Текст книги "Проспект Ильича"
Автор книги: Всеволод Иванов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)
– «О, графиня, – сказал Люсьен с лукавым и в то же время фатовским выражением, – мне бы было невозможно назвать вам человека, находящегося у вас в немилости».
Строки эти сами по себе ничего не несли, кроме разве звучности, но в общем строе произведения они, наверное, имели огромный, возможно, смысл. Так же, например, глава из полунаписанного тома «Воспоминаний и встреч», прочитанная в тот вечер по радиоузлу Рамадановым, сама по себе не была каким-либо удивительным явлением, но на фоне заводской жизни того дня и на фоне жизни самого Рамаданова она прозвучала с огромной и убедительнейшей до восторга силой.
На первый взгляд, слушая эту главу, можно было подумать, что старик решил прочесть ее, дабы утишить мучающую его тревогу, и он читает о прошлом так, как именно книги о прошлом утешают и отводят от настоящего. Но сразу же, как только вы вслушались в его голос, вам приходило в голову: почему ж такая странная тема выбрана им для утешения? И вы отвечали самому себе: нет, не для утешения он читает ее! И мало-помалу перед вами раскрывался весь тайный смысл читаемого, и если у вас было чувство громадного камня, оторванного от родной горы, или, может быть, не оторванного, а только отрываемого, то несколько минут спустя вы уже чувствовали себя той исполинской горой, от которой не оторвешь никакого камня!
Старик читал ровно и спокойно, не поднимая голоса, будто читал он о детстве своем, о котором даже имевшие его в самом дурном качестве под старость говорят с умилением, умиляясь, конечно, не красоте детства, а своему пребыванию в нем. Но впечатление это было кажущимся. На третьей, на четвертой фразе голос старика построжал и постепенно стал возрастать, словно ветер воспоминаний освежил его, как освежается на сыром и текучем воздухе разгоревшееся лицо.
Нет, лживо писали те, кто утверждал, что русский народ покорно воспринимал погромы 1905 года и кошмарный процесс 1912-го! Уж кто-кто, а русский народ понимал этот известный прием древнего изуверства. Он-то знал, что еще в первые века христианства языческие жрецы обвиняли христиан в том, будто те причащаются кровью и телом нарочно убиваемых для того языческих младенцев. Так объяснялось жрецами таинство евхаристии.
– Нет! Разумных и справедливых людей России охватывал стыд и жажда сопротивления всем этим изобретениям ненависти, подхваченным невежеством. И русский народ волнениями, стачками и множеством прокламаций указывал, что он не причастен к этому акту изуверства и величайшей клеветы. Нет! Он не побежит за толпой погромщиков, влекомой темными и преступными страстями. Нет, он не даст ослепить и затуманить народы, населяющие русскую землю, он не позволит извратить правосудие!
Голос Рамаданова гремел с такой силой, что у Матвея, Моти и у других, присутствовавших в комнате радиоузла, показались на глазах слезы, а Силигура зарыдал, словно старик прочел ему последнюю главу его «Истории»:
– Никогда русский народ не позволял и отныне не позволит извратить правосудие! Исполняя волю правосудия, он свершил Октябрь. Младшие братья его, народы украинский, белорусский и другие, поддержали это знамя правосудия, ибо всегда с тьмой и невежеством, в разных степенях, борется чувство правды, и степень этого чувства растет ото дня на день, дойдя до наших дней, когда уже одна шестая мира стоит под стягом правды, справедливости и равенства! Мрачна ложь? Много раз она обагрялась кровью! Она убивала одних, других покрывала позором, – но близко, близко время, когда не будет лжи, не будет мрака, исчезнет позор и загрязнение честных и справедливых людей!..
– Взгляните туда, за реку, на запад. Вы видите костры, товарищи? Вы видите пламя пожаров? Вы слышите взрывы? Это во имя господства фашизма, во имя господства тьмы, лжи и невежества, жгут живьем русских, украинцев, белорусов, евреев! Это – взрывают их дома, фабрики и школы! Вы помните «черную сотню» погромщиков? Да? Так это идут «черные миллионы» погромщиков! Глядите, под крыльями их самолетов – черный знак: свастика, снаряд пыток, символ колесования Правды и Человека!
– Не запытаешь Правду!
– Не колесуешь Человека!
– Ибо много лет назад народы нашей страны разметали «черные сотни», не оставив и единиц!
– Так же размечут они «черные миллионы», не оставив и сотен!..
Глава тридцать третья
Если тысячи русских и украинских людей, залегших в блиндажи и окопы вокруг своего города, каждый по-своему думали и верили, что именно каждый из них вот здесь, на двух метрах земли или бетона, решает судьбу сражения, то тысячи немцев, итальянцев и румын, медленно оцеплявших город, на танках, самолетах и конях, думали и верили совсем по-другому. Во-первых, они знали, что их вчетверо или впятеро больше, чем русских. Во-вторых, танков или орудий у них вшестеро или всемеро больше. И, наконец, в-третьих, они могли получить за успех этого сражения в тысячу раз больше вознаграждения, чем любой из русских солдат. Они могли получить сотни гектар великолепной русской земли с ее изумительными хлебами, среди которых они шли с раскрытым от удивления ртом. Они могли получить фабрики, заводы и шахты и стать заводчиками и фабрикантами, как обещал им фюрер Гитлер. Они могли получить даровую рабочую силу – русских рабов. Без особых хлопот они могли получить даровых русских женщин, стройных, красивых, румяных… Это ли не благо?! Поэтому-то, стремясь к наживе, они не очень стремились в сражение. Но, с другой стороны, они и не желали избегать его, они только в глубине души думали, что судьбу сражения решает не он, Грюбнер, Романеску или Бартолимо, а сосед его, стоящий рядом. Вот эта-то, казалось бы, пустяшная дума и решила судьбу сражения, ибо как танк ограничивает поле зрения сидящего внутри его, так и германская пропаганда ограничивала поле мышления.
Генерал Горбыч был прав: полковник фон Паупель был действительно знающий солдат, и он превосходно понимал состояние своих подчиненных. Еще ночью, перед самой артиллерийской подготовкой, побеседовав с десятком солдат и офицеров, он уловил элементы какой-то странной перемены, свершающейся в войсках. Он объяснил ее тем, что стоявшие на соседнем участке румынские и итальянские части обдали запахом гнилья превосходные германские части, как труп обдает издали вас запахом, и вы долго, давно обойдя этот труп, морщитесь и пожимаетесь. К тому же в последнее время чересчур много говорили солдатам о наживе и мало о чувстве германца-патриота! Поэтому в приказе о наступлении и в последующем выступлении по радио полковник фон Паупель подчеркнул именно то, о чем так много говорилось в последнее время: нужно уничтожить славян для того, чтобы германцы могли расселить излишек своего населения на славянской земле.
– Никакого альтруизма! Да царит с нами жестокость! Убивайте, убивайте, убивайте во имя Германии и фюрера!
Исполняя этот приказ, сотни тяжелых, средних и легких танков, пестро раскрашенных и укутанных гирляндами зелени и издали похожих на огромные блюда, занимали исходные позиции, чтобы с разных пяти, – не с трех, как предполагал генерал Горбыч, – а с пяти сторон атаковать город. Смутный гул, лязганье, дыхание слышались в темноте ночи, отдаленно напоминая гул бегущих домой табунов, – под эти мысли полковник фон Паупель, сильно волновавшийся, заснул перед началом атаки часа на два – на три.
Ему думалось, что он обманул генерала Горбыча, опытность которого внушала ему беспокойство, в особенности после того, как генерал Горбыч похитил у него журналистов. Журналисты ничего не знали дельного, – в этом полковник был уверен, но дело даже не в их знаниях, дело в той дерзости, с которой генерал провел операцию похищения. Этак, чего доброго, возьмут и похитят самого полковника фон Паупеля! А он-то уж знает побольше журналистов! И полковник подумал, что он рискует, пожалуй, своей карьерой, если не уничтожит в ближайшие дни Горбыча и его армию…
Проснулся он от артиллерийской стрельбы. Хата колыхалась. Взрывы, казалось, плескались в ее борта, как плещется волна в борта лодки. Сквозь не ушедший еще туман сновидений полковник опытным ухом стал прислушиваться к пальбе. Артиллеристы палили исправно. К утру, часа за полтора перед рассветом, предстояло атаковать укрепленную полосу противника в пяти направлениях, два из которых генерал Горбыч угадал, два – нет, а третье он считал демонстрационным.
Это третье направление атаки танков – был Проспект Ильича. Полковник фон Паупель, так же как и генерал Горбыч, знал рельеф местности возле Проспекта и завода: он был невыгоден для танковой атаки. Но полковник фон Паупель, так же как и генерал Горбыч, знал, что прорвись он на Проспект Ильича или на завод, судьба города в значительной степени может быть предрешена. И полковник фон Паупель, стремящийся во что бы то ни стало разбить армию генерала Горбыча, овладеть городом и получить славу, ордена и поместья, пошел на риск: он приказывал не демонстрировать в направлении Проспекта Ильича, а любой ценой завершить успешно атаку на него.
Согласно приказу, шесть часов длилась артиллерийская подготовка. Противоположный берег реки, на котором возвышался Проспект и завод, представлял пологую возвышенность, внизу покрытую мелким лесом, а выше – кустарником и полянами, где находились заводские огороды, парники, и, ближе к заводу, – стадион. Снаряды, разрываясь и наполняя воздух отвратительным гулом и треском, волнами хлынули на этот пологий скат! Шесть часов, как травы, снаряды косили лес, вырывали надолбы, засыпали окопы, рушили стены домов, вырывали воронки, уничтожали людей.
В четвертом часу утра, за тридцать минут до атаки, желтые ракеты, разбрасывая искры, качаясь в предутренней прохладе, осветили противоположный берег и линию укреплений. Разведчики на самолетах, не обращая внимания на огонь русских зениток, пронеслись над укреплениями. Вернувшись к полковнику фон Паупелю, разведчики в совершенно точных и ясных выражениях, не оставляющих места для иного толкования, рассказали, что артиллерийской шестичасовой подготовки оказалось недостаточно, что линия русских укреплений не повреждена и что русские смогут в данных условиях, если начнется атака, развить ужасающий противотанковый огонь! Молодые летчики, бледные от пережитой опасности, смотрели прямо и готовы были по первому приказанию командующего участком снова вылететь.
Полковник фон Паупель думал. Думать, что заводы, которыми славился город, смогли в очень короткий срок, – несколько дней – создать мощные фортификационные укрепления, так думать было крайне неприятно ему. Полковник славился, кроме жестокости, еще и упрямством и настойчивостью. Не мог же он, на самом деле, изменять приказ, отказываться от атаки на решающем направлении? Ну, допустим – мощные укрепления. Но разве не мощна немецкая артиллерия? Разве не мощны ее танки? <Не> неустрашимы ее люди?!
– Продолжать подготовку, – сказал полковник фон Паупель.
Артиллерийский огонь продолжался.
Всю ночь, возбуждая в душе солдат отвагу и уверенность в поражении русских, шли мимо рот и батальонов, осторожно, чтобы не задеть войска, большие и ловкие, покрытые стальной броней, с торчащими из брони пушками и пулеметами, огнеметные и снарядометные танки. Солдаты, обозначая свое присутствие огнями синих фонариков, стояли на лугах и в перелесках. На перекрестках дежурили сигнальные, – и машины двигались, двигались. Большое количество и развернутый боевой порядок машин указывали, что танки пойдут на полных скоростях, и атака обещала быть стремительной, внезапной и удачной.
Через толстую вздрагивающую кишку в баки самолетов наливали бензин. К орудиям подвозили в новых ящиках великолепные и веселые, как игрушки, снаряды. Пехоту до отказа снабдили патронами для автоматов и винтовок. Артиллерия, все повышая голос, била уже так, что отдельных звуков нельзя было уже уловить, и только волны воздуха при залпе ближайшей батареи, натыкаясь на солдат, точно полет большой ночной птицы, указывали или, вернее, напоминали им о систематичности всего того, что происходит здесь. И эта систематичность уничтожения врага больше всего успокаивала и поднимала дух солдат. Они как бы уже перекликались через реку с самими собою, неся в руках множество дорогого и компактного добра, которое завтра же можно будет отправить домой, чтобы порадовались и родители, и жены, и дети! Ночь была теплая и душная, – последняя летняя ночь перед наступлением осени, – и от этой теплоты казалось, что находишься в плотно закрытом котле для выпаривания, и хотелось поскорее закончить дело, вымыться, побриться, и лечь спать.
Светало.
У берега обрисовалось толстое бревно, выкинутое водой. Неподалеку от него лежал снаряд – недолет. Берег был весь притоптан, словно много людей собирались унести этот снаряд, да так и не подняли.
Сюда, на дугу реки, с которой должен быть виден противоположный берег реки, город и завод, приехали полковник фон Паупель и его ближайшие помощники. Легкий туман покрывал середину реки. Что-то темное, смутное направо могло походить и на очертания города, и на очертания леса, – и, «как выразились бы журналисты, – подумал полковник, – на испуганные души русских, которые от нашего артиллерийского огня дошли до предела нервного напряжения».
Облака, стоявшие на востоке и похожие на сторожевые суда, словно нагрузившись, отчалили от пристани. Паруса их заалели. Берег, словно проснувшись, наполнился запахами отавы. Полковнику фон Паупелю стало ясно, что скоро многие хлопоты кончатся. Он получит приют – и не очень скудный. И мысленным взором он увидал вдали за рекой, за верхушками редких дубов, строения Москвы, зубцы ее кремлевских стен, всю прекрасную столицу русских!
– Солнце – тоже звезда, – сказал полковник, бросая по направлению к востоку недокуренную папиросу. – Звезда шлет нам предзнаменования и покровительство!
Ему не нравился туманный и выспренний астрологический слог, усвоенный фюрером. Но так все старались говорить – так и полковник говорил. Но в данное время, как ни странно, – видимо из-за беспокойства, которое он ощущал, – этот слог был ему приятен.
– Приготовления окончены? Мы видим победу. Обернемся к ней! И побежим, – сказал он. – Все готово, не правда ли?!
Да! Все было готово, казалось, для победы: грохот взрывов, огонь, невыносимый даже для самой сильнейшей грозы, запахи крови такие, что даже раненые поднимались, не имея сил выносить их, разинутый рот страдальца, полузасыпанного землей, глаза, выкатившиеся из орбит, невыносимая тоска ожидаемой и неминуемой смерти – все это было приготовлено очень умелой, ученой рукой немца для того, чтобы широкие, похожие на ступени лестниц, гусеницы танков проползли по укреплениям и подмяли под себя и передавили русских, тех, которые еще живы и сидят за орудиями и пулеметами.
Да, все было готово! Полковнику фон Паупелю надо было сказать только с присущей ему в таких случаях ставшей уже исторической вежливостью:
– Будьте любезны передать, чтоб начинали атаку.
Да, все было готово, – ему надо было только нажать кнопку, чтобы приготовленные машины – на всех пяти направлениях одновременно – с гулом, грохотом и лязгом, тряся внутри себя водителей, артиллеристов и командиров, как взболтанное яйцо, – ринулись бы вперед!
И полковник фон Паупель нажал кнопку, очень довольный собою, словно он нажимал ее впервые.
Дело в том, что несколько часов тому назад – он забыл об этом, – полковник фон Паупель уже попробовал нажать кнопку и отдать приказ об атаке, и тогда машина не двинулась. Сейчас он нажал кнопку с тем же чувством удовлетворения и гордости, с которым он нажал ее несколько часов назад. И напрасно! Сейчас он делал вид, что его расчет времени на артиллерийскую подготовку, оказавшийся недостаточным, не имеет значения, и не важно – сейчас ли начинать атаку или <на> три-четыре часа позже, важно, чтоб атака удалась.
Это действительно было важно, хотя и по-разному для обоих противников. И генерал Горбыч недаром сказал, когда ему сообщили, что после паузы и проверки разведчиков немецкая артиллерия возобновила обстрел укрепленной полосы:
– Важно! Узнали, псы, чем пахнет? Вот мы вас спустим вниз, в преисподнюю! – И, обратившись к начальнику штаба, он добавил с удовольствием: – Вот что, Мирон Авдеич. Ты замечал, чтоб за все время боев Паупель больше пяти часов вел подготовку? А сегодня мы его, пса-рыцаря, заставим часов двенадцать попыхтеть над нами!
Глава тридцать четвертая
Часов в одиннадцать утра того дня, который предшествовал дню немецкой атаки, генерал Горбыч, еще раз осмотрев и проверив свои силы, решил, что он знает все: и о своей задаче и о замыслах противника. Опыт боев говорил ему, что так лучше, ибо вся правда узнается после боя, а перед началом боя хорошо знать хоть половину ее – и вдвое иметь больше решимости.
Хотя он по-прежнему был уверен, что противник не решится атаковать СХМ и Проспект Ильича, все же он поехал сам проверить – как обстоят там дела защиты.
Матвей, майор Выпрямцев, старший инженер Коротков и несколько командиров отрядов самозащиты сопровождали генерала.
Время от времени с неприятным свистом из-за реки несся немецкий снаряд. Он ложился где-нибудь возле блиндажей или в лесочке, поднимая облако пыли, щеп и раскидывая осколки. Если генерал чувствовал, что снаряд упадет поблизости, он без стеснения, поддерживая короткой и волосатой рукой фуражку, семенил в блиндаж, своими движениями как бы повторяя солдатскую поговорку: «Что бомба, что снаряд – встал со смертью в один ряд». Раза два он обернул сердитое лицо к Матвею и сказал:
– Не балуй! Прячься!
Мимо пронесли раненых. Матвей знал, что генерал Горбыч очень добр и жалостлив. «Как же проявляется истинная доброта и жалость в войне?» – спросил сам себя Матвей. Генерал бросил на раненого беглый взгляд. Лицо его не изменилось. Так же спокойно, как и раньше, он продолжал расспрашивать прораба, сколько дней назад заложен бетон, какого диаметра надолбы. Но беглый взгляд его, как понял Матвей, проверил – правильно ли оказана помощь раненому и достаточно ли будут проверены и в дальнейшем, в случае чего, санитары и врачи? «Да, вот таким и должно быть истинное проявление доброты воина», – подумал Матвей, и ему было легче отвечать на некоторые, пожалуй, чересчур придирчивые замечания генерала, тем более что по командному положению генерал должен был обращаться с этими замечаниями или к майору Выпрямцеву или к инженеру Короткову. Однажды на особенно придирчивое замечание Матвей так и намекнул:
– А мне наплевать, кого поставили ответственным, – буркнул. – Мне важно, кто ведет моральную защиту.
Матвей хотел сказать, что он не ведет моральную защиту, и если уж разбираться, то моральную защиту ведет Рамаданов и партийная организация завода. Генерал, видимо, понял его. Он, пыхтя, – они в это время поднимались на откос, вдоль бетонированных окопов с бордюрами из смородинника, которые приказали не выкапывать, – вытирая лицо и шею платком, сказал:
– Знаю, знаю! Каждый несет моральную ответственность! Знаю! – Он выпрямился, придвинул волосатый палец к носу Матвея и сказал: – Но вы в особенности! Тот, кто первым поднялся на гору, тот и кричит остальным, какая тропа в долину. – Затем он перевел палец и, указывая им на смородинник, спросил: – По вашему приказанию оставлен?
– По моей просьбе, – сказал Матвей.
Генерал переждал, когда упадет снаряд. Набежавшая волна воздуха потушила его папироску. Он прикурил от длинной, позолоченной и похожей на медальон зажигалки Короткова и сказал:
– Правильно, что оставили. Смородинник, небось, здесь лет пять или даже восемь? Представьте, залягут в окопы парни, которые в детстве приползали сюда воровать смородину. Землю, по которой ползал в детстве и по которой ползешь сейчас, не так-то захочется отдавать.
Он заложил за спину руки с папироской, посмотрел на майора Выпрямцева и резко сказал:
– Доложите, майор, какие силы рабочих в случае чего, – подчеркнул он, – в случае неожиданности СХМ поставит в окопы, <что> будет <, если> танки противника прорвутся к ним? – И, повернув к Матвею мясистое лицо с красными прожилками и низко опущенными сивыми усами, он пояснил: – Представьте положение, хотя здесь и стоят отборные красноармейские части… тогда что?
– Нами созданы кадры истребителей танков, товарищ генерал-майор! – несколько подражая майору Выпрямцеву, четко сказал Матвей. – Впереди встанут, в случае чего, партийцы и наиболее морально выдержанные беспартийные… с гранатами и бутылками горючей жидкости! За ними – комсомол. А в третьем ряду окоп техники и мастера, – мы их бережем, кадры…
Генерал шумно высморкался и, повернувшись спиной к Матвею, направился обратно.
– Кадры, кадры… – сказал он недовольно. – А у меня не кадры? Мне каждый красноармеец дорог. Как сын родной! – воскликнул он вдруг фальцетом в сторону Матвея, а затем, повернувшись к майору, сказал: – И раз они мне сыны, то как мои сины, должны они защищать завод.
И громко крикнул:
– Беречь заводские кадры во что бы то ни стало!
– Есть беречь заводские кадры во что бы то ни стало, товарищ генерал-майор! – громко ответил Выпрямцев.
Всю остальную дорогу до автомобиля генерал молчал. Молча он уселся в автомобиль.
Во втором этаже, в окне Заводоуправления, показалась седая голова Рамаданова с заспанными глазами.
– Не схожу. Извини! – крикнул он. – Всю ночь не спал. Продукцию удваиваем, а завод наполовину уменьшаем. Задачка-с!
– Да, задачка-с, будь она проклята, – пробурчал генерал, усаживаясь на место и расправляя на коленах брюки. – Заходи, Рамаданыч!
– И ты заходи, Горбыч, – послышался голос Рамаданова. – Кофе хочешь, поднимись сюда…
– Куда мне ваше кофе? Пока!..
…Со средины ночи канонада усилилась. То тут, то сям в небе всплывали ракеты. Их призрачный желтый свет, похожий на свет отсутствующего полного месяца, – за тучей, – создавал то состояние, когда ты стоишь против отверстия, в которое можешь видеть, но услышать ничего не услышишь. Но по мере усиления канонады и увеличения силы ракет, от света которых теперь деревья по откосу казались сине-коричневыми, а река желтой, становилось ясным, что гигантский агрегат боя смонтирован и с минуты на минуту начнет действовать.
За час приблизительно до рассвета, Матвей, передав цех своему помощнику, пришел в резерв, неподалеку от окопов. Отсюда, с откоса, движение диковинного агрегата боя чувствовалось сильнее. По ту сторону реки наши пушки начали отвечать немцам. Но еще недвижно лежали в противотанковых, замаскированных дерном и кустарником, рвах противотанковые снаряды и пулеметы, не булькала липкая зажигательная смесь в сосудах… Истребители танков, – их пока было человек шестьдесят, – нервно курили. Один из них, красивый, молодой, с темными усиками на полном лице, нахально глядя на Матвея, сказал, видимо, стараясь угадать его мысли:
– А что, товарищ начальник, думаете, поди, про нас: ранят сейчас немцы одного, мы и разбежимся?
Матвей хотел оборвать его, но тут поспешно подошел сменный инженер сборочного цеха Никифоров, пожилой, бритый, с необыкновенно круглыми розовыми ушами, до удивления близко стоящими возле глаз. Вытирая губы рукавом куртки, очень сильно волнуясь, он отвел Матвея в сторону и сказал:
– Ларион Осипыч приказал: пойти комиссии на передовую линию обороны и проверить действие детали «5-ЮД». Очень он в ней сомневается. Конструктора смонтировали, соединили в одну шесть деталей, как бы она не дала отказа.
– Кто в комиссии?
– Я, вы, Матвей Потапыч, и конструктор Койшауров. Вот волнуется…
Матвей посмотрел на его лицо и подумал: «Да и ты, брат, волнуешься не меньше». Проверил и себя: «Тоже, пожалуй, волнуюсь», – потому что бруствер, бревна в его потолке, окурки и обрывки газет на полу, полутьма, запах хлеба и человеческого пота, – все это было мило ему и со всем не хотелось расставаться. Но идти надо, да и, действительно, ему хотелось посмотреть, не мешает ли работе противотанковой пушки деталь «5-ЮД». К тому же он поддерживал на производственном совещании предложение Койшаурова, застенчивого и робкого армянина. И если он, точно, трусит, надо поддержать его и сейчас.
Между тем Никифоров продолжал словоохотливо:
– Он думал: ему полигон. Нет, извольте пожаловать да и проверить ваши конструктивные изменения на поле боя! Каково?!
Видимо, он досадовал на этого чертова армянина с его конструктивными улучшениями. Матвею было это неприятно, и он сказал:
– Ну, раз пошли, так пошли!
Матвей почему-то подумал, что они пойдут прямо через лесок и противотанковые рвы к реке и перейдут ее вброд: сильные жары последних дней способствовали ее обмелению, на перекате, повыше моста, как раз против стадиона, река едва ли была по пояс человеку.
Низенький, упитанный, с широким затылком и выражением удивления в черных, навыкате, глазах, конструктор Койшауров ждал их поодаль, возле кучи щебня.
– Как вы долго! – сказал он жалобно. – Это далеко?
– Через мост, налево, километра два-три. Туда снаряды везут, прихватят, – ответил Никифоров со злостью: он сам боялся, и явная боязнь Койшаурова, как ему думалось, только могла увеличить его боязнь.
Матвей понимал, что Никифоров предполагал доехать на машине до позиций и поэтому направляется к мосту. Если же сказать Никифорову, что мост минирован и что самолеты противника через каждые полчаса бомбят его с большой высоты и все не могут попасть, то, пожалуй, Никифоров откажется от своего замысла. Но Матвею уже несколько дней хотелось пройти через мост под бомбами, ему думалось, что это будет ответом на мучающий его вопрос: струсит он во время большого сражения или нет? Вот почему Матвей не стал настаивать на броде, а покорно пошел за Никифоровым и за конструктором, все время нервно поправлявшим на себе длинную гимнастерку.
Мост был пуст. Грузовики медленно ползли по нему вдоль отмеченной белой краской линии. Матвей смотрел по ту сторону белых полос, на трамвайные рельсы, поблескивающие в лучах рассвета, на серовато-тусклый асфальт, и думал: «Неужели если грузовик свернет туда, то все сейчас: снаряды, радиатор, запыленные крылья, сам шофер, надвинувший пилотку на брови, все это взлетит на воздух? Не может быть!»
Вдруг сигнальный замахал красным флажком, стоящий в конце моста красноармеец засвистел в новенький свисток. Показались самолеты.
– Противник? – спросил армянин, останавливаясь и разевая рот.
Матвей хотел поторопить его. Но армянин посмотрел на Матвея строго. Ни капли испуга не было в этих до обнаженности черных глазах. То, что искал Матвей на мосту и чего не нашел, – нашел конструктор Койшауров. Перед Матвеем стоял другой человек. Он сказал:
– СХМ летят бомбить? Сегодня, кажется, нашим пушкам придется поработать. Вот тут-то я и докажу: мои выкладки были правильны!
