Текст книги "Когда отцовы усы еще были рыжими"

Автор книги: Вольфдитрих Шнурре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)

На фабрике везде до одурения пахло фиалковой эссенцией. Ораторы и вправду оказались прекрасными, говорили гневно и убедительно, они хотели, чтобы все мы были сыты, а если это не всегда возможно, то мы должны с надеждой обратить свои взоры на утреннюю зарю.

– Тут они правы, – сказал отец, – солнце на заре иногда и впрямь похоже на яичницу-глазунью.

Но ораторы не это имели в виду, они считали, что скоро взойдет солнце свободы.

Под конец все мы с воодушевлением спели несколько песен, а дойдя до слов: "Братья, протянем руки друг другу!", все в огромном пакгаузе взялись за руки и сияющими глазами уставились в потолок.

Отец посадил меня на плечи: чудесно было отсюда, сверху, смотреть, как столько мужчин и женщин держатся за руки.

Но едва допели песню, как все разжали руки, стали прокашливаться и смущенно отводить глаза друг от друга, а затем на трибуну поднялся человек в рубашке без пиджака и крикнул, что курить можно только на улице, и мы вместе со всеми двинулись к выходу.

Отец полез за карманными часами, хотел взглянуть, сколько у нас еще времени до того, как надо будет зайти за Фридой.

– Ну, сколько? – спросил я сверху, с радостью глядя на поля вокруг; в Вайсензее, где мы жили, везде был только камень.

Отец не ответил, он остановился в самой толкучке, взволнованно ощупывая карманы.

– Они же у тебя всегда висели на черном шнурке, – сказал я.

– Шнурок-то еще здесь, – прошептал отец.

– А часы? – спросил я.

– Тесс! – произнес отец и дернул меня за ногу.

– Почему это "тссс"? – возмутился я. – На собрания ходят не затем, чтобы там часы воровали.

– Уверен, что это ошибка, – произнес рядом с нами коренастый распорядитель собрания и строго взглянул на меня из-под помятой шляпы.

– Безусловно, – поспешно отозвался отец.

– Ты оставил их дома, товарищ, – сказал распорядитель. – Хочешь пари?

– Убежден, что вы правы, – подавленно согласился отец.

Вокруг все закивали.

– Ладно, люди, выходите! – крикнул распорядитель. – И на улице не скапливайтесь, чтобы легавые не заметили.

– Я тебя не понимаю, – сказал я, когда отец вышел на улицу.

Он спустил меня с плеч и взял за руку.

– Пожалуйста, – умоляюще произнес он, – подожди хотя бы, когда все разойдутся, хорошо? – Он затравленно улыбнулся женщине с красной бумажной гвоздикой, приколотой как значок, она толкала рядом с собой велосипед и на крыльце остановилась возле нас.

Не говоря ни слова, мы обошли вокруг фабрики.

Я твердо намеревался держаться с отцом сурово и, по крайней мере, еще полчаса с ним не разговаривать, но понял: ничего у меня не выходит, слишком уж день хорош.

За мусорной кучей росла старая бузина, ее блестящие ягоды уже начинали темнеть, под бузиной мы и уселись.

Я поймал кузнечика и принялся разглядывать его желтую грудку, большие, словно затянутые бархатом плошки глаз и странные усики, которыми он испуганно шевелил. Отец откашлялся.

– Бруно, – сказал он и сунул себе под усы травинку.

– Да, – отозвался я.

– Это была просто осторожность, так что ты не думай... – Он смолк и ожесточенно прикусил травинку.

Я дал ему еще некоторое время помолчать. Потом сказал:

– Нет, я так не думаю. И все-таки, может быть, нам удалось бы вернуть часы.

– Ты меня не понимаешь, – сказал отец. – Это же просто невозможно, чтобы на рабочем собрании у человека пропали часы.

– Но ведь это случилось, – настаивал я.

– Со мной случилось, – сказал отец.

Он произнес это так печально, что у меня сжалось сердце.

– Я могу стеречь велосипеды перед Патентным управлением, – быстро заявил я, – если повезет, можно в день до пятидесяти пфеннигов заработать, и мы будем их откладывать.

– Дело не в часах, – проговорил отец, – мы и без часов обойдемся.

– А в чем же дело? – спросил я. Отец как-то поник, травинка бессильно свисала у него изо рта.

– В листке плюща, – отвечал он.

Минуту я, жмурясь, смотрел на небо. Синее-синее, оно было подернуто очень нежной, с молочными прожилками, белизной, и там, на головокружительной высоте, парили черные стрижи.

– Какой еще листок плюща? – спросил я.

– Тот, что под крышкой часов, – в изнеможении отвечал отец.

Опустив голову, он бессмысленным взглядом смотрел на божью коровку, которая ползла вверх по кустику щавеля, торчавшему у него между колен. Должно быть, это был драгоценный листок.

Я надеялся, что отец сам все скажет. Но он молчал.

– Откуда он? – спросил я наконец. Отец вздохнул.

– С дедушкиной могилы.

Далеко, у самого Вайсензее, за мерцающей завесой зноя, виднелись гигантские котлы газового завода; они были словно увенчаны высокими вычурными решетками, в которых котлы могли подниматься и опускаться. Я частенько там играл, и мне вдруг вспомнилась единственная фотография, оставшаяся от дедушки: на ней был маленький мальчик, такой же мальчик, как и я, только волосы у него чуть покороче, и на нем, хоть это и непрактично, матроска; но наверняка он тоже с удовольствием бы играл позади газового завода.

– А нельзя, – спросил я, – просто взять новый листок с его могилы?

Отец едва не поперхнулся.

– Пожалуй, это самое простое, да.

– Не надо грустить, – сказал я, – наверное, у него на могиле сотни таких листочков.

– Безусловно, – подтвердил отец.

– А почему, собственно, мы никогда там не были? – поинтересовался я. Ведь он лежит в Вайсензее.

– Могила его там, – резко сказал отец.

Я удивленно взглянул на него, обычно он со мной так не разговаривал.

Отец тут же извинился и снова принялся взволнованно жевать травинку.

– Я не могу к этому привыкнуть, – сказал он немного погодя. – Когда он умер, ему было столько лет, сколько мне сейчас, но он как живой стоит передо мной; только у него была густая борода и волосы он носил короче.

Прямо у нас из-под носа неслышно взмыл в небо жаворонок, замер в дрожащем воздухе и запел.

– Тебе не надо туда ходить, – сказал я и затаил дыхание, чтобы лучше слышать жаворонка. – Если ты скажешь мне, где это, я пойду один.

Отец так яростно прикусил травинку, что подавился метелкой.

– Правда? – тяжело дыша спросил он. – Ты принесешь мне новый листок плюща?

– Да, – заверил его я, – опиши мне, где это, и я найду тебе самый красивый.

Отец обстоятельно высморкался.

– Я никогда тебе этого не забуду.

– Идем, идем, – сказал я, – ты еще сможешь отыграться.

Мы встали, и отец немножко прошелся со мною по полям.

Теперь слышен был уже не один жаворонок, а по меньшей мере десять. Несколько раз слева, где начинались орошаемые поля, доносился хриплый и резкий свист поезда заводской железной дороги, и там, далеко-далеко, видно было, как поднимался кверху серебристый луч пара, сразу делался прозрачным и пропадал. Мало-помалу Панков-Хейнерсдорф оставался позади, а впереди, за газовым заводом, в мерцающей дымке возникали пестрые полоски мелких садовых участков Вайсензее.

На душе у меня было весело и вольготно, больше всего хотелось петь. Я украдкой взглянул на отца; он казался довольным и в то же время очень серьезным. Неизвестно еще, как он посмотрит, если я загорюю. И вдруг рядом с нами зашагал, уж не знаю, мальчик или взрослый – мой дед. И потому я сдержался и не запел, а удовлетворился тем, что время от времени наподдавал ногой консервную банку или камень, да еще немножко подпрыгивал на бегу.

Позади нас, в Панкове, завыли сирены. Значит, сейчас три часа; отец простился со мной за руку и повернул в другую сторону – ему еще надо было зайти за Фридой, которая работала упаковщицей конфет на фабрике Трумпфа.

Но отец еще раз остановился. И крикнул мне вслед:

– А ты действительно сумеешь найти?

– Ну, слушай! – воскликнул я. – Ты же мне все до мелочи описал.

– Пройдешь Конный рынок, – кричал отец, – а оттуда свернешь направо!

– Да я во сне найду! – убеждал его я.

– Хорошо! – крикнул отец, которому, видно, не так-то легко было со мной расстаться. – А как ты собираешься нести листок?

Я крикнул, что найду для этой цели коробку из-под сигарет.

– Отлично! – вскричал отец. – Идеальная упаковка!

Мы помахали друг другу на прощание, потом повернулись, и каждый пошел своей дорогой.

Когда вскоре я еще раз обернулся, отец уже начал растворяться в солнечном сиянии, и на какое-то мгновение я увидал его раздвоившимся; вот было бы здорово, если бы он шел там вместе с дедушкой, каким он его видит. Потому что другой, тот, что с фотографии: маленький мальчик со старомодной стрижкой ежиком, в непрактичной матросской блузе, шел теперь со мной, во всяком случае, я себе это вообразил.

Я попробовал запеть, старомодный мальчик наверняка ничего не будет иметь против, а другой дедушка уже ушел. В неподвижном воздухе это прозвучало не так уж плохо; кроме меня, пели еще и жаворонки, и пока я дойду до кладбища, я успею пропеть все самые главные песни. Сначала в честь мальчика я спел "Красавчик жиголо, бедняга жиголо", потом перешел на "О, донна Клара, я видел танец твой" и закончил "Лесной любовью".

Теперь я был исполнен удивительной, подобающей случаю печали, у меня щипало глаза, и, когда я пел, комок подступал к горлу; вот уже совсем близко газовый завод; вдруг из-за гигантских котлов, хлопая крыльями, взвилась сверкающая голубиная стая. Такая белоснежная, какой я еще в жизни не видел. Птицы пронеслись почти вплотную к черным отвалам кокса, потом круто взмыли в синюю высь и скрылись.

Я вынужден был остановиться, у меня даже сердце заболело. И тут я увидал человека. Болтая ногами, он сидел на самом верху котла, пел дальше мою песню, в такт ей отбивая ржавчину, и улыбался мне сверху. Я решил, что это, должно быть, ангел, ведь вокруг него небо, а стук казался настоящим колокольным звоном.

Я хотел тоже засмеяться, но не мог, слишком торжественно я был настроен. Я лишь поднял руку и осторожно помахал ему. Я ужасно боялся, а вдруг он улетит и так же исчезнет, как только что исчезли голуби. Но, к счастью, он не сдвинулся с места.

Оттого, что я долго смотрел вверх, у меня разболелся затылок, тогда я пошел дальше и немного поковырялся в свежей мусорной куче, сваленной возле дощатого забора, окружавшего газовый завод. Однажды я нашел здесь спиртовку, которую Фрида сумела привести в порядок.

Но сегодня не попадалось ничего особенного, только мусор и битый кирпич. Разве что пружина могла сгодиться. Я ее прихватил, мне хотелось приспособить ее для верши на корюшку.

Там, где забор резко загибает вправо, сначала был ров, а за ним начинались огородные участки. Я вытаскивал из маслянистой воды пучки бородатых водорослей и смотрел, не запутался ли в них горчак и не залетит ли туда желтокрылый жук, но, кроме ряски, на них ничего не налипло.

Из поселка донесся аромат ячменного кофе, и в нос мне шибануло пьянящим духом уже забродившей падалицы. Я даже закричал, так все было прекрасно, швырнул в воду старую кастрюлю и помчался вверх по склону и дальше, в поселок.

Повсюду в тени уже были накрыты столы, за ними сидели люди в бумажных шлемах и, прислонив к кофейнику "Форвертс" или "Берлинер цайтунг", потягивали суррогатный кофе, заедая его пирогом и свежими булочками.

Здесь было так хорошо, что я с удовольствием остановился бы у любого забора, просто поглядеть, понюхать, почувствовать, до чего же тут уютно. Но вдруг я вспомнил о своем задании и припустился бежать.

Стало душно, рубероидные крыши вспотели, и скворец, сидевший на жердочке перед своим скворечником, укрепленным на свежепокрашенном флагштоке, махал крыльями и в изнеможении открывал клюв. Ни ветерка. Поблекший красный флаг казался сделанным из ржавой жести.

Только теперь я заметил, что, идя по улице, все время говорю с этим старомодным маленьким мальчиком, который, как ни странно, был моим дедушкой. Конечно, я говорил не вслух, а про себя, и он также беззвучно задавал мне вопросы, а я отвечал ему и все объяснял, поскольку многого он никогда в жизни не видел.

Потом сады кончились. На последнем участке, выходившем к дороге, стояла женщина в одной комбинации; она из шланга поливала ревень. Какое блаженство было слушать, как вода брызжет на ломкие зонтики листьев, я на минутку задержался, чтобы послушать.

И вдруг сердце у меня оборвалось, дыхание перехватило, я весь согнулся, не понимая, что же со мной творится.

Но потом налетел легкий ветерок, вывернул наизнанку листья придорожных лип, так что оба ряда их стали вдруг как напудренные. Внезапно до моего сознания дошел щекочущий запах нашатыря, и я понял, что уже довольно давно дышу им; а затем я услыхал ржание и, почуяв, что ветер пахнет колесной мазью и соленой кожей, догадался, что приближаюсь к Конному рынку.

Я подпрыгнул от радости, издал громкий вопль и опрометью ринулся через мост. Там я увидел еще кирпичную стену и вцементированные в нее осколки стекла и надпись, что воспрещается входить на рынок, если ты не собираешься покупать лошадь; я свернул за угол, напротив было старое футбольное поле, и там, перед входом на рынок, моему взору представились бесчисленные повозки и лоснящиеся лошади; все это было так прекрасно, до боли в сердце, мне даже пришлось замедлить шаг,

Повозки были в коричневых и желтых полосах, на удивление легкие, а у лошадей под мордами висели торбы с овсом, они жевали, фыркали и взмахами шелково шуршащих хвостов отгоняли мух.

Я ходил вокруг, читая имена и фамилии на повозках. Среди них было много цыганских и еще каких-то очень странных; одно мне особенно понравилось: Арон Шатцхаузер. Я пожалел, что табличка, на которой стояло это имя, была такой пыльной, и до блеска протер ее рукавом, а потом притворился, будто я тут просто играю, при этом незаметно приближаясь к воротам.

Ветер опять стих. И стало еще душнее, а острый лошадиный запах настолько сгустился в воздухе, что нашатырем шибало в голову, точно шипучкой. Я несколько раз чихнул, а когда, отчихавшись, открыл глаза, то увидел, что разбудил молодого парня, задремавшего в воротах перед деревянной будкой; он, моргая, смотрел на меня.

Я подумал, что лучше всего будет просто подойти к нему, поскольку он уже недоверчиво щурился, а я во что бы то ни стало хотел попасть на конный торг. Уже видно было, как сверкают на солнце до блеска начищенные крупы лошадей, как яростно жестикулируют продавцы и покупатели, а среди них мелькают цыгане в пестрых шейных платках.

– Ну, чего тебе? – недружелюбно спросил парень, когда я подошел к нему. – Ты что, не знаешь, здесь без дела шляться запрещено?

Я не в состоянии был ответить ему, до того странно он выглядел. Из-под плоской черной шляпы на уши ему спадали два черных косматых локона, он был в длинном, чуть ли не до пят, одеянии, из-под которого виднелись залатанные сапоги для верховой езды.

– Эй, – сердито произнес он, – я тебя спрашиваю. Я промямлил, что мне надо кое-что передать одному человеку там, на рынке.

– Кому? – спросил парень.

Я затаил дыхание и задумался. И вдруг мне вспомнилось это красивое имя!

– Господину Шатцхаузеру! – быстро сказал я. Он склонил голову набок и бросил на меня такой взгляд, словно хотел увидеть меня насквозь.

– Я отведу тебя к нему, – заявил парень.

Он встал, схватил меня за шиворот, и мы с ним побежали вдоль палаток, через манеж, – мимо доброй сотни великолепных лошадей и громко, возбужденно уговаривающих друг друга людей, от которых так замечательно пахло табаком, кожей и конюшней.

В конце манежа стояли три горячих вороных коня, они все трое пританцовывали, каждого из них держали на коротком поводу. И тут какой-то человек в засаленной жокейской шапочке, сдвинутой на затылок, подал знак, и цыган, державший первую лошадь, побежал с ней по кругу. Поразительное было зрелище, как оба они, взметая пыль, рысцой неслись по песку. Темная грива лошади была переплетена желтой соломой, суставы перевязаны красным, а серьги цыгана то и дело взблескивали на солнце.

– Арон, – сказал парень, – я тут привел к тебе...

Я и не заметил, что мы остановились перед большой, толстой лошадью серо-зеленой масти, она казалась заплесневелой, ее косматая грива напоминала осыпавшуюся елку, а при взгляде на широченные, потрескавшиеся копыта создавалось впечатление, будто лошадь стоит на черепахах. Пожалуй, более уродливой лошади я никогда не видел.

Ее держал на поводу маленький кривоногий человек в непромокаемой куртке и в потертой клеенчатой шапке. На минуту он перестал уговаривать какого-то краснолицего дядьку, который беспрерывно бегал вокруг страшилища, держа в зубах окурок и почесывая подбородок. Кривоногий мельком взглянул на меня.

– Подержи-ка, – сказал он и передрал мне повод, – я когда говорю, мне надо, чтоб руки были свободны.

– Слушаюсь, господин Шатцхаузер, – быстро отвечал я.

Парень, что меня привел, посмотрел на меня сверху вниз, наморщив лоб, а я, сколько мог непринужденно, глядел мимо него.

– Выходит, его правда, – спросил он, – да?

Господин Шатцхаузер как раз с новыми силами принялся уговаривать краснолицего.

– Что ты мне мешаешь, Айтель? – сказал он, не опуская поднятой, точно для клятвы, руки.

Парень пожал плечами и ушел.

Я уже не раз бывал свидетелем того, как люди расхваливают что-то очень неважное, но никогда не считал возможным, чтобы такую мерзкую лошадь с поразительным упрямством называли прекрасной и великолепной, как это делал господин Шатцхаузер. То есть он не только называл ее прекрасной, он превращал ее в прекрасную лошадь. Он был волшебник. Чем больше он, продолжая заклинать покупателя, гладил толстую лошадь своими маленькими, беспокойными ручками, тем красивей она становилась. Она буквально расцветала от его похвал, и постепенно все остальные лошади стали казаться жалкими и невзрачными по сравнению с нашей. Я не мог взять в толк, как же это я сразу не заметил, до чего она красивая, сильная и породистая.

Краснолицый перестал скрести свой подбородок. Он выглядел немного обалдевшим, но отчасти и виноватым. Наверно, ему стало ясно, что он неверно оценил лошадь.

Однако господину Шатцхаузеру этого было мало.

– Все, что я тут говорил о силе этого дивного зверя, можно сказать и о его душе. Какая глубина чувств!

Краснолицый беспокойно жевал свой окурок.

– Ладно уж, дело сделано.

Лицо господина Шатцхаузера мгновенно стало печальным.

– А мне-то каково с нею расставаться, – проговорил он внезапно упавшим голосом. – Столько лет горе и радость, все пополам, а теперь вот такие обстоятельства, что эту жемчужину приходится продавать за бесценок.

– Ну-ну, – сказал краснолицый, открывая бумажник, – за бесценок? Но позвольте?!

– Что вы хотите! – строго сказал господин Шатцхаузер. – Вы платите за лошадь. А как быть с преданностью этого животного? Его преданность вы получаете в придачу.

На это краснолицый ничего возразить не мог. И принялся, бормоча себе под нос, отсчитывать деньги. Тут снова налетел ветер и стал считать с ним вместе. Вдруг солнце, игравшее в надраенных до блеска лошадиных крупах, погасло, я быстро взглянул на небо, синева стала свинцовой, и вдали, за Панков-Хайнерсдорфом, стеной вырастала грозовая туча.

Не знаю почему, но я вдруг вспомнил о Фриде. Наверно, потому, что она говорила: я, мол, ни на что не гожусь, а сейчас я один крепко держу эту громадную лошадь.

Господин Шатцхаузер, кивая, пересчитал деньги, потом сунул их в большой защелкивающийся кошелек и, подмигнув, протянул краснолицему руку, тот размахнулся и звонко хлопнул его по ладони.

– До свидания, Лизхен, – сказал господин Шатцхаузер, потерся носом о лошадиную морду и нежно подул ей в ноздри.

Лошадь приподняла губу и слабо улыбнулась.

– Она обиделась, что я ее продал, – мрачно сказал господин Шатцхаузер. – Теперь вы видите, до чего она чувствительная.

– Давай сюда повод, – потребовал краснолицый.

Я бросил ему повод; я вдруг его возненавидел. Уж очень жалко было отдавать ему такую прекрасную, душевную лошадь, только один человек мог владеть ею, но он-то ее и продал.

– Что за рожу ты скорчил, – спросил господин Шатцхаузер, когда краснолицый увел лошадь, – или ты поверил в то, что я тут ему наплел?

У меня сжалось сердце.

– Вы его обманули?!

– Я продал ему лошадь, – отвечал господин Шатцхаузер.

– Но ведь вы же чуть не полчаса ее расхваливали! – воскликнул я.

– А почему бы мне ее не расхваливать? – осведомился он. – Это была злобная и неуклюжая, упрямая, ленивая и абсолютно омерзительная тварь. Ее хозяин привел ее мне два дня назад, так он был в отчаянии из-за этой великанши. А разве, сказав правду, я угодил бы им обоим?

Я не знал, что ответить. Я всегда думал, что с определенной точки зрения говорить правду самое правильное. Но возможно, что у господина Шатцхаузера эта самая точка была запрятана очень глубоко.

– Идем, – сказал он, – ты мне здорово помог, по этому случаю надо нам с тобой выпить пива.

Я был страшно горд.

– Конечно, – согласился я, – с удовольствием.

Через пыльный манеж мы направились к выходу. Вдали гремел гром. Лошади в загонах забеспокоились, они фыркали, ржали, прядали ушами, а люди вокруг озабоченно и сердито смотрели на небо.

В своей будке у входа за конторской книгой и денежной шкатулкой сидел парень, который провел меня на торг. Он вдруг показался мне гораздо старше, но дело было в пенсне, которое он нацепил.

Господин Шатцхаузер заплатил ему за место, а парень аккуратно занес эту сумму в свою книгу.

– Что я еще хотел спросить тебя, Арон, – сказал он и поверх пенсне смерил меня подозрительным взглядом. _ Вот этот малец, какие у тебя могут быть с ним дела? Или он явился незваным?

– Он явился просто из любопытства, – ответил господин Шатцхаузер и положил руку мне на плечо.

– Любопытным сюда ходить не положено, – сказал парень, – ты же знаешь, это запрещено, Арон.

– Любопытство на Конном рынке запрещено, – заметил господин Шатцхаузер, – да, Айтель, ты прав. Но разве запрещено любопытство к жизни?

– Как снаружи, так и внутри, – твердил свое парень.

Господин Шатцхаузер воздел руки к небу.

– Кто смотрит на стену снаружи, тот хочет проникнуть внутрь, а кто изнутри смотрит на небо, тот хочет наружу. Так было всегда.

– Что было всегда, еще не обязательно правильно, – возразил парень.

– Вот именно этим наш мальчуган и руководствуется, – сказал господин Шатцхаузер. Парень молчал.

– Он только исполняет свой долг, – сказал мне господин Шатцхаузер, когда мы шли к повозке.

А я сказал:

– Мне очень жаль, что я рассердил этого парня. Господин Шатцхаузер пожал плечами.

– Ничего не поделаешь. Ты хорошо сделал, что наплевал на запрет. Только как ты набрел на мое имя?

– Просто оно мне понравилось, – объяснил я. – Вот же оно написано на табличке.

– Так, так, – произнес господин Шатцхаузер, подходя к повозке. – А с чего это табличка так блестит?

– Я ее протер, – отвечал я.

Он надвинул шапку на лоб и некоторое время молчал.

– Гопп, – сказал он вдруг неприветливо. – Сейчас сядем с тобой на козлы. – Он забрал у лошади торбу и подтянул подпругу.

Мы тронулись.

Это была, наверно, самая прекрасная поездка в моей жизни. Мы проехали небольшое расстояние в сторону Вайсензее, все время рысью, удирая от грозы, а ветер дул нам в спину, засыпая в уши и за воротник колючие песчинки, мимо домов цвета серы со свинцово-серыми окнами и дальше... а над нами сыплющие искрами электропровода и чирикающие стрижи, они сейчас летали очень низко, чтобы успеть до дождя поймать еще несколько мух.

Доехав до садового кафе, мы остановились. Господия Шатцхаузер привязал лошадь так, чтобы мы могли ее видеть, сидя за столиком; потом мы прошли по скрипящему гравию и уселись.

Господин Шатцхаузер заказал нам по кружке светлого пива с малиновым соком, и, пока кельнер их не принес, мы все время смотрели на улицу.

Грозе приходилось трудно; было в воздухе что-то несовместимое с громом; всякий раз, как он хотел громыхнуть, что-то облачно-ватное душило его. И с молниями тоже не ладилось. В лучшем случае им удавалось высветить разрыв в тучах, но пробиться сквозь дождевую тучу они никак не могли. Туча плыла очень быстро, зависая над нами рваными клочьями. И вот уже первые капли дождя застучали по виноградным листьям, лезущим вверх по часто натянутым бечевкам.

Люди на улице припустились бегом.

– А ты боишься дождя? – спросил господин Шатцхаузер.

– Я – как вы, – отвечал я.

– Я люблю дождь, – сказал он.

И мы остались снаружи.

Крупные капли дождя черными чернильными кляксами расплывались на асфальте. Там, где мы сидели, среди цветочных ящиков с вьюнками, стало сумеречно и очень уютно.

– Когда я был маленьким, – сказал господин Шатцхаузер, сняв свою клеенчатую шапку и подставив под дождь лысую голову, – я тоже всегда так делал. Пролезу на Конный рынок и смотрю, и плевать, запрещено это или нет.

Я как раз пытался себе представить, как же мог тогда выглядеть господин Шатцхаузер – наверняка очень симпатично; тут зашуршал гравий, к нам подошел кельнер, неодобрительно покачав головой, поставил на стол две кружки и, прикрыв голову подносом, по которому тотчас забарабанил дождь, помчался обратно.

– Твое здоровье! – сказал господин Шатцхаузер.

Какое же это было блаженство – после пыли и жары пить холодное пиво. Я сделал большущий глоток, отер пену с губ и заглянул в кружку.

Я думал, что умру со страху. Из кружки на меня разгневанно смотрел старомодный маленький мальчик, который был моим дедушкой. Всякий раз, когда в кружку попадали капли дождя, лицо его еще больше искажалось.

Но я сразу понял, почему он сердится – ведь я забыл о нем, забыл пойти на кладбище и сорвать для отца листок плюща.

– Что с тобой? – спросил господин Шатцхаузер. – Ты испугался собственного отражения?

Я быстро взял себя в руки, но оттого, что сердце билось часто-часто, я едва мог дышать.

– Там был не я, – с трудом выдавил я, – там был мой дедушка.

Тут впервые над крышами без помех раскатисто ударил гром. Лошадь на улице беспокойно зафыркала.

– Тихо, Блесси! – прикрикнул на нее господин Шатцхаузер. Высоко вздернув густые черные брови, на которых повисли переливающиеся всеми цветами радуги дождевые капли, он задумчиво смотрел на меня.

– Дедушка?..

– Да, но еще маленький, – отвечал я, – я ведь знаю его только по одной фотографии.

– Ах, вот оно что, – сказал господин Шатцхаузер. – И он тебя, видно, разбранил, раз ты так перепугался?

– Да, – сказал я, – разбранил.

– Ну и дела! – сказал господин Шатц+аузер.

– Я про него забыл, – объяснил я. – В лугах, на газовом заводе, в поселке – везде я о нем думал. Только на Конном рынке забыл.

– А может, он тоже был там с тобой? – предположил господин Шатцхаузер.

– Нет, – отвечал я, – я ведь о нем уже не думал.

– А почему, спрашивается, он должен дожидаться у ворот, если ты о нем не думаешь? – спросил господин Шатцхаузер.

– Должен, – сказал я, – а почему – не знаю.

Господин Шатцхаузер молча смотрел на рекламу "Берлинского Детского", где из пивной кружки выглядывал белокурый малыш.

– И поэтому, ты полагаешь, он так рассердился?

– Не только поэтому; – сказал я, – в первую очередь потому, что я не взял листок плюща с его могилы.

– А это еще зачем? – спросил господин Шатцхаузер.

– У отца пропали часы, – объяснил я, – а старый листок был в них.

– Ага, – произнес господин Шатцхаузер. Он опять замолчал, мы пили пиво и слушали дождь. Он был уже не такой сильный, гроза уходила, далеко, над Панков-Хейнерсдорфом, уже появилась светлая полоса, из которой, точно убежавшее молоко, все больше разливалась светлота.

– Одного я не пойму, – сказал господин Шатцхаузер, – при чем тут могила, если этот мальчуган, о котором ты толкуешь, живехонек?

Странно, этого я еще как-то и себе не уяснил.

– Это могила твоего дедушки, – сказал господин Шатцхаузер, – ладно.

– Но этот мальчик и есть мой дедушка, – сказал я.

– Мальчик позднее стал твоим дедушкой, – упрямо произнес господин Шатцхаузер.

– Но тогда, значит, это и его могила.

– Ты рассуждаешь неправильно, – сказал господин Шатцхаузер. – Кто там похоронен, взрослый мужчина или мальчик?

– Взрослый, – отвечал я.

– Ага!

– А как же мальчик? – в волнении спросил я. Господин Шатцхаузер пожал плечами.

– А что мальчик? Он же не умер, значит, должен быть еще жив.

Я думал так напряженно, что у меня разболелась голова. И я счел, что господин Шатцхаузер прав.

– Но другой дедушка, – допытывался я, – тот, что по правде лежит там, он мертвый?

– Постольку, поскольку его умертвили, – сказал господин Шатцхаузер.

– Отец его умертвил? – в ужасе воскликнул я.

Господин Шатцхаузер выдвинул вперед нижнюю губу и развел руками.

– Мне не хотелось бы никого обвинять, но зачем ему понадобился листок с могилы его отца?

– Он говорит, что листок помогает ему о нем думать, – объяснил я.

Господин Шатцхаузер нетерпеливо передернул плечами.

– Но в лучшем случае это поможет ему думать о смерти отца.

Я был уже окончательно сбит с толку.

– Но тогда выходит, что если бы я принес отцу этот листок с могилы, я бы тоже помог умертвить дедушку!

– Верно, – строго сказал господин Шатцхаузер. – Я тоже так считаю,

В полном отупении я посмотрел сквозь мокрые вьюнки на улицу. Над Вайсензее тоже начинало светлеть.

В умытом асфальте отражались просветы в облаках, такие синие, что глазам было больно. Я не знал, что теперь делать, я вдруг испугался этой могилы; долго вспоминал я, как отец уходил от меня по лугам, и я увидел его раздвоившимся и подумал: он мог бы идти там вместе с дедушкой. Мне больше не хотелось на кладбище, мне хотелось домой.

Казалось, господин Шатцхаузер умеет читать чужие мысли.

– Где находится могила, как ее узнать и где ты живешь?

Я все ему рассказал.

– Брось, – сказал он, – не стоит тебе идти туда. На Конном рынке ты видел жизнь, этого довольно. Кладбище от тебя не уйдет.

– А отец?! – воскликнул я. – Он же твердо рассчитывает, что я принесу ему листок!

Господин Шатцхаузер прищурил глаза и оглянулся.

– Я предложу тебе компромисс, – сказал он. – Видишь ты вон ту стену?

– Зеленую?

Господин Шатцхаузер кивнул.

– Она вся заросла плющом...

Лошадь на улице отряхнулась, так что забренчала сбруя.

Мне пришлось прислониться к столу, сердце, казалось, выскочит у меня из груди.

– Значит, я обману отца!

– Со словом "обман" надо обращаться осторожнее, – серьезно проговорил господин Шатцхаузер. – Вспомни ту уродливую лошадь. Что плохого с ней произошло, оттого что я ее выставил красавицей? Ничего. Даже наоборот, ее купили.

– А при чем тут листок? – спросил я.

– Очень даже при чем, – отвечал господин Шатцхаузер. – Или ты предпочитаешь вообще ничего не принести своему отцу?

– Нет, – поспешил сказать я.

Господин Шатцхаузер кивнул.

– Итак, он должен получить свой листок, хорошо. А будет он теперь, глядя на него, вспоминать своего отца или нет?

– Будет, – сказал я.

– Ну и...? – проговорил господин Шатцхаузер, подняв ладони кверху. Разве этого мало? Почему же этот листок плюща непременно должен быть листком с могилы? Почему ты должен идти к этой могиле и приносить ему листок? Почему он посылает своего сына к мертвым?!