Текст книги "Проспект Ильича"
Автор книги: Всеволод Иванов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)
– Начинаем передачу концерта. Внимание, фронт! У микрофона заслуженная артистка республики Полина Андреевна Вольская. Она исполнит «Песню о хорьке».
Гибкий, и какой-то рдеющий голос певицы, наполнил студию.
Актеры переглянулись. Даже те, кто ее слышал много раз, должны были признать, что сегодня она пела с редким воодушевлением. Задорные, в очень быстром темпе, слова песни походили на действие четырехствольного пулемета.
Песня поднималась, ширилась, облегала все сердца, наполняя их ненавистью к врагу, презрением. Вот вспыхнула она словно красный огонь, и припев, будто гром, грянул тяжко и сердито:
Мы мечом и кулаком,
Здесь расправимся с хорьком.
Да, судьба твоя горька,
Мы ухлопаем хорька!
Наши реки широки!
Наши балки глубоки!
Здесь утопим навсегда!
Здесь не встанешь никогда,
Ужасающий хорек!
Отвратительный хорек!!!
Глава третья
Стахановец СХМ, токарь завода, Матвей Потапович Кавалев, или в просторечии Каваль, как всегда, шел и сегодня по цеху той плавной, слегка в развалку, походкой которую наблюдаешь только у весьма опытных рабочих. Каваль слегка прихрамывал, – он повредил ногу на военной службе, – но и прихрамывание это не лишало его плавности и, если уж говорить вернее, изящества. Это не та плакатная, рассчитанная плавность, которую видишь иногда в театре, в так называемой, «индустриальной» пьесе или же на экране, и которая только отдаленно напоминает истинную плавность человека, изучившего труд и умение экономить свои движения, человека, всем телом и разумом своим понявшим, как нужно управлять машинами; плавность, унаследованную и неповторимую, появляющуюся только в цеху, сливающуюся со всеми движениями цеха, с его металлом, энергией электричества, графиком труда, даже с ежесекундно меняющимися оттенками света, льющимися сквозь окна и застекленную крышу.
Матвей шел своей походкой. Однако, внутри его, походка его сердца, если можно так сказать, была совсем иная, чем несколько дней тому назад. Он был очень недоволен собой.
Мaтвей Потапыч Kaвaлев в последние дни много работал, и много думал. Недавно он окончил курсы мастеров социалистического труда при учебно-производственном комбинате СХМ. Учился он там три года, получил диплом, и теперь проходил стажировку мастера, в то же время работая у станка. Казалось бы, чего лучше? Еще две-три недели – и Каваль мастер!
«Мастером-то мастером – это верно, мастером он станет. Но как и чтобы такое сделать, дабы среди мастеров-то быть первым? А как ты тут будешь первым, если ты у станка не первый? Вот ты покинешь станок, станешь мастером, но с каким лицом отойдешь ты от станка?» – такие вопросы задавал сам себе Матвей.
Появились эти вопросы вот почему. Сильный, ловкий, гордящийся своей силой, ловкостью и умом, – лет пять тому назад, – приехал Матвей на военную службу, пограничником, в Среднюю Азию. Ему нравились оружие, кони, дисциплина, весь строгий и точный строй службы – он надеялся стать командиром, капитаном, а то и полковником… Но – конь попался норовистый, всадник – гордый, и Матвей упал с коня, сломав ногу.
Хмуро вернулся он домой. Нога зажила. Осталась только легкая хромота – был бы калекой, и то лучше. Тосковал Матвей долго и упорно. В то время, как назло, приехал окончивший институт приятель по школе Ося Коротков. Он быстро пошел в гору, год-два – и Коротков начальник цеха, инженер, помощник главного инженера, а теперь уже и главный. А велик ли ум у Короткова? С горошину! А, вот, отшлифовал, отгранил – и теперь блестит, как бриллиант, и дает директивы, указания наш Ося!..
Матвей пошел на курсы. Окончил. А тут – война. Стоит он у станка, соседи уходят на войну, он ставит за соседние станки учеников, сам учит – и то ли он переутомился, то ли совсем ослабел, но ряд станков, которыми он ведает почти на положении мастера, заметно снизил свои показатели.
«Что произошло? Почему? Потому ли, что Матвею хотелось в бой и скучно было стоять у станка? Или он не понимает действия многих станков, а только-только разбирается в своем?..» Ему казалось, что он потерял ту свободу и легкость выдумки, которой, – чуть ли не с детства, – он гордился. Он знал, что неприятное положение, в котором он находится, ему помогут изжить, но «надо и самому думать!»
Он остановился. Шагах в десяти находился шестигранный бетонный столб, у которого колыхалось знамя «Правды» и чернела доска показателей. За столбом тянулись станки, где работали его ученики и он сам… Он стал перебирать в уме: каких рабочих можно найти и пригласить к станкам: «Осипенко? Инвалид. Служит теперь в мороженной… Пойдет. Телесов? Мобилизовали. Егоркин? Вот, надо съездить к Егоркину. А тот Степанушкина потянет». Поставив более опытных рабочих у станков, конечно, он поправит положение, но все же этого мало… «Надо…» – «А что надо?»
Он растерянно оглянулся.
Черные клубы «затемнительной» бумаги, скатанные на день, создавали вокруг цеха мрачную, но героическую раму. Минуя эти черные плафоны, свет стремился на станки и разливался по ним розовыми и желтыми пятнами.
Две тележки, картаво перезванивая, пробирались по бетонным дорожкам цеха. Они поравнялись с Матвеем. Хорошенькие девушки улыбнулись ему, и одна, покрывая шум цеха, крикнула ему:
– Ну, как дела, Каваль?
– Поднимаются, – ответил Матвей.
– Приветствую!
Матвей вел скупую и суровую жизнь – как раз противоположную той, которую вел его отец. Женихом он считался хорошим. Не одна девушка вздыхала по нему, но Матвей гулял с ними редко. Он ждал. Чего? Кого? Э, мало ли кого и чего мы ждем. Разница только та, что одни дожидаются, а другие, не дождавшись, так и уходят… проходят, как вот эти две тележки и две девушки.
Третий месяц цех держал почетное знамя «Правды». А, теперь? Из-за Матвея Кавалева знамя придется отдать?
Матвей взглянул на показатели группы станков, за которой наблюдал. Белым по черной доске: «48 % плана». Матвей вытер лоб. Вчера было – 54 %. Он рассчитывал, что сегодня цифра поднимется, хотя бы до 70 %!..
Девушки вернулись. Тележки их звенели. Матвей стоял, припав на хромую ногу, и у него, должно быть, был такой растерянный и глупый вид, что улыбающаяся девушка подтолкнула локтем подругу, и та обернулась и, пристально поглядев на Матвея, расхохоталась. Спецовка ее распахнулась, мелькнула белая кофточка с ажурной застежкой из кости. Каждый день повторяющаяся улыбка девушки, уверенный свет из окон, золото на знамени, чмоканье станков, запахи масла, и в особенности, могучее влияние странной силы, спрятанной в проводах и вырывающейся в действие, едва лишь ты повернешь рычаг, в действие разумное и обещающее победу, в действие, уподобляющее машины войску на плац-параде, – все это должно было поднять в Матвее то ослепительное пламя воображения, всегда придававшее движениям его пластичность, которую можно разве бы сравнить только со слогом Платона, ту пластичность, в результате которой все детали, выходящие из его станка, походили на того неизвестного, но великого солдата, по которому выравниваются все солдаты полка и который, в сущности, и создает победу! Сегодня Матвей не чувствовал этого пламени. Вдохновение покинуло его.
Сильно припадая на ногу, что всегда указывало на раздражение, он пересек Проспект и подошел к длинному зеленому дому, в котором жил вместе со своими родителями. Сосед его по станку, Пётр Сварга, пожилой, с черными мохнатыми бровями и угловатыми движениями, проводил его до самого подъезда:
– Може, не ходить тебе в город, Матвей? – спросил он хрипло, видимо, страдая не менее Матвея. – Сухие листья горят огнем, от сырых только чад. Кого ты завербуешь на наши станки в таком вредном настроении?
Матвей ничего не ответил, легонько толкнул Сваргу в плечо, что означало расставание, и стал подниматься по лестнице. Мешки с песком, черные ленты на стеклах, кадушка с водой, деревянные лопаты, брезентовая кишка от пожарного крана – все, на что он уже давно не обращал внимания, теперь раздражало его. Он спросил самого себя: «Может быть, действительно, не ездить в город?» Но, тотчас же ответил: «А кто о тебе будет волноваться, когда ты сам не поволнуешься?» Это было неправильно, но именно эта-то неправильность утешала его. Сильный человек тогда только соберет целиком все свои силы, когда вообразит, что он одинок.
На площадке лестницы стояла Мотя. Эта рослая, стройная и румяная девушка недавно, вместе с другими беженцами приехала из того села, где родился·и Матвей. Село захватили немцы. Они ворвались внезапно. Под пулеметом, Мотя запрягла коня, навалила воз скарба, и вывезла родителей и трех теток, случайно оказавшихся тут же в хате. Теперь все шестеро жили у Кавалей. В небольшой квартирке было тесно, душно, но Кавали любили потчевать и принимать гостей, особенно старый Потап Кавалев.
Уже четыре дня Мотя встречала Матвея на площадке. В первый день она сказала, что в комнатах душно, и она вышла проветриться, но весь вид ее встревоженного и напуганного лица, все ее нервные движения, говорили, что иная духота волнует ее. Они дружили с детства. Старик Кавалев работал издавна на сельской паровой мельнице механиком. Отец Моти заведовал кооперативом. Оба они говорили о себе: «Мы – сельская интеллигенция». Сейчас старик Кавалев уже говорит о себе: «Мы – заводская интеллигенция», и отец Моти почтительно соглашается с ним.
Мотя стояла, заложив за спину крепкие и длинные руки, наклонив корпус и так глядя на Матвея, что смысл этого взгляда нельзя было не угадать. «Дружба кончилась, – говорил взгляд, – началась любовь. Я – люблю, а ты?»
Матвей боялся ответить утвердительно. Мужчина в двадцать пять лет еще не женившийся пребывает в таком состоянии или потому, что очень неприятен внешне, или потому, что внутренне являет собою урода, или потому, что считает брак институтом для дураков. В Матвее не было ни первого, ни второго, ни третьего. Он не женился по простой, но как ни странно, редко встречающейся причине: он не находил подходящей по характеру ему подруги. Какой у него был характер, он и сам толком не знал, но во всяком случае, он сильно уважал его, раз не нашел себе до сих пор подходящей по душевному росту девушки. Многие ему нравились, но стоило ему подумать: «женюсь или нет?», как сразу же выходило: «нe женюсь!». Девушка это чувствовала, и они расставались.
Сейчас Мотя смотрела в его темные и тяжелые глаза. Он подошел к ней ближе. Он положил ей руку на плечо. Она придвинулась к нему, чуть касаясь его своею грудью. Позже анализируя себя, – Матвею нравилось предаваться иногда тому несложному анализу, которым мы всегда пытаемся измерить нашу любовь, – Матвей объяснял свой неожиданный и горячий поцелуй в сочные Мотины губы тем, что он-де искал в тот день ласки и сочувствия. Возможно, – если поцелуи, вообще, нуждаются в оправданиях.
Как бы то ни было, когда Матвей попробовал разобраться в густых и высоких чувствах, охвативших его, как в сенокос вас охватывают густые и росистые травы, Мотя уже лежала у него на плече, устремив в его глаза свой влажный и дымчатый взгляд, в котором, казалось, она видела Матвея, словно в пелене.
Они стояли, прислонившись к решетке, окружающей лифт. Мотя спрашивала его:
– А ты скажи, когда полюбил? Вот я тебя всегда любила, – как на селе рос маленький, и как в городе встречала. А ты?
– Некогда вспоминать…
И Матвей попробовал подтвердить свое изречение поцелуем. Она весело возвратила поцелуй, будто выпуская птицу из клетки, а затем спросила:
– Да, все-таки скажи! Я сколько дней стою на лестнице, шаги слушаю, думаю – любит ли? И когда полюбил? Скажи!
Матвей еще раз поцеловал ее и повернул от дверей:
– Ты куда, Матвей?
– А, мне в город.
– Обедать?
– Какой там обед!
Восклицание это она отнесла на свой счет. Она засмеялась счастливым смехом, и смех этот было очень приятно слушать Матвею. Он осмотрел ее статную, хорошую фигуру – и тоже рассмеялся. Почему бы, действительно, не пообедать?
Он вошел в квартиру, наскоро съел две тарелки супу и, не дожидаясь второго, ушел. Отец крикнул ему вслед, чтобы возвращался пораньше, будут гости.
– Вот тебе прилетят фашистские стервятники, узнаешь гостей, – смеясь, сказал сын, тут же добавив, чтобы без него не давали гостям вишневой. Он хочет сам откупорить и попробовать.
Он спускался по лестнице. Мотя проводила его до подъезда.
– Когда вернешься? – спросила она таким просящим голосом, что у него от радости похолодело сердце.
– Часа через три. Плохо учу, что ли… Надо других свербовать.
– Навербуешь?
– А чего не навербовать? Мое имя известно.
Трамвай миновал центр и повернул на Гоголевскую. Матвей спрыгнул на перекрестке. Он увидел рыжий деревянный домишко, в котором жил токарь Егоркин, работавший совсем не по специальности – в какой-то примусной мастерской. Матвей направился к домику.
Из радиорупора, возле трамвайной остановки, неслась песня. Матвей услышал знакомый мотив. Он недавно купил эту пластинку. Полина Вольская пела «Песню о хорьке». Он увидел на заборе синюю афишу с ее фамилией. Посмотрел на часы: четыре двадцать четыре. В шесть во Дворце культуры назначен ее концерт. «Успею, – подумал он. – Мотю надо захватить, она любит песни». И чтобы поделиться с кем-нибудь своим предстоящим удовольствием – слушанием знаменитой певицы и наслаждением, что рядом находится любимое существо, он сказал гражданину, который стоял рядом и внимательнейше слушал пение:
– Вот поет! Кабы я так пел, мои бы станки первыми в мире выделялись!
– По вежливости, надеюсь, – ядовито сказал гражданин, повертываясь к нему спиной.
Глава четвертая
Как только они вошли в номер, аккомпаниаторша, не переодеваясь, кинулась к чемоданам.
– Хотите снести в камеру хранения? – спросила Полина, смеясь.
– Вы, видимо, не слышали, что мне сказали в студии?
– Хвалили вашу игру?
Аккомпаниаторша, обычно принимавшая самую грубую и гнусную лесть за самую толковую и некрикливую истину, – тут даже не расслышала слов Полины.
– Завтра к утру немцы будут в городе, – сказала она, не отрывая головы от крышки чемодана.
Полина переоделась в домашнее платье и взяла книгу. Она читала У. Локка – «Обломки крушения», историю, которая казалась ей необычайно правдоподобной.
– Вы что же, перед немцами хотите выступать? – спросила аккомпаниаторша.
– Да, в роли пулеметчика – с удовольствием бы.
Вошел наборщик из типографии. Он учился пению и был поклонником Полины. Краснея, он подал только что напечатанную афишу о завтрашнем концерте и остановился возле стола, застенчиво переминаясь с ноги на ногу.
– Вот что значит, родной город! – воскликнула Полина. – Мне нигде такой красивой афиши не печатали. Благодарю вас, Серёжа. Можно вам контрамарку? – спросила она.
– Благодарю вас, – сказал наборщик, покраснев чуть ли не с головы до пят. Он глядел на нее. Она понимала его, как ей казалось: «Почему так мучительно трудно людям признаваться в любви, и почему они все-таки признаются?» Наборщик помялся, одернул платье и сказал: – До свиданья. Надеюсь, завтра увидимся?
– Конечно, увидимся, – уверенно сказала Полина, никак не рассчитывая, что этот бодрый, искренний возглас ее скоро станет ложью.
Опроверг его, равно как и высказал то, что желал ей высказать наборщик, принесший афишу, – Стажило, секретарь Обкома партии, вошедший в комнату, как только закрылась дверь за наборщиком.
Михал Михалыч Стажило, в куртке, с прямым воротом и с накладными карманами, слегка закинув назад крупную голову с мясистым носом и светлыми глазами под опухшими от бессонниц веками, подошел большими шагами к столу и, ласково глядя на Полину, сказал, указывая на афишу:
– Никогда не рассчитывал, Полина Андреевна, что мне придется сорвать ваш концерт.
– Если вы и сорвете мой концерт, то я знаю, только для того, чтобы мой голос прозвучал где-то еще лучше, – любезно ответила Полина, умевшая составлять гладкие, хотя и теряющиеся часто в бессмысленности, фразы.
– Вы и сами не подозреваете, какую сказали истину, Полина Андреевна.
Полина встревожилась.
– Вам придется сегодня же покинуть наш город, – сказал секретарь.
– Почему?
– Эвакуация.
– Вздор! Песню нельзя эвакуировать! – воскликнула Полина. – Я очень признательна Обкому и, в частности, вам, секретарю. Но, я не уеду! Я должна дать последний концерт в моем городе. Я здесь родилась. Я не была здесь почти пятнадцать лет, и никакие немцы не заставят меня отменить концерт!
– Немцы не заставят, верно. Мы просим вас, Полина Андреевна, – почтительно сказал секретарь Обкома и странно было слышать эту почтительность от такого властного человека. – Наша первейшая обязанность беречь и защищать наш золотой фонд.
– Вы говорите от имени Обкома или от себя лично? – неизвестно для чего спросила Полина.
– Я, говорю, Полина Андреевна, и как секретарь Обкома и как представитель Советского Правительства. Я – депутат Верховного Совета.
Он извинился, что спешит. Автомобиль к гостинице подадут, приедет товарищ, который посадит в вагон, так как возможны недоразумения. Он положил талоны, по которым Полина войдет в эшелон, поклонился и ушел.
Полина взяла талоны, посмотрела на них. Вагон № 8, места – 4 и 5. Поезд отходит в 6.20.
– В шесть часов мне надо выступать во Дворце культуры.
– Приедем еще, – сказала аккомпаниаторша.
– А все-таки я не уеду!..
– Зачем же вы тогда взяли квитки в эшелон?
Полина бросила талоны на стол, схватила сумочку, сунула в нее портсигар…
– Куда? Надо вещи собирать. Мне одной не справиться, Полина Андреевна! Я же вам говорила, не берите соболью накидку…
– К черту соболью накидку, к черту! – крикнула Полина. – Я должна последний раз увидеть свой город.
Всякий кто захотел, мог бы угадать по ее лицу, что она, действительно, последний раз видит свой родной город. Она торопливо пробиралась сквозь толпы, стоявшие возле сводок Советского Информбюро, написанных крупными буквами на высоких щитах. Она не могла прочесть их. Слезы мешали ей. Ей показалось только странным, что строки коммюнике расположены так симметрично. «Значит, еще не все потеряно?» – подумала она с надеждой. Она вышла на откос. За дубами белел пляж. Купалось много людей. Какой-то длинный мужчина в желтых трусиках, бурно размахивая руками, выскочил из воды, схватил огромную простыню, похожую на парус, и стал упорно растирать свое тело, словно температура стояла ниже нуля. «Значит, не все еще потеряно?» – повторила Полина. И ей захотелось протянуть к тому мужчине руку и спросить его, через дубы, откос, плоские лодки, лежащие килем вверх на песке: «Потеряно все или не потеряно?»
Она постояла минуту, словно прислушиваясь к ответу, затем опять углубилась в улицы, безмолвное пространство которых, казалось, не имело границ. Она увидела широкий деревянный щит, возле которого, увы, не толпились. Она улыбнулась над собой. Деревянный щит держал афиши лекций, спектаклей и концертов. Рядом с «Королем Лиром» алела фамилия известного киевского поэта, а, почти наступая ему на ноги, И. Бах обещал преподать вам урок торжественности посредством звуков, исходящих из органных труб. И, тут же, натянуто, на синей бумаге, сообщалось, что будет петь Полина Вольская… Та самая афиша, которую недавно принес наборщик? Теперь, более чем понятно – он приходил не затем, чтобы подарить афишу, а чтобы помочь ей уехать.
Чем дольше она смотрела на афишу, тем менее ей нравились те ростки, которые пускает в ней этот деревянный щит с афишами. Она раскрыла сумочку и достала портсигар. Курила она редко, обычно после концерта. Тот, кто часто слышит овации, тому трудно не курить.
Вложив папиросу в рот, она осмотрела внимательно внутренность сумочки. Пудреница, в золотой оправе, краска для губ, паспорт, двести рублей денег, три открытки, полученные сегодня от поклонниц… а спичек не нашлось. Молодой человек, слегка прихрамывавший, вышел из-за угла и встал спиной к ветру, чтобы закурить.
– Позвольте спичку, – сказала Полина, ласково улыбаясь.
Молодой человек протянул ей коробок. Она зажгла одну спичку. Ветер потушил ее. Она зажгла вторую.
– Не умею, – сказала она, возвращая спички. – Может быть, разрешите, закурю от вашей папироски?
Цвет лица у молодого человека был какой-то темноватый, словно бы кто слегка прошелся по нему серой краской. От этого оттенок суровости, который слышался в его голосе, был особенно чувствителен Полине. Он не протянул ей папироски, а сказал, глядя на ее крашеные губы:
– И, тебе не стыдно?
Полина знала, что рабочие почти ко всем обращаются на «ты» и она ответила, не обидевшись:
– Чего ж стыдного? Я всегда курю, когда нервничаю.
– Курить – что? Курить всем можно… А вот заниматься в такое время таким делом – позор.
– В какое время?
– В военное время.
– Каким же делом? – ответила Полина, не понимая его.
– Проституцией, – ответил он резко и отчетливо, словно передавая телеграмму. Потом он кивнул сам себе головой, будто подтверждая свою мысль, – «да, так оно и есть».
Полина рассмеялась бы, не произнеси он этого позорного и унизительного слова. Она взглянула на себя, потому что он презрительно морщился на ее домашний костюм, сшитый по моде. Как странны вкусы. Ведь костюмчик-то казался ей таким скромненьким. Она сказала серьезно:
– Конечно, позор, кабы занималась.
– Ну, ты брось трепаться! Что я вашего брата мало видел? Боишься – в милицию заберу? Нет. Я тебе говорю просто – стыдно. Брось!
И, очевидно, желая показать, как он умело угадывает местности, из которых приезжают сюда подобные, он спросил:
– Из Москвы?
– Из Москвы, – ответила почему-то робким голосом Полина.
– Ну вот, видишь? Советую – девка ты, на вид, отважная – брось!
Желая смягчить свою суровость, он подал ей коробку спичек, дотронулся до фуражки и пошел.
Полина обиделась на свою невольную робость, с которой она ответила ему, что – москвичка. Москвичи все – отважные, действительно, смелые… чего ж она испугалась? Она пошла рядом с ним, желая объясниться. «Надо его на концерт пригласить», – подумала она и тут же вспомнила, что концерт, наверное, уже отменен. И ей стало грустно.
Молодой человек посмотрел на нее и, не хвастаясь воздержанностью, а только указывая на свою волю, сказал:
– Уходи. Не такой.
– Мне по дороге, – солгала Полина. – А вы что, стыдитесь меня?
Решительно шагая, отчего на виске его надулась толстая жила, молодой человек сказал:
– Не стыжусь, а противно. Люди кладут жизнь против фашиста, а она… тьфу! Из Москвы? – повторил он вопрос.
– Из Москвы.
– Как можешь думать, – если ты московский гражданин, – раз немцы город заберут, ты у оккупанта останешься? За такую технологию тебя, как паршу, надо вытравить!
– Вовсе я и не думаю оставаться у оккупантов.
– И не останешься! – решительно сказал ее спутник, припадая на ногу. – Не отдадим города! День и ночь будем работать, день и ночь будем биться, а немцу здесь не бывать. Вот такова моя оценка положения!
Он остановился у столба, на котором висела красная запыленная табличка с указанием номеров трамвая. Прислонившись плечом к столбу, он посмотрел на подходивший вагон. Шел «5», а ему надо «7». От нечего делать, он стал рассматривать Полину, которая смотрела на него приветливым взглядом огромных голубых глаз. Горячие струи крови то приливали к ее лицу, то отливали, и, казалось, что ее лицо трепещет, как трепещут листья под ветром. Что-то простое и ясное чудилось в ней… Матвей спросил, чтобы как-нибудь оправдать хорошее чувство внимательности, возникшее в нем:
– Давно таким делом занимаешься?
Полина ответила своим вопросом:
– У вас нога болит?
– В кавалерии служил. Конь попался бешеный. Сшиб. – Тут он рассердился, что она не отвечает на его вопрос. – Ты что ко мне пристала? Тебе что надо? Ты где остановилась?
– В гостинице.
– Вот, и иди в свою гости-ин-ницу… – протянул он насмешливо. – Твоя гостиница в тюрьме должна быть. Убирайся, пока я тебя, вместе с твоим классовым сознанием, в милицию не передал!
Непоследовательность и явно обнаружившееся отсутствие гуманности у молодого человека, взволновали Полину. Она сказала с задором:
– Что это вы так оклеили себя идеологией, как обоями? Вы кто такой? Стахановец?
Напоминание о его позорном отставании в цеху заставило его помрачнеть. Он пропустил «7». Ему захотелось сказать ей, что тут не столько его вина, сколько, так называемые, объективные обстоятельства, ссылку на которые у других он всегда осмеивал.
Полина же, подумав, что уже установлен «тариф его жизни», как она говорила в подобных случаях, продолжала его дразнить:
– Чем вы кичитесь? Подумаешь, шишка, всех презирает! А вы бы взяли в голову, каким путем человек доходит до того положения, в котором вы меня воображаете. Думаете, легко, при советской власти, быть воровкой или проституткой?
– А ты что ж, воровала?
– Нет, не доводилось. Ваш трамвай?
– Успею, – с усилием ответил Матвей.
Полчаса спустя, они ехали в вагоне маршрута «7», направляясь к Проспекту Ильича. Оба они держались за одну и ту же деревянную ручку, прикрепленную ремнем к шесту, тянущемуся вдоль всего вагона. Несмотря на открытые окна, в трамвае было душно, пахло пеленками, хлебом и слегка яблоками, которые уже появились на базаре.
Матвей говорил с таким увлечением, что даже привыкший ко всяким разговорам трамвай внимательно слушал его:
– Понимаешь, я шел в цеху первым! Что ни декада, я им – рекорд. Ты слышала о многоместном гyдoвском приспособлении?
– Нет.
– Ну, как же, нельзя не слышать! Ты просто забыла. Раньше на вертикальном фрезерном станке деталь обрабатывалась по одной штуке. А гудовское приспособление позволило производить обработку одновременно десяти деталей. А я так нащупал, что у меня обрабатывалось и до тридцати! Но теперь у меня не выходит… За другими слежу, а у самого… отстал…
– Как же быть?
– Как быть? Не колебаться! Жизнь тебе не сладкий пирог с начинкой. Я еще покажу, как Матвей Каваль повышает норму выработки в смену! Ты спросишь, почему?
– Почему? – спросила с любопытством Полина.
Глаза ее упали на электрические часы улицы, мимо которых проходил трамвай. Они показывали – 7.12 вечера. Значит, поезд ушел? «Ну и слава богу», – подумала Полина, и она повторила:
– Почему же вы повысите норму выработки?
– А потому, что я мастер, а они мне в подметки не годятся. Вот, скажем, ты… Тебя как зовут?
– Полина.
– Мне не имя. Мне – фамилию.
– Воль… – начала было Полина, но затем задорная мысль охватила ее: «а не попробовать ли остаться с заводом?» И весело сверкнув глазами, она сказала протяжно и внятно: – Полина Андреевна Смирнова.
Матвей кивнул головою, как бы одобряя фамилию. До сих пор некоторые люди, часто, по впервые услышанной фамилии определяют, подсознательно, разумеется, свое отношение к человеку. Таков был и Матвей. Позже он мог менять свое отношение к человеку, но впервые услышанная фамилия, тем не менее, оставалась рядом с этим первым впечатлением.
Одобрив фамилию, он, однако, не одобрил веселого тона, с которым была названа эта фамилия. Он слегка нахмурился и, давая понять, что разговор не шуточный и он человек достаточно серьезный и взрослый, строгим голосом сказал:
– Тебя, например, Смирнова, я могу поставить возле детали. Деталь у меня ответственная и для нее надо ловкую руку. Дело, кажись бы, пустяковое, а с перспективой…
Он поглядел на ее руки, которые ему казались достаточно ловкими, перевел взор на ее лицо и, не без важности, добавил:
– Перспектива – это значит, когда человек на верном пути стоит.
