Текст книги "Окаянные"

Автор книги: Вячеслав Белоусов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

V

Ну а что ж Буланов?..

Плюгавенький, словно ещё при родах уроненный бабкой-повитухой, подчинённый Генриха уступал ему во всём, как будто следовал известной заповеди чиновника ниже рангом. С вечно слезящимися белёсыми глазками в круглых невзрачных очёчках, сползавших с длинноватого носа, с кривоватыми тонкими ножками в сапогах до колен и носками внутрь убогий этот человечек невесть каким сумасшедшим ветром был занесён в грозную "контору". Если б не кожаные штаны, куртка и фуражка, которые он не снимал, казалось, и отходя ко сну, – вылитый лакей дешёвого кабака.

Всё так.

Однако будь кто повнимательней, уловил бы мелькавший порой пронзительный настороженный взгляд существа, наученного в жизни многому, взгляд хищного зверька, вечно опасавшегося внезапного укуса или удара сзади и готового достойно огрызнуться.

На первых порах присматриваясь к странному сотруднику, Ягода с неприязнью и брезгливостью отметил его холуйскую угодливость сутулиться при входе в кабинет, прижимая обеими руками к животу пачку бумаг как великую драгоценность. Однажды, не видя нужды в их большом количестве, когда достаточно было лишь одной папки с докладом, Ягода не сдержался с замечанием и невольно опешил – у новичка вдруг прорезался голос! Тот вежливо, но достаточно внятно намекнул, что некоторые из начальства иногда испытывают потребность глянуть фактический материал, подтверждающий выводы по тому или иному тезису или разделу доклада, сверить аналитику со статистикой, поэтому чтобы не бегать взад-вперёд… Тонким был брошенный укол, но уж откровенно наглым. Почти незримая ядовитая усмешка при этом скривила его губы, и лишь Ягода вскинул глаза, исчезла, но Генрих её не прозевал. Азарт ткнуть носом зарвавшегося невежду взыграл над рассудком. Щепетильный в подобных ситуациях, сам большой дока в бумаготворчестве, обученный крючкотворству ещё в Военной инспекции Подвойского, он проникся неистребимым желанием поставить выскочку на место и всерьёз, как никогда, углубился изучать поданный документ. Однако, постепенно остывая, убедился в недюжинном мастерстве бумажного червя. Доклад был выполнен солидно, логичной цепочкой следовали вывод за выводом, нужные политические заключения базировались на умело заложенном фундаменте бесспорных фактов. Всё, что требовалось, выпирало наружу, будто само собой. Одним словом, состряпано отменно.

"Умён, сукин сын, – жевал губы Ягода, – не зря отец-лесник деньги на твоё обучение потратил, но, видно, чтобы авторитет среди сверстников завоевать из-за физической тщедушности, чрезмерно занимался ты и самообразованием. Чем ещё достигнуть превосходства? Тщеславие и высокомерие так и прут из тебя, пытаешься, а скрыть не в силах". Заметив, как Буланов ёрзал на стуле, вытягивая шею, когда, не спеша водя карандашом по строчкам, одолевал он текст доклада, как заливалось пунцовой краской его лицо, лишь останавливалась рука, Генрих, не справляясь с чувствами, вдруг принялся перечёркивать абзац за абзацем, а то и целые страницы, пока не очнулся и сообразил, что текст-то как раз стоит того, чтоб над ним не издевались.

То был проект секретного доклада, готовящийся к февральскому Президиуму ВЧК об антиправительственной деятельности партии левых эсеров, прежде чем их судить.

Если раньше он без особого внимания пролистал личное дело Буланова, прибывшего в аппарат из Пензенской ЧК, то затребовав его заново, Генрих засел над ним основательно, специально выкроив свободный вечерок. Недоумение овладело им с первых же страниц. Хмурясь и негодуя, досадовал над обескураживающими куцыми записями: "В Первую мировую служил в запасном полку (Саратов)…", "в Гражданской войне не участвовал…", "по профессии землемер, работал в уездном продовольственном комитете делопроизводителем (1917–1918), заведующим продовольственным управлением (1918), заведующим рабочим снабжением…" и вдруг – "ответственный секретарь Инсарского уездного комитета РКП(б) Пензенской губернии", откуда прямиком в губернскую ЧК?..

"Вот тебе и пензенская землеройка! – вскочив на ноги и забегав по кабинету с запалённой папироской, схватился за голову Ягода. – Глубоко этот червь врос-вкопался! Из складских закромов, где в войну, в голодомор отсиживался, прополз на брюхе аж до партийной головки, оттуда в чека втёрся и к нам на самый верх сумел забраться!" Искреннему его изумлению не было предела. Эмоции выплёскивались через край вместе с отборным матом. Что в том было больше: яростного негодования, гневного возмущения или совсем неуместного невольного восхищения "подвигами" изощрённого авантюриста – надо ли разбираться? Буланов не походил на тривиального пройдоху и плута – к однозначному выводу твёрдо пришёл Ягода.

Копаясь далее в бумагах, он ткнулся в написанную грамотно и красивым почерком автобиографию, в которой автор, скромно сэкономив на себе, пространно расписывал географию и историю родных мест, упоминал, что мордовский его городок получил название от реки Инсар, иначе "осоковое болото", что свободолюбивые его предки, одни, присоединившиеся к разинцам, брали штурмом Пензу, а другие спустя двести лет били французов в ополченских отрядах. "А это зачем влепил сюда, хитрец? – зачесал затылок Ягода. – От чрезмерного ума? О себе-то полслова. Накатал бы с кем харчами делился? Ну погоди, болотный упырь, об этом я тебя попытаю…"

В самом конце личного дела из прилепленного намертво к корке картонного кармашка ему с трудом удалось вытянуть сложенную вдвое пачку зажелтевших листов дурно пахнувших, исписанных очень мелким, но знакомым уже почерком. "Краткий отчёт о работе Пензенской ЧК" – значилось в заголовке. Куда, кому? – адресат отсутствовал. Не было ни даты, ни подписи на последней странице. Подобных "отчётов", мельком проглядывая, насчитал он с десяток, все как близнецы по 2–3 листа, за разные периоды времени и изрядно перепутанные. Видно, читавший складывал их когда-то, не особо заботясь о порядке страниц, либо перемешал случайно, что-то поубирав. "Если это действительно официальная информация, готовившаяся ещё в ту пору, когда в губернских чрезвычайках не существовало требований по форме и содержанию, то почему вся информация обезличена? – ломал голову Ягода. – Допустим, существовали отдельные письма, сопровождавшие каждый из этих "отчётов", но всё же где подпись исполнителя? И где те письма? Хранить отдельно одно без другого?.. В чём нужда?"

Нелепости или небрежности в своей конторе и в её губернских подразделениях в таких вопросах даже в первые дни образования он не допускал.

Погрузившись в раздумье и закурив, Ягода направился к давно потемневшему окну. Потянул одну штору, принялся за другую, всё время заедавшую наверху, поднял глаза, выискивая неполадку и, чуть не ткнувшись лицом в стекло, остолбенел, встретившись с вылупившимися на него глазами Буланова! В чёрной тьме без лица и очков они откровенно смеялись над ним с иезуитской издёвкой.

– Чёрт! – выругался, отшатнувшись, Ягода; наваждение исчезло, а он рванулся к столу и, схватив злосчастные листы, принялся вчитываться в первый из попавшихся.

Тусклый свет настольной лампы скоро притомил, глаза заслезились от плясавших букв, он задохнулся в придавившем кашле, со злостью смял папироску. Рюмочка коньяка из шкафа облегчение не принесла, вместо бодрости навалилась усталость, он хлебнул вторую, третью… Только распластавшись на диване, почувствовал себя лучше. Домой идти не хотелось, да и поздно – решил он. Кто его там ждал? Ида? Молоденькая племянница великого большевика, значившаяся женой, к которой с первых дней знакомства прикасался с осторожностью, как к дорогой фарфоровой игрушке. Не став женщиной, притягивавшей бы его бесстыдной страстью и пьянящими играми в постели, она с утра и до позднего часа пропадала то в университете, то среди сверстников в комсомольской ячейке. А вести бессодержательные беседы с тёщей, детской врачихой Софьей Михайловной Авербах, ему претило до тошноты так же, как и с братцем жены Леопольдом, помешенном на бесконечной борьбе "октябристов" с "кузницами"[41]41
  «Октябрь» – литературная группа писателей-коммунистов, существовавшая в 1922–1925 гг. в Москве. Среди руководителей группы были Г. Лелевич, Артём Весёлый, Юрий Либединский, Дмитрий Фурманов и Леопольд Авербах. «Октябрь» жёстко противостоял группе «Кузница», выступавшей за независимость писателей от коммунистической партии, проводил догматическую и самоуверенную политику в литературе, претендуя на роль единственного защитника истинно коммунистической идеологии.


[Закрыть].

"Светило от медицины", как он для себя окрестил тёщу, компенсируя безалаберную холодность дочки к мужу, постоянно терзала его советами беречь драгоценное здоровье, подмечая то внезапную бледность лица после чрезмерных возлияний, то чих либо кашель, который действительно последнее время начал его преследовать. А бойкий, нахальный шурин допекал проблемами опровержения аполитичности литературы и, хотя Генрих обязан был ему знакомством с бесшабашным модным футуристом Маяковским, обоих терпеть не мог за безмерный выпендрёж, наигранную чувственность и лужёные глотки.

Нет, прикасаться к несуразным бумажкам из конверта он больше не собирался, отложил находку до утра. Однако, как ни ворочался с боку на бок на скрипучем диване, заснуть не смог. Загадочные пензенские "отчёты" не давали покоя, к тому же к раскалывавшейся от боли голове присоединился живот, с внутренностями явно что-то происходило неладное. Коньяк из шкафа не мог быть тому причиной, средство, не раз испытанное и не раз выручавшее, вреда никогда не причиняло. Беспокоить и будить Саволайнена, конечно, давно спавшего, из-за такого пустяка не хотелось. Поднявшись и побродив по кабинету, Генрих устроился за столом, вытянув длинные ноги и сложив руки на груди. Иногда удавалось перехитрить бессонницу таким образом, терзая память, извлекать из небытия клочки прошлого и незаметно засыпая. Но далёкое прошлое затаилось, зато вроде полегчало с животом, и тут же сознанием прочно завладели пензенские загадки, навеянные треклятым болотным писчим.

Не напрягаясь, Генрих вспомнил, что в Пензенской ЧК Павел Петрович Буланов начинал бумаготворческим деятелем, хотя значился по должности помощником секретно-политического отдела, то есть сочинял и отписывал различного рода специальные бумажки. Не могли же пусть немощному, никогда не державшему в руках нагана или винтовки, бывшему ответственному секретарю уездного партийного комитета вручить метлу мести двор чрезвычайки. Начальником там был в то время латыш Рудольф Аустрин, возглавлявший до этого временный комитет в одном из уездов Латвии и в связи с её оккупацией немцами в феврале 1918 года переброшенный в Пензу. Вызвано это было чрезвычайными обстоятельствами.

Накануне Ленин, благословляя особо доверенных лиц проводить социалистическую революцию в глубинке, отправил в Пензу с группой большевиков самого молодого из них Василия Кураева, делегата 1-го и 2-го Всероссийских съездов Советов, члена ВЦИК. Около двух месяцев в городе творилась сплошная неразбериха. К концу декабря 1917 года большевикам удалось объявить комиссара Временного правительства Керенского, князя Кугушева низложенными и бескровно взять власть в свои руки. Однако радостная телеграмма Кураева Ильичу о том, что он наконец назначен председателем Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, едва не оказалась преждевременной: в середине февраля бывшими офицерами был поднят вооружённый мятеж. Мятеж подавили, но недобитый враг затаился и, готовя новые провокации, представлял серьёзную опасность.

Весна и лето для Красной России после победоносного октября вообще стали тяжким испытанием. "Военный коммунизм"[42]42
  Название внутренней политики Советского государства, проводившейся в 1918–1921 гг. в условиях Гражданской войны. Её характерными чертами были крайняя централизация управления экономикой, национализация всей (и даже мелкой) промышленности, государственная монополия на многие продукты сельского хозяйства, продразвёрстка, запрет частной торговли, свёртывание товарно-денежных отношений, уравнивание в распределении материальных благ, использование армии, милиции, ВЧК в народном хозяйстве.


[Закрыть] опрокинул надежды крестьян, которые ещё питали симпатии к новой власти, а когда большевики начали изымать продовольствие на территории, контролируемой собственными силами, они, защищая собственность, превратились в непримиримых врагов. Волнения и недовольство завершались вооружённым сопротивлением и ожесточёнными восстаниями. Крестьяне, поначалу бившие морды беспардонно грабившим их комбедовцам и продотрядцам, теперь сами собирались в боевые дружины и попросту уничтожали их.

Пенза представляла повышенную ценность для правительства республики не только как одна из богатейших хлебных и мясных житниц страны, здесь располагалась строго засекреченная фабрика по печатанию денег, эвакуированная по указанию Ленина в марте 1918 года комиссаром Экспедиции государственных бумаг Александром Минкиным ввиду тяжёлого положения на фронте. Председатель Совнаркома забрасывал Василия Кураева бесконечными тревожными телеграммами о необходимости организации строгой охраны, но на всякий случай специальный эшелон стоял на рельсах под парами. Вместе с тем не прекращались требования по заготовке продовольствия. Обобрав все уезды, Кураев организовал отправку в Москву 25 вагонов зерна и 23 вагонов мяса, не прошло и декады из Пензы ушёл второй эшелон с зерном.

Натянутую до предела тетиву долго не сдержать, стрела вырвется, как бы крепки ни были её цеплявшие пальцы – древней этой мудрости старались придерживаться власть державшие всех времён. Будь жесток, но в меру. Погоняй, но кнутом не по лицу. Проще говоря, политика кулака и пряника всегда ценилась более, ибо в основе её лежал разум.

В Совнаркоме дураков и безумцев не было, но республике грозила неминуемая гибель, если не от наброшенной петли вражеских фронтов, то от косящих красногвардейцев и население голода, холода и враз вспыхнувшей заразы: тифа, холеры, чумы, чёрной оспы, туберкулёза… Такая сопутствующая тварь, как вошь и клопы, разносящие всю эту погибель, в счёт не шла.

Поэтому Ленин подписал декрет об обязательном товарообороте для Пензенской, Самарской и Тамбовской губерний, который вводился немедленно.

Между тем в глубинке местные власти едва сдерживали недовольство, возмущение и протесты, готовые обернуться вооружёнными столкновениями. В Пензенской губернии даже руководители большинства уездных и волостных Советов выступали против насильственного изъятия хлеба. Кураев срочно известил об этом Ленина и попросил вооружённое подкрепление. Чекисты Рудольфа Аустрина не справлялись, хотя тот в срочном порядке латал прорехи кем попало. Так, в Пензенской чека нашлось место грамотному Павлу Буланову: в Инсоре взялись за вилы, ответственному секретарю уездного комитета РКП(б) лучшего места для спасения не сыскать.

А началась заваруха летом, когда в Пензу наконец прибыл обещанный Лениным продотряд из четырёхсот хорошо вооружённых бойцов. Разделившись по сотням и усиленные агитаторами из местных партийцев, они направились по волостям создавать разгромленные комбеды и выгребать остатки продовольствия.

Тут уж и прорвало.

Началось с села Кучки, где крестьяне взялись за вилы и топоры. Петроградский отряд, пытавшийся оказать сопротивление, понеся значительные потери убитыми и ранеными, был разгромлен, уцелевшие едва унесли ноги. Вооружённые мятежи вспыхнули в других волостях и грозились охватить целые уезды, словно только и ждали сигнала. Чтобы пресечь распространение пламени восстания, Кураев объявил особое положение в нескольких предрасположенных опасных волостях.

"Пензенская опасность явно нами недооценена! – рвал в Совнаркоме голосовые связи Ленин. – В Пензу следует направить бойцов железного полка и привести дело к беспощадному подавлению… Сделать так, чтобы на сотни вёрст народ трепетал…", а Кураеву, противнику кровопролития, извещённый о его нерешительности, слал телеграммы похлеще, приказывая сочувствующих и недовольных мужиков пороть и запирать в концлагеря.

Дзержинский тут же круто взялся за своего подчинённого, метал гром и молнии в адрес Рудольфа Ауст-рина. Тот был избран членом губкома партии и, как мог, давил на мягкотелого Кураева. Вместе им удалось мобилизовать отряд для усмирения восставших, укрепив его военной братией интернационалистов из революционно настроенных немцев, чехов, венгров и словаков. Войдя в притихшие в недобрых ожиданиях Кучки, отряд арестовал не успевших разбежаться зачинщиков и активистов, а назначенный Аустриным председателем следственной комиссии его заместитель Иван Егоров принялся за следствие. Сам Аустрин немедля отбил телеграмму начальству: "Восстание ликвидировано, расстреляно 13 человек". Однако Ленин остался недоволен и возмущённо требовал: "Повесить, непременно повесить не меньше 100 заведомых кулаков, богатеев, кровопийц. Отнять у них весь хлеб. Назначить заложников". И уже явно намекая на Кураева, добавлял: "Найдите людей потвёрже".

Жестокость обернулась бочкой пороха, брошенной в костёр. Вооружённые восстания враз охватили ещё пять волостей, в губернской тюрьме взбунтовавшиеся арестованные убили Егорова, проводившего допросы.

Всё это происходило в 45 километрах от Восточного фронта, в целом положение на всех фронтах становилось критическим. В городе Саранске формировавший особый казачий корпус Филипп Миронов, недовольный политикой раскулачивания, выступил против советской власти. Выдвинув лозунг "Долой коммунистов", мятежные казаки разграбили продовольственные склады в городе и двинулись к фронту. К ним прибавились возмущённые крестьяне, войско росло как на дрожжах лишь только достигало очередного населённого пункта.

Не дожидаясь, Ленин и Свердлов, нашли "человека потвёрже", чтобы возглавить пензенских партийцев, метавшихся в панике и нерешительности. Один Аустрин навести порядок не мог. К тому времени Пензенская ЧК ещё подчинялась местному губернскому Совету, являясь его комиссариатом и не имела прямых связей со Всероссийской чрезвычайной комиссией, поэтому все требования Дзержинского, хотя и подталкивали Аустрина, обязательными для Кураева не были, тем более для губкома партии. И разрубая этот гордиев узел[43]43
  Гордиев узел – согласно греческой легенде сложнейший узел, опутавший ярмо повозки, стоявшей в храме Зевса – Верховного бога. Считалось, что тот, кто сумеет его развязать, станет повелителем всей Азии. Александр Македонский разрешил эту задачу просто: он разрубил узел мечом.


[Закрыть], два пролетарских вождя сами решили проблему.

Считаясь даже среди своих диктатором, страдавшая нервным расстройством политработник группы войск Червонного казачества Евгения Бош как раз была отправлена командующим Виталием Примаковым[44]44
  В.М. Примаков (1897–1937) – советский военачальник в Гражданскую войну, командир украинского Червонного казачества, комкор (1935 г.), арестован в 1936 г., осуждён и расстрелян в 1937 году, реабилитирован в 1957 г.


[Закрыть] на лечение от чахотки. Подлечившись в Тамбове и Липецке, комиссарша возвратиться назад не могла, так как, по существу, была изгнана за то, что беспардонно вмешивалась в боевые распоряжения и сама отдавала невыполнимые приказы. Накануне Примаков грозился пристрелить её сам, если не отзовёт начальство. В ту пору, когда на Украине велись жестокие бои красных с белыми, зелёными и прочими разноцветными, наседавшими со всех сторон, угроза эта была реальна, командиру позволялось и такое, а Примаков слов на ветер не бросал.

Но именно в полубезумной фанатичке очень нуждалось руководство погибающей республики, барахтавшейся в петле вражеских фронтов и крестьянских бунтов. К тому же о Евгении Готлибовне Мейш-Бош Ленин был не только наслышан, но имел удовольствие ссориться с ней и мириться: ещё до октябрьского переворота она с сожителем, известным революционером Георгием Пятаковым[45]45
  Г.Л. Пятаков (1890–1937) – активный участник революции и Гражданской войны на Украине, 1-й секретарь ЦК КП(б) Украины, советский партийный, государственный и хозяйственный деятель, арестован и осуждён как «враг народа» и расстрелян в 1937 г., реабилитирован в 1988 г.


[Закрыть] организовала ему активную оппозицию, но, вовремя опомнившись, успела переметнуться к большевикам, посидела в тюрьме, была осуждена к пожизненной ссылке в Сибирь, а сбежав в Японию, перекочевала оттуда в США, далее перебралась в Европу и, поколесив по Швейцарии, Норвегии и Швеции, поспела к революции в Россию. Вот здесь, в вооружённом восстании против войск Временного правительства на Украине, а затем в разразившейся Гражданской войне и проявилось её безудержное буйство и диктаторство.

Помня наставления председателя Совнаркома, Бош, возглавив Пензенский губком РКП(б), тут же попыталась устроить массовую расправу над мятежными крестьянами, но не найдя поддержки у Кураева и Минкина, в телеграмме на имя Ленина обвинила их в саботаже.

Из, казалось бы, обречённого Питера правительство к тому времени засекреченными эшелонами ночью эвакуировалось в Москву, и прибывший, оттуда курьер письмом передал Бош документ, подписанный Лениным и полностью развязывающий ей руки, – она наделялась неограниченным правом действовать по своему усмотрению. Незаменимым помощником её стал преданный Аустрин. Вместе они вооружили два отряда губчека и городского гарнизона. Не жалея патронов, карательное войско приступило к безжалостному истреблению всех подвернувшихся под руку. Виновных и не очень набралось достаточно, в отчётах, аккуратно составлявшихся Булановым и представляемых Аустриным в Москву, значились ко дню завершения операции по ликвидации бунтов арестованными только чекистами свыше 5 тысяч, расстрелянными свыше 600, заключённых в концлагеря около 200 человек.

Дзержинский, отметив отменное усердие Аустрина во всех этих делах, истребовал его на секретную работу к себе в Высшую чрезвычайную комиссию, назначив вскоре начальником отдела. Аустрин не смог расстаться с незаменимым преданным грамотеем Булановым, перетянув его в ВЧК за собой. Проявляя недюжинные способности в бумаготворчестве и не только, тот моментально забрался в секретно-политический отдел.

"Но была ли в том заслуга одного лишь Дзержинского?" – задумывался Ягода, настороженно отслеживая стремительное продвижение по должностной лестнице тихони латыша и невзрачного пензенского писаря. Задумывался и не верил. Председателю Высшей чрезвычайной комиссии, конечно, кто-то из его людей рекомендовал и подталкивал их. Но кто? Менжинский? В особо тёплых отношениях оба замечены не были. Феликс, вообще любимчиков не терпел и не привечал. В конторе со всеми сотрудниками – от рядового до начальника – был одинаково сдержан, даже сух, холоден, никаких нервных встрясок на виду не устраивал, как бы не сложна была обстановка и какие бы чрезвычайные события не случались.

"Нет, – ломал голову Ягода, зло косясь на пачку пожелтевших листов из конверта, лежащую на столе, – к Менжинскому бумажки эти, написанные, конечно, когда-то Булановым, отношения никакого не имеют. Менжинский в те времена пензенскими событиями не занимался. Феликс, помнится, не доверял этого никому. Вообще там, где что-то близко касалось Ленина, Феликс из своих рук не выпускал, пока конфликт не разрешался". Но вот перед ним, перед его глазами, эти дурно пахнущие, исписанные на плохой бумаге едва различимыми, скачущими буквами листы! Они кому-то были предназначены! Они содержали и содержат теперь информацию не для чужих глаз! И в них, возможно, скрыт ответ на все его мучащие вопросы, касающиеся истинной сущности и Буланова, и Аустрина, и… А если это враги?..

Читать снова Ягода уже не мог, даже не пытался. Он чертовски устал от лихорадочных догадок, от нахлынувших впечатлений. Схватив в сердцах треклятые листы, сгрёб в ладонях и, неосторожно поднеся слишком близко к глазам, инстинктивно отбросил от себя, захлебнувшись их отвратительной гнилью. Смердящим мусором они рассыпались по крышке стола. Его затошнило.

"Доносы! – словно молотом ударило в голове. – Как же он сразу не догадался? Агентурные записки, обозначенные для конспирации "отчётами", отправлялись Аустриным какому-то влиятельному лицу в конторе… Информация, обходящая официальную регистрацию в целях неразглашения, строго засекреченная и предназначенная только одному! Вот что это может быть! На того же Минкина или Кураева. Их же вскоре после тех событий убрали из Пензы. А может, и на психопатку Евгению! Отношения у неё со всеми были не ахти. Она вытворяла такое, что невозмутимому латышу Аустрину становилось жутко. Не брезговала расстреливать заложников сама, палила в затылки из маузера будь здоров! Поэтому через короткое время после подавления мятежного очага, она пропала. Феликс чуял – врагов она нажила на всю оставшуюся жизнь. И убеждать Ленина ему не пришлось, тот сам блестяще разбирался в таких вещах не хуже председателя ВЧК…"

Генрих тяжело поднялся от стола и побрёл к дивану.

"Завтра, завтра с утра, – успокаивала, оседала на дно гаснущего сознания мысль. – Завтра на свежую голову одолею эти дьявольские листы. И всё станет окончательно ясным…"

Но в тот день утро в своём кабинете встречать ему не удалось. И на следующий день тоже… Он не разобрал, что примерещилось ему ужасное, от невыносимой головной боли его внезапно сбросило с дивана. Как рядом очутился Саволайнен – не помнил, наверное, кричал. Теряя сознание, видел его перекошенное лицо и глаза в диком страхе. Очнулся уже в больнице в окружении врачей. Саволайнен опять был ближе всех, но ненадолго.

Лучше стало через несколько дней; тогда и пришёл Дзержинский.

"Что со мной?" – хотелось ему спросить, но язык плохо слушался. Дзержинский прижал палец к своим губам, попробовал как-то криво подмигнуть. Сказал: "Подозревали апоплексический удар[46]46
  Острое нарушение мозгового кровообращения, иначе – инсульт.


[Закрыть]. Лёгкий. Но обошлось. Обморок, как у девушки". И снова криво усмехнулся: «Через две-три недели обещают поставить на ноги».

И точно, спустя месяц с небольшим, Саволайнен, пропадавший все эти дни с ним в больнице, распахнул Ягоде дверь в кабинет.

– С возвращением, Генрих Гершенович! – приветствовал и следом подскочивший помощник Филозов. – И с выздоровлением!

Кабинет никогда так не сверкал чистотой, а воздух, казалось, прозрачный и посвежевший от исчезнувшего вечного табачного тумана, кружил голову. Или она кружилась сама собой после долгой лёжки на подушках, пахнувших карболкой.

– А где всё? – рванулся Генрих к столу, на крышке которого вечно громоздились папки и бумаги.

– Дело у меня в сейфе, – поспешил успокоить его Саволайнен.

– Конверт там был с листками вонючими?

Саволайнен исчез и мигом возвратился.

– Вот всё. Личное дело Буланова, – протянул он папку. – С того самого раза так у меня и лежало.

– А Кунгурцев забыл забрать? – вороша листы, никак не мог добраться до корки Ягода. – Что это с ним? Он же больше, чем на сутки даже мне не доверял дел…

И смолк, вскинув глаза на курьера:

– Где? Где конверт? Здесь был.

– Всё что было… – смутился Саволайнен, и бледность проступила на его щеках. – Никакого конверта.

– Ну вот же! Здесь прилеплен был! – ткнул в оставшееся пятно на корке Ягода. – А пакет с бумагами?

– Генрих Гершенович, божиться?

– Листы, листы! Они оставались на столе?!

– Только дело! – вытянулся в струнку курьер.

– Это что же?.. Выходит, у нас… Выходит нас…

И задохнулся не договорив, не сел, а рухнул на стул Ягода.

Долго длилась мрачная тишина, наконец его пробило.

– Зови Кунгурцева, – не подымая головы, сиплым голосом подал команду Генрих.

– Антона Казимировича?

– Казимирыча, Казимирыча! Того самого, который мне дело это давал месяц назад. Он что же за всё это время не удосужился побеспокоиться что с делом?

– Похоронили мы его, – выдавил из себя Саволайнен.

– Что?!

– Вас в больницу увезли, и в тот же день Владимиру Ильичу известие пришло с Кавказа – Инесса Фёдоровна[47]47
  И.Ф. Арманд, урождённая Элизабет Пешё д'Эрбанвилль (1874–1920), француженка, известный деятель российского революционного движения. Оставив семью, увлеклась революцией, в 1904 г. вступила в РСДРП, в 1909 г. встретилась с Лениным, стала его доверенным лицом и по мнению ряда историков его любовницей, в 1919–1920 гг. возглавляла женский отдел в ЦК РКП(б), умерла от холеры в Нальчике, заболев на станции Беслан.


[Закрыть] скончалась.

– Арманд?! Он же сам её туда лечиться отправил. Орджоникидзе поручил оберегать… Там же дикие банды свирепствовали. Бои не утихали. И ехать она не желала. Убили?

– Вспышка холеры. Зараза, оказывается, там полыхала…

– Холера… Вот те раз.

– Её тело оттуда в свинцовом закрытом наглухо гробу поездом везли. Так, не открывая, под "Интернационал" и хоронили на Красной площади. Ильич плакал.

– Ильич… Ильич, конечно…

– Так за гробом и шёл до конца.

– Ты знаешь, кем она для него была? – не сказал, а тихо выдохнул.

– У нас уже рассказывали разное…

Они помолчали.

– А Казимирыч? – вспомнил не подымая головы Ягода.

– И он умер вскоре.

Генрих тупо уставился на курьера, словно не услышал или не понял.

– От той же заразы. Феликс Эдмундович направил его с нашими бойцами гроб с Инессой Фёдоровной сопровождать. А на Кавказе вообще сплошная чертовщина. Орджоникидзе никак с беляками не справится, добивает, а с заразой, с холерой той и воевать некому. Людей косит без разбора. В Беслане нашего Казимирыча, видать, она и прихватила. Не поверите, Генрих Гершенович, у нас в Кремле, я слыхал, от неё несколько человек умерло. Мальков Павел Дмитриевич[48]48
  П.Д. Мальков (1887–1965) – советский военный деятель, занимавший в годы Октябрьской революции и Гражданской войны должность коменданта Смольного и коменданта Кремля.


[Закрыть] бегал, говорят, к Ленину жаловаться на загаженность во дворе Кремля, дохлых собак и кошек полно, грязь жильцы развели, недолго до эпидемии.

– Не болтай лишнего. Чтоб в Кремле да такое!

– Навели порядок после коменданта…

– Значит, личное дело Буланова у тебя в сейфе так и хранилось?

– Вот, – протянул ключ курьер. – Если б кто и заикнулся…

– А Казимирыча, значит, похоронили…

– Там же. На Кавказе остался лежать наш боевой товарищ.

– И тоже в закрытом гробу?

– Чего не знаю, того не знаю.

VI

Дерзкое похищение бумаг бросало тень на его репутацию безукоризненного чекиста, но не это было главным; откровенно циничный плевок в лицо Генрих не мог расценивать не иначе как наглое оскорбление его чести и достоинства. Мысли бежать и докладывать Дзержинскому о случившемся чепе, хоть это и требовала инструкция, даже не появлялось. Он твёрдо решил докопаться до истины сам, а уж отыскав паршивца, думать, как наказать или… Или выстелить его подстилкой под ногами, превратить в послушную шавку-шестёрку для собственных интриг, преданным слугой пожизненно, ибо за совершённое маячила тому стенка и 9 граммов стали в затылок.

Разгадать преступника трудности не представляло. Генрих сразу пришёл к убеждению, что это дело рук Буланова. Согласовал ли тот свои действия с Аустриным, слывшим на новом месте и в новой должности тихим латышом без особых перспектив, Генрих не задумывался. Да и это не было столь важным. Скорее всего, мерзавец, случайно оказавшись в кабинете, когда Саволайнен увозил его в больницу, увидел своё личное дело, знакомые бумаги на столе и ужаснулся, вообразив чёрт знает что. Он сделал первое, что пришло на ум, – похитил бумаги и уничтожил. Его сгубил страх. Генрих не допускал мысли, будто в тех, почему-то обозначенных "отчётами" бумагах, таилась грозящая для самого автора смертельная опасность. Доносы – так определил их содержание Генрих, заведомо ложная клевета на вышестоящих, в их конторе, конечно, расценивались по-разному, но серьёзными последствиями или разоблачениями потом, как правило, не грозили. Тем паче бумажки те касались, должно быть, минувших событий и лиц, отошедших от дел, а, возможно, и вовсе ушедших из жизни. Иначе они не хранились бы таким образом. Безусловно, личные дела сотрудников – секретные документы, но всё же режим доступа иной.

Теперь же проступок, наглое хищение бумаг из кабинета высшего руководства и, конечно, уничтожение их – в чём Генрих не сомневался – представлялся чрезвычайным происшествием и оборачивался для злодея одним неумолимым последствием – рассмотрением на заседании Президиума Комиссии и расстрелом. Гадая о причинах, толкнувших пензенского писаря решиться на подобное, Генрих, довольно глубоко изучивший его скрытые авантюрные способности, поначалу полагал, что Буланов, всё же поделившись своей тайной с Аустриным и выслушав его, несомненно, отрицательную эмоциональную оценку собственной глупости, сообразит без приглашения постучаться однажды в дверь его кабинета и покаяться, распинаясь в желании искупить вину, надеясь, что раз о чепе не затрезвонили, значит, о нём не доложено Дзержинскому, или Ягода решил не давать ему хода, спасая своего давнего сослуживца – курьера Саволайнена, ведь и тому грозили серьёзные неприятности за проявленную халатность.