Текст книги "Окаянные"

Автор книги: Вячеслав Белоусов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

"Не иначе сотрясение мозга у малого, – смекнул Платон, – а может, и похуже. Вот влип так влип! Не скончался бы у меня на руках…"

Он легонько похлопал Булычёва по щеке, пытаясь привести в чувство, но побелевшее лицо малого не шелохнулось, глаза не открывались.

– Подай знак, Егорка! Жив? – смелей затормошил его тело Платон. – Что там у вас стряслось наверху?

Веки агента дрогнули, спёкшиеся губы шевельнулись.

– Пить, – едва различил Платон и прижал ухо к его губам.

– Что там у вас произошло? Кому врач понадобился?

– В каюте…

– Что в каюте? Зачем врач Евсею?

– Срочно… – только и смог выговорить Булычёв, голова его снова безжизненно откинулась.

– Платон! Что там у тебя? – сверху по трапу сбежал агент Кукарекин.

– Не видишь? Малой разбился, – отстранился от лица Булычёва Сивко.

– Так ты паршивца нашего нянчишь? Мы его там с Евсеем Михеичем заждались, а он… – И, ткнувшись в окровавленное тело на руках Сивко, Кукарекин смолк.

– Вовремя ты! – рявкнул на него Платон. – Я уж гадаю, не насмерть ли, но он только что голос подал.

– Евсей его звонить погнал. Там у нас такое!.. – вытаращил и без того лягушачьи глаза Кукарекин. – А этот, значит, того… Это как же?

– Зенки-то не выкатывай! – огрызнулся Платон. – Я, что ли, его по трапу скинул? Бинтами не богат случаем? Малому кровь надо остановить, перебинтовать рану. Не кончится от удара, уж не знаю, что с его рёбрами, так кровью истечёт.

Шустрого Кукарекина недолюбливали все. Каким ветром занесло тридцатилетнего шпингалета в ГПУ, догадаться было невозможно, а когда кто-нибудь из агентов заикался расспрашивать, Кукарекин лишь глупо лыбился и намекал, что любопытство такого рода среди агентов чревато неприятностями. Верховцев советовал Сивко держаться подальше от него. Помалкивая о себе, тот мог тараторить без умолку на разные темы, незаметно вытягивая подноготную у других. Агенты окрестили его кукушкой, а более прозорливые – кукуном-стукуном, замечая постоянный крутёж стукуна подле Чернохвостова.

– Как же башкой да в самый стояк? – перекинув подозрительный взгляд с железной опоры перил на Сивко, присел рядом Кукарекин. – Захочешь, не получится.

– А ты попробуй! – взревел Платон от негодования. – Я тебя спросил, бинты есть?

– Найдутся, – полез по карманам тот, не смутившись. – Ситуация уж больно…

– Чего ситуация?! Заткнись да поспеши с бинтами! Не кончился бы у нас хлопец на руках. Вот тогда тебе придётся ответ держать перед Чернохвостом. Он тебе взгреет за брехологию!

– Я, надысь, Евсею Михеичу отмотал с заначки в капитанской каюте, – протянул бинты Кукарекин. – Там этого добра хватает. Отговаривал меня Шнурков, дурная, мол, примета, бинтами запасаться. Тем более чужими. Как в воду глядел. Хорошо, самому не понадобились.

– Погоди зарекаться. – Выхватил у него бинты из рук Сивко и принялся колдовать над раной Булычёва. – Может, и тебе ещё пригодятся.

– Чур! Чур! – взъерепенился Какарекин и сплюнул с досады. – Чего городишь! Уймись.

– А Чернохвосту зачем они понадобились? – ввернул Платон, не подымая головы. – Что у вас там наверху за галдёж был? Зачем за врачом посылали? Никто не сподобился из наших? Или зашибли кого? Евсей Михеич кулачок свой не приложил капитану?

– Ты, Платон, точно шальной! – Злобно сверкнул глазищами Кукарекин, его лягушачьи шары налились кровью, угрожая вывалиться из жидких ресниц. – Не зря тебя Евсей Михеевич среди прочих выделяет.

– А ты и про это знаешь? – усмехнулся Платон.

– Смотри, дошуткуешься.

– Насмотрелся уже. До сих пор в себя не приду. – Платон закончил бинтовать голову Булычёва. – Вот, получилось. Уж не знаю как, но кровь вроде не сочится.

– Евсей Михеич теперь тебе другое место определит, – с ехидцей хмыкнул Кукарекин и сунулся прошмыгнуть по сходням на причал за спиной Сивко, но тот упёрся спиной в перила и успел загородить проход.

– Куда прёшь?

– Как куда?

– Куда намастырился, спрашиваю. Не видишь, человек еле живой. Ему врача надо.

– Вот я и сгоняю в порт. За подмогой, – засуетился Кукарекин. – Дозвонюсь, а нет – бежать в контору придётся. Сам же шумишь, что помощь нужна.

– В бесчувствии малой, – погладил плечо Булычёва Платон, – его даже беспокоить опасно. Вдруг что страшное с головой. Я его на пол аккуратненько сдвину и сам сбегаю, а ты подежуришь здесь. – И Сивко принялся медленно двигать безжизненное тело со своих ног.

– Прекрати! – взвизгнул Кукарекин и затрясся от ярости. – Ты прикидываешься или совсем дурной! Меня Евсей Михеевич послал звонить в контору! Понимаешь? Мне на малого наплевать!

– Чего?! сжал кулаки Сивко, приподнимаясь.

– Евсей Михеевич поручил мне срочно доложить начальству… про катавасию, что у нас там, в каюте капитана, приключилась, – отступая назад, с трудом выговорил Кукарекин и сжался, будто Платон уже занёс над ним кулак.

– Ну? Что смолк? – Не двигался Платон. – Продолжай.

Кукарекин таращил глаза, полные и испуга, и ненависти, понимая, что проговорился.

– Что за тайны у вас? Ты в штаны не навалил случаем?

Грубая насмешка подействовала.

– А этот?.. – Кукарекин кивнул на Булычёва. – Этот тебе не трепался?

– Насчёт чего?

– Ну…

– Малой и звука не успел издать. Кувыркался по трапу так, что, слава богу, если живым останется. Ну а уж калекой, это точно.

– Чепе у нас там, – придвинулся Кукарекин к Платону. – Труп обнаружил Евсей Михеевич.

– Труп! Вот те на! Это чей же? Где?

– У капитана в каюте. Свежий совсем. И револьвер при нём.

– Самоубийца, что ли? Застрелился?

– А шут его знает. Капитан ни бе ни ме. Его с палубы мы притащили. Он там команды раздавал. А как приволокли, он и обмер натуральным образом. Старик сам. Сердце прихватило. Ну Евсей Михеевич его начал было колоть, тот успел два-три слова, мол, не знает ничего, и глазки закатил. Единственное, добились у него насчёт мертвяка, что тот механиком на судне был. А как и зачем в каюте капитана оказался, неизвестно. Капитана в чувство привести удалось, но толку никакого. Евсей Михеевич перепугался, как бы и тот концы не отдал.

– Механик, говоришь, застрелился?

– Откуда мне знать застрелился сам или его шлёпнул кто. Капитан заикнулся, что, мол, у механика и оружия никогда он не видел, но у Евсея Михеевича сомнения имеются. Он за бригадой наших специалистов малого и погнал.

– Так, может, я и передам всё, – поспешил высвободиться от тела Булычёва Сивко. – Я мигом.

– Нет уж, – осмелев, грубо оттолкнул его Кукарекин и рванулся к причалу. – Мне поручено, я и исполню. Им подробности понадобятся, а ты не знаешь.

– Ну давай, сообщай подробности, – успел буркнуть ему в спину Платон. – Отрабатывай, раз поручено. Только, чтоб стрелой, а то начнёшь трескотню разводить. Да про малого не забудь.

– Поучи меня, умник, – выругался Кукарекин. – За чужой счёт выслужиться захотел.

Платон проводил его взглядом, погладил Булычёву забинтованную голову, присел рядом, закурил.

– Теперь спешить некуда. Освободил господь меня от бед и от всех поручений.

III

Волна арестов, прокатившись до судилища над эсерами от столицы до провинций, почти не коснулась здешнего волжского городка. Получив секретный приказ и разнарядку, местные чекисты, подчищая остатки антисоветчиков после лютовавшего в девятнадцатом году Атарбекова[65]65
  Г.А. Атарбеков (1892–1925) – участник борьбы за советскую власть на Кавказе, в 1919 г. – председатель ЧК в г. Астрахани, начальник Особого отдела и председатель трибунала на южном фронте, прославился массовыми расстрелами, в том числе и среди гражданского населения, за что был арестован, доставлен к Дзержинскому, но признан невиновным после вмешательства Ленина, назначен с повышением на новую должность. Погиб в авиационной катастрофе при загадочных обстоятельствах.


[Закрыть], изрядно прошерстившего население от врагов революции, подёргали уцелевших царских чиновников и бывших офицеров – неважно, были ли те когда-то социал-революционерами, то бишь эсерами, кадетами или анархистами, нащипали до нужного счёта недовольных болтунов без политических ярлыков, допекавших власть исподтишка и мешавших возводить светлое будущее пролетариата, и, успокоившись на этом, поторопились отрапортовать досрочно. Такое патриотическое движение уже получало развитие по всей стране. Однако торопыги до глубины не добрались. Упреждённые сверху люди Верховцева успели скрыться и уцелеть на конспиративных квартирах. На одну из них он теперь и спешил, мысля к тому же не опоздать на службу. В его внимании нуждался особняк на Кутуме, строение, некогда принадлежавшее рыбопромышленнику Илье Щепочкину, сюда и пробирался он, сокращая дорогу узкими грязными переулками, отбиваясь пинками от бросающихся под ноги разбуженных дворняг. Тёмное, осевшее в землю, старое здание, бросавшееся в глаза издали, лишь Лев Соломонович выбрался на берег Кутума, разбудило в нём тяжёлые мрачные воспоминания.

Ускользавшие, как всё в этом мире, они умерли бы в прошлом, не живи люди, не передавай из рода в род слухи о трагических событиях с бывшими обитателями мрачного особняка, покинувшими белый свет при загадочных обстоятельствах. Жертв находили с петлёй на шее либо в луже крови на полу с ружьём или навеки уснувшими в постели с признаками отравления. Сводили ли они личные счёты с жизнью сами, или это было дело чужих рук, следствие ответов не давало. Слухи пугали обывателей другим таинством – будто бы погибшие накануне жаловались близким на поразительные ночные видения призрачного существа женского обличия, напоминавшего одну мраморную кариатиду[66]66
  Кариатида (в архитектуре) – статуя одетой женщины, введённая в употребление древнегреческим зодчеством для поддержки перекрытия, заменявшая собой колонну или пилястру.


[Закрыть] из ряда таких же пяти колонн, поддерживавших великолепный балкон на фасаде дома. А вот лик той статуи, выточенной искусным мастером, точь-в-точь походил на покойную Щепочкина дочку, мало повеселившуюся в отстроенном щедрым отцом дворце и первой покинувшей светлый мир. Следом за ней канул в небытие так и не сумевший прийти в себя от отчаяния папаша, искавший забытьё в чарке спиртного и нашедший покой на полу с простреленной головой. Ну а уж последней из несчастного семейства сомкнула глаза навеки супружница его Марья Семёновна, в крови которой врачи обнаружили большое количество сильного снотворного.

И ведь вот как судьба всё распределила: строил дом Илья Фёдорович Щепочкин ради своего любимого и единственного дитя Анастасии, торопился поспеть к её венчанию с сыном известного купца Демида Тавридинова, а пожить молодым в нём не пришлось. Тавридинов, опередив его, удивил раньше обывателей города летней своей резиденцией, сплошь из дерева, да двухъярусной, с теремом и светёлкой. Возведённый в стиле традиционной русской архитектуры, при богатой резьбе по дереву домик его, нарядный и прямо-таки сказочный, будто в воздухе парил. Надеялся Демид переманить невестку-красавицу жить с сыном Сергеем у себя, как и принято. Но Илья ему в пику каменное чудо соорудил, из Армении розовый туф возил, денег не жалел. Где, в каком дворце молодые жить пожелают? И народ загудел, заволновался – чья возьмёт на этот раз? Оба – люди знатные, богатые и почётные, а вот что им не хватало? Соперничали друг с другом словно лютые враги.

Но рассудил их Его Величество Случай, а, может, и сам Всевышний, своею жестокой десницей глянув сурово на их непомерный гонор, тщеславие и тайную вражду: не дошло дело до венчания, не состоялось никакой свадьбы, оба отца из кожи вон лезли ради детей любимых, а те раньше времени канули в мир иной с дурной славой.

Увлекался Сергей азартной игрой в карты ещё с юности, из гимназии из-за этого чуть не изгнан был, потому что где карты, там дамочки алчные и доступные чересчур да спиртные возлияния. А шалопай ничем этим не брезговал, и хоть Тавридинов-старший наказывал отпрыска, гася его долги и тайно покрывая дурную страсть, но отучить не смог. Надеялся – после свадьбы обрастёт сын семейными заботами, жена отвлечёт от поганых дружков, а пойдут у самих детки да загрузит он трудом бестолкового наследника, подарив один из своих рыбных промыслов, некогда станет тому о картах думать. Этими наивными соображениями успокоил Тавридинов и Щепочкина, до которого доходили нехорошие слухи про будущего зятя, только он им, как и дочка его Анастасия, без ума влюблённая в красавчика, не слишком доверяли. Беспечно отмахивались оба, мол, интриги плетут свахи, которым не раз отказывали, зависть гложет, что им не достались именитый отец и богатая невеста.

А беспутный жених, как это принято у некоторой богемной молодёжи, закатил мальчишник накануне торжества, прощаться с холостяцким бытиём вздумал втайне от отца и, естественно, от невесты. Устроил всё это баловство за городом, на даче закадычного приятеля, такого же азартного картёжника. Началось с тостов к застолью, неумеренного возлияния, а, перепив, пригласили цыган, потом карты пошли в ход, несмотря на зарекания, и уж, само собой, были привезены за полночь дамочки…

Всё бы, может, кончилось незамеченным – в компанию лишние не приглашались, но решив увековечить событие, друг Серёгин, обезбашенный шарлатан, взял с собой фотографа с аппаратом. Переплёвывая друг друга, похабники стали наперебой фотографироваться с голыми девками и завершили безобразную вакханалию общей картинкой в обнимку, раздевшись и сами донага. Каким образом и кто из злодеев додумался – никому из подлецов неведомо, – только картинка от имени жениха преподнесена была Анастасии как раз перед днём венчания в запечатанном конверте, вложенном в богатый букет из роз. Светясь от счастья, бедняжка убежала в девичью свою комнату, мечтая втайне от чужих глаз насладиться посланием любимого. Ну а что там происходило, можно лишь догадываться: отец запретил тревожить дочку, пока не выйдет сама. Всё ждал, что бросится ему на шею от чувств в слезах, поделиться секретом, как обычно.

Не дождался.

Когда, встревоженный долгим её отсутствием и необъяснимой тишиной за дверью, уже ближе к вечеру Илья Фёдорович сам поднялся наверх и, безуспешно отбарабанив, подал команду взломать дверь. В сером свете окна глазам сбежавшихся открылось страшное: в том самом пошитом к венчанию белом платье безжизненное девичье тело, вытянувшись тонкой стрункой, стыло на верёвке…

Ни записки с объяснением, ни письма прощального родителям, лишь платочек её мокрый от слёз на полу и изорванная в клочья фотография.

Фотографию ту мерзкую верный слуга Ильи Фёдоровича собрал до кусочка, спрятал; показывать её было некому, потому как отец рухнул на пол под ногами дочки и, не приходя в сознание, был увезён в больницу. Переданы были те остатки гадливой картинки лично в руки прибывшему по такому случаю от самого губернатора полицейскому исправнику[67]67
  Исправник – глава полиции в Российской империи, подчинённый губернатору.


[Закрыть]. Вроде втайне и следствие велось, только о той позорной вещице прослышали и заговорили в городе, после чего проклятый отцом жених пропал. Дотошные злые языки болтали, будто объявился он уже в Петербурге, где, проигравшись вчистую, найден был избитым насмерть в каком-то грязном кабаке. Выехали в столицу, распродав всё, и Тавридиновы, жена вскоре сбежала от мужа за границу, то ли не простив ему причинённого горя, то ли соблазнённая аферистом, позарившимся на её богатства. Сгорел и их дворец деревянный. А каменный особняк Ильи Щепочкина уцелел, но со временем из розового обратился в тёмно-бордовый, под цвет запёкшейся крови, что в нём пролилась. Долго стоял без хозяев; отыскавшийся наконец наследник, жить в нём боялся и по той же причине не мог найти покупателей. Утратив надежды, он сбросил цену и уступил ветшавший год от года особняк местному врачу-еврейчику Филькенштейну по той причине, что припёрла война с германцами, следовало думать не о прибылях, а удирать за границу.

Лазарь Наумович Филькенштейн заботами о войне не мучился, возраст и положение не те, чтоб под винтовку становиться, и политикой смолоду он не заморачивался, как некоторые его друзья-студенты, хотя и модно было в тайные марксистские кружки играть да на маёвки бегать. Лазарь, воспитанный отцом, тоже известным врачом в лучших семейных традициях, всю жизнь мечтал о спокойной беспечной старости, о философствовании у камина долгими зимними вечерами над научными трудами, о нежной супруге, притулившейся рядышком в креслице с кошкой или рукоделием на коленях. Такими в сознании его запечатлелись благочинные родители, так и мечталось.

Достигнув авторитета в науке и укрепив финансовый фундамент, обретя, наконец, желанный дом, он поспешил его благоустроить, хотя бы внутри, и всерьёз задумался о достойной хозяйке. Не мудрствуя лукаво, как человек неискушённый, он перепоручил хлопоты верной сослуживице Гертруде Карловне Берг, особе строгой, ответственной и, как ему казалось, опытной в деликатных делах. В своё время она проморгала единственный шанс выгодно обзавестись мужем, поэтому охотно взялась уберечь от опрометчивого шага патрона, тайно имея на него свои взгляды.

Ох, уж эти загадочные женские души! Можно ли надеяться на их бескорыстие, когда сокровенные чувства и желания вверяют им некоторые наивные чудаки?

Конечно, взбодрившийся кандидат в женихи никакого коварства в глазах сводни и зрить не смел. Его лишь угнетала с некоторых пор затянувшаяся процедура: довольно продолжительное время, будто специально, ему представлялись в хранительницы семейного очага лишь дамы старше его, что не входило никоим образом в планы бодрячка, запрыгавшего вдруг петушком. Мутила, мутила воду интриганка и перемудрила; недоглядела, как закрутила шашни с профессором смазливая певичка, подцепившая его в Аркадии на именинах у приятеля-коллеги. Да ладно бы только этого она не доглядела! Спустя три-четыре месяца в полном трансе покаялся ей сам ошарашенный Лазарь Наумович, будто бы забеременела от него блудница, хотя за собой, божился он, такого греха не ведает, подозрениями поделился на крутившегося возле авантюристки нахального типа из молодых повес, довольно агрессивного. Не иначе альфонс, отмела все сомнения мадам Берг, выспросив опустившего руки обмишурившегося ловеласа и принялась вырабатывать план оборонительных мер.

Но грянули революции, а следом кровавая мясорубка Гражданской войны, разметавшие планы не только миллионов обывателей, но и более великих личностей, сгубившие судьбы монархов, разрушившие целые державы. Что в той преисподней пара жуликов? Словно морской волной смыло те песчинки на дно небытия бесследно и безвозвратно. Крепко задело и Лазаря Филь-кенштейна, икона местной медицины сам заразился тифом, занесённым в город бойцами 11-й Красной армии, отступавшими под напором деникинцев. Казалось, что в том особняке и завершит он свой жизненный путь, но выходила больного не бросившая его Гертруда Карловна. Супругой ему не стала, а вот заботливой врачевательницей, сиделкой и умелой домоуправительницей преуспела. В свободное время, обычно с рассвета, пропадала она на рынках города: "толкучках" и "нахаловках", умело добывая лекарства да продукты питания, выменивая их на более-менее ценные вещи из дома. Деньги утратили ценность ещё в чёрные дни отречения императора и бегства господина Керенского, у большевиков до всего рук не доходило, гася болячки, они объявили военный коммунизм. То-то им доставалось от разгневанной Гертруды Карловны, когда перед ужином, гремя посудой на кухне, она не сдерживалась в выражениях, перемешивая крепкие эпитеты на русском с немецкой бранью. А уж вечерами, если завязывалась беседа, Лазарь Наумович выслушивал такие откровения, что скажи ему кто прежде, вряд ли сослуживице удалось долго задержаться под его началом в былые годы.

Фрондирующую публику профессор обходил стороной, не то чтобы терпеть подле себя. Власть монарха была для него святыней, а вот мадам Берг в былые времена, оказывается, на неё покушалась. И могла бы за свои убеждения и активные действия очутиться не раз за Уралом, в Сибири и ещё черт те где, не унеси они ноги со своей подругой, социал-демократкой Екатериной Дмитриевной Кусковой[68]68
  Е.Д. Кускова (Есипова) (1869–1958) – политический и общественный деятель, активист революционного либерального и масонского движения.


[Закрыть] из Саратова. Там и остался её первый и единственный сердечный избранник, открывать имя которого Лазарю Гертруда Карловна не посчитала нужным. А вот о своих дальнейших мытарствах вещала без сожалений и стеснения.

Идол её, Екатерина Кускова, личность незаурядная и закопёрщица во всех их начинаниях, таскала подругу за собой как на верёвочке, пока сама не угодила в тюрьму за распространение нелегальной литературы и выступления в подпольных кружках. Не стеснённая в средствах благодаря родословным родителям, всё ещё наивно лелеющих мечту вернуть заблудшую овечку на путь истинный, Гертруда бежала за границу, где познакомилась с Прокоповичем[69]69
  С.Н. Прокопович (1871–1955) – российский экономист, политический деятель, участвовал в деятельности либерального «Союза освобождения», был членом Конституционной демократической партии (кадетов), после Февральской революции – министр торговли и промышленности Временного правительства, при советской власти стал противником большевиков и выслан с женой Кусковой Е.Д. за границу.


[Закрыть], Струве[70]70
  П.Б. Струве (1870–1944) – русский общественный и политический деятель, редактор газет, экономист, публицист, к октябрьскому перевороту отнёсся отрицательно, после покушения на Ленина бежал в Финляндию, а затем в Лондон. В РСФСР был заочно по решению суда приговорён к расстрелу, скрывался в Париже, где и скончался.


[Закрыть], Аксельродом[71]71
  П.Б. Аксельрод (1850–1928 г.) – российский социал-демократ, народник (в 1870 г.), член марксистской партии «Освобождение труда» (1883–1903), с 1900 г. один из редакторов газет «Искра» и «Заря», впоследствии лидер партии меньшевиков, после октябрьского переворота – в эмиграции, противник советской власти.


[Закрыть] и с другими вождями русской социал-демократии, от перечисления имён которых всякий раз Лазарь Наумович, постанывая, крутился волчком на диване, жалуясь на тут же обостряющиеся головные боли. Однако, если Гертруда замолкала, то ненадолго, более всего её пленил земляк, саратовец Виктор Михайлович Чернов. О нём она могла вещать часами, не скрывая, что знала его лично. Основатель партии социал-революционеров, теоретик народного социализма, призывавший объединить крестьянство в тайные братства для защиты народных прав и мечтавший покрыть всю страну крепкой паутиной таких крестьянских организаций, чувствовалось, запал ей в душу не только своими идеями. Смущало её одно, признавалась она, Чернов, ещё в гимназии приобщившийся к достижениям демократической мысли – к творчеству Добролюбова и Чернышевского, после создания партии эсеров в 1902 году и, вступив в её ряды, стал активным сторонником террористических методов борьбы, обосновав тактику индивидуального террора в ряде творческих работ. Она, ярая противница кровопролития, готовая порвать с Черновым на этой почве и выехать из Женевы, решилась с несколькими единомышленниками хлопнуть дверью напоследок и, явившись в издательство газеты «Революционная Россия», бросила на стол редактора коллективное заявление. Этим бы дело могло и закончиться, но в коридорах нежданно-негаданно Гертруде встретился тот, которого, казалось, навсегда она потеряла в молодости. Это был тот, чьё имя Гертруда никогда не упоминала в своих исповедях Лазарю. Имя, казалось, навеки забытое.

С Григорием Гершуни[72]72
  Г.А. Гершуни (1870–1908) – террорист, один из основателей «боевой организации» партии социал-революционеров, готовил убийство Николая II; тяжело заболев (саркома лёгкого), умер в Париже.


[Закрыть] и Евгением Азефом[73]73
  Е.Ф. Азеф(1869–1918) – эсер, революционер-провокатор, организовав и успешно проведя ряд терактов, в том числе убийство великого князя Сергея Романова, секретный агент Департамента полиции, выдал полиции множество революционеров, умер в тюрьме Моабит от почечной болезни.


[Закрыть], прибывшими из России, в кабинете редактора у окна стоял её Лев Верховцев!

– Так-так, – оживился всё это время дремавший на диване Лазарь Наумович и приподнял с нескрываемым интересом веки. – Лирики и романтизма ещё не звучало в ваших повествованиях. Ужель средь жестоких политических сражений присутствовали и подобные человеческие эмоции? Я ошеломлён и жажду слушать вас далее, любезная Гертруда Карловна.

Произнесён был впервые столь продолжительный изысканный монолог не без нескрываемого сарказма.

– Не грызлись же мы всё время! – сорвалось с губ вспыхнувшей рассказчицы, и она, замкнувшись, надолго смолкла.

Ей вспомнились те дни. Чувства, тлевшие искорками в сердцах давно расставшихся и потерявших друг друга, тогда, после встречи, обернулись пламенем, а после нескольких тайных свиданий пламя грозило разгореться в пожравший бы обоих костёр. Страсть, казалось, отодвинула дела партийные, обязательства и тревоги. Но Лев Соломонович Верховцев был членом Боевой организации партии и вскоре был схвачен жандармами после убийства министра внутренних дел Сипягина Степаном Балмашёвым[74]74
  С.В. Балмашёв (1881–1902) – российский революционер, родившийся в семье политического ссыльного, народника, учился в Киевском университете, за активное участие в студенческом движении арестовывался, кроме убийства Сипягина планировал с Азефом совершить убийство К.П. Победоносцева – обер-прокурора Святейшего синода, «серого кардинала» правительства Александра III.


[Закрыть]. Больше они не виделись. Балмашёв был повешен в Шлиссельбургской крепости[75]75
  Крепость Орешек, с 1907 года ставшая каторжной тюрьмой (централом), где содержались многие знаменитые политические заключённые, особенно эсеры и террористы, приговорённые к смерти.


[Закрыть] в майское светлое утро. Верховцев снова пропал без вести.

– И что ж ваш герой? – наконец отважился нарушить тягостное молчание Лазарь Наумович, скрывая истинное сочувствие за некоторой велеречивостью, испытывая нравственное неудобство и раскаяние после резкой фразы женщины, всегда державшей себя с ним в рамках и бескорыстно разделившей выпавшие невзгоды. – Он жив, надеюсь? Или его постигла участь многих ваших товарищей, бесславно сгинувших в тюрьмах и на каторге?

– Прекратите, – прошептала она, – прошу вас. Народ вспомнит их каждого поимённо. В историю борьбы за свободу их имена впишут навечно…

Но это была уже не та Гертруда Карловна, и голос её звучал неуверенно, тихо и невнятно подбирались слова, она не смела поднять глаз.

– Кто впишет?.. Босяки и люмпены?.. Бродяги и заплечных дел мастера, разграбившие имения, церкви и дворцы?.. Безграмотные крестьяне, ради которых сгинули ваши лучшие светлые умы?.. – Лазарь Наумович не думал юродствовать или упрекать; наслушавшись, он, будто причитая, рассуждал с самим собой. – Историю перепишут, переврут победители, имена праведников забудут, да и праведники ли они? Их обратят в заклятых врагов. О, боже! Всё, как по Библии, как учил Соломон!.. Что народ? Земли, мира, свободы обещанных они не получили и не обретут никогда. Живые авторитеты завладели всем, и это надолго, пока они у власти. Мы, запутавшиеся интеллигенты, лишь марионетки в их руках, жертвы в кровавых их игрищах…

Он смолк, словно очнувшись, поняв, что долго уже говорит с самим собой, Гертруда Карловна, отвернувшись в сторону, его не слушала, думая о своём.

– Плохо вам жилось с папенькой и маменькой в собственном родовом имении?.. Бросили вы их, растеряли товарищей, единственный друг мёртв…

– Мёртв? – подняла на него глаза Гертруда, словно очнувшись от сна. – Я вам этого не говорила.

– Как?

– Он в нашем городе.

– Как?.. Лев?.. Я отказываюсь понимать.

– Если не возражаете, я могу вас с ним познакомить в ближайшие дни.

– Увольте. Увольте, любезная Гертруда Карловна!

– Он даже не калека. Жив, здоров.

– После всего… После того как вы так откровенно раскрылись… Право, вы меня… Право, я не готов. Да и есть ли нужда?

– Нужда есть, – кисло усмехнулась она. – Кстати, он как раз и опровергнет все эпитафии, которые вы только что расточали по душу некоторых товарищей.

Лазарь Наумович в недоумении не смел прервать изменившуюся в лице собеседницу, его глазки метались в гневе, ведь ей не поверили.

– Не вызваны ли ваши исповедальные речи, голубушка, как раз этими обстоятельствами? Если вы так убеждены, то, позвольте узнать какими?

– Я встретила его совершенно случайно в военном комиссариате, куда заглянула проведать знакомую… – не слушала она его.

– В комиссариате?

– Я не сразу его узнала…

– Неудивительно.

– Он тоже прошёл мимо. Простите, но я так выгляжу!

– Все мы…

– Да-да. Он меня окликнул без всякой надежды.

– И что же он? Как он уцелел?

– Он позвал меня… Гражданка, да-да, гражданка, так позвал он меня.

– Вы вся дрожите. Успокойтесь.

Она поднесла платочек к набухшим глазам.

– И что же он? Как представился? Кем?

– Мы где-то присели… Он расспрашивал… Он при нынешней власти. А когда узнал про наше бедственное положение… Лазарь Наумович, простите, но я вынесла из вашего дома всё, что можно было продать или обменять…

– Я знаю.

– Он обещал нам помочь.

– Нам?

– Только не отказывайтесь, ради бога!

– Что вам моё согласие?.. Умрём с голоду… Я всё понимаю…

Они замолкли оба, выговорившись сполна и будто успокоившись, хотя оба понимали, что главное впереди.

Так Лев Соломонович Верховцев был приглашён в тот самый мрачный особняк, про который обыватели плели несусветные небылицы.

IV

«Он не жилец, – с порога поймав мутный взгляд Лазаря, решил для себя Верховцев. – Гертруда была права. Случись что с ним, когда в городе полно тифозных и больных красногвардейцев и негде их разместить, власти мигом приберут особняк под свои нужды и тогда… – Он не смог подавить тяжёлого вздоха. – Действовать надо безотлагательно».

Коснувшись двумя пальцами козырька кожаной фуражки, Верховцев почтительно кивнул больному, приподнявшемуся на локте с заметным усилием:

– Смею представиться. Верховцев. Лев Соломонович.

Повернувшись к Гертруде, изобразил улыбку:

– Надеюсь, ждали.

– Да-да.

Он шагнул к ней, сняв фуражку, потянулся губами к её руке:

– Прибыл в ваше распоряжение.

– Ну уж так и в распоряжение… – изобразив смущение, та включилась в игру. – В гости, в гости! Мы вас, признаться, заждались.

– Дела, Гертруда Карловна. Куда нам без них. Впрочем, – Верховцев мельком глянул на часы, вскинув руку, – я вроде как было велено… – И обвёл обиталище больного внимательным взглядом.

– Проходите, Лев Соломонович, присаживайтесь. – Отступив к столу, тронула она спинку стула, развернув его к больному. – Мы так рады! Чаю?

– Не суетитесь, любезная Гертруда Карловна. – Он протянул ей увесистый свёрток и, по-хозяйски усевшись, аккуратно пристроил фуражку рядышком на столе звёздочкой к больному. – Тут вот, – небрежно махнул ладошкой, приоткрывая содержимое подарка, ещё покоившегося в руках женщины, – разберётесь… скромненькое наше, солдатское…

По холодному, давно нетопленному помещению поплыл дурманящий аромат копчёной ветчины, ослепила солнечной корочкой половинка головки сыра и ещё всякая разность забытых сладостей ударила по глазам и в ноздри, отчего бедолага на койке, вытянув шею и напрягшись, некоторое время сумел продержаться на локте, но закашлялся и упал на подушку, едва выдавив из себя:

– Вы, значит, кхе, кхе, и есть тот самый…

– Тот-тот.

– Наш, кхе, кхе, спаситель.

– Ну что вы. Ваш спаситель вот, – Верховцев проводил глазами Гертруду, уносящую драгоценный свёрток на кухню, – милая эта целительница.

– Чтоб я без неё…

– Вам посчастливилось.

– А вы, значит?..

– А я постараюсь, чем могу.

– Мы вам, кхе, кхе, так благодарны.

И он надолго задохнулся в кашле.

Гертруда или не слышала на кухне, или задержалась с подносами, и Верховцев решил действовать самостоятельно.

– Не благодарите. Мне, не скрою, небезразлична Гертруда Карловна, но известны также и ваши отношения к ней. И слава богу. Вы нашли друг друга, пример тому – она не бросила вас в столь тяжкие времена и теперь не отходит от вас ни на час. Вы сделали для неё больше, чем смог сделать я. Уверен, она ценит это и, наверное, вас любит…

– Молодой человек… – попытался возразить смутившийся Лазарь.

– Выслушайте меня и будьте благоразумны. Я спасу вас обоих, если не возражаете, но придётся соблюсти некоторые формальности.

– Ради бога, мы готовы на всё.

– Простите, но это касается, я бы сказал, некоторых ваших личных отношений с Гертрудой Карловной. Сугубо личных, я бы осмелился сказать.

– Я на всё готов. Вы же видите, мы в тупике оба. – Он закашлялся. – Этот чёртов кашель меня доконает. Невозможно дышать, жить, кхе, кхе, не хочется… Это последствия той страшной, перенесённой болезни. Я неделю, понимаете, неделю, был в беспамятстве! Как ей удалось? Мой возраст… А она меня вытащила… Но я был в могиле… Я чувствовал смрадный запах смерти и всё ещё никак не избавлюсь от того страшного ощущения…

– Мне позвать Гертруду?

– Нет-нет… Ни в коем случае…

– Вам плохо.

– Мне получше. Ваш приход, как глоток свежего воздуха… глоток жизни… Как там… на солнышке?

– Увы. Холодновато. – Верховцев поглядывал на дверь, где пропала, переигрывая комедию, сообщница, та или забылась, занятая принесёнными им продуктами, или сознательно не думала появляться слишком скоро. – И солнца никакого.

– Я ей обязан всем, – поймал его взгляд Лазарь Наумович. – И прежде всего этими мгновениями жизни. Право, не уверен, удастся ли мне окончательно выбраться. – Он сорвал верх укрывавшего его одеяла, попробовал отшвырнуть, но силы оставили его. – Вот видите?