Текст книги "Проспект Ильича"
Автор книги: Всеволод Иванов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)
Глава тринадцатая
Уже в течение часа, после того, как цех вынес резолюцию, требующую отмены приказа об эвакуации СХМ, Матвей, от всех проходящих мимо его станка, раз десять слышал ласковое прозвище «Полковник», которое звенело теперь в цеху и по заводу, как звенит отпущенный колокольчик, подвязанный хлопотливым ямщиком, дабы не мешать дремоте его пассажиров.
А где-то на стадионе, расположенном позади завода, подле спуска к реке, мальчишки-«ремесленники» упражнявшиеся в шагистике и метании гранат, уже фантазировали, как было дело: сердитый, старый инженер приказал Матвею бросить завод и бежать. Матвей схватил инженера за ворот – и скинул с эстрады. Оркестр заиграл. Заколыхались знамена!
– Похоже, верно, что полковник, – заключил рассказывающий.
– А думали – брехня!
– Повернул по-полковничьи, – сказал обучавший, но, опомнившись, строго закричал: – Прекратить разговоры!
Работа у «полковника» в этот день спорилась. «Да иначе и быть не может, – думал он, хлопоча так усердно, что приходилось время от времени останавливаться, дабы перевести дух. – Ведь я же правду сказал! И все поддержали меня, кроме блюдолизов».
И он оглядывал цех. Поверх стальных валиков, шестеренок, сверкающего на ярком солнце металла, поверх металлических стружек, капающего масла, на него смотрели умелые и умные лица. Каждое из них как бы подтверждало: «Поговорил о деле, и правильно поговорил! Надо уменье, чтоб защищаться. Так что ж, разве у тебя нет уменья? И мы не поддержим тебя? Да на год сон прогоним, а СХМ не отдадим!» Он читал эти слова без напряженья и усилья. Он пробирался не в полутьме! Он шел под солнцем дружбы и преданности! Это была настоящая помощь!
И все же он понимал, что поступил неправильно. Ведь директивы-то были даны другие? Ведь острие-то он направил против кого? Он не назвал этого имени, которое он опроверг, но ведь всем ясно, что он выступил против Рамаданова. Против директора? Против «старика»? Он – выступил против старика? Того самого старика, о котором еще мальчишкой он слышал легенды, который три раза бегал из царской ссылки и два раза из тюрьмы, который, говорят, знал лично Ленина, который командовал в 1918 году отрядами против немецких оккупантов… И теперь, этого любимого всеми старика Рамаданова он почти назвал трусом и беглецом, спасающим свою шкуру. Ух, как плохо! Совсем плохо! Раздражение точило его. Он ожесточался против себя.
«И с завода погонят! И из партии погонят!» – думал он, вставляя резец.
Подошел сменный инженер и сказал сердито:
– Кавалев, идите к директору.
– К Рамаданову?
– Вы что же, предлагаете другого назначить?
Рабочие собрались возле него.
– И мы должны идти! – сказала Полина. – Мы все можем объяснить!
– Вопрос у нас технический, – сказал Матвей, – чего сгрудились? Возвращайтесь к делу.
Он понимал напряжение, охватившее не только рабочих его участка, но и рабочих всего завода и вызванное им, Матвеем Кавалевым. Он, как и все рабочие, понимал, что вопрос, по которому вызывают его к директору, далеко не технический. Пожалуй, что, в результате разговора, придется и покинуть завод. Покинуть? Но, куда? Добро бы в армию, а то ведь на улицу! Еще недавно он приводил сюда людей с улицы, учил их, делал квалифицированными, а теперь… Он поглядел на Полину и подумал: «Вопрос технический? Зачем соврал? Она тебе не врет, она говорит правду и хочет поддержать тебя, а ты?.. Нехорошо, Кавалев, очень нехорошо!»
Матвей знал гуманизм директора, его страсть к преобразованиям, реформам – и не только гуманитарным, но и техническим. А, как-никак, Матвей Кавалев тоже, пожалуй, реформатор? Не говоря о реформах по части фрезерного станка, – весь его участок цеха, вырабатывающий сложнейшую деталь «1-10», состоит, главным образом, из рабочих, которых он, Матвей, или обучил, или привел к станку от дела, не свойственного этим, ныне высококвалифицированным рабочим. Рябов – бывший ломовой извозчик. Гулямов, смешно сказать, чистил на Проспекте сапоги. Тимофеева – прачка. Соловьев – весовщик товарной конторы. Полина Смирнова, помощница стахановца Петра Сварги…
– Вот что, товарищи. Рябов, Гулямов, Тимофеева, Соловьев, Полина Смирнова – все идут со мной к директору!
И он повторил свою мысль еще раз, когда сторож проверял у них пропуска в Заводоуправление:
– Раз вы мною выведены в квалификацию, вы об этом, в случае чего, и так скажите.
Сторож сказал:
– Верно! Будет тебе жара, полковник. Потому тех, кого он вызывает к себе на квартиру, тем бывает жара. Поддержите полковника, ребята. Его вызывают не сюда, а на квартиру к самому!
…Директор встретил их в столовой. В руке он держал стакан крепкого кофе. Он оглядел пришедших и, сразу поняв мысль Матвея, сказал:
– Мне нужен не хор, а ваша ария, – сказал он, со звоном ставя стакан на стол. – Вы что же, без адъютантов ходить не можете? Или вы прилаживаетесь к будущему управлению Наркоматом?
– Ни к чему я, Ларион Осипыч, не прилаживаюсь.
– Позвольте, а разве не вы отменили приказ Наркомата об эвакуации?
– Я, Ларион Осипыч, не отменял приказа.
– Ага! Что же вы сделали?
– Я высказал пожелания.
– Замечательно! Хороши пожелания! – Рамаданов с силой ударил себя по затылку и, багровея, закричал: – Вот где ваши пожелания, молодой человек! Они мне шею могут сломать. Значит, вы желаете оставить завод немцам, фашистам? Берите, милые, нам некогда заниматься производством орудий! Так?
– Нет, – с усилием сказал Матвей, чувствуя, что тоже багровеет и что это-то уж совсем плохо. – Нет… Я так не думал.
– Как же вы думали? Иначе? Что же вы хотели?
– Я хотел оборонять завод.
– А где силы для обороны?
– Да все там же, на заводе.
– На заводе? Вот я вам сейчас разъясню, что мы имеем на заводе. Пожалуйте-ка в кабинет.
И он указал на дверь кабинета. Матвей не шевелился. Разговор принимал какой-то странный оттенок. Матвей, опасавшийся, что накричит на директора, оскорбленный его грубостью, понимал, что здесь, оказывается, какая-то особенная грубость, в конце концов нравящаяся уму.
Полина двинулась в кабинет первой. Матвей дернул ее за платье, а затем сказал всей своей бригаде:
– Вот что. Идите в цех. Мы одни поговорим.
Рамаданов, не возражая, направился в кабинет. Матвей, осторожно ступая, прошел за ним, прикрыв за собою дверь.
Глава четырнадцатая
Делая ударение на глаголах, генерал Горбыч говорил в телефон, что он заедет к нему часа через полтора… внезапно, словно он скакал по пересеченной местности и теперь выбрался на холм, генерал усиленным голосом сказал: «Через час!» и положил трубку. В трубке щелкнуло, будто телефон делал ударение на точке. Рамаданов глядел на матовый, покрытый лаком аппарат, и ему еще чудилась высокая фигура Горбыча с длинными сивыми усами и шишковатым лбом, переходящим в розовую лысину. Даже эта лысина как-то украшала Горбыча, ибо все в нем казалось законченным: рост, голос, приноровленный к росту, отделанная подвижность движений, при виде которой всегда думалось, что этот человек сумеет все: лошадей объездить? Объездит; машину отремонтировать? Отремонтирует; а что касается того, чтобы обучить человека, то об этом и говорить не стоит…
Рамаданов посмотрел на Матвея. Он стоял у низкого шкафа, почти сплошь набитого изданиями «Академии». В руке он держал фотографию, сильно поблекшую. Хрустальное стекло и золотая рамка не восстанавливали блеклости, а только углубляли ее. Два молодых человека сидели у круглого стола. Завиток на виске у одного из них стал теперь седым и сильно поредевшим.
– А это кто? – спросил Матвей, удивленно глядя на фотографию. – Знакомое лицо… Ленин?
Он почтительно поставил фотографию на полку шкафа, подальше от солнечного света. «Старик» под его взглядом заметно приосанился и сказал:
– А что?
– Я всегда думал, – ответил Матвей, – что вы должны были сняться с Лениным. Я знал, что вы лично были знакомы.
Рамаданов схватил толстую книгу в заношенной суперобложке.
– Значит, вы мало читаете? – повторил он свой вопрос, который задал было перед звонком генерала.
Матвей ответил:
– Перегрузился. Поставил себя в безвыходное положение: днем работаю, ночью думаю о работе! – Он рассмеялся. – Честное слово, скажи – не поверят. У меня и сны-то чудные. Сплошь – либо винты, либо гайки.
– Книга есть аккумулятор знаний.
– Правильно.
– Следовательно, раз вы свершаете ошибки, то они вызваны тем, что вы редко прикасаетесь к этому аккумулятору.
– Тоже верно.
Матвей подтверждал слова «старика», а сам все время думал: «Когда же оно начнется?» Неприятная терпкая кислота, словно он проглотил стакан испорченного вина, наполняла Матвея. Пора начинать распекание! Чего он ждет? Почему он ходит вокруг стола?
Матвей еще раз поглядел на фотографию. Взгляд этот словно увеличил мучавшую его нравственную акустику тех слов и тех мыслей, которые не высказал еще Рамаданов, но которые он непременно должен высказать.
Но вдруг Рамаданов схватил люстриновую кепку свою, заношенную и выцветшую, и сказал:
– У нас есть еще около часа времени. Пошли в библиотеку. Я должен отобрать кое-какие книги.
Матвей ожидал, что «старик» скажет: «И вы, может быть, отберете кое-какие книги». Старик, кажется, и не подумал об этом. Тогда в голове у Матвея шевельнулась другая мысль: «А не считает ли он меня вредителем? Нет! Не похоже. Если посчитал вредителем, то не повел бы в библиотеку. Тогда, почему именно в библиотеку, в такое время, когда, того и гляди, налетят бомбардировщики?»
Они не спеша спустились по лестнице.
Лифтер подал Рамаданову несколько писем, которые только что принес почтальон. Рамаданов на ходу вскрыл их. Должно быть, письма были от давних друзей – это можно было узнать и по староверческому, нервному почерку на конвертах, и по множеству страниц в каждом письме, и по лицу Рамаданова, ставшему задумчивым и нежным.
Они подходили ко Дворцу культуры.
Женщины-домохозяйки укладывали поперек Проспекта валы из мешков с песком. Со стороны мешки походили на те длинные лессовые ограды, которые видел Матвей в Средней Азии и которые называются «дувалами», наверное, оттого, что их не смоешь и не сдуешь.
Послышались голоса домохозяек, здоровавшихся с директором. Рамаданов отвечал на приветствия, не сгибая туловища, а по-старчески слегка согнув колени. Две женщины, вытирая о юбки руки, подошли ближе. Одна из них спросила:
– Ларион Осипыч, а ты, неужто, за книжками?
– Читаю, читаю, – ответил Рамаданов.
И Матвей было подумал: «Так, значит, это для воодушевления ихнего он идет в библиотеку». Группы молодых людей с книгами под мышкой, обгоняющие на лестнице, заставили его откинуть эту мысль.
– Здравствуйте, Ларион Осипыч!
– Здравствуйте, товарищи!
Рамаданов шел, сняв кепку. Лицо его было торжественно величаво. Он с огромнейшим уважением смотрел на молодых людей, мобилизованных в армию и, разумеется, печалящихся от разлуки с домом, с милой, с заводом, – и тем не менее, нашедших время и силу, чтобы вернуть книги в библиотеку.
Кто-то из них сообщил главному библиотекарю Дворца, что сюда идет Рамаданов.
Силигура, библиотекарь и историк, встретил их на лестнице. Несмотря на жару, на нем был прорезиненный плащ, куртка суконная, жилет, шляпа брезентовая и галоши. Знай бы Матвей хорошо Чехова, при виде Силигуры непременно бы вспомнил «Человека в футляре». Но, Матвей и плохо знал Чехова, и не привык сравнивать литературные типы с типами, встречающимися в жизни. Он лишь внимательно поглядел в тусклые, словно бы запыленные очки Силигуры, и, увидев за ними какие-то стертые и засаленные глаза, подумал: «Неужели у подобной личности можно найти интересную книгу?»
Рамаданов, между тем, радостно пожал тонкую, до смешного, руку библиотекаря и, обняв его за плечи, подвел к Матвею:
– Знакомьтесь: Силигура – библиотекарь. Кавалев – мастер и лицо, вполне самобытное.
Забавно наряжая свое тощее лицо в улыбку, Силигура сказал едко:
– Слышал. – И он сделал величественный жест рукой. – Пожалуйте в зал.
Конечно, не Силигуре было б приглашать посетителей в это высокое и величественное зало. Приглашение должен бы высказать кто-то в мантии с превосходным титулом адъюнкта или чего-нибудь в этом роде. В качестве прилагательного здесь никак не мог находиться Силигура!
В каком-то сказочном акробатическом поступке, указывающем на ум и ловкость строителей, неслись вверх, к лепному потолку, витые колонны, промежутки между которыми заполняли шкафы с книгами. Впрочем, отовсюду шкафы, словно бы застывшие водопады мыслей, обступали посетителя. Книги стояли, как поступки прошлого и как действие настоящего: и в золоте, и в холсте, и в картоне, и в малюскине, и в коже. Это были рассказы и о благороднейших поступках людей, и о подлейших насилиях, и об актах гнусной купчей, и полные актов обвинительных к строю прошедшему и к строю, существующему неподалеку, к тому, который идет сейчас к Проспекту Ильича, сжигая и умерщвляя вокруг себя все живое. Это были и сухие академические записки, которые не сцепит с вами никакая связь; и страстные возгласы гениев, которые употребляют слово, как власть, и это слово именно в таинственной власти соединяется с вашим сердцем так же ярко, как соединяется тлеющая лучинка с кислородом. Словом – это были тома книг, тех самых книг, которые всегда говорят вам, что они готовы сделать все, что от них зависит, – и которые, как никто, исполняют точно это обещание!..
Библиотекарь провел посетителей в свой кабинет, помещающийся рядом с залом. Стеклянные стенки позволяли библиотекарю видеть и впитывать в себя ту радость творчества и знания, которая господствовала в зале и сияла в глазах и во всех движениях читателей.
Рамаданов говорил с негодованием библиотекарю, который сочувственно и быстро кивал головою:
– Я считаю абсолютным подлецом человека, укравшего книгу! И ее украли у меня! – Он потряс томом «Утраченных иллюзий», который принес с собою. – Вот почему я брал читать ее у вас. Ибо, каждый цивилизованный человек должен иметь у себя эту книгу: евангелье того, как капитализм уничтожает таланты! О, если б у нас сейчас написали такую же книгу о том, как хотят погубить фашисты наши таланты, уже в прямом бою…
Рамаданов бросил книгу на стол, говоря этим движением, что крайне сожалеет об отсутствии такой пламенной книги о современниках. Затем он прикрыл дверь, положил руки на плечи Матвея, подвел его к креслу, расположенному против кресла, за которым обычно сидел Силигура, и, лукаво улыбаясь, сказал:
– Я хочу вас попросить, Владислав Николаич, об одном одолжении. Ваша «История СХМ» – чем больше я о ней думаю, тем сильнее убеждаюсь в этом – блистательный подвиг мысли. Изъявляю вам свою преданнейшую благодарность! Но, одно дело – действие на расстоянии, другое – действие в лоб. Приведите ее в движение.
Силигура, видимо, очень польщенный, быстро закивал острой головой с острой же бородкой и низко наклонился над выдвижным ящиком стола. Оттуда донесся его глухой голос:
– У меня уже написано восемь томов. Какую главу огласить желаете?
– Ту самую, где говорится о Матвее Кавалеве.
Силигура вытащил толстую, так называемую, «конторскую» книгу, разлинованную синим и красным и до половины затянутую в мохнатую материю, с глубокими выемками к краю. Он полистал ее, нашел главу, и без всякого предисловия, не глядя на слушателей, стал читать:
– Глава тридцать восьмая. «История завода сельскохозяйственных машин имени Кирова». Вот… третий абзац. «Многие растения при отсутствии благоприятного ветра оказались бы без семян. То же самое, по-моему, произошло бы с Матвеем Кавалевым, стахановцем нашего завода. Видел его сегодня на улице. Он говорил резко с деревенской девушкой. Узнал ее имя. Мотя. При желании он мог бы говорить лучше. Из чего вывожу заключение – заносчив, горд и, хотя не лишен способностей, но без старания не добраться ему до берега долга, ибо это зависит от воли. Ломоносов, при полном отсутствии благоприятных условий, вышел в великие ученые. Жизнь – не прогулка за грибами…»
И он захлопнул книгу.
– Пока о Кавалеве все, Ларион Осипович.
Глава пятнадцатая
Матвей положил несколько библиотечных книг, которые взял директор, на диван. Дверь в кабинет была плотно прикрыта, но звуки из нее неслись такие мощные, словно ее распахнули настежь. Тем не менее, директор предостерегающе замахал на Матвея руками, когда тот опускал книги: не потревожить бы декламирующего! Рамаданов старался не шуметь и поднялся на цыпочки не от почтения к таланту декламатора, а потому, что чтение указывало – генерал Горбыч находится в большом волнении и чтение ускоряет в нем разрядку этого волнения. «Хорошо почитаешь, – говорит генерал, – хорошо и придумаешь!»
Чорна хмара з-за Лиману
Небо, солнце криє.
Синє море звiрюкою
То стогне, то виє.
Днiпра гирло затопило.
«А нуте, хлопята,
На байдаки. Море грає —
Ходiм погуляти!»
Голос понизился. Рамаданов подморгнул. «Теперь пора», – говорила его гримаска. Осторожно ступая, точно накалываясь на стекла, Рамаданов приоткрыл дверь и сделал плечом движение по направлению к Матвею – входите, мол. Матвей вошел.
Высокий генерал стоял к нему спиной у открытого окна. Какой же у него голос, если, уходя на просторы Проспекта, он еще с такой силой звенит в комнате? Он держал в руке «Кобзар» и, читая, делал такие движения всем телом, точно прилаживался к чему-то громоздкому и большому, к чему крайне трудно примениться. По широкой его шее, скрываясь за воротником, скользили крупные капли пота. Лысина тоже была потная. И, глядя на этот пот, только сейчас Матвей понял: как же жарко в воздухе! Одежда показалась ему липкой, сапоги, горячие и сухие, плотно прилегали к ногам, управлять дыханием было трудно.
Пливуть собі та співають;
Рибалка літає…
А попереду отаман
Веде, куди знає.
Генералу, несомненно, чудилось: широкая река, плещут весла, колышутся камыши, восхитительные чайки, бросая с крыльев блестящие искры воды, взметываются вверх словно дивные весла. Атаман, коренастый, властный, предмет удивления всей Туретчины, Польши и России, не говоря уже об Украине, сидит впереди. Темные недвижные воды восхищаются его черными усами, его лицом в шрамах – а он любуется своими сподвижниками, насколько это допустимо по дисциплине…
Матвей задел о стул.
Генерал Горбыч отошел от окна, медленно повернул свое лицо к вошедшим. Матвей увидел длинные усы, загорелое до лба лицо, широкий, со шрамом посредине, подбородок и желтоватые от старости, по-юношески веселые глаза, наполненные слезами поэтического восторга.
Походжає вздовж байдака,
Гасне люлька в роті;
Поглядає сюди-туди —
Де-де буть роботі?
Закрутивши чорні уси,
За ухо чуприну,
Підняв шапку – човни стали.
Нехай ворог гине!
И, точно тот атаман, генерал поднял книгу, как шапку, над головой. Матвей ожидал, что он скажет тоже что-то необычное своим огромным голосом. Но генерал сказал спокойно, совсем деловым тоном, даже не подчеркивая, как он всегда делал, глаголов:
– Ларион Осипыч. Командование, старый, одобрило вашу цидулю. И на основе ея, и на указаниях Москвы, выработало план. Вам известно?
Рамаданов, пожимая руку генералу, сказал:
– А это Матвей Кавалев.
– Матвей Кавалев… – И генерал, не останавливаясь, подошел к столу, на котором лежала карта завода и окрестностей, и, тыча проворно отделанным ногтем в разные места карты и дыша табаком в лицо Матвея, спрашивал быстро: – Видите Проспект Ильича? От него – мост? А вправо – цеха? А тут – откос? А возле откоса – стадион? А по откосу – огороды и смородинники?
Он зло спросил у директора:
– Где этот рационализатор, который смородину разводил? Тополя б хоть разводил, голова. Сейчас бы мы их порубили, повалили, завал бы устроили…
Он вернулся к шкафу, сел на диван, расставив толстые ноги в длинных сапогах. Глаза его сузились. Он дышал тяжело. Лицо у него стало утомленное и холодное, словно он думал, что отныне уже ничего не случится любопытного.
– Эх, золото в мыслях, а дерьмо в делах! – проворчал он. И, помолчав, добавил: – А вам, Кавалев, известно, что река против заводского откоса мелка?
Упрямый огонек сверкнул в глазах Матвея. Он понимал, куда гнет генерал. Матвей наклонил голову.
– Известно? – с притворным удивлением воскликнул генерал. – И, может быть, вам также известно, что немец, приготовив артиллерией себе дорогу, попробует переправить через реку танки, как раз против того откоса?
Матвей молчал.
– Какова, хлопче, фабула? И, если вы, рабочие, не покинете завода, то как же моя армия будет сражаться на его территории? Или вы предполагаете в последний момент взорвать оборудование и уйти с завода? Вместо того, чтобы увезти его?
– Взорвать легко, – отозвался директор, – тут мотора не требуется. Полетят цеха вверх, как миленькие, быстрее самолетов!
Матвей понимал, что они подсмеиваются над ним. Это раздражало его. Зачем? Почему? Кому нужно, чтобы два образованных и старых человека подсмеивались над молодым, пусть горячим, но в сущности, перед ними совершенно беспомощным парнем?
– Так как же, Каваль?
Матвей решил не отвечать на насмешки.
Генерал перелистывал «Кобзар». Рамаданов взял с маленького стола, у кровати, рецепт доктора и, скатав его в трубочку, бросил в низкую плетеную корзинку. Молчание становилось тягостным. Рамаданов прервал его:
– Матвей. Защищать СХМ? Или нет?
Он повернул раздосадованное, широкое лицо к генералу:
– Не правда ли, странно? Генерал, директор завода и рабочий обсуждают: быть Бородину или не быть?
– Положение было б похуже кутузовского, не будь наши времена получше александровских. Так что ж вы думаете, хлопче?
Матвею показалось, что насмешка, звучавшая раньше в их словах, ослабела. Или он оправился и посмелел? Он сказал:
– СХМ надо защищать. Эвакуировать нельзя.
– Какими силами защищать? – резко спросил Рамаданов.
Генерал жестом остановил его и обратился к Матвею:
– Вам, видимо, Кавалев, известны основные качества полководца?
– Да.
– Извольте сказать.
Матвей выдержал взгляд генерала не потупившись:
– Главное: действовать сообразно реальным данным. Вот и все.
– Какие же реальные данные в ваших действиях, если вы взяли на себя смелость отстаивать СХМ и город?
– Есть реальные данные, Микола Ильич. Вот Ларион Осипыч считает гибельной мою меру: оставить завод на месте. А я, извините, Ларион Осипыч, считаю ваше предложение гибельным не только для завода, а и для города. Почему? Потому, что фашистам, полковнику Паупелю хочется захватить наш город. Мои сведения какие? Ну, идут колхозники, отступают рабочие из совхозов – вот и поговоришь. А они все в голос: командир этот знаменитый, Паупель, никогда такого большого города не брал, очень рвется… Вы меня извините, Ларион Осипыч.
– Нет, почему же, продолжайте.
– Продолжайте, продолжайте, – сказал генерал.
– Ему, говорят, даже генеральского чина не дали, чтобы, значит, вида не испортить. Очень уж знаменито: «полковник Паупель»…
– Полковник фон Паупель.
– Извините. И я так считаю, что чем человек знаменитей, славней, тем он напористей, и тем он скорее может башку сломить…
– На себя оглянитесь, – пробурчал Рамаданов.
– Ну какая у меня слава, Ларион Осипыч? Придумал три лишних гайки да три резца, у меня и слава-то с ихний размер. Нет, полковник фон Паупель куда выше! Так вот – разрешите вернуться к основному вопросу? Полковнику фон Паупелю, как я думаю, хочется город захватить. Это он зря! Ему надо бы город-то наш обойти, отрезать, а он отрезать боится, потому что фланги у танковых войск всегда укреплены слабо, и генерал Горбыч, человек ловкий, способен по тем слабым флангам ударить. Вот он и боится город отрезать…
– Следовательно, вы считаете, что он будет штурмовать город? – спросил генерал.
– Обязательно!
– И вам хочется тот штурм отбить?
– А как же! – улыбаясь во все лицо, ответил Матвей. – Мы для этой цели и работаем. Мы пушечек наделаем, снарядиков отольем, – пороху насыпать да и трах-трах! Честное слово, зря вы на меня сердитесь, Ларион Осипыч!
Он развел широко руками, как человек, приклеивающий объявления, и потупился, стыдясь своей вспышки. Воспользовавшись этим, генерал и Рамаданов переглянулись. Одобрение и радость светились в их глазах. Матвей не заметил ничего. Когда он поднял глаза, генерал, высоко подобрав ноги, сидел на диване.
– А не кажется ли вам, Матвей, – сказал генерал, – что ваше желание воевать, и в обстоятельствах для вас, лично, удобных, преувеличивает ваши знания, называя конкретным и реальным то, что и беспочвенно и абстрактно?
– Я об этом думал.
– И?
– Я реально учитываю обстановку. Мне, верно, воевать хочется. Но если вы не дадите мне винтовку во время боя, а велите стоять у станка, я буду стоять.
– Боюсь, что не выстоите!
Матвей потупился. «Кто знает, вам виднее!» – говорило это движение.
Генерал вскочил:
– Каваль! Поднимите голову.
Рамаданов тоже воскликнул:
– Безусловно, вы, Матвей, имеете право держать ее как следует!
Матвей поднял голову и застенчиво посмотрел на них. И им стало неловко – зачем они мучили этого, может быть, и пылкого, но уж совершенно честного человека, которому можно довериться с первого взгляда. Генерал повел шеей, словно освобождая ее от воротника. Он подошел к окну. Директор взял оставленный генералом на диване «Кобзар» и, низко склонившись над ним, стал его перелистывать, точно отыскивая те строки, которые б могли ответить его душевному настроению.
Вдруг генерал, упершись толстыми пальцами в подоконник, сказал, прямо глядя на Матвея:
– Вы, действительно, полковник?
Было в тоне его голоса такое, что вы слышите, когда спутник, шедший с вами рядом, внезапно говорит, что до города, куда вы шагаете уже целый день, вместо предполагаемых тридцати километров, осталось – пять.
– Нет, товарищ генерал-лейтенант. Командовал я взводом, когда упал с коня и повредил ногу…
– Откуда же пошло, что вы полковник?
Матвей молчал, не желая позорить отца, и в то же время не желая врать.
Сильное возбуждение отразилось на лице Горбыча. Фигура его вытянулась в линию и, идя чуть ли не церемониальным шагом, он близко подошел к Матвею и, раскрывая объятия, во весь голос закричал:
– А вы, черт возьми, Каваль, если вас народ считает полковником, должны оправдать этот чин! Вы понимаете ли, хлопче, что вы, фрезеровщик Матвей Каваль, одновременно с командованием участка и вместе с директором Рамадановым, пришли к мысли, что есть возможность защищать завод? А? Одновременно с Москвой? А?.. Вы знаете, что есть возможность выпустить энное количество важнейших сейчас орудий и выпалить из них в морду фашистам? Вы знаете или нет, что эту нашу мысль одобрил Сталин?!
Когда он говорил эту длинную тираду, все, стоя, слушали его с торжественными лицами. Но когда он окончил и сделал такой взмах руками, который означал: садитесь, они сели, где кто стоял. И все на мгновение преисполнились сознанием – здесь происходило испытание мужества, настойчивости и предвидения, всего того, чем славен издревле человек; и испытание это совершилось преблагополучнейше. Матвей, опустившись на стул, испытывал странное состояние. Какие-то влажные и приятные волны на мгновение охватили его. Он прикрыл глаза. И он вспомнил отрочество, когда однажды испытал точно такое же состояние.
Он любил. Сейчас ему ни нарисовать себе ее лица, ни вспомнить ее имени. Он хотел уведомить ее о любви и, хотя и тогда не был робким, письмо казалось ему более способным уместить в себе все его чувства. Был ноябрь. Он нес письмо через влажные и приятные сумерки; зима поздняя, снегу пало мало, да и этот, упавший, в сумерках казался тоньше себя. Длинный хвойный лес окончился. Матвей вышел к станции. Он вытащил из-за пазухи письмо. Рука его прикоснулась к холодному, крашеному железу почтового ящика. Последний раз он увидел марку, адрес… Письмо стукнулось о дно ящика, как бы жалуясь на свое одиночество… И вдруг, почему-то, Матвей вообразил себя этим письмом, несущим страстные и почти воспаленные слова. Он мысленно, – и даже, пожалуй, более отчетливо, чем перед тем, – увидел опять голубой конверт, отливающий глянцем, адрес, и приклеенную наискось красивую марку. И он почувствовал себя так великолепно, ощутил такое могущество, красоту, ум и счастье, что нельзя было б никогда и вообразить, будто можно чувствовать себя так чудесно!..
