Текст книги "Окаянные"

Автор книги: Вячеслав Белоусов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

– Как?

– Не помешает. Вас не будут опекать или надоедать, но без внимания вы не окажетесь.

– Но позвольте! Я не нуждаюсь в соглядатаях, сующих нос в мои личные дела.

– Никто не собирается покушаться на это.

– Может, вы и охрану ко мне приставите?

– Ну-ну, товарищ Корно, не горячитесь из-за пустяков.

– Как вас понимать, Павел Петрович?

– Только в рамках сказанного.

– Значит?..

– Вы и не заметите.

– Но я категорически возражаю!

– Это приказ.

– Кем он подписан?

– Приказ есть приказ, товарищ Корно, – криво усмехнулся Буланов. – Работая с товарищем Радеком, вы, наверное, привыкли все вопросы обсуждать коллегиально, в дружеской, так сказать, обстановке, за кружечкой баварского?.. – Ирония была нескрываемой и злой, Буланов даже побагровел лицом и непроизвольно сжал кулачки, скрипнув зубами. – Заграница расслабляет…

Глеб смолчал, хотя удалось с трудом сдержать нахлынувшие эмоции.

– Вы там забыли, – продолжал Буланов, не спуская с него жёстких въедливых глаз, – что давно стали ненавистным врагом для ваших бывших единомышленников.

– Позвольте, я порвал с эсерами раз и навсегда и доказал это там, в боях на баррикадах немецких революционеров. Товарищи Дзержинский и Менжинский не раз выражали мне благодарность и доверяли ответственные поручения, не задумываясь.

– Кто бы в вас сомневался, товарищ Корно, – сменил выражение лица Буланов. – Но вы не учитываете другое, а мы вас ценим и беспокоимся за вас. Из бойца большевистского актива вы давно обратились в значимую личность. Если Семёнов, перешедший на нашу сторону и оказавший помощь в разоблачении бывших дружков на суде, так и остался для них лишь мелким предателем, интриганом, на которого они жалеют и пули, то вы, и ранее ходивший в идейных лидерах наравне с Гоцем, Спиридоновой и другими, открыто перейдя на нашу сторону, побывав в Германии и зарекомендовав там себя великолепным организатором берлинского восстания, стали ещё более значимым политическим их противником и, я бы сказал, ненавистным врагом, на уничтожение которого они бросают лучших своих профессионалов. Убрать вас с политической сцены теперь, в самый накал нашей борьбы, их заветная цель. Уверен, охота на вас объявлена, лишь вы возвратились из Германии.

– И вам это достоверно известно?

– Иначе бы не убеждал.

– Так запретите поездку! Что ж, мне прятаться в клетке?

– Не юродствуйте, Глеб Романович.

Буланов впервые назвал его по имени-отчеству и это ещё больше разозлило Корновского.

– Я прагматик, Павел Петрович, – попытался поймать его бесцветные невыразительные глаза Глеб и хмуро усмехнулся. – Политическая борьба давно перелицевала мои лозунги юности. Скажите откровенно, если вам позволено, я вам нужен для какой-то особой акции или миссии? Что вы носитесь со мной, как с дорогой игрушкой?

Буланов смутился на миг, вопрос застал его явно врасплох, и не найдя нужного ответа, он растянул губы в вынужденной улыбке:

– Мы в одной упряжке, Глеб Романович, в единой, я бы сказал… И ездовой один. Он правит уверенно, а главное, к желаемой нами цели. Поэтому мы несёмся без понуканий. Мы знаем, куда нам надо. И всем нужны силы. Так езжайте и отдохните, товарищ Корно. Вам следует хорошо отдохнуть. Но бдительности не теряйте. Берегите себя. Мы нуждаемся в каждом квалифицированном и умном бойце…

Двойственное чувство преследовало Глеба после этого последнего разговора, он пытался разобраться в сути, но потом плюнул, оставил на потом. И что же? Буланов оказался прав.

Уже за Саратовом Глеб интуитивно почуял недоброе за спиной во время вечерних прогулок по палубе. Забыв, когда случалось подобное последний раз, досадуя на нелепую нервозность и вдруг зародившуюся подозрительность, он всё же как-то решил проверить себя: нагнувшись к полуботинку, будто устраняя неполадки со шнурком, в десяти метрах у себя за спиной он успел засечь глазом метнувшегося за стойку незнакомца крепкого телосложения. Следующий вечер каюты он не покидал, а когда появился на палубе снова, выслеживавший его незнакомец уже не появлялся.

Этим утром, за полчаса до прибытия парохода в порт, Глеб с приготовленным с вечера чемоданчиком заранее направился вниз, чтобы, не привлекая внимания, покинуть надоевший корабль с шумливой толпой нетерпеливых пассажиров. Непредвиденное случилось, когда он, уже миновав каюту капитана, торопился вниз к трапу. Вздрогнуть его заставил выстрел за спиной и стон упавшего человека. Глеб бросился к нему и онемел – шпион, следивший за ним, с неестественно вывернутой головой и кровоточащей раной в затылке, уже не подавал признаков жизни, пальцы правой его руки продолжали сжимать не выстреливший револьвер. Это был убийца, охотившийся на него. Мгновения спасли Глеба от смерти. Он огляделся – спаситель, пожелавший остаться неизвестным, сумел скрыться, коридор был пуст. Не медля ни секунды, Глеб бросился к трапу, сбежал вниз и постарался смешаться с людьми. Здесь каждый, отталкивая соседа, пытался оказаться первым у сходней. Ему повезло. Останься он на месте, пустись отыскивать капитана или кого-то из команды, занятых суетой, связанной с маневрированием парохода у причала, быть ему первым подозреваемым. Мороки с оправданием допустить себе он не мог. Тревоги другого рода одолевали сознание. Мысли о том, каким образом Буланов там, сидя в Москве, мог предсказывать – предвидеть или предугадать – покушение на его жизнь, не покидали его, пока плутал по городу, прячась и отсиживаясь в уединённых скверах, прежде чем решиться на поиски дочери. Не покидали они его и теперь, когда, утратив желание уснуть, мучился с закрытыми глазами, докуривая вторую папироску.

Шум в коридоре привлёк его внимание. "Не упал бы Исак там с дровишками, – успел соскочить он с лежанки, роняя стулья. – Убьётся старик в темноте!"

Споткнувшись на пороге и роняя поленья, в распахнувшуюся дверь ввалился Исак Исаевич, вид его настораживал. Пытаясь что-то говорить, он с перекошенным от страха лицом лишь моргал глазами. Сзади его высился свирепого вида мужик с выпирающим из-под локтя маузером. Ствол ходил ходуном, и наконец угрожающе упёрся в грудь Корновского.

– Руки, руки, господин хороший! – втиснулся в комнату владелец маузера, подтолкнув старика и прячась за ним, как за щитом; ствол дёрнулся вверх, недвусмысленно подсказывая, что следует делать Корновскому. – И не рекомендую шалить. Стреляю без предупреждения!

Кожаная фуражка, глубоко надвинутая на глаза, и полумрак не позволяли различить лица, грозно отдающего команды.

– Оба к стене! – не унимался тот же жёсткий голос.

– Я же вам объяснял, – будто оправдываясь, забормотал, чуть слышно Исак Исаевич. – Мой гость имеет к вам самое прямое отношение. Он только сегодня приехал…

Договорить он не успел; от неловкого движения оставшиеся в его руках поленья посыпались на пол и, воспользовавшись этим, Корновский ударом ноги попытался выбить оружие незнакомца. Выстрел грянул в потолок, за ним другой, третий…

– Назад, мать вашу! – взвизгнул незнакомец. – Перестреляю и а бьенто[87]87
  А бьенте (a bientot – франц.) – до встречи.


[Закрыть] на том свете!

Подчиняясь, Глеб попятился, Исак Исаевич, свалившись, давно уже сидел на полу.

– Я же вам объяснял, – повторял он невнятно. – Я же вам говорил… мой гость из чека, как и вы…

– Вот мы его и послушаем, – оборвал его незнакомец, – узнаем его отношение к советской власти. Пока что он только ноги задирать соизволил. Подкрутите же эту чёртову лампу наконец! А ведь я предупреждал. На улице светлей. Там хоть луна.

Исак Исаевич, предприняв попытку подняться, свалился на пол снова.

– Вы-вы, любезный! – Маузер, наведённый в грудь Корновского, подрагивал; ввалившийся едва сдерживал себя. – Займитесь лампой, но при малейшей попытке я раскрошу вам грудь, как и чёртов потолок!

Корновский не обращал внимания на ругань и угрозы, он вслушивался в голос и, словно пытаясь что-то разгадать, молчал.

– Живей! Живей! – повёл маузером незнакомец. – Вас осенила ещё одна каверзная затея? Не пытайтесь, не советую!

Под пальцами Корновского наконец-то завертелся рычажок лампы, разгорающийся фитилёк, медленно обрастающий в яркий огонёк, осветил и комнату, и лица обоих.

– А ты значит, Лев, так очками и не обзавёлся? – вдруг рассмеялся Корновский. – И французский твой так же паршив, как и прежде? В чека-то помогает общаться с народом?

– В гэпэу, товарищ Корно, в гэпэу.

– Лев!

– Корно!

Они бросились обниматься.

– Я же говорил, – плакал, ползая на полу, пытаясь встать, Исак Исаевич. – Я же говорил…

IX

Накурено было так, что казалось, лёгкий туман плавал в кабинете начальника губотдела ОГПУ. Хватались за портсигары время от времени многие, и постоянно не выпускал папиросы изо рта сам Луговой. Он допрашивал Чернохвостова и, конечно, решал его судьбу, поэтому заметно нервничал; по всем статьям бывшему командиру опергруппы грозило наказание вплоть до расстрела, а принимать такое решение в мирное время в отношении собственных подчинённых лично ему ещё не приходилось. Конечно, всё пересматривали бы потом в Москве, прежде чем утвердить, но оценку своим действиям он бы уже получил соответствующую. И из Москвы на его звонок ответили неоднозначно: Феликс распорядился решать вопрос на месте по обстоятельствам, но обстоятельства доподлинно ещё неизвестны, а тем, кто взял телефон, по аппарату этого не объяснить. Там разговор короткий: да – да, нет – нет, и точка. Если признаться, Луговой не был уверен, что поступает правильно, однако любое промедление могло грозить ему неприятностями, истолковать оттяжку могли по-разному. Вот и решил он пригласить на заседание не только постоянных членов Осинского и Дручук из губкома партии, но и руководителей всех подразделений, а также некоторых сотрудников, так или иначе причастных к обсуждаемому чрезвычайному происшествию.

В одном торце длинного стола под знаменем и портретом Ленина, подпёршись локтями, восседал сам, то и дело поддёргивая короткие усики. Бледность обросших лёгкой щетиной щёк и тёмные круги под глазами свидетельствовали о бессонной ночи, проведённой накануне. У противоположного конца стола – горбившийся Чернохвостов. Стул ему не предлагали с самого начала, как ввели, так переминался с ноги на ногу, пробежав хмурым взглядом из-под бровей отводивших глаза присутствующих; голова взлохмачена, без ремня в распущенной до колен гимнастёрке.

– Не брился Михалыч дня два-три, – шепнул Верховцев на ухо Ксинафонтову, сидящему рядом. – А прежде не терпел и волоска на щеках.

– Тут не только бриться, рюмку опрокинуть забудешь, – буркнул тот в ответ, ему явно претило всё происходящее.

Драчук, сразу занявшая место рядышком с Луговым, словно услыхав, сурово вскинулась на них и поправила очки, спадавшие с носа.

– Обстоятельства, в общем-то, ясны, – подводя черту над допросом, а может, и под всем заседанием, Луговой прошёлся вопрошающим взглядом по каждому за столом. – Наш, в общем-то, товарищ, старший опергруппы Чернохвостов, превысил полномочия на пароходе. Наплевал, можно сказать, на моё доверие к нему. Да что там моё доверие!.. Бросил пятно на весь наш, преданный партии коллектив! Во время ответственной операции избил до смерти человека. Важного, ответственного человека. Капитана на пароходе. И всё из-за чрезмерного усердия добыть нужные ему признания. Хотя, надо сказать, мои уважаемые товарищи, приказа такого он не имел, да и повода тоже. Гражданин ему не сопротивлялся, не бесчинствовал. Сам додумался суд учинить, вместо того, чтоб в допр[88]88
  Допр (воровской жаргон) – тюрьма.


[Закрыть] отправить. Вот…

Луговой долго говорить не любил и не умел, хотя понимал собственную слабость в этом и по примеру Осинского старался читать газеты, а то и за какую-нибудь подброшенную тем книжицу брался, выписывая себе в блокнот понравившиеся слова или даже коротенькие цитаты, которые потом заучивал наизусть. Но пока дело продвигалось медленно, не хватало времени. Набрав больше воздуха, он продолжил:

– А ведь перед ним не громила какой-то был, не волк[89]89
  Волк (воровской жаргон) – преступник.


[Закрыть]зубатый с вылыной![90]90
  Волына (воровской жаргон) – пистолет.


[Закрыть] Капитан такой же командир, только с корабля.

Помолчав внушительно, словно вдумывался в сказанное, он вдруг вспомнил про недокуренную папиросу, дымившуюся перед ним в пепельнице, пальцем втёр окурок в стекло и зло изрёк:

– Только сотрудник Кузякин заметил, что с Аркашиным неладное. Он и уберёг старика от гибели там, в каюте. Здесь товарищ Кузякин?

– Его не приглашали, – подскочил со стула Осинский. – Только тех, кто…

Махнув рукой, Луговой усадил его на место.

– Поздно уже было, вот что я хочу сказать. А товарищ Кузякин и насчёт врачей советовал, гонца послал под свою ответственность, но торопыга шею едва не сломал. Как он сейчас, в больнице-то?

– Состояние удовлетворительное, – подал голос Осинский.

– Это и есть одно светлое пятно во всём этом тёмном деле, товарищи. – Луговой, видимо, вспомнил одну из понравившихся ему книжных цитат и оглядел внимательных слушателей. Верховцев поторопился ткнуть в бок задремавшего Ксинафонтова, но тот только сонно подмигнул ему, приоткрыв один глаз.

– И что же вы думаете, товарищи? – продолжал Луговой. – По своей глупости, а я подозреваю и дурного усердия, Чернохвостов, ничего не добившись от умирающего старика, вместо больницы доставил его ко мне в кабинет!

Всем, если только не Драчук, происшедшее было уже известно до деталей, но пауза затянулась, а Драчук даже искренне вскрикнула и тут же зажала рот ладошкой.

– Врач, конечно, мною был немедленно вызван. Лишь слепой не мог заметить, что происходило со стариком. Ни на один наш вопрос с Осинским он толком не мог ответить. Бормотал одно – не знаю, не виноват.

– После того как в чувство привели каплями, – поддакнул Осинский.

– В моём присутствии и при товарище Осинском он так и скончался. Врачи помочь не смогли.

Тягостное долгое молчание нарушил чей-то голос:

– Но кто же знал, что у капитана больное сердце? Капитан всё же…

– Наверное, комиссию обязательную проходил? У них без этого тоже нельзя… – поддержал ещё кто-то.

– А возраст? Как такого старикана медики пропустили? Рейс-то ого-го! Туда и обратно.

– Точно за пятьдесят!

– И поболее, – последним в поднявшемся ропоте отважился буркнуть Чернохвостов.

– Вы нанесли ему такие повреждения, которые, как утверждают медики, не совместимы с жизнью! – хлопнул по столу Луговой. – И здоровый человек мог скончаться!

– Не я один…

– Наконец-то. У вас, значит, и подручные были? Кто же?

– Нервы сдали. Всем не понравился старикан. Буржуй недобитый. Не иначе из царских морских офицеров, – шмыгнул носом Чернохвостов. – У него в шкафу мертвяк с простреленной башкой, кровь ещё не остановилась, а он упорствует, что ничего не видел и толком его не знает. А ведь тот механик! Тут поневоле кулаки зачешутся… – почувствовав поддержку зала, Чернохвостов заговорил громче. – Я, товарищ Луговой, весь перед вами, как на духу. Виноват, конечно. Но приказ исполнял, не сдуру или по самоволке. Вражина в нём за версту виден. А кто б другой иначе поступил? Враг он и есть, я и теперь нутром чую. А кулаки чешутся, так это только на таких, как он…

– Вот! Про эту вашу страсть мне слышать уже приходилось, – перебил его Луговой. – А вы ведь старший опергруппы, других обязан остерегать от мордобоя в отношении безоружных подозреваемых! Да что тут говорить!..

Чернохвостов сник, руки за спиной дрожали.

– Как вы оказались в чека? Кто давал вам рекомендацию?

– Да, это интересно! – втиснулась Драчук, и даже сняла с носа мешавшие очки.

– Когда это было…

– Забыть такое! – Драчук вскочила со стула, но без очков глаза её, близоруко щурившиеся, никого не пугали.

– Нет, конечно. Товарищ Камбуров давал.

– Это ещё до вашего назначения, Яков Михайлович, – подсказал Осинский.

– Зарублен бандитами товарищ Камбуров, – мрачно встрял Ксинафонтов, к удивлению Верховцева вдруг подавший голос. – Пал в неравном бою. И тела изрубленного не нашли… чтобы похоронить по-христиански.

– Но уцелел же кто-то с тех пор, кто может внести ясность по этому вопросу? – Луговой вскинул глаза на Осинского, упёрся в Ксинафонтова, запнулся.

– Федякина бы сюда, – буркнул Ксинафонтов. – Тот про всех всё знал.

– Да, Макар Савельевич бы, конечно, – закивал головой Осинский. – Макар Савельевич – наш партийный архив.

– Умирает Савельич, – глухо оборвал его Ксинафонтов. – Я вот его навещал недавно…

– Что же это? – Луговой постучал ладошкой по столу, требуя внимания. – Всех старых бойцов растеряли?

– Со мной в облавы и засады ходил, – заговорил Ксинафонтов, не подымаясь. – Ничего плохого за ним не замечал. Проявлял излишнюю смелость, одним словом, на рожон лез Чернохвостов, но пуля его не брала. Криклив изрядно, это правда. И кулаками горазд, но в рукопашной без этого нельзя. Зол становится безмерно. Приходилось его утихомиривать, но то по молодости. А уж как старшим назначили, не скажу. Я с ним не бывал. Мне товарищ Осинский теперь только в бумагах рыться позволяет.

– Игнат Ильич! – подскочил с места Осинский, – У нас, между прочим, приказы отдаёт начальник губотдела!

– А я что?.. Сатаной поневоле становишься, когда жизнь на волоске. Тут уж и кулаком, и зубами…

– Это в Гражданскую можно было себе позволить, товарищ Ксинафонтов, – перебил его Луговой. – В открытом бою с очевидным врагом. А капитан Аркашин – гражданский человек, пожилого возраста… безоружный… только подозреваемый. Он не заслужил такого обращения.

– А труп в его каюте? Кто убил механика? Кто этого неизвестного человека, не установленного до сих пор покойника, на пароход взял своим помощником? – зашумел над столом Ксинафонтов; помалкивавшего всегда здоровяка, никогда не лезшего наперёд без особой надобности, было не узнать; сжав кулаки, он будто шёл в атаку, сверкая глазами из-под серых лохматых бровей.

– Капитана не было в каюте, когда выстрел услыхали. Есть свидетели. Капитан в это время в рубке у себя командовал, чтобы к причалу пароход подогнать, – отмахнулся Луговой, усаживая Ксинафонтова на место.

– А что ж тот механик? Кто он? Личность его надо бы было установить, – не удержавшись, закинул удочку Верховцев. – Тогда многое могло бы и проясниться.

– Умники задним числом! – пристукнул по столу Луговой.

– А что ж горячку гнать? – не унимался и Ксинафонтов.

Резкий его выкрик словно только и ждали, по залу пошёл ропот недовольных голосов, но Луговой вскинул голову, неслыханной дерзости от Ксинафонтова он явно не ожидал. Долго поедал грозным взглядом наглеца, наконец пришёл в себя:

– Вы, товарищ Ксинафонтов, только что возмущались, что штаны протираете в кабинете, бумаги вам надоели, вот и займётесь этим. Из Саратова тот механик. Отправитесь туда и всё проверите. А вопрос об ответственности Чернохвостова мы перенесём до вашего возвращения и выяснения всех обстоятельств.

– А с этим как же? – кивнул Осинский на Чернохвостова.

– С этим? Под арестом рассиживаться не дадим. Пусть побегает в рядовых агентах, помогает концы искать в запутанном этом деле.

– Я его с собой возьму, – подал голос Ксинафонтов. – Поучу уму-разуму.

– Вы вдвоём, Игнат Ильич, при всём моём уважении к вам, как бы чего там ещё не состряпали… – Луговой запнулся, поймав настороженный взгляд Драчук, теребившей очки в руках. – В общем, поедет с вами товарищ Верховцев. Вы, гляжу, рядышком, единое понимание вопроса обрели, спецы опытные, к тому же Лев Соломонович к нам из Саратова когда-то прибыл. Так, товарищ Верховцев?

– Так точно! – подскочил на ноги Верховцев, проклиная себя за глупую несдержанность.

– Не забыли город? Знакомые, наверное, найдутся среди наших товарищей? Помогут?

– Я родом из местных, Яков Михайлович, – вытянулся тот, – в Саратове пробыл недолго, но знакомые, конечно, имеются.

– Сегодня и выезжайте. Откладывать – перекладывать, что муку в ступе толочь, а времени у вас мало. – Луговой развёл руки в стороны. – Неделю даю. Обернётесь раньше – благодарность! А мы расходимся, товарищи.

Верховцев, пропустив спешащих к выходу, покурил в коридоре с Ксинафонтовым, дожидаясь его реакции на неожиданный для обоих оборот, но тот всё время только хмурился и, отворачиваясь к форточке, зло пускал струйки дыма на волю.

– Игнат Ильич, я хоть и знаю Саратов, верно товарищ Луговой подметил, но какие там у меня знакомые? Сколько лет пролетело, хорошо, если в живых кто остался. Там же давно и голодуха, и мор круче наших напастей.

– Ну?

– Я с поездкой этой не лез. Вылетело само собой, чёрт попутал!

– Отказаться хочешь?

– Теперь уже Луговой и слушать не станет.

– Что предлагаешь?

– Возьмись за старшего? Хоть и двое нас, а кто-то руководить должен.

– Ответственности испугался?

– У тебя опыта больше. А ответственность что? Разделим пополам. Не раздерёмся.

– Решили. Ещё что?

– К начальству бы надо зайти перед отъездом.

– Советы, напутствия получить?

– Ну да.

– А ты не скумекал, что от нас требуется? И почему мы с тобой в одну ложку угодили?

– Ложку? Ничего не понимаю.

– Значит, не слышал ещё про своего Сивко?

– Не видел его с вечера. С утра прямо на заседание, едва успел.

– Опаздываешь ты, Лев, вечно. Это плохо.

– Так что с Сивко?

– Вот ты и зайди к Луговому, пока он тебя сам не вызвал. И совет получишь, и ещё чем-нибудь порадует. А я собираться пошёл.

И, крякнув, Ксинафонтов тяжело зашагал по коридору. Задумавшись над его хитромудрыми намёками, Верховцев бросился было его догонять, но было поздно.

– К поезду поспей! – донеслось из-за спины, и дверь захлопнулась.

X

Приёмная пустовала, и Верховцев, не раздумывая, торкнулся в оббитую кожей дверь. Недосказанный намёк Ксинафонтова на предстоящие неприятности встревожили его. В таких случаях он предпочитал атаковать первым. Приём, не раз испытанный, приносил успех. Что мог натворить Сивко? С тем, что тот подвёл его с механиком, обошлось гладко – труп унёс с собой все тревоги. Но что случилось вчера?..

Накануне ночью, оставив за порогом дома старика Заславского, Платона он больше не видел. Но так и было условлено, Сивко должен был дожидаться в укрытии, не вмешиваться ни при каких обстоятельствах и только отслеживать происходящее. Верховцев не собирался объяснять Платону причин своих странных поступков; тайн собственного прошлого он не доверял никому. Обеспокоился сам в тот момент, когда поздно ночью старик, сдавшись на уговоры Корно, повёл их двоих на розыски Евгении и ребёнка к пианистке Софьи. Платон, видно, устав дежурить, покуривал за деревом и едва успел скрыться, замеченный лишь им. Но пронесло. Больше промахов подопечный не допускал. Когда же под утро всей гурьбой они брели к особняку Гертруды Филькенштейн, присутствие Платона поблизости ничем не отметилось. Мысль спрятать остатки семейства Корновского у Гертруды осенила Верховцева, когда взбалмошная внезапным визитом нежданных гостей перепуганная Софья пыталась сообразить, что от неё требовалось. Мудро рассудив, что о лучшем убежище не мечтать, Верховцев тут же посвятил в историю проклятого особняка Корновского и тот, не раздумывая, согласился. Такое решение устраняло тревоги многих и прежде всего – Корно. Глеб не находил слов, как отблагодарить бывшего приятеля. Верховцев был сдержан, он старался улыбаться, хотя было не по себе – знал бы друг, кому расточает хвалебные слова, так ли бескорыстен поступок и чем грозит в будущем собственная легкомысленность!..

Дверь наконец поддалась и в открывшуюся щель Верховцев услышал:

– Но потерпи, дорогой…

Он надавил сильней и сделал шаг вперёд:

– Разрешите, Яков Михайлович?

– По вопросу поездки? – Луговой поспешно отступил от Драчук.

Смутившись его внезапным появлением, отшатнулась и завотделом губкома.

– Хотелось бы уточнить некоторые вопросы, – застыл Верховцев, не подавая вида.

– К Осинскому! К Осинскому! – сунулся за портсигаром Луговой и поторопился к столу. – Я поручил ему подготовить приказ о командировке.

– Но…

– Нас с Ольгой Николаевной ждут в губкоме партии, затянулось наше заседание. – Начальник окутался дымом и торопливо зарылся в бумагах, словно отыскивал нужное.

– У меня неотложное, – упёрся столбом Верховцев, злорадствуя, он внезапно почувствовал удовольствие издеваться над беззащитностью этих двух важных особ, только что изображавших на заседании величие и безграничную власть над остальными, но вдруг застигнутых врасплох пусть не за явным адюльтером, но близким к тому разоблачением.

– Товарищу ехать, – первой нашлась Драчук, сухо кивнув, она поспешила к выходу. – Мы вас ждём в губкоме, Яков Михайлович.

Не скрывая недовольства, пустив дым в потолок, Луговой с большей яростью стал расшвыривать бумаги:

– Ну что там у вас неотложного?

"Любезничали, значит, голубки, ворковали, а я вас вспугнул, – собираясь с мыслями, с ехидцей наблюдал за ним Верховцев. – Попались с поличным, голубчики, теперь, хоть и ненадолго, а верх мой, попляшете под мою дудочку. Яков, мужик холостой, а дамочке, партийной вертихвостке, да замужней и при детях, гореть синим пламенем, если перечить станет. Амуры за спиной мужа – толстобрюхого аптекаря, который напрасно подозревает её в шашнях с Осинским, налицо. Муженёк лишь любовником ошибся. Ему шепни, сутяжник всех на ноги подымет. Несдобровать тогда и самому Луговому. А уж как ими крутить-вертеть, надумаю…"

– Я дождусь объяснений? – Не сдерживаясь, Луговой отбросил бумаги, уставился на Верховцева, готовый смешать его с землёй. – Кстати, Лев Соломонович, где всю ночь пропадал агент Сивко, которого вы забрали с собой на задание у Чернохвостова?

– В моём подчинении, – ожидая всего, но только не этого, смутился Верховцев, но вида не подал.

– Агент Снегурцов жену умершего капитана кое-как опросил в больнице. Ничего толком от неё не добился. Работать с ней, тревожить, врачи не советуют. Сами не надеются, выживет ли. А вам удались ваши поиски?

"Кто же тебя больше интересует? – исподлобья зыркнул Верховцев на покрасневшего от гнева начальника, – Платон или Корно? Ну, о Корновском ты, голубок, от меня информации не дождёшься. Да она тебе и ни к чему. Важный гость, которого тебе поручалось выудить на пароходе и следить за каждым его шагом, уже тю-тю, поездом в столицу укатил. Так что за мой счёт благодарности тебе не предвидится. Жди только взбучки. А птенцов его я для себя надёжно припрятал. На всякий случай. Мне они нужней".

– Вы что же, ничего не добыв, решили развлечься на пару, а потом бросили его под утро? – скрипнул зубами Луговой.

– Кто вам донёс этот бред?

– Курьер Верховцев, вы забываетесь!

– Виноват, товарищ начальник, но…

– Никаких но! Агент Сивко рано утром подобран работниками милиции в придорожной канаве вусмерть пьяным и с разбитой головой. Объяснить ничего не мог, бормотал, что ничего не помнит.

– Как? Где? Не может быть! – Верховцева качнуло к столу, но он постарался взять себя в руки.

– Я слушаю ваши объяснения.

– Сивко пожаловался на недомогание… угробил его в подручных Чернохвостов, да ещё бессонная ночь накануне, бедлам на пароходе. В общем, под свою ответственность отпустил я его отоспаться. Ну и сам решил отдохнуть, дав необходимые распоряжения агенту Снегурцову. Тот, кстати, справился с моим поручением… А насчёт агента Сивко, могу поклясться – тот вовсе не пьющий. Никогда замечен не был. Чернохвостов, если что, молчать бы не стал. У них взаимопонимания не было, Сивко – противник кулаков, на этой почве и…

– Вы мне о Чернохвостове не напоминайте. С ним всё ясно.

– Разрешите мне самому попытать Сивко? Может, удастся добиться истины…

– С ним товарищ Осинский работал.

– Тем более. Я к Сивко подход найду.

– Попытайтесь! Вы же его рекомендовали к нам!

– Я сделаю всё возможное. Он заговорит.

– Если действительно ему память не отбили, – буркнул уже совсем другим тоном Луговой. – Врач подтвердил, что затылок разбит серьёзно. Одним словом, куда не кинь – кругом клин! Может, враги у него были?

– Враги? Не больше, чем у нас с вами.

– Надо дознаться, кто его так.

– Я постараюсь. Он где?

– В собачнике[91]91
  Собачник (воровской жаргон) – камера для задержанных подозреваемых.


[Закрыть] при дежурке. Не отправлю же я его в лечебку! И поторопитесь, Ксинафонтова отпускать одного в Саратов нельзя. Игнат Ильич хоть и без претензий, но горяч, а там придётся осторожно действовать, единственная ниточка теперь – тот покойник, проникший на пароход механиком. С важным заданием его кто-то отправил. Если оборвётся эта нить, до истины не докопаться.

– Разрешите исполнять?

– Ступайте, но перед отъездом найдите меня, в случае чего – к Осинскому.

Особых надежд на встречу с Сивко Верховцев не питал. Тот, хоть и хитёр, а перед начальством лукавить не стал бы, если и знал больше, выложил. Верховцева интересовали детали, о которых дилетант Осинский, допрашивавший Платона, мог и не задумываться. Хорошего не ждал и всё же вид подопечного его прямо-таки ошеломил – голова в бинтах, одни глаза щёлочками среди опухших синих век и щёк, губы чёрные, издававшие невнятный хрип вместо ответов. Как жизнь держалась в теле? Неведомо. Санитар, приставленный к нему, вероятно, сердобольным Осинским, суетился, то и дело бегал к рукомойнику над парашей, мочил тряпку и прикладывал на грудь под рубашку. Духота, вонь, мечущаяся тощая фигура в грязном халате мешали Верховцеву сосредоточиться. Но кое-что важное для себя он сумел выяснить – неизвестный следил за ними и Платоном с того самого момента, как они ночью покинули дом Заславского. Удар неизвестный нанёс Платону по голове, когда вышли от Софьи. Верховцев повёл Глеба с дочерью и внуком в особняк к Гертруде. Софья оставила старика ночевать у себя. Эту важную деталь отчаявшийся Верховцев всё-таки выудил у измученного бедолаги.

– Его в больницу надо, – с порога заявил он Осинскому.

– Решать Якову Михайловичу, – попытался возразить тот. – Не мной Сивко помещён в собачник.

– До вечера, а то и раньше концы отдаст. А к Луговому я заходил. Нет его. Решайте, мне ехать надо.

– В губком иди, туда собирался Яков Михайлович.

– Сивко не преступник, а пострадавший от рук опасного врага. Напавшего надо искать, а не нашего агента мучить. Случись что – шум дойдёт до верхов.

– Так звони Луговому!

– Нет уж, увольте. То, что мне Луговой поручил, я выполнил. Остальные вопросы на вас оставлены. Так Яковом Михайловичем и сказано было.

– А, чёрт возьми! – схватился за трубку Осинский.

– Всего доброго! – шагнул за дверь Верховцев.

– Куда вы?

– Опоздаю на поезд, Луговой с меня голову снимет!

Собственно, оказавшись на улице и вздохнув полной грудью, Верховцев не думал спешить на вокзал – время позволяло, а ему ещё надо было переговорить с Гертрудой; общие их знакомые в Саратове ждали информации, и её следовало получить у Филькенштейн. От этой мысли его лицо перекосила гримаса – теперь балом временно правила она.

Ворота открыла хромоножка.

– Гертруда Карловна у себя? – заметив неладное на лице прислуги, забеспокоился он.

– Наверху. Одна.