с 1921 по 1926 г.), председатель Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов (1917–1926), осуждён как враг народа и расстрелян в 1936 г., реабилитирован в наше время.


[Закрыть], да и мало ли умных голов. По-разному, конечно, к ним можно относиться, но не уважать нельзя. Хотя… Шанин[17]17
  А.М. Шанин – комиссар госбезопасности 2-го ранга, в органах ВЧК с 1920 г., в 1922 г. – заведующий отделом личного состава Управления делами, расстрелян в 1937 г.


[Закрыть], вон, балбес, Менжинского терпеть не может, а бумаги ему катает такие!.. Зачитаешься. Сашка мастак сочинять трактаты, голова варит похлеще летописца Нестора[18]18
  Нестор (Печерский, Киевский) – выдающийся сочинитель, историограф, внёсший огромный вклад в развитие славянской культуры, важнейший труд – «Повести временных лет», умер в 1114 г.


[Закрыть], а приказали катать и катает… А чем не героическая летопись деяния нашей конторы? Ответь мне, Сава? Чего морду воротишь?

Финн опустил голову, буркнул невнятное, видя, что начальника развезло и он начал заговариваться.

– Лечь бы вам, Генрих Гершенович, – проворчал он.

– Мне?.. Лечь?.. Глупости. Ты слушай, что я тебе говорю. Завтра не услышишь.

– Да оно уж наступило это завтра, что утром-то будем делать?

– А Серго?! – не слушая его, грохнул по столу кулаком Ягода.

Финн дёрнулся и смолк.

– Серго Орджоникидзе[19]19
  Г.К. Орджоникидзе (прозвище Серго) (1886–1937) – большевик, участник вооружённого восстания в 1917 г. в Петрограде, член Политбюро ЦК ВКП(б), друг Сталина ещё со времён политической работы в Грузии, впоследствии разошёлся с ним во взглядах на вредительство, пытался препятствовать репрессиям, внезапно скончался в 1937 г. от инфаркта.


[Закрыть] вообще, кроме Кобы[20]20
  Коба – одна из первых подпольных кличек Сталина, известная только старым большевикам.


[Закрыть], никого в Политбюро не признаёт. Ни с кем не считается и в его кабинет без приглашения входит. Три человека такое позволить могут. Знаешь? Клим[21]21
  Клим – К.Е. Ворошилов (1881–1969) – революционер, большевик, участник Гражданской войны, один из организаторов 1-й Конной армии, первый из пяти маршалов СССР, преданный сторонник Сталина, в 1925–1934 гг. наркомиссар по военным и морским делам СССР, нарком обороны СССР в 1934–1940 гг.


[Закрыть], Серго и Амаяк[22]22
  Амаяк – А.М. Назаретян (1889–1937) – государственный и партийный деятель, участник революционного движения в России, в своё время вёл партийную работу на Кавказе со Сталиным, был его личным помощником в Грузии; в 1922–1923 гг. – заведующий бюро Секретариата ЦК ВКП(б), затем работал в газете «Правда», арестован в 1937 г. по обвинению в организации покушения на членов Политбюро, расстрелян, посмертно реабилитирован.


[Закрыть]. А почему? Вот где все у него! – Ягода потряс сжатым кулаком. – Коба не терпит панибратства и никому не позволит трепаться или ерепениться. Усадили тебя в кресло – сиди и не пикни чего против! Без его сигнала не тявкай, не кусай кого не попадя!

Саволайнен не смел шевельнуться. Каждой фразой, казалось, начальник стегал его, словно кнутом.

Бывали случаи, когда, напиваясь в одиночестве, Ягода пускался в вольные философствования, но чтобы при нём он касался взаимоотношений персон такого высокого ранга, давал им нелестные характеристики, явно иронизируя и издеваясь, слышать ему довелось впервые.

От чрезмерно высокой ноты в последней фразе с горлом Ягоды что-то приключилось, он захрипел, закашлялся, схватился за грудки.

– Воды! – с запозданием бросился было финн к дверям.

– Куда?! – остановил его хриплый окрик; Ягода потянулся к бутылке.

Сделав глоток-другой, с удовольствием облизал губы, смахнул выступившие слёзы с ресниц и, аккуратно наполнив рюмку коньяком, узрел, наконец, маячившего перед ним курьера. Выражение, не успевшее слететь с лица Саволайнена, смутило его на мгновение и, словно опомнившись, он вернулся к разговору о заинтересовавшем его Штоколове:

– Про Файку Каплан матросик наш, конечно, загнул. Сбросил тебе наживку. Клюнешь ли. Теперь жди посерьёзнее и будь начеку.

Саволайнена не удивило такое быстрое перевоплощение начальника к возврату от пьяных философствований и рассуждений до оценки конкретных событий, он не раз уже наблюдал подобное, поэтому старался держать ухо востро.

– Помни главное, – продолжал Ягода, сунувшись в портсигар за папиросой. – Этот паршивец Штоколов нам не враг. Но противник! – Он поднял вверх палец и поводил им со значением. – Наиграется товарищ Менжинский, успокоится и остынет. Что-то или кто-то качнул его не в ту сторону, вот он и подпустил нам матросика. Филозова Пал Палыча не забыл?

– Ну как же! Где он?

– Филозов – наш человек был. Вот его и убрали. На Дальнем Востоке теперь боевой товарищ. С повышением пошёл. Единственное, что я для него мог сделать. Там давно неспокойно. Укрепляет Филозов местные наши органы.

– Я рад за него. А то ведь ни слова.

– Порадуйся, порадуйся за дружка. Ему сейчас несладко, а вот за сменившим его приятелем приглядывай да лишнего ляпнуть оберегайся.

– Какой же он мне теперь приятель!

– Полно, полно. Не зарекайся никогда, Сава. Жизнь впереди пока большим туманом скрыта. Я вот сам до сих пор вникаю во всю эту кухню, и мне не совсем понятно, к какому берегу нашу лодку принесёт…

Он исподлобья метнул взгляд на курьера, взгляд вполне трезвого собеседника, не ожидавшего никакого ответа, и не смог скрыть звериной тоски в глазах.

– Стели мне на диване, Сава, – вдруг буркнул зло и потянулся к рюмке.

Финн долго копошился подле продавленного кожаного дивана и собирался уже было уходить, но от порога обернулся:

– Я форточку оставил приоткрытой, Генрих Гершенович, чтоб к утру и запаха не осталось. Так что вы накройтесь шинелью. Недолго и простыть.

– Учту, – кивнул Ягода, но взглядом удержал, будто неожиданно что-то вспомнил. – Ты вот что скажи… Про каких крыс кричал?.. Когда я палить стал, заорал ты благим матом так, что я на ногах не устоял.

– Мы оба со Штоколовым вбежали.

– Я как-то крыс в кабинете не замечал. Действительно, тебе видеть их приходилось или так?.. С перепуга?

Укладываться спать он явно не спешил и ждал ответа с явным интересом.

– Было дело.

– Неужели живых видел?

– Угу.

– Это как же понимать?! Да они мои сапоги сожрут, пока я дрыхнуть буду. И большие?

– Одна, так прямо!.. – Саволайнен ребром ладони отмерил по локоть на своей руке.

– И что ж ты молчал?

– Я коменданту плешь проел, а тот обрёхивается, что капканов подходящих не сыщет. Твердит, мол, в Питере крыс развелось столько, что по ночам на бродяг и попрошаек стаями нападают в подвалах. Как бешеные собаки!

– Ну, в подвалах – понятное дело. А у нас?! Да ещё в верхних кабинетах!

– Я сам этим займусь, Генрих Гершенович.

– И вот ещё я вспомнил. – Ягода, опрокинув рюмку, полез в портсигар за папиросой, долго копался в бумагах на столе в поисках спичек, наконец, закурив, выпустил струйку дыма над собой. – Филозов мне рассказывал про какие-то крики и стоны по ночам в коридорах. Ну я всё мимо ушей. Недосуг. Он же у нас, ты понимаешь… После Гражданской остатки контузии так и допекали его… Вот я и те инсинуации всерьёз не воспринимал. А тут как-то Буланов мне втирать ту же ахинею пытался. Ты что-нибудь такое слыхал?.. Раз уж мы о крысах, о нечисти разной с тобой…

– Я их завтра же, Генрих Гершенович. Они из "нутрянки"[23]23
  «Нутрянка» – тюрьма ВЧК – ОГПУ – НКВД – КГБ расположена во внутреннем дворе дома К? 2 на Лубянской площади. Сразу после Октябрьской революции здание дополнили четырьмя этажами, и оно стало шестиэтажным.


[Закрыть] сюда перекочевали. По дырам вентиляционным. – Саволайнен явно уходил от ответа.

– Я же тебя не про то.

– Слыхал я про те страсти, – помолчав, решился курьер. – Жутко было, не скрою. Но много брехни навалено.

– Ну-ну…

– Если с крыс начинать, то история их нашествия, говорят, аж до времён Николашки Кровавого зачалась.

– У нас в России вся нечисть с древности, – кривая усмешка исказила лицо Ягоды. – Однако у них, за границей, дерьма поболее. Валяй, просвещай сказками. Всё равно теперь уже не уснуть до утра.

– Да мне особенно и сказать нечего, – замялся финн. – Разное брешут злые языки.

– Начал – продолжай, – закинул ногу на ногу Ягода, блеснул иудейскими глазками и пустил струю дыма ему в лицо. – В слухах и брехне при желании можно отыскать много полезного, особенно для нашего брата.

– Сказки то или быль, только касаемо это великой нашей царицы Екатерины.

– Две их было, – усмехнувшись, кивнул Ягода. – Первая пьяницей немецкой прославилась и шлюхой отменной, а вторая тоже оттуда, только поумней и разбо-ристей в отношении нашего мужского пола. Но удержу не знала.

– Должно быть, она это и есть, вторая. Потому как, чтобы слухи о её грешках не разносились, создала она при себе тайную службу. Сыскари её выискивали отъявленных говорунов и доставляли в подвалы тюремные. За наветы, не опасные, но позорные, стегали плетьми. Пороли и мужиков, и баб, на чины и звания не смотрели – не опасались быть узнанными, с завязанными глазами привозили, а поутру гнали прочь. Те, кто познатней, с жалобами не высовывались, знали за какие грехи ответ держали. А отлавливали злоумышленников, то пытали их, после чего казнили. Без народа, без звона колоколов, без поповских отповедей. Там же земле придавали тела умерщвлённых. Творил все те пытки и казни верный слуга царицы, особый мастер сыскных дел. На что имел специальный секретный указ.

– Я и не думал, как складно ты умеешь, – не удержался от ироничной похвалы Ягода, потянувшись к бутылке. – Складно и занятно.

– На углу Мясницкой и Лубянки, будто бы та служба тайная находилась. Здание мрачное, люди тех мест боялись. Стороной обходили, потому как хотя пыточные и были в подвалах оборудованы, но вопли страдальцев по ночам доносились на волю.

– Живописуешь, Сава, увлёкся, – съязвил не сдерживаясь, Ягода. – Самого кошмары не мучают по ночам?

– Я что? – скривился финн. – Те, кто рассказывал, божились, что собственными ушами стоны те слыхали по ночам в коридорах нашей конторы.

– Это кто ж, которые божились? Среди наших, говоришь?!

Финн, сконфуженный и смутившийся, смолк.

– Чушь собачья! Думай, что болтаешь! Сколько лет прошло-то? Понимаешь? Не одно столетие, а ты мне про стоны загнул. Ты уж не верующий случаем?

Финн опустил голову.

– Чего молчишь? Мне можно.

– Крещён… как же… в малолетстве, а теперь… А стоны тех… говорят, не живых вовсе…

– Нет! Вы только его послушайте! – полоснул рукой воздух Ягода. – И это мой Сава! Мертвяки из подвалов по ночам у нас в коридорах шастают!

– Чушь, конечно, – выдавил из себя финн, – однако приказали рассказать, вот… я допытывался тоже, кто что слышал, видел… Спьяну, может, но один из наших как-то даже стрельбу открыл ночью в коридоре. Человек привиделся там, где его и быть не должно.

– Кто? Когда?

– Говорят, до нас ещё этот случай был. Чека только организовали.

– Понятно. Концов не найти. Иных уж нет, а те далече[24]24
  Цитата из «Евгения Онегина» А. Пушкина, гл. 8.


[Закрыть]. Круговая порука.

– Да вы ж, Генрих Гершенович, учились в университетах, читали, конечно, и сами про археолога, который подвалы в Кремле прокопал, клад или книжки царя Ивана Грозного отыскивал… Он и к нашим подвалам, говорят, подбирался, но, понятное дело, запретили.

– И про это тебе трепали… Ну, допустим. Перед революцией действительно такое было.

– Вот. Под церковью какой-то на Лубянке в подземных ходах наткнулся он на кости человечьи и могилы. Сколько их там оказалось! Тьма! А откуда? Он решил, что кости тех мучеников казнённых. Поэтому и все слухи про мертвяков в наших коридорах, стоны по ночам и крысы оттуда же.

– Ну хватит! – перебил Ягода, опрокинул рюмку коньяка и решительно поднялся из-за стола, не качнувшись. – Я так и предполагал, что пожар раздули брехуны тех времён. Когда чека создавалась, мусора случайных, а то и враждебных элементов затесалось немало. Потом с кровью освобождаться пришлось. Всё новое без этого не обходится, – помахивая папироской, он заходил по кабинету. – Не забыл?.. В Гражданскую паникёров и бузотёров к стенке ставили.

– Так это ж в народе… а про археолога в газетах, говорят, писали…

– Паникёры и бузотёры, я сказал! – отрубил Ягода и, помолчав, продолжил: – Хотя, согласен, доля правды есть. Была такая служба у русских царей. Её ещё Пётр Первый создал. Называлась Тайным приказом, канцелярией то есть. Руководил ею, если память мне не изменяет, действительно профессионал сыскного дела некий Степан Шишковский, высокий государев чин. Такой человек, Сава, в любом государстве необходим, в том числе и в нашем, коммунистическом, без него не обойтись, потому как без органов, способных бороться с тайным врагом, нельзя. Наши старики из евреев не зря поговаривают, что был бы такой у них в своё время, Каин Авеля не лишил бы жизни и Иуду бы успели ликвидировать.

– А?.. – заикнулся, вытаращив глаза финн.

– А про "а" забудь, – махнул рукой Ягода. – При Екатерине Второй Шишковский справлялся с обязанностями тоже исправно, поэтому прославился и народ его запомнил. Согласен, вошёл он в историю с негативной стороны. Впрочем, у русских слеза да любовь к каторжникам, пусть и к убийцам, – национальная слабость, она неистребима. Но как, скажи мне, дорогой мой Сава, обойтись без плетей, казни и вообще без репрессий, если враг тебя хватает за горло?

– Что верно, то верно, а я разве…

– Без репрессий не обойтись! – снова рубанул воздух кулаком Ягода. – Тем более что теперь идёт уже тайная возня за нашей спиной. Враг справа и слева. Невинные под руку не попадают. Кто-то, что-то, а за пазухой прячет…

Он прервался на минуту, задумался, тряхнул головой, будто сгоняя ненужное, вредное.

– Впрочем, в такой буче невинных не сыскать. Каждый в свой окоп спрятался. Ну а высунул голову, подвернулся под наш топор, пеняй на себя… А про могилы да кости, которые архитектор откопал, не брехня, ты прав. Только перекрученное тебе услышать довелось. С ног на голову поставленное. Вот здесь как раз и надо отыскать врага – он сработал. Археолог тот, Стелецким он звался, думаю, жив до сих пор. Действительно, нашёл он склепы в церковных подвалах. Но это оказались захоронения священников, которые жили при церквах и умирали там. Естественно, в подвалах тех же церквей их и хоронили. Обычай такой. Ясно? В своих записках инспектору он и сообщил, никаких тайн не творя. В газетах про то писалось и не только в нашей России, Стелецкий – археолог с мировым именем. Но, как всегда, бестолковые или вредители советской власти переврали, присочинили религию, мистику напустили про призраков да привидения.

– Выходит, вы всё знали про это?

– Читал, конечно.

– А что ж меня пытали?

– В сон клонило, решил развеяться твоей сказочкой. Но ты не вздумай на меня обижаться, Сава. Я вот что тебе скажу. – Ягода плеснул в рюмку остатки коньяка, не без сожаления отставил в сторону пустую бутылку. – Если бы никаких сказок об этом не складывалось, их следовало бы выдумать. И чем страшней, чем больше в них было бы тумана, коварства и тайн, тем лучше. Нет ничего желанней, нежели запретное и секретное.

Он опрокинул содержимое рюмки в рот, будто подвёл черту под разговором, и подошёл к окну.

Рассвет подбирался к безлюдной площади. Ветер гнал жёлтые грязные листья.

– Знаешь, как создавалась наша контора? – вдруг бросил он за спину, не оборачиваясь.

– Товарищ Ленин…

– Правильно, Ленин поручил Феликсу подготовить проект документа и дал ему в помощники товарища Каменева. Не то, чтобы Ленин не доверял Дзержинскому. Лев Борисович Розенфельд – чуешь? – юрист по образованию. Умнейшая голова! В этом плане он ни в чём не уступал Ильичу, а до революции они спорили меж собой, аж искры летели, до ругачки доходило, но при этом друг друга уважали.

– Вот ведь как.

– Опасался Ленин всё же, что Феликс перегнёт палку, сочиняя положение о вэчека.

– Как это перегнёт?

– Ленин же из интеллигентов. Ты же должен знать. Из дворян он. Брата его старшего царь казнил за бомбы. Вот он и не хотел, чтобы подозревали его, мол, мстит Ильич за брата, наделяя вэчека неограниченными полномочиями в борьбе с контрреволюцией. Народ-то как размышляет: кто б бумагу не писал, а у власти стоишь, значит, ты есть автор. Только, как ни мудрствовал Ильич, документик получился жёсткий. Заграница о красном терроре заговорила. Вот тогда Ленин снова вернулся к прежнему – приказал вэчека переименовать в гэпэу и урезать карательные функции.

– А чё на них глядеть, на эту заграницу? – не сдержался финн. – Мы в своей стране что хотим, то и делаем. Они же, вражьи хари, и толкают на оборону.

– Правильно.

– Они же нас военными провокациями на всех границах терзают.

– Согласен. Поэтому новый документ о нашей старой конторе с новым названием, хотя вначале и пробовали покусать, но Феликс быстро всех недовольных одёрнул и возвратил всё на свои места. И товарищ Ленин тут же забыл и к этим вопросам больше не возвращался.

– Заболел?

– Заболел, да и некогда. Другие дела допекали. А главное, он с товарищем Сталиным больше советоваться стал.

И смолк, ткнувшись в окно, словно высматривал в опадающих обрывках ночной простыни кого-то прячущегося, скрывающегося.

– Преподнесли вы мне очередной урок, Генрих Гершенович, спасибо. – Саволайнен давно поднялся с дивана и теперь жался ближе к порогу, ожидая команды.

– Революции, Сава, все нужны. Без дзержинских и Каменевых, Троцких и Менжинских не обойтись, даже если б некоторым и хотелось. Тут смешались все, и ангелы, и демоны, и праведники, и грешники. Потом точки ставить будет тот, кто выживет, кто победит. Главное у нас, когда приболел Ленин, товарищ Сталин есть. Он могучим своим кулаком и мудрым разумом никому не позволит смуту крутить, всех расставит и одёрнет, если надобность возникнет.

– В демоны да в ангелы, мы вроде как верить не приучены…

– А ты, Сава, во что веруешь? – резко развернулся Ягода; это был совершенно другой человек, казалось, бессонная ночь ни в коей мере не сказалась на его самочувствии, а выпитый коньяк только придал бодрости и ясности уму.

– В советскую власть.

– Верно сказано, – одобрил Ягода. – Другого от тебя я и не думал услышать.

Он шагнул к столу, присел и вдруг обмяк, словно несколько минут длившаяся уверенность покинула его; уронив на стол голову и обхватив её руками, едва слышно зашептал:

– Черти, ангелы, серафимчики… бухарники, троцкисты, шовинисты… чёрт возьми, сколько же вас…

– Я могу идти, Генрих Гершенович? – заторопился курьер.