Текст книги "Окаянные"

Автор книги: Вячеслав Белоусов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

– Я почувствовал ещё там!.. – подхватил, словно ждал этого вопроса, Буланов. – Меня прямо осенило!.. Теперь я начинаю догадываться, почему вас до сих пор никто не разыскивал по телефону.

– Разгадывать загадки не в моём вкусе, я же предупреждал.

– Виноват. Я, пожалуй, начну с Сакуры…

– С кого?

– С Сакурова Артура Аркадьевича, сотрудника особо секретного отдела. У нас он недавно. Переведён, а вернее, откомандирован из Иностранного отдела. Нелегально работал в Маньчжурии, возглавляя разведгруппу "Самурай", где и получил эту агентурную кличку за знание японского языка и совершенное владение искусством восточных единоборств с любым видом оружия.

– Это тот самый молодчик, искалечивший сослуживца?

– Он самый.

– Из бывших циркачей, колесивших в поисках приключений по белому свету? Отечественный Гарри Гудини?[97]97
  Гарри Гудини (1874–1926) – американский иллюзионист, прославившийся сложными трюками с побегами из тюрем и освобождениями из наручников: в 1903 г. был сброшен с моста в Темзу закованным в кандалы и с 30-килограммовым шаром, но всплыл живым, самоосвобождался из камеры смертников в Бутырской тюрьме в 1908 г. и в Петропавловской крепости.


[Закрыть] Ты мне не сказки плетёшь?

– Революция взорвала сознание и не таких, Генрих Гершенович, вывернула Россию наизнанку. И не одних мерзавцев наживы ради прельстили наши ряды.

– Ну-ну… Давайте-ка без лозунгов.

– Есть и похлеще ребята. Но в рукопашной схватке Самурай равных не знает. И стреляет по-снайперски с обеих рук. У него даже психология на этот счёт своя, он, конечно, особенно не придерживается, устарели некоторые средневековые учения Бусидо[98]98
  Бусидо, путь воина – кодекс самурая, свод правил, норм поведения истинного воина в бою, в обществе и наедине с собой; воинская философия и мораль, уходящая корнями в глубокую японскую древность, сформировалась в XVI–XVII вв.


[Закрыть], но благородство, славное кредо самурая, чтит, за что и пострадал серьёзно в Монголии.

– Вы упоминали Маньчжурию?

– В Гражданскую, когда изрядно намозолил глаза пресловутый барон Унгерн, объявивший себя царьком Дальнего Востока и реставратором империи Чингис-хана от Тихого океана до Каспия, Сакурова направили нелегально в Монголию для ликвидации зарвавшегося негодяя. Вам, конечно, известно, как прекрасно он справился с поставленной задачей. Уже в августе прошлого года барон был арестован, публично осуждён и расстрелян.

– Насколько мне известно, арест был произведён монгольским князем, а отряду красных партизан под руководством Щетинкина Унтерн был лишь передан с рук на руки.

– Кто же посмеет рассекречивать имена наших лучших агентов, Генрих Гершенович? За крупными операциями всегда маячат их тени. Товарищи Дзержинский и Менжинский владеют надёжными ключами, а потомки когда-нибудь узнают имена настоящих героев, сыскать же монгольских князей на эту роль в ту пору было нетрудно.

– Ну-ну, – хмыкнул Ягода, – сказано отменно. Однако, какое отношение ваш герой имеет к той яме, в которую угодив, вы затащили и меня?

– Как вы не догадываетесь? Я, наверно, нескладно изъясняю, извините, – заторопился Буланов. – Они же хорошо знают друг друга ещё по Иностранному отделу и были друзьями.

– Ваш Самурай и Карлуша?

– Виктор Карлович, смею напомнить, руководил в своё время Иностранным отделом. Поэтому, прознав про неприятную историю, случившуюся с Сакуровым перед самым награждением за успешную ликвидацию барона, товарищ Паукер обратился за помощью ко мне. Я помог ему спасти товарища. Сакуров, хоть и лишился заслуженных почестей, но уцелел. После откомандирования к нам для выполнения важных операций он готовился по вашему приказу.

– При полном моём неведении.

– Не было возможности представить его вам. В самый последний момент прибыл товарищ Корновский из Германии и попросился в отпуск. Вы дали согласие.

– Та самая поездка на юг пароходом?

– Совершенно верно.

– И ваш Самурай сопровождал его в качестве телохранителя?

– Был его тенью и блестяще справился. Кстати, на пароходе Корно пытались убить.

– Как? Кто?

– По-видимому, эсеры. Убийца подменил одного из помощников капитана на одной из стоянок и мог бы довести акцию до трагического конца, не вмешайся вовремя Самурай.

– Чёрт возьми! Сегодня просто день грязных сенсаций! Если б вы сами не были пострадавшим в одной из них, я бы заподозрил вас в их специальной инсценировке! Надеюсь, Корно не пострадал?

– Оба целы и остались незнакомы друг другу лично. Я счёл это нежелательным без вашего одобрения кандидатуры Сакурова. Но они оба в той поездке зарекомендовали себя настоящими профессионалами и, мне представляется, справятся с любым вашим поручением.

– Я решу, когда встречусь с каждым, – пробуравил уничтожающим взглядом Генрих Буланова. – Вам помогает либо сам бог, либо дьявол. Мне порой становится даже не по себе… Значит, убийца уничтожен Сакуровым на пароходе, а Паукер вам обязан серьёзным образом?

– Ну… – изобразил скромную улыбку Буланов, лицо его сияло.

– Значит, вы полагаете поэтому молчат до сих пор телефоны в моём кабинете?

– Я сомневаюсь, что Карл Викторович станет рапортовать товарищу Сталину всякую несуразицу, не подумав. Вполне возможно, что он, вспомнив наши с ним отношения, моё положение теперь и наши тревоги, не будет слишком торопиться. То, что расскажут, а вернее, уже успели ему доложить со слов засранца, следившего за каждым нашим шагом у подброшенного трупа на явочной квартире, его озадачит и заставит задуматься. Тем более, я уверен, убийцы, организовавшие нам ловушку, до сих пор не найдены. Если обладать здравомыслием, чего Карл Викторович не лишён, никакой необходимости трезвонить не имеется. Лезть к товарищу Сталину с непроверенной информацией, в которой много тумана, опасно.

– В ваших рассуждениях присутствует логика, если бы не одна закавыка, – закурил Ягода. – Но факт остаётся фактом: телефоны в этом кабинете молчат. Феликс с утра собирался к питерским товарищам на короткое время. Но это ничего не значит. Если бы Коба его потревожил по этому поводу, он бы успел меня выдернуть к себе, а если уже в дороге, нашёл бы возможность телеграфировать.

– Есть ещё время.

– Нет, он выехал рано. Но все дела были бы отложены.

– Значит, я прав. Карл Викторович всё ещё раздумывает.

– А вот нам раздумывать нельзя! – ударил кулаком по столу Ягода. – Мы должны действовать!

Буланов вскочил на ноги без команды и замер.

– Вам следует негласно встретиться с Паукером, Павел Петрович. Негласно! Чтоб ни одна вошь! Есть канал?

– Есть. Он сам по нему выходил на меня, когда понадобилось, во время той истории с Самураем.

– Лучшего не придумать. Действуйте!

– Сейчас же?

– У нас нет лишней минуты.

– Мне бы помощника.

– Возьмите Саву.

– Вашего курьера?

– Вы плохо слышите? И ступайте к себе, подготовьтесь, а Саву пришлите ко мне. Я проинструктирую его сам.

IV

Сопроводив Дзержинского в Питер под предлогом убедиться, сколь реальную опасность представляет в Северной столице заявляющая о себе почти открыто сколоченная оппозиция неугомонного в тайном коварстве Зиновьева, Коба смог наконец всерьёз поразмыслить и заняться собственными проблемками в Москве. Он чуял назревающий момент, упустить который значило потерять многое в борьбе за власть, если не всё. Решительный удар следовало наносить немедленно, пока ситуация на его стороне.

Засидевшись в кабинете допоздна и покончив с текучкой, он попросил принести крепкого чая и, закурив трубку, развернувшись вполоборота к карте республики на стене, скользил задумчивым взглядом по флажкам, ромбикам и красным точкам на ней, понятным немногим. Их он наносил сам, оставаясь в одиночестве, отмечая значками города, где руководство беспрекословно, как он считал, подчинялось ему и было готово выполнить любой его приказ, либо предательски увиливало, колебалось, имея на его счёт сомнения.

Красный флажок, коряво нарисованный им, подтверждал бесспорную преданность, ставить его на карту доставляло ему особое удовольствие. Враз возникали в сознании знакомые лица верных партийцев, последние встречи с ними и доверительные разговоры. Желание услышать близкий голос и лишний раз убедиться, что всё нормально, брало вверх и, несмотря на глухую ночь, он сам накручивал их по прямой связи. Те будто ждали звонка, коротали время в своих кабинетах, не смея и подумать, что дома ждут. Тут же хватали трубку, но длинными беседами и любезными наставлениями он их не баловал. Несколькими сухими и жёсткими фразами заставлял дрожать даже ни в чём не провинившихся и обрывал разговор, не прощаясь. Здороваться и прощаться с подчинёнными он не был приучен. Знал, тот – на другом конце провода, пусть и его фаворит, а лишний раз задумается, где он не то произнёс, что не так сделал, чем вызван поздний и внезапный звонок, не угодил ли в опалу, оступившись.

Сам Коба в таких случаях тут же успокаивался, в его ушах будто продолжали звучать эхом подобострастные заверения, согревающие душу, и он хмуро ухмылялся в усы: "Подумай, подумай теперь, дорогой. Всё ли ты сделал, как приказывал хозяин? Хозяин никогда не спит. И не позволит дремать тебе. Он контролирует каждый твой шаг, тебя лишь кольнуло, а он уже знает твою тревогу. И спросит с тебя в любую минуту. Мне не нужны советчики и подпевалы в политике. Их достаточно. Мне требуются готовые на всё исполнители. Так что подумай, кацо…"

Другие значки на карте означали разное. Но их становилось меньше. Став Генеральным секретарём, Коба получил могучую власть сам подбирать кадры на руководящие и важные посты. Он приглашал к себе по необходимости и жёлтым тигриным оком сверлил души, добираясь до подноготного, жутким чистилищем становились такие испытания для многих, но кто их проходил, в своём будущем не сомневался: товарищ Сталин для себя ковал только стальных бойцов.

Меньшинство на его необычной карте, обязательно укрываемой шторкой от чужих глаз, формировалось задолго до его возросшего могущества, он их лишь систематизировал. Эти и были помечены тёмным цветом и были для него, словно бельмо на глазу. Коба им не доверял. Некоторые представлялись ему пустозвонами и способными лишь на красное словцо, иные вовсе себе на уме, готовые повернуть в сторону Каменева и Зиновьева в один миг, либо скатиться на позицию Троцкого. А были совсем бесцветные, их он окрестил бесхребетными. Изучая причины краха Французской революции, он проникся идеями якобинцев, презирал жирондистов и возненавидел представителей так называемого "болота"[99]99
  Якобинцы – самое известное и влиятельное политическое движение революции радикального толка, пропагандирующие насилие в достижении целей; жирондисты – сторонники личной свободы, поклонники демократических методов; «болото» – группа депутатов в Конвенте, характеризующаяся колебаниями, нерешительностью и стремлением уклониться от борьбы.


[Закрыть]. Уклоняясь от борьбы, те и сгубили, по его мнению, великую революцию. Немало находил таких он в России, подмечая затесавшихся и в среде большевиков. Это по их вине Коба уже несколько раз становился центром партийных баталий и междоусобиц, обвиняемый в диктаторских замашках. Тогда, чтобы отрезвить им мозги, он пускался на хитрые уловки и, опережая злые языки, сам заявлял о добровольном уходе с поста Генерального секретаря, не забывая напоминать крикунам, что должностью этой обязан самому Ленину. Для самых бешеных горлопанов и его врагов эти грозные заявления враз становились отрезвляющим ледяным душем, имя Ленина действовало на каждого, словно вспышка молнии, способная сразить любого. Смирялись самые обезбашенные, уговаривая взять заявления обратно. Желающих выставить собственную кандидатуру не находилось. Братцы-кролики Каменев и Зиновьев переглядывались, не смея заикнуться, шептались за спинами, единого мнения – кому занять кресло – не находилось. Троцкий, опускал голову, судорожно царапал в блокноте рожицы звероподобных существ и изображал демоническую отстранённость, но Коба подозревал, что тот надеялся и ждал, когда выкрикнут его имя, но самые отчаянные набирали в рот воды.

Бесхребетные составляли достаточное количество и здесь, в самом сердце ЦК партии. Коба прекрасно чувствовал и это, и ростки недовольства методами его руководства. Но, гася обвинения и заявляя самоотвод от должности Генерального секретаря, он был уверен – замены ему не найти среди таких слизняков. К тому же его поддерживали Молотов, Каганович, Орджоникидзе, Ворошилов, Микоян – кремлёвская элита партийцев, они были готовы раздавить всех, покушающихся на его лидерство.

Поэтому, чтобы надолго погасить шушуканье за спиной, на одном из таких заседаний, вспылив, он не стал больше сдерживаться в выражениях и грубо одёрнул саму Крупскую, успевшую спеться с Каменевым и Троцким, поставил её на место, напомнив, что она лишь партийная жена товарища Ленина, мучающегося на койке, а ЦК способен подобрать ей не одну достойную замену, сторонницу современной линии партии. Содрогнулись ли бесхребетные от его грубого окрика в адрес известной матроны, чуть не рухнувшей с ног, ему было безразлично. Впрочем и теперь, покуривая трубку и расхаживая по кабинету, он не упрекал себя. Вовремя тогда одёрнул зарвавшихся, дал понять, кто поведёт страну за собой, когда не станет вождя. Эти бесхребетные покорными овечками побредут за ним и будут делать всё, что он прикажет. А пока пусть их забавляет говорун-умник Бухарин, набирающий дешёвый авторитет на глазах и заработавший фиглярскими выходками кличку Бухарчик. Шалун крепчает день ото дня, балуется карикатурными рисунками с тонкой подоплёкой, называя их безобидными дружескими шаржами. Шаржи его получили немалое распространение, даже среди отцов-партийцев вызвали невероятный ажиотаж. Хоть одним глазом, как малые дети, их жаждали видеть серьёзные неглупые люди. Странное творилось с важными государственными особами. Казалось бы, узрев себя в непотребном виде с искажёнными гиперболическими низменными страстями и недостатками, когда рядом смеются и перемигиваются соратники, они должны были возмущаться и негодовать, но обескураженные чиновники начинали требовать того же самого видеть в пародиях на других, не желавших угодить в лапы искусного мазилы. Эффектом чужого зерцала метко окрестил сей ортодоксальный процесс кто-то из зрителей.

Авторитет Бухарина, заявившего о себе к тому же как о талантливом экономисте, пытавшемся спорить по некоторым вопросам с самим Лениным, достиг таких высот, что позволил ему посягнуть на членов Политбюро. Грозного наркомвоенмора он изобразил в позе лениво отдыхавшего льва, а председателя Совнаркома с огромной лысой головой и ножками паучка. Коба свирепо неистовствовал и едва не разорвал поганый листок. Однако успокаивать его принялся сам Ильич. С интеллигентной ухмылкой он спрятал рисунок в папку с бумагами и почти весёлым взглядом обвёл сгрудившихся подле него любопытных чинов. "Что-что, а в главном Бухарчику не откажешь. Всё, что требовалось, он уловить смог, – прищурился вождь и щёлкнул двумя пальцами чуть ли не по носу возмущённого Кобы. – А получилось отменно! То-то посмеётся Наденька. Нет, товарищ Сталин, сей экспонат следует сохранить пренепременно. Потомкам он, конечно, не достанется, бумага неважнецкая, а вот её изрядно позабавит. И потом… Размышляйте, друзья. Размышляйте над тем, кто мы на самом деле. Размышляйте. Без подсказок. Пренепременно рекомендую заняться этим каждому…"

Коба и теперь, вспоминая тот переполох, скрипел зубами от гнева, так бы и откусил поганцу руку вместе с карандашом. Придёт, придёт время, фигляр заплатит за все издевательства по большому счёту. Он остановился над чистым от бумаг столом, поискал на гладкой поверхности что-то, но открывать ящик передумал. По старой привычке, заимствованной у того же бывшего кумира, он с некоторых пор убирал всё незавершённое в специальный пакет в конце рабочего времени и запирал в ящик на ключ. Взъерошенные пакостными шаржами чувства внезапно натолкнули его на мысль, что треклятая смятая бумажка подобного рода может валяться где-то в глубине ящика вот этого стола!.. На него и Дзержинского фигляр замахиваться долго не отваживался. Однако час грянул. Кто-то из разоблачённых в тайных низменных страстишках (Коба подозревал Зиновьева), должно быть, прижал мазилу к стенке, и мерзкая карикатура появилась многим на радость. Коба тогда не дал им особо наслаждаться, выхватил из рук, смял и, бросив в ящик стола, запер на ключ, запомнив всех ядовито хихикавших. В особенности испепелил взглядом того, который съязвил, назвав его Чингисханом, не дочитавшим Маркса. Сказано было шёпотом в одно ухо, но разлетелась острота среди членов ЦК стремительней телеграфного сообщения. Против сравнения с восточным императором Коба особо не возмущался, великого хана монгольского государства он ценил, полководец, завоевавший полмира и основавший самую крупную в истории человечества континентальную империю, превзошёл, по его мнению, даже легендарного Александра Македонского, а вот злопыхать насчёт его малограмотности в политических науках так легкомысленно и нагло явно не стоило. Книжек такого рода ещё в юности и особенно в местах ссылок почитал он немало, благо товарищам присылали их ящиками – разрешалось, были бы деньги. Жадных среди политических на это добро не водилось, делились с охотой научными трудами классиков, а некоторые, зная наизусть отдельные места из прочитанного, цитировали с воодушевлением. Видя его горящие глаза, без тени зазнайства разъясняли сложные, казалось бы, вопросы, а то, заспорив меж собой, устраивали такие глубокие дискуссии, что после этого Смита, Фейербаха, Шопенбауэра или Ницше тревожить не стоило, добирались до Конфуция и Спинозы. Сам он зачитывался Вольтером и Руссо, предпочитал с гимназических пор чтиво лёгкое и захватывающее. Увидев однажды на столе у товарища "Государя" Макиавелли[100]100
  Н. Макиавелли (1469–1527) – итальянский мыслитель, писатель, первый оценил роль и значение политики, обосновал принципы сильного государства, роль и качества лидера, способного политически объединить все соперничающие силы и группировки; изложил свои мысли в труде «Государь».


[Закрыть], попросил на ночь и, проглотив до утра, «зачитал» насовсем, не расставаясь с поразившей его книжкой и по взрослости, другим на глаза не показывал, прятал, перечитывая и заучивая наизусть отдельные наставления. А вот бородатый немец с его многочисленными нудностями пришёлся Кобе не по вкусу. Германских умников он почему-то вообще терпеть не мог, но зная отношение к сочинениям Ленина, не раз с тоской брал перед сном в руки «Капитал» и отбрасывал через несколько минут, крепко засыпая. Наука, как делаются деньги и состояние, не интересовала его, он сам довольно рано научился завладевать чужим добром гораздо проще и быстрее с меньшими затратами. Скуки ради, он всё же пролистал «Манифест», отметив пришедшиеся по душе последние строчки[101]101
  «Манифест Коммунистической партии», изданный в 1848 г., первоначально задумывался К. Марксом как «Учредительный Манифест Международного товарищества рабочих» и заканчивался словами: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»


[Закрыть]. На большее не снизошёл, мрачно сетуя над судьбой человека, величаемого уже при жизни толпой умников великим гением, хоронить которого не набралось и дюжины.

Коба выбил трубку, набив заново ароматной и крепкой "Герцеговиной флор", жадно затянулся и вдруг закашлялся.

"И всё же доставляет хлопот этот Бухарин! – мелькнуло в сознании. – Не то чтобы всерьёз кусался клоп, но допекает постоянно, кровь пьёт, словно вошь. С шаржами унялся, остепенившись, занялся статейками в газетах да трактатами по поводу нэпа, строчит их и к завтраку, и к ужину поспевает, ошарашивает обывателя заумной трескотнёй…"

Он наконец прокашлялся, заглянул в туалет прочистить нос. Тревоги не покидали его, и здравый рассудок подсказывал: Бухарин – это лишь выскочивший наружу прыщ, опасаться следует тех, выразителем чьих идей он является, кто за ним стоит.

Коба всё же отпер замок ящика; нет, не интересовал его старый клочок листка с карикатурой, он вытащил и разложил перед собой последние газеты со статьями, помеченные им же красным карандашом. Вгорячах стал вчитываться в подчёркнутые строчки то одной, то другой статьи, но в конце концов бросил это занятие – минутный нервный стресс покинул его.

Кто теперь опаснее?.. Кто ближайший реальный противник?.. Кем раскручивается эта ужасная кровавая камарилья?..

Он обхватил голову обеими руками, ясности сознанию не доставало, видно, начинали сказываться ночные часы. Но он пересиливал себя, напрягая и напрягая мозг…

Что удалось сделать?.. Повержен и сгинул Свердлов – ненавистный главный когда-то соперник за власть. Его кончина и похороны прошли как-то по обыденному незаметно. Партийные карлики, сторонясь закрытого гроба, семенили на расстоянии, опасаясь заразы. Он тогда зорко следил за каждым, прячась за спинами. Старики большевики пошушукались меж собой, догадываясь, что не в пресловутой испанке причина, но рта открыть никто не посмел. Несимпатичен он им был, уральский молодой выскочка, не по нраву пришлось бесцеремонное его поведение после выстрелов в великого их кумира, кремлёвским царьком – самозванцем заскочил тот в освободившееся кресло председателя Совнаркома, команды раздавал направо и налево, с мнением других не считался, держал при себе лишь Дзержинского с подручными, а тот никого к нему не подпускал, исполнял любое желание, как верный цепной пёс. Учинил он собственное скоротечное следствие, уничтожил все следы преступления, приказав сжечь и труп сумасшедшей фанатички, закрыл дело.

Почуяв себя полегче, не вытерпел, взмолился сам больной о возвращении в Кремль, мелькнуло, видно, в его мерцающем сознании, что, проваляйся в постели и далее, уплывёт насовсем из-под задницы кресло правителя республики. С руганью выбирался тогда больной вождь из глухой деревушки. Но покомандовать особо не смог, жестокий недуг, прицепившись основательно, свалил его заново.

Тогда-то Коба окончательно определился в решении, что пора вмешиваться, пора укорот дать ушлому уральцу, бывшему сотоварищу по царской ссылке. В коварных способностях его он не сомневался, помнил, как тот, издеваясь, громил его в шахматных баталиях; настала очередь отомстить за всё.

Ну а позже, лишь приступил к обязанностям новый председатель ВЦИК, безликий и бессловесный Калинин, как раз до второго удара, свалившего вождя всерьёз[102]102
  Согласно медицинским документам, состояние здоровья Ленина ухудшилось в начале декабря 1922 г., и он уехал в Горки. Здесь и произошёл второй удар 13 декабря; наступил паралич правой руки и левой ноги.


[Закрыть], решил Коба поинтересоваться причиной затянувшихся страданий умиравшего, не раз обращавшегося к нему за ядом, чтобы избавиться от непереносимых болей. Вождь, к общей радости, чувствовал себя в то время вполне нормально, хотя стал теперь подозревать, будто болен прогрессирующим параличом, но Коба всё сделал, чтобы убедить страдальца в необходимости срочной операции и удалить, наконец, последнюю пулю, возможную причину всех бед: вдруг в ней содержался и ещё содержится медленно действующий неизвестный яд. Арестованные по делу эсеров Семёнов и Коноплёва божились на следствии, что лично начиняли пули ядом, Ягоде по его поручению удалось отыскать их лабораторию и обнаружить смертельно-опасные запасы – эти аргументы Кобы убедили вождя; умирающему, как известно, лишь протяни соломинку. Ну а Кобу уже мучило другое: если пуля окажется с нетронутой, с неповреждённой оболочкой, придётся ломать голову над новой закавыкой – искать более эффективное средство…

В апреле под большим секретом Ленина доставили на Ходынское поле в Солдатенковскую больницу. Пациент сильно переживал; кто-кто, а он прекрасно знал Кобу, умевшего разделываться с политическими соперниками чужими руками, поэтому пациент потребовал, чтобы операцию делали иностранцы и желательно немцы в присутствии высокопоставленных лиц, тоже соображавших в медицине. Кобу покорёжило от явного недоверия, но он сдержался, потому что не задумывал творить худого дела на глазах всего мира. За происходящим в Кремле, за болезнью вождя первой на планете победившей революции следили не только вся страна, а всё цивилизованное человечество. Коба отдавал отчёт, что рискует и сам, что его судьба, как политического деятеля, висит на волоске и полностью зависит от результатов операции. Случись с пациентом непоправимое, в последствиях обвинят только его одного. Убил, зарезал – а больше ничего не скажут.

Но он сознательно пошёл на это. Ему осточертело ждать, играть затянувшуюся и мучительную комедию, корча из себя страдающего клеврета подле постели умирающего короля, жаловаться членам Политбюро, что терпение его выслушивать мольбы больного о яде небезгранично, он сам может свихнуться рассудком.

И всё же Кобе хватило мудрости, чтобы подавить пожирающие его тщеславные помыслы.

За операцией поручено было следить известному знатоку медицинских тонкостей наркому здравоохранения Семашко, которого Ленин уважал и ценил, познакомившись ещё в Женеве до революции, тот остановил выбор на немецком профессоре Борхарде и русском хирурге Розанове – старшем враче хирургического отделения больницы. Операция была проведена блестяще и завершилась успешно…

Коба попытался затянуться табаком, погрузившись во всё тяжкое, забыл про трубку, нянчил в зубах уже потухшую. Чертыхнувшись, попытался присесть в кресло, разжечь табак, но, вздрогнув от острой боли в ноге, замер. Это внезапно стреляющая и прошивающая весь позвоночник острая боль появлялась лишь в затянувшиеся часы бессонных ночей и отпускала под утро, когда, измучившись, он мог доковылять под обжигающий горячий душ. Тогда забывалось, что нога короче другой, и чтобы оставаться незамеченным в недуге, он подкладывал под пятки кружки картона, что с трудом сгибается в локте высыхающая левая рука и пальцы скрючились на ней, не разгибаясь. Всё это было известно лишь Надежде, надоедавшей требованиями обратиться к врачу, но он с детства пугался их всех, угодив однажды под фаэтон[103]103
  Лёгкая коляска с откидным верхом, позднее – тип легкового автомобиля, имеющий кузов с откидным верхом.


[Закрыть] и особо возненавидев последнего, регулярно обследовавшего его уже после больницы в гимназии. Тот, сам уродистый горбатый старикашка, подозревая воспитанников в гомосексуализме, с пристрастием всех допрашивал, изгаляясь в исследованиях голых подростков. Извращенца позже нашли с проломленным черепом в канаве, но полицейский урядник, догадываясь, чьих рук дело, не стал копаться в грязных подробностях…

Боль в ноге не отпускала, надежды на горячий душ не было, и он, всё же раскурив трубку и кое-как вытянув ноги, пристроился на кресле. В памяти невольно всплыли события, когда он едва не свалился на пол от этой адской боли, прострелившей его впервые. Грохнулся бы, не подхвати его Ворошилов. Верный Клим, хотя и прилично выпивший вместе с ним с расстройства после жестокой взбучки, устроенной им обоим председателем Совнаркома, оказался, как всегда, рядом.

А отвечать дружкам пришлось за то, что натворили под Царицыном летом восемнадцатого, в самый разгар Гражданской.

Генерал Краснов рвался к городу во главе Войска Донского. Для удержания в руках важного пункта, снабжавшего республику нефтью и продовольствием, наркомвоенмор Троцкий создал Северо-Кавказский военный округ, укомплектовав его опытными военспецами и политическими кадрами, руководил которыми бывший царский генерал-лейтенант Снесарев, добровольно перешедший на сторону большевиков. Коба оказался там, посланный руководить продовольственными вопросами, Ворошилов попал во главе группы войск, пробивавшихся с боями с Украины.

Ни Коба, ни Клим не знали военного дела и в армии никогда не служили, но царским военспецам и генералам не доверяли. Обвиняя Снесарева во всех грехах и малейших поражениях, они немедленно сообщали Ленину, требуя особых полномочий, уверяя, что рука не дрогнет, если ситуация потребует прибегнуть к расстрелам трусов и изменников. Вмешался Троцкий, ибо Снесарев жаловался, что отменявшие его распоряжения и тот, и другой, действуют непрофессионально, во вред красным войскам, вносят сумятицу. Коба внушениями Троцкого пренебрёг, затеял безалаберные неоправданные и необеспеченные имеющимися силами наступления, которые привели к разгромным поражениям красных войск. В результате Царицын был окружён белыми со всех сторон и штаб мог поддерживать связь с центром лишь по Волге через Астрахань.

Наколобродил бы Коба немало, вусмерть поцапавшись с Троцким, защищавшим военспецов, в конце концов рассердил вождя и был отозван с Южного фронта. Климу досталось больше, он был не только отстранён с поста и понижен в должности, но и заслан командовать милицией на Украину.

Однако разъярённый вероломством обоих "стратегов" и зарвавшихся интриганов вождь на этом не успокоился. Когда в марте восемнадцатого года на VIII съезде партии Ворошилов попытался оправдываться, представляя их преступные проделки с Кобой ценнейшим опытом, Ленин жестоко раскритиковал выступавшего, а Кобу осудил за расстрелы в Царицыне и за военные просчёты.

Тогда, в зале, Коба ещё держался молодцом, лишь хмурился и всем своим видом давал понять, что виновным себя за расстрелы врагов революции и трусов не считает, а остались вечером вдвоём с Ворошиловым и выпили крепко, распсиховался, на грузинском языке, себя не помня, ругаться стал, его и прострелило. Словно огненной стрелой пронзило сердце, не знавшее позора и унижения. Схватился тогда за наган, но Клим выбить успел.

Всё закипает внутри снова, когда настигают те пережитые обиды. Вот и теперь, скрипнув зубами и постанывая, Коба подёргал усы, покачал головой в тяжёлом раздумье: "Да, Ильич, поучил ты меня всякому, потыкал носом в дерьмо, не задумываясь, что с грузином так поступать нельзя. Полоскал, не щадя, на публике, на потеху толпе. Не извинялся никогда, твердил, что для пользы дела. Заверял, не чужим тебе был и нашему делу, но в советчики никогда не звал, учеником у тебя оставался посредственным, на вторых ролях держал всегда, исполнителем, с которого строго спрашивал… Думал, наверное, что вечно так и будет, но отстучали часы твоё время. Переметнулась судьба, и старуха с косой за спиной твоей замаячила. Учуял ты её и не таким уж бесстрашным оказался… Мучений не выдержал, боли испугался… Быстрой и лёгкой смерти пожелал… А вместо исповеди заметался в поисках преемника. И на Троцкого глаз клал, и с Бухарчиком шуры-муры разводил, не считал лишь меня достойным. А ведь так и получится, вопреки тебе! Головастей всех я оказался, потому что враги революции о собственном величии мечтают, а я не мечтатель-идеалист. Я – исполнитель, страж наших революционных идей. Таким и останусь в памяти народной…"

Молитву ли творил Коба в состоянии умственной прострации, клятву ли давал, преодолевая боль, только бился головой о стол и мычал, будто зверь, пока совсем не смолк, забывшись тяжким сном.

V

Очнулся он ближе к полудню среди газет, разбросанных на столе и по полу. Никто входить не посмел, осмотревшись, понял он. Никто не пытался и подумать о какой-либо уборке. Тревожить без вызова боялись даже в будни, не то чтобы когда он оставался в кабинете на ночь. Звонить могли, но до звонков ли ему было, когда провалилось сознание в бездну тяжких воспоминаний и успокоилось лишь спасительным, внезапно обрушившимся забытьём вместо здорового сна, отчего голову прямо-таки раскалывало в висках и теперь.

Плеснул в лицо воды из графина, жадно сделал несколько глотков.

"Расшатались совсем нервишки!.. Ни к чертям! Давно подобного не случалось. Нога тоже… Так и покликаешь костоправа, а то и в психушку побежишь…" – Мрачная гримаса исказила его физиономию, ругаясь, собрался раскурить трубку, но глянул на пол, скользнул взглядом по столу, почесал затылок и принялся собирать газеты в ящик.

В голове постукивало, словно дятел долбил клювом, мешал сосредоточиться. Он привык к этому назойливому неведомому вторжению в свой здоровый когда-то организм, неприятные ощущения допекали по утрам и дома, но Надежда протягивала таблетку и стакан воды, торопясь по своим делам, напоминала уже у дверей про доктора, и всё этим кончалось.

– Желающие ко мне есть? – позвонил в приёмную.

– Были, товарищ Сталин.