Текст книги "Кровавый пуф. Книга 2. Две силы"
Автор книги: Всеволод Крестовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 48 страниц)
X. Свитка предлагает сыграть в кошку и мышку
Выйдя от Хвалынцева, Свитка тотчас же кликнул «дружку» и приказал ему ехать в Уяздовскую аллею. Впадая в площада «Трех Крестов» (название, которое по-польски надо выговорить, точно чихнуть два раза: «трши кржижи»), эта аллея является как бы продолжением «Нового Света» и служит местом жительства отборной, наиболее элегантной и наиболее родовитой части варшавских обывателей. Уяздовская аллея, ведущая от «Тршех Кржижув» к Лазенкам и Бельведеру, служит также и любимым местом предвечерних прогулок в экипажах. По прекрасному шоссе, между рядами роскошных, раскидистых каштанов, часов около шести пополудни, и особенно в праздничные дни, здесь снуют самые разнообразные экипажи, начиная от коляски обыкновенного, биржевого «дружкаря» и кончая самыми причудливыми тюльбюри, фаэтонами и одноколками. Одни лишь российские «линейки» являются редким, исключением. Статские наездники, редко обладающие красивой и правильной посадкой, грациозные наездницы галопируют то порознь, то целой «кальвакадой», предоставляя в удел скромным пешеходам любоваться и завидовать…
Из-за рядов каштановых деревьев выглядывают небольшие, но очень изящные домики самых разнообразных и часто весьма причудливых архитектурных стилей. Один уже внешний вид этих домиков, обрамленных изящными решетками и пестрыми палисадниками, показывает, что они предназначены для обитания избранных, счастливых смертных, не заботящихся о меркантильно-промышленных целях, без чего не обходится ни один дом в центре города, но стремящихся к удовлетворению своего уютно-семейного комфорта. Все эти домишки слишком миниатюрны, чтоб иметь право назваться «палаццами», но они очень напоминают собою прелестные дачки, так что попавши в Уяздовскую аллею, вам вдруг начинает казаться, что вы совсем уже за городом.
Пред чугунною решеткой одного из таких домов Свитка; остановил своего "дружку".
На ступеньки подъезда вышел к нему человек в штиблетах и темно-коричневом фраке с эксельбантом и графскими гербами.
– Графиня не принимает, – объявил он самым категорическим образом.
Свитка, не удостаивая его излишним разговором, вынул свою карточку и, написав на ней "по крайне важному общему делу", приказал немедленно передать ее графине.
Минуты через две лакей снова вышел на подъезд и вежлнво проводил посетителя через две-три комнаты на внутреннюю террасу, выходившую в небольшой, но очень изящный садик. Под навесом холщовой маркизы, в зелени цветущих гортензий, роз и жасминов, встретила своего гостя траурная графиня. Взгляд ее скользил по нему с видом равнодушного вопроса, как по совершенно незнакомому человеку.
– Позвольте напомнить, – начал Свитка с не совсем-то ловким поклоном, смутясь отчасти под этим равнодушно-вопросительным взглядом, – имел честь в Петербурге… у Колтышко… у вас в доме тоже…
– А, помню! – благосклонно кивнула головой Цезарина и, не протягивая руки, указала ему на легкий плетеный стул, а сама плавно опустилась в покойную качалку.
– Я к вам по поручению комитета, – впадая в официальный тон, начал Свитка. – Вы сегодня встретили Хвалынцева, и он проводил вас до кареты.
Маржецкая при этих словах вскинула на него нахмуренно-вопросительный взгляд.
– Что ж из этого? – сухо и недовольно спросила она.
– Комитет имеет до вас великую и покорнейшую просьбу.
– А именно?
– А именно: заняться еще немножко этим юношей.
Графиня еще пуще нахмурила свои выразительные брови.
– Я в этом не вижу более надобности, – сказала она подумав.
– Но комитет видит ее, – вежливо возразил Свитка, – и притом очень большую и настоятельную… Комитет усерднейше просит вас оказать эту услугу общему делу.
– Я полагаю, что она уже оказана мною слишком достаточно.
– К сожалению, нет! – пожав плечами вздохнул Свитка; – это растение нуждается еще в некотором уходе и возделывании… Оно оказывается не слишком-то податливым и трудно климатизируется.
– В таком случае, я нахожу, прежде всего, что это растение не стоит вовсе никакого ухода, – улыбнулась графиня; – оно вполне бесполезно.
– Я позволяю себе не согласиться с этим мнением, – мягко возразил гость. – Он нам положительно нужен; а потому комитет и обращается к вашему великодушию.
Графиня подумала.
– Если это так необходимо, то… в крайнем случае… конечно, – промолвила она с не совсем-то большой охотой, – хотя признаюсь вам, мне вовсе не улыбается эта миссия: он мне и тогда еще надоел уже; а теперь опять!.. Это ведь ужасно! И главное, так скучно! – поморщилась Цезарина и сделала очень милую гримаску. – И наконец, я все-таки остаюсь пря прежнем моем мнении: вы слишком много обращаете на него внимания, слишком много возитесь с ним, тогда как он нипочему не заслуживает этого.
– Что ж делать! – снова пожал плечами Свитка, – можете первоначально это и была ошибка с нашей стороны; но… мы, к сожалению, слишком уж далеко зашли с ним, он слишком много знает уже, посвящен несколько более, чем бы следовало и потому нельзя бросить его на полудороге… Надо продолжать, надо по необходимости вести до конца его.
– Хм… Но к чему же!.. Не лучше ли вам найти случай как-нибудь от него совсем отделаться?
– То есть? – внимательно вперил в нее пытливый взгляд Свитка.
– То есть так, чтоб он был для вас безопасен.
– Но если он может быть еще полезен? Отделаться, конечно, всегда в нашей власти, но мы хотим попытаться прежде, обратить его на путь истины, а отделаться – это уже крайнее средство, и мы будем иметь его в запасе.
– Но неужели ж моего влияния было еще недостаточно? ведь он тогда совсем уже было решился! – спросила Цезарина с несколько тщеславным и легкомысленным сознанием своего женского всесильного могущества.
– К удивлению и к сожалению – недостаточно! – с улыбкой вздохнул Свитка.
Эти слова отчасти задели за живое женское самолюбие графини.
– Что же он, передумал? – спросила она, пренебрежительно двинув губою.
– Увы!..
– Значит он трус!
– Напротив! – с убеждением возразил ей Свитка.
– Так что ж это за колебания? что за малодушная нерешительность?.. Он струсил, – говорю вам.
– Нет, он разочаровался.
– В ком и в чем?
– О, только не в вас!.. Никак не в вас, графиня! – с живостью подхватил собеседник.
Цезарина презрительно и свысока усмехнулась.
– Много чести! – проговорила она. – Так в ком же, если не во мне?
– Мм… Как вам сказать!.. Отчасти в некоторых деятелях, а отчасти и в самом деле.
– Ну, и бросьте его с Богом, когда так!
– Нельзя; слишком далеко зашло, говорю вам! А вы одна только можете очаровать его снова… Ваша власть над ним беспредельна, насколько я понимаю… А он нам еще пригодится.
– Не понимаю, на что это он может годиться вам! – пожала она плечами. – Человек самый дюжинный и в герои вовсе не годится.
– О, Боже мой! Да из нас никто и не смотрит на него, как на феникса, – с живостию подхватил Свитка. – Человек-то он, конечно, самый обыкновенный, но… ведь не богам же горшки обжигать, в самом деле! А в нем есть некоторые очень пригодные качества.
– Например? – недоверчиво прищурилась графиня.
– Например, он человек далеко не глупый, – это раз.
– Но не положительно умный, – оспорила она.
– Пожалуй! Но положительного ума от него и не требуется. Во-вторых, он крайне молод душою. Это и его недостаток, и его достоинство. В-третьих, он способен на увлечение: в нем есть страсть, и вы, графиня, конечно знаете эту сторону его характера.
– В-четвертых! – перебив Свитку, стала она высчитывать, – человек он ужасно легкий, поверхностный, без малейшей основательности.
– Отчасти может быть вы и правы, – согласился Свитка, – но эти качества в нем опять-таки от его молодости. Это для дела еще не помеха, а в иных случаях, пожалуй, и достоинство. Но в нем есть энергия, есть упрямство, если не сила воли; я даже знаю случай, когда во время студенческой истории он обратился к толпе товарищей с очень разумною и одушевленною речью – толпа его послушалась; стало быть, этот человек в иных случаях может даже и влияние свое оказывать, увлекать за собою. Ведь эта-то собственно черта и заставила нас тогда обратить на него внимание.
– Ну, хорошо, – согласилась Цезарина, – в Петербурге, между русскою молодежью он, пожалуй, мог быть нам полезен; но здесь-то что вы с ним намерены делать?
– Как что! Помилуйте! – горячо вступился Свитка. – У него есть уже свое назначение в здешнем отделе "Земли и Воли" – это первое! А затем – пропаганда в войске, между солдатами, между офицерами, и наконец, если он и попадется, если его сошлют или расстреляют, то подумайте, какая это прекрасная декорация для Европы!.. Для пользы, для более очевидной правоты нашего правого дела даже необходимо, чтобы в нашем лагере были настоящие, кровные русские. Их борьба за нас еще более санкционирует наше дело! Подумайте!.. Это раз решено, и оно, говорю вам, необходимо, безусловно необходимо нам!
Графиня ничего не ответила, но видимо раздумалась над словами своего гостя.
– И потом, – продолжал он, – в сущности что вам это стоит!.. А между тем услуга общему делу, которому вы уже приносили столько добрых, незабвенных услуг. Вы, говорю вам, всесильны над этим юношей: он любит вас беспредельно и страстно; вам это будет так легко: немножко ласки, немножко кокетства, немножко горячих фраз о деле, да чуточку надежды в его пользу – вот и все!.. Принесите, графиня, эту маленькую жертву, позаймитесь им еще немножко!
– Ах, я готова бы, но… это, право, так скучно! – поморщилась она, как балованный капризный ребенок.
– Ну, и поскучайте немножко для благой цели! – с улыбкою упрашивал Свитка. – Ведь приходится же вам скучать иногда в заседаниях «Доброчинности»,[158]158
Благотворительное общество в Варшаве.
[Закрыть] это будет маленькая игра в кошку и мышку, значит, несколько веселее. Итак, – поднялся он с места, – какой ответ прикажете мне передать от вас комитету?
– Передайте, что я, пожалуй, согласна, – равнодушно сказала она, тоже подымаясь из своей качалки. – Хоть и скучно, но… нечего делать! роль свою постараюсь исполнить исправно; только попросите пожалуйста ваших друзей вперед не навязывать мне более подобных ролей.
Свитка глубоко и почтительно поклонился.
– О, графиня! – проговорил он с чувством, – поверьте, что мы глубоко ценим ваше истинно патриотическое самопожертвование!.. Простите великодушно! Но… что же делать! обстоятельства вынуждают просить у вас этой новой жертвы… Принесите же ее ради воскресающей Польши!
– Я уже сказала! – приветливо улыбнулась она, польщенная последними фразами гостя. – Только когда же вы доставите мне случай как-нибудь кстати встретиться с этим Хвалынцевым?
– Я вас уведомлю, графиня. Этот случай вероятно будет на днях же.
И он вторично откланялся ей глубокопочтительным и благодарным поклоном.
XI. На волоске
Свитка стал иногда захаживать к Хвалынцеву. Посещения его никогда не бывали продолжительны: он, что называется, «забегал» между делом и вечно торопясь опять по делу, выкуривал одну другую папироску, выпивал рюмку водки, закусив ее чем попало, и в этот промежуток времени выбалтывал целый короб городских ходячих новостей, слухов и сплетен, в которых тогда, более чем когда-либо, не было недостатка. Кроме того, посещения его не были ежедневны: он всегда делал промежуток между ними дня в два, в три, но каждый раз как бы вскользь и мимоходом сообщал Хвалынцеву что-нибудь насчет графини Маржецкой: то расскажет, бывало, что вчера она каталась по Уяздовской аллее или гуляла с сыном своим в Лазейках; то вдруг, что нынче встретил он ее у Свентего Кржижа, а третьего дня видел в модном магазине, как она покупала себе прелестную траурную шляпку, которая к ней удивительно как идет! Или же сообщал о ходе ее дела и хлопот по мужнину майорату – словом, ни один визит не обходился без того, чтобы как-нибудь кстати не было упомянуто имя Цезарины или не сообщена о ней какая-нибудь, хотя бы-то самая пустячная новость; и эти сообщения, как водится, почти незаметно, исподволь и вполне естественно сводились на разговор о графине. Мало-помалу в душе Хвалынцева образовался род потребности слышать и узнавать от Свитки новости о своем идоле и говорить о нем. А Свитка меж тем вливал в него этот сладкий яд медленно, капля по капле, с хорошим и верным расчетом на последовательность действия своего яда. Так, однажды он сообщил Константину, что вчера встретился с нею в доме общих знакомых и что она, выбрав нарочно удобную минуту, разговорилась с ним, вспоминала о том, как он захаживал к ней в дом в Петербурге, в то время, когда у нее скрывался Хвалынцев, и кстати спросила, что с Хвалынцевым и где он теперь находится, и что делает, упомянула о своей неожиданной встрече с ним в костеле и вообще явно интересовалась его личностью. Свитка вообще умел врать искусно и правдоподобно, так что Хвалынцев вполне верил ему, тем более, что всегда охотно верится тому, чему хочется верить. Радужные мечты и надежды целым фантастическим роем снова закружились в голове Константина. После этого сообщения Свитка пропал и не показывался целую неделю. Хвалынцев уже и раньше начинал чувствовать некоторую нравственную потребность в беседах с ним о Цезарине, в узнавании тех маленьких и ничтожных, но в высшей степени интересных и приятных для влюбленной головы новостей и сообщений о любимой женщине, которые всегда оказывались в запасе у Василия Свитки. Когда, бывало, Свитка не приходит дня два – Хвалынцев начинает уже ощущать, что ему как будто недостает чего-то, как будто какая-то неудовлетворенность, какое-то пустое место остается в душе, которое восполнялось только с новым приходом приятеля. Не является Свитка и на третий день – Хвалынцев уже чувствует как бы нравственную потребность видеть его и узнать что-нибудь о Цезарине, или по крайней мере хоть поговорить о ней. Наконец появляется этот несносный своим отсутствием Свитка – и Константин встречает его с искренней, своекорыстной и плохо скрываемой радостью и дружески корит за продолжительную проволочку его «забежек». Ему бы хотелось уже, чтоб Свитка каждый день забегал к нему, даже два раза в день, даже больше – лишь бы слушать и говорить на тему, столь раздражительно действующую на его влюбленную мысль и молодое, околдованное сердце.
Порою на него находили минуты грустных сомнений и тяжелого раздумья, и это были те минуты, когда логика рассудка заявляла свой голос.
"К чему все это!" думалось тогда Хвалынцеву. "Раз, что я уже по убеждению, по совести, твердо решил себе не быть более с ними; если я честно воротился назад к своим, какое дело мне до Цезарины?!. И возможны ли, наконец, эти безумные надежды на нее, возможна ли эта любовь, если эта женщина отдает мне ее только под условием моей измены, самой низкой, самой черной измены из всех, какие лишь бывают на свете?!
О, если бы ты верил в это дело, если бы для тебя теперь еще были возможны, как в первую минуту, хотя бы твои собственные, личные иллюзии, если бы ты мог заблуждаться в этом деле, считая его действительно общим, близким и кровным всем нам – о, тогда бы… какое счастие! Я мог бы честно любить, любить не против совести, не против чести, не против долга… Тогда бы было, по крайней мере, хоть какое-нибудь оправдание этому чувству, этой несчастной, проклятой страсти. А теперь… теперь между мной и ею целая бездна – непроходимая, бесконечная бездна!.. Раз, что ты не с ними – эта любовь невозможна, бесцельна, бесплодна! – К чему же она?.. бросить ее! вырвать ее вон из сердца, заглушить, задушить ее в себе – это будет единственное умное и честное дело; это все, что остается мне теперь!
"…Вырвать, задушить – легко сказать!.. Ну, и вырывай ее вместе с сердцем, души вместе с самим собою!.. И разве иначе возможно сделать это?.."
И действительно, наперекор рассудку, наперекор даже самой совести и чувству чести, Хвалынцев с ужасом чувствовал, что в нем нет сил отрешиться от этого проклятого, слепого чувства, которое после новой встречи с Цезариной, во все эти последние дни обуяло его с новою, еще не испытанною доселе и неотразимою мощью.
Он, действительно, страдал, изнемогая в бессильной борьбе с самим собою, сознавал все свое нравственное ничтожество, всю свою немощь – и был истинно несчастлив.
Все товарищи ясно видели в нем какую-то странную перемену, но никто из них, кроме Свитки, не подозревал, что именно творится в глубине его сердца и совести.
Он сознавал, что его вторичное сближение со Свиткой, и все эти сообщения, новости, известия и разговоры о ней – совершенно напрасны и бесцельны и просто глупы, наконец, что всего этого, по-настоящему, вовсе бы не следовало ему делать, но…
И как скоро возникало в душе это всесильное но, он чувствовал, что с него-то и начинается его собственное бессилие воли, его «нравственное падение». В эти минуты он был похож на запойного пьяницу, который мучительно сознает весь вред, все безобразие своей несчастной слабости и все-таки тянется к рюмке. И как для пьяницы эта рюмка несет с собою одуряющий туман забвенья и как бы некое облегченье, так и для Хвалынцева в этих Свиткиных известиях и разговорах заключался подобный же туман сладкой одури. Он не шутя признавал в себе эти минуты – минутами «нравственного падения и немощи», но как скоро под раздражающим интересом хоть знать о ней что-либо, если уж не видеть ее самоё, под обаянием разговоров о любимой женщине, под впечатлением ее чудного образа, который весь так вот и рисуется при этом в его воображении со всеми своими благоухающими, яркими красками, – как скоро под влиянием всего этого забывалось сознание собственного падения и немощи, Константину становилось вдруг легко и отрадно. Таким образом, собственно самое это «падение» приносило ему с собою счастливые и ничем незаменимые минуты облегчения и беззаветного забытья. Но уходил от него Свитка – и с его уходом исчезали вскоре и счастливые минуты, оставляя по себе только раздражение возбужденного и неудовлетворяемого чувства да новый груз старых сомнений, укоров и печального сознания собственного презренного ничтожества.
Что ж оставалось ему после этого, при сознании полной невозможности побороть и убить в себе свое несчастное, слепое чувство, – ему, который просто изнемогал, уставал и нравственно, и даже физически под гнетом непрестанной борьбы с самим собою? – Оставалось – почти невольно, почти боясь признаться в том самому себе – искать тех сладких, облегчающих и беззаветно счастливых минут одури и забвения, которые он сам же заклеймил именем своего падения нравственного. И он поэтому желал и ждал со всем нетерпением влюбленной юности кратковременных посещений Василия Свитки, досадуя лишь на то, что зачем они так краткосрочны и не столь часты, как бы хотелось.
Свитка меж тем хорошо понимал все, что происходит в душе Хвалынцева. Болтая в первые свои забежки о разных городских новостях и лишь упоминая вскользь о Цезарине, он мало-помалу довел Константина до того, что в последующих посещениях графиня Маржецкая сделалась почти исключительной темой их разговоров. И сделалось это как-то так незаметно, исподволь, как будто само собою, что впрочем и было вполне естественно при известном уже исключительном настроении Хвалынцева. Но посвящая свои беседы графине Цезарине, Свитка тщательно избегал малейшего напоминания о «деле» и прикосновенности к нему самого Хвалынцева, словно бы между ними никогда ничего не существовало, кроме самого простого личного приятельства и знакомства, словно бы Константин, действительно, был совсем освобожден от всякого нравственного обязательства, от всякой прежней связи своей с «делом». И на подобную тактику у Свитки были свои довольно верные расчеты: поступая так, он знал, что тем самым как бы устраняет от глаз Хвалынцева грозный призрак, как бы успокаивает и мало-помалу баюкает его совесть; знал еще и то, что переводя своего друга на поле его чувства и страсти и исключив из своих отношений с ним самый призрак «дела», он исподволь восстанавливает подорвавшееся было доверие к нему Хвалынцева. Восстановить же вполне это доверие и на время убаюкать Константина – составляло для Свитки, в отношении его, пока самое важное дело.
И вот, сообщив ему импровизованное известие о том, что Цезарина очень им интересовалась, Свитка вдруг исчез на целую неделю, давши впрочем на прощанье слово забежать на другой же день. Но прошел другой, и третий день, а приятель не показывается. В тщетном ожидании его Хвалынцев впал наконец в какое-то напряженно-нервное возбуждение. Он вздрагивал при каждом звонке в его прихожей, и появление вместо ожидаемого лица кого-нибудь постороннего раздражало его просто до нервической злости, маскировать и скрывать которую стоило ему труда не малого. Последнее Свиткино сообщение окрылило и подняло его, как птицу, взлетевшую в ясную высь, так что нравственная потребность видеть доброго приятеля достигла в нем до какой-то пламенной Sehnsucht, – и вот, напрасно прождав его три дня, Хвалынцев решился наконец сам идти и отыскивать Свитку. Последний имел свои основательные причины как на то, чтоб избрать себе несколько, более или менее секретных и даже таинственных мест для жительства, так равно и на то, чтобы в этих квартирах как можно менее посещали его посторонние лица, и просил Хвалынцева, оставляя ему еще в первый визит один из своих адресов, не стесняться отдачей визита, а посетить его разве только в случае самой крайней и настоятельной надобности. "Уж лучше к вам, без всяких церемоний, я сам почаще забегать стану!" сказал он тогда на прощанье, – и Константин Семенович, вследствие таковой просьбы, до сей поры ни разу еще не потревожил приятеля своим посещением. Но теперь он решился идти к нему. Отыскав на Электоральной улице показанный в адресе дом, он через грязный дворишко забрался по грязной деревянной лестнице на верхний этаж грязного же каменного флигеля, но пожилая женщина, отворявшая ему дверь, увидя военный мундир и саблю, оглядела незнакомого посетителя крайне подозрительно и коротко ответила на его вопрос, что Свитка здесь хоть и жил, но теперь более не живет, потому что два дня как выехал неизвестно куда из Варшавы и неизвестно когда воротится.
Итак, надежда лопнула в самом начале, да и впереди не теплится даже ни единого луча ее. Хвалынцев впал в какую-то мрачно-тоскливую и несколько злобную хандру. Мысль о Цезарине, разожженная этим неожиданным препятствием, овладела им окончательно, до того, что, подавленный ею, он даже забыл свои служебные обязанности, за что и скушал он весьма вежливый, но весьма неприятный выговор, на который впрочем, будучи всецело поглощен все тою же неотступною и проклятою мыслью, не обратил ни малейшего, даже самого равнодушного внимания. Все свое свободное время он стал шататься по городу, припоминая те места, где, по словам Свитки, тот встречался с Цезариной и таким образом проводил целые часы то на Уяздовской аллее, то в Лазенковском парке, то около модных магазинов, в сладкой надежде встретить еще раз своего идола, но идол столь часто встречаемый Свиткой, для Хвалынцева как будто накрылся шапкой-невидимкой. Порою находили на него прежние, но теперь еще более жуткие минуты раздумья и самогрызения, – он злобно хохотал над собою, как над глупцом и мальчишкой, за эти сантиментальные и нелепые шатанья по заветным местам и с полною решимостью бросить свою дурь бежал домой, но через несколько времени тоскливая хандра снова выгоняла его на улицу.
В таком-то состоянии духа только что вышел он однажды из дому, как вдруг внизу под воротами неожиданно столкнулся со Свиткой. Хвалынцев вдруг стал и рад ему, и зол на него каким-то смешанным чувством ребяческой светлой радости и ребяческой досадливой злости.
– А я к вам! – по обыкновению весело заболтал приятель. – Вы куда? по делу или гулять? Если гулять, то пойдемте, пожалуй, вместе.
Они отправились, и в ответ на горячие укоризны Хвалынцева, Свитка шутя оправдывался тем, что ему, мол, была крайняя необходимость отлучиться на целую неделю, что дело, мол, прежде всего и прочее, в подобном роде, и по обыкновению у него нельзя было разобрать, врет ли он все это, или же говорит правду сущую.
Разговор, само собою, обратился вскоре к известной излюбленной теме.
Свитка с усмешкой слушал печально-комическую историю сантиментальных шатаний своего юного приятеля.
– Господи Боже мой! Я просто не надивлюсь на вас! – всплеснул он руками. – Вместо того, чтобы бродить по городу рыцарем печального образа или торчать таинственным испанцем у нее под окнами, не лучше ли и не проще ли гораздо было бы взять да и отправиться прямо к ней в дом с визитом?! И тем более, вы ведь знали, что она до некоторой степени даже интересуется вашей особой!.. Какой же вы птенец еще батенька!
Хвалынцеву не понравилось в душе последнее определение откровенного приятеля – не понравилось быть может потому, что во многом и многом он был еще птенцом в действительности. Однако же он не выразил ничем своего маленького неудовольствия.
– К ней?! – изумленно возразил он, вскинув глазами на Свитку. – Да разве я могу идти к ней?!
– А почему же бы и нет? Ведь вы же знакомы с ней, и даже проживали в ее квартире.
– Вот потому-то и не могу, – похмуро проговорил Хвалынцев.
– Как! только поэтому?! Извините, я не понимаю, что вы этим хотите сказать. Поясните мне, буде возможно.
– Извольте: с чем я приду туда?
– Как с чем? – со своею любезностью, с своею любовью, с чем угодно наконец!
– Послушайте, Свитка, это вовсе не шутки!
– А я, напротив думаю, что вы это все шутите! Право же шутите! Ей-Богу шутите! "С чем приду я" – ха, ха, ха!
Хвалынцеву было крайне тяжело высказать ему те мысли и чувства, которые в ряде долгих и мучительных сомнений удерживали его не только что от шага за порог Цезарины, но и заставляли голосом совести и рассудка заглушать в себе самую любовь к этой женщине. Но сколь ни тягостно было ему решиться, он все-таки высказался пред Свиткой вполне откровенно.
– Хвалынцев ваш мог бы и быть у нее, и любить ее, – заключил он свое признание, – но Хвалынцеву не вашему там нечего делать, да и нет ему там места!
– Ну, в таком разе это уж ваше дело! – пробурчал Свитка, к крайнему своему удивлению, не заметив в Константине во все время его исповеди ни раскаяния в его повороте назад от «дела», ни даже сожаления о невозможности переступить порог графини Маржецкой. Хвалынцев просто поставил перед ним только факт, каковым обнажали его в собственных глазах не страсть, не любовь, а строгая логика собственного рассудка.
– Н-да-с, это уж ваше дело! – тем же тоном повторил Свитка. – И я уж тут помочь вам ничем не могу.
– Да я и не хочу, и не ищу ничьей помощи! – заметил Хвалынцев.
– Ой ли?.. Значит, на собственные свои силы полагаемся?
– Да, то есть на силу рассудка и на силу долга.
– Хм… фраза, мой друг, не дурна! Одобряю!
– Я говорю не фразу, а то, что должен чувствовать.
– "Должен"! – вот в этом-то и сила!.. А всегда ли вы это чувствуете?
– По крайней мере, так велит и рассудок, и долг.
– А сердце как велит вам, позвольте полюбопытствовать?
– Оставимте сердце; его нечего огушать, где есть вещи поважнее.
– И это недурно сказано. Одобряю!.. Но всегда ли вы покоряетесь рассудку и смиряете сердце, или только иногда?
– Оставимте этот разговор! – махнул рукою Хвалынцев. – Знаете пословицу: что с возу упало, то пропало.
– Да, у того разини мужика, который не доглядел или не поднял, а поднять-то ведь всегда можно! – добавил Свитка. – Так стало быть никогда не решитесь переступить порог графини Цезарины?
– Так думаю.
– Только думаете!
– Уверен.
– О?!.. Хвалю за твердость характера! – сделал ему ручку приятель.
Они шли в это время по Краковскому предместью. На углу Трембацкой улицы, к стене каменного дома прибита была уличная витрина, где за проволочной решеткой красовалась большая розовая афиша. Приятели остановились и стали читать ее.
– А знаете ли что, друг любезный, – заговорил Свитка, прервав свое чтение, – я нахожу, что вы чересчур уже застоялись, как ваша кавалерийская лошадь, то есть засиделись дома и захандрились, – вам необходимо развлечься!.. Поглядите на себя – ведь это просто срам! От хандры да от ваших конюшен с манежами скоро совсем плесенью покроетесь, и то вон борода-то уж сколько времени не брита!.. Сходите-ка вы лучше к Квицинскому да побрейтесь, а потом в театр, да возьмите себе в кассе билет на нынешний спектакль. Взгляните, ведь прелесть что за спектаклик! – Два акта из "Орфеуша в пекле", и притом самые веселые акты, а затем "Веселье в Ойцове" – опера и балет. Оффенбах и Тарновский! Это вас хоть рассеет несколько.
– А что ж, пожалуй! – равнодушно согласился Хвалынцев.
И Свитка непосредственно вслед за этим решением проводил его в кассу "Велькего Театра", причем заботливость свою о приятеле простер даже до того, что осведомился в каком ряду и какой именно нумер взял он, после чего лично предоставил его в парикмахерскую Квицинского и здесь простился.
– До Уяздовской аллеи! – бойко и весело скомандовал он гороховому дружке, прыгнув в его развалистую четырехместную коляску.
