Текст книги "Когда отцовы усы еще были рыжими"

Автор книги: Вольфдитрих Шнурре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 28 страниц)

Брадек уже запряг лошадей и стоял, сохраняя дистанцию преданности, в пяти метрах от саней, перемалывая челюстями жевательный табак.

– Госпожа баронесса, – произнес отец таким умоляющим тоном, что старуха и вправду воззрилась на него – прошу вас, останьтесь. С вами Калюнц утратит и свою душу.

Платок на ее голове несколько съехал, и видно стало, что на седых кудерьках у нее надета корона; когда-то, вероятно, она была серебряной, а теперь стала почти черной.

– Весьма сожалею. – Она смотрела на отца как сомнамбула, потом отпустила его руку и решительно направилась к саням.

Мы последовали за ней со слезами на глазах. Тут вышла горничная, принесла одеяла, овчины и шитую бисером дорожную сумку баронессы. Помедлив, отец все же помог старой даме сесть на козлы, а горничная закутала ее.

– Ей-богу, госпожа баронесса, я страшно корю себя за то, что отпускаю вас... – Отец в растерянности подоткнул ей под укутанные ноги подушку и озабоченно взглянул на нее.

Но она уже натянула поводья, и ее совиные глаза смотрели прямо вперед.

– С дороги! – хрипло крикнула она Брадеку.

– Госпожа баронесса! – Кончики усов у отца дрожали.

– Все, – сказала она властно, – я уезжаю.

– Да здравствует Новый год! – раздался вдруг чей-то трубный голос, и тут же грянул выстрел, лошади прижали уши и, таща за собою сани, – помчались со двора.

– Вот она и укатила! – воскликнул дантист Лединек и засмеялся. Он перезарядил свое ружье и с сияющим лицом подошел к нам. У него был вид отлично выспавшегося человека. – Как приятно, что вы здесь.

Отец неподвижно смотрел мимо протянутой ему руки.

– Мне очень жаль, что я не могу вам ответить тем же.

– Ого! – Дантист Лединек, подбоченясь, дважды обошел вокруг нас. Очень красиво, – сказал он.

Из дому высыпали все остальные, казалось, выстрел опять придал им бодрости, на их лицах не было и следа прежнего смущения. Закоченевшие и оглушенные, мы дождались, покуда дантист Лединек не присоединился к ним, и всей гурьбой, шумя и похлопывая его по плечу, они вернулись в дом. Потом мы взяли свои пальто и молча пошли прогуляться вдоль Преппе.

Мы надеялись, а вдруг нам повезет увидеть зимородка, о котором в предпоследнем письме так распространялся Рохус Фельгентрей. Но мы его не увидели, и от ходьбы нам не стали легче, потому что глаз нельзя было поднять, вокруг, куда ни глянь – бескрайняя снежная равнина.

На последнем из трех высоких деревянных мостиков через Преппе мы остановились и, опершись на перила, смотрели в темную бурлящую воду; это нас немного успокоило.

– Н-да! – произнес отец спустя несколько минут.

– Вопрос в том, – сказал я, – действительно ли у нее заскок, или она это всерьез.

– Пусть даже будет заскок, – отвечал отец, – но как ты в таком случае расцениваешь поведение остальных?

Я молчал.

– Правильно, – сказал отец. – Я тоже именно так смотрю на это. Мы в них ошиблись.

Меня знобило, я думал о всех тех милых людях, которые остались в Берлине, и прежде всего о Фриде.

– Я знаю, о чем ты думаешь, – сказал отец. – Но мы не можем быть неблагодарными. Достаточно, что эти люди нам друзья.

– Кто? – спросил я.

– Но будь же справедлив, – с усилием выговорил отец, – в конце концов, этот дантист – не правило.

– Но и не исключение.

– Нет, – сказал отец после некоторой паузы. Теперь молчал он.

– Может быть, – начал я и преувеличенно глубоко вздохнул, – может быть; зимний воздух окажется старой даме полезнее, чем мы предполагаем.

Отец неподвижно смотрел на воду, клокотавшую вокруг опор моста.

– Я дал ей уехать. И вечно буду себя за это корить.

– Никто не смог бы ее удержать, – сказал я, – даже барон.

– Бруно! – взволнованно прошептал отец. – Вон он сидит, внизу!

– Господи, – сказал я, – кто?

– Зимородок, – шепнул отец.

Не дыша, я перегнулся через перила. Да, он сидел там. Сжавшись в комочек, он сидел на блестящей от мороза ивовой ветке и черными глазами-пуговицами следил за течением. Готовый к нападению остренький гарпун клюва лежал на ржаво-красной грудке, а спина у него была такой бриллиантовой голубизны, что глаза болели. В жизни я не видел птицы красивее, но у меня в голове не укладывалось, как он выдерживает здесь, в этой снежной пустыне. Вот он едва заметно подобрался, вытянул шейку и вдруг вниз головой бросился в воду, исчез и снова вынырнул, отряхиваясь, с крохотной рыбешкой в клюве и полетел, низко и совершенно прямо вдоль Преппе, сверкающий голубизною драгоценный камень.

– На запад, – вздохнул я, – в сторону Берлина. Отец втянул носом воздух.

– Он хотел сказать нам совсем другое.

– А что?

– Что и здесь можно выдержать.

Когда мы вернулись, в доме носился удивительно вкусный запах каплуна. За это время здесь воцарилось поистине праздничное настроение. По-моему, отец не ошибся, когда сказал, что в этом виноват прежде всего дантист Лединек; то и дело его смех громыхал по дому. Полковника он определил мастерить бумажные колпаки, для чего тот в жажде мести использовал репродукции из старых охотничьих журналов. Господин Янкель Фрейндлих дыроколом делал из цветных промокашек конфетти, а в кухне Рохус Фельгентрей при помощи молотка и топора разрубал бесконечно длинную свинцовую трубку на кусочки, которые можно будет расплавить в столовой ложке. Но дальше всего приготовления к Новому году зашли в столовой. Там граф Станислав и Хердмуте уже набрасывали серпантин на шеи птичьих чучел, и даже шаткие рога на голове лося были украшены.

Мы с отцом сели в сторонке; вдобавок ко всему еще так волнующе пахло жареным каплуном, что эта внезапная бурная деятельность в сравнении с ультиматумом старой баронессы показалась нам несколько зловещей.

Ровно в час во двор влетел барон верхом на лошади. Дверь свинарника приоткрылась, и оттуда выглянуло закутанное детское личико Свертлы; широко раскрытыми глазами смотрела она на барона.

– Ну, конечно, – огорченно сказал отец.

– Сегодня утром ты был настроен против нее, – заметил я, – а собственно, почему, ее упрекнуть, не в чем.

– Она – ребенок, – отвечал отец, – и к тому же очень работящий.

– Да, ну и что?

Сдвинув брови, отец жевал ус.

– Ничего не могу с собой поделать, старая дама понравилась мне больше.

– Послушай, – удивился я, – но какое же может быть сравнение...

От конюшни к нам шел барон, на ходу стягивая перчатки, ноги его еще кривились от долгого сидения в седле. Отец смотрел на него отсутствующим взглядом.

– В данный момент это самое подходящее сравнение, если вспомнить, что баронесса и Свертла единственные женщины, которые его здесь интересуют.

И тут под вопль "Ааааааа!" и под гром аплодисментов кухарка внесла жаркое. Это оказалась и вправду на редкость аппетитная, поджаристая птица, даже у отца блеснули глаза. Мы думали, что надо подождать барона. Но все уже сидели за столом. Тогда подсели и мы.

Рохус Фельгентрей, как биолог, взялся нарезать жаркое.

– А что, – обратился к нему отец, – вы теперь наверняка пересмотрите свою резолюцию недовольства?

– Как вам такое могло в голову прийти? – спросил Рохус Фельгентрей, не прекращая разрезать птицу.

Отец объяснил: он просто подумал, что рядом с таким свидетельством истинного гостеприимства, каким является этот каплун, все их жалобы могут выглядеть несколько странно.

– Странно, – нараспев повторил дантист Лединек, – странно здесь выглядит совсем другое.

– Да, – согласился отец, и его усы немножко оттопырились, что бывало в очень редких случаях, – здесь многое может показаться странным.

Возникла насыщенная электричеством пауза; лишь нож Рохуса Фельгентрея продолжал нежно резать жаркое.

– Например? – Дантист Лединек любезно наклонился вперед.

– Например, – сказал отец, – тот факт, что все вы здесь не подозреваете, как хорошо вам живется.

– Только еще недоставало, – скорбно произнес господин Янкель Фрейндлих, – чтобы вы нам доказывали, будто мы живем в раю.

Отец вздохнул.

– Не дай вам бог заметить это, лишь когда вас оттуда изгонят.

Распахнулась дверь, и так, словно теперь была его реплика, вошел барон. Его грушевидная голова все еще оставалась красной от верховой езды, а соломенно-желтый хохолок был примят войлочной шляпой. Тихонько позвякивая шпорами, он прошел к столу, сел, держусь очень прямо, на председательское место, поднял к потолку ничего не выражающий взгляд и выпил стакан минеральной воды. Потом сказал:

– Приятного аппетита!

Трапеза проходила в полном молчании. И нельзя было толком понять, связано это с замечанием отца или с тем, что каждый сосредоточился на каплуне. Барон его не ел. Он сложил руки под подбородком, поставив локти на стол, и рассеянно смотрел на пыльную, украшенную серпантином лосиную голову, которая с противоположной стены пустыми глазницами изучала комнату. То и дело барон отламывал кусочек подсушенного хлеба или прихлебывал из стакана минеральную воду.

Отца это страшно смущало. Хотя видно было, что он с удовольствием съел бы еще каплуна, он вскоре энергично отодвинул тарелку и теперь сидел точно так же, как барон, только вид у него был не такой отсутствующий, и он раздраженным взглядом обводил занятую едой компанию.

А я не видел оснований отодвигать тарелку; кто знает, когда еще в новом году доведется есть такую птицу! Я ел и ел, пока от жажды уже не мог проглотить и куска.

К счастью, кухарка как раз поставила перед каждым прибором серебряную мисочку с водой; вода оказалась тепловатой, но все же это лучше, чем ничего. Выпив ее, я удивился, с чего это все так насмешливо смотрят на меня. Полковник даже обмакнул пальцы в свою мисочку, так, чтобы это бросилось мне в глаза. Я вопросительно взглянул на отца. Вид у него был подавленный; я никак не мог сообразить, в чем дело.

Вдруг барон налил в свою серебряную мисочку минеральной воды, чокнулся со мной и одним глотком осушил ее.

У полковника уши налились кровью.

– Прошу прощения, – сказал ему отец. Он встал и поклонился барону. Тот благодарно кивнул.

– Странные нравы, – проговорил граф Станислав, отходя от стола.

– Странные?.. – Под бородой Рохуса Фельгентрея что-то шевелилось. – Я бы назвал это провокацией.

Теперь напряжение уже достигло предела, казалось, вот-вот разразится гроза. Господин Янкель Фрейндлих невольно даже втянул голову в плечи.

Барон мизинцем подобрал с тарелки крошки подсушенного хлеба и заинтересованно стал его рассматривать.

– Будьте добры, десерт, – сказал он немного погодя.

Хердмуте, вся дрожа, внесла десерт. Это было желе; дрожь Хердмуте передалась и ему, эта дрожь передавалась каждому, кому Хердмуте его предлагала, вместе с порцией желе дрожь шлепалась на тарелку, а с тарелки на ложку: мы ели не десерт, а ложками поглощали волнение.

– Нет, – раздался вдруг хриплый голос, сперва нельзя было даже поверить, что он принадлежит господину Янкелю Фрейндлиху.

– Нет? – бесцветные брови барона медленно поползли вверх, до середины лба. – К чему относится это "нет"?

Стук ложек смолк.

– К этому обхождению, – с усилием проговорил граф Станислав.

– К какому? – осведомился барон.

Дантист Лединек на мгновение перестал ковырять в зубах.

– А ты угадай, кузен.

– Я не люблю загадок, – отвечал барон, – на свете и так довольно необъяснимых вещей, зачем же еще увеличивать их число?

– Совершенно с вами согласен, – неожиданно вставил отец.

Тут в стеклянном глазу Рохуса Фельгентрея сверкнула молния.

– Прекрасно, – выдавил он, – итак, значит, ясность. – Он сделал глубокий вдох. – Нет, трижды нет тому притеснению, которому вы с давних пор подвергаете нас!

– Четырежды нет! – в изнеможении простонал полковник. – И прежде всего... – Он в смущении схватился за сердце и продолжал беззвучно шевелить губами.

Барон с треском разломил у себя на тарелке кусочек подсушенного хлеба.

– Я понимаю.

– Браво! – громко произнес дантист Лединек.

Барон пропустил это мимо ушей.

– Вы чувствуете себя стесненными. – Так монотонно его голос еще никогда не звучал.

– Стесненными! – страстно проговорил господин Янкель Фрейндлих, пряча глаза за своим запотевшим пейсне, – стесненными, это может быть не совсем верно, оторванными, сказал бы я.

– Оторванными от чего? – Меж бесцветных бровей барона пролегла глубокая вертикальная складка.

– От... от... – Господин Янкель Фрейндлих внезапно потерял нить и беспокойно ерзал на стуле.

– От мира, – сказал граф Станислав и, точно принося клятву, ткнул длинным, тонким указательным пальцем в томик Рильке.

Тут уж отец больше не выдержал.

– Мир! – гневно выкрикнул он. – Бросьте вы наконец эти туманные формулировки! Мир! Да что это в самом деле?

– Это то, – строго проговорил Рохус Фельгентрей, – что впредь нельзя безнаказанно замалчивать.

Все остальные взволнованно закивали.

Барон рассеянно смотрел на них из-под низко опущенных век.

– Вы хотите контактов. Понимаю.

– Контакты! – Отец как-то неопределенно помахал рукой в воздухе. – С чего на земле началось все зло? С того, что Ева пожелала контактов!

– Смех да и только, – прокряхтел полковник, – газету господь бог наверняка бы ей позволил.

– Газета... – Морщинка на лбу барона стала еще глубже. – Дальше.

– Давайте выпишем толстые журналы, – предложил дантист Лединек, – тогда каждому будет что читать.

– Радио, – расхрабрился граф Станислав, – радио было бы еще лучше. Его массивный подбородок слегка дрожал, он неуверенно смотрел на барона.

– Я слушаю, – сказал тот, – дальше.

– Иногда можно было бы сходить в кино в городе, – робко высказалась Хердмуте.

Брови барона устало опустились.

– Дальше. Какие у вас есть пожелания к Новому году?

– Больше никаких, – поспешил сказать Рохус Фельгентрей и в смущении опустил глаза на скелет каплуна; ясно было, что от такой предупредительности даже Рохус Фельгентрей чувствует себя не в своей тарелке. Напрасно барон понимает все так буквально, это, так сказать, паллиативы. На самом же деле для них важнее всего в новом году, это... ничего нет проще... ээ... некоторое расширение кругозора.

– Это вам обеспечено. – Барон обстоятельно сложил салфетку и встал. – И боюсь, что очень скоро.

– Боитесь? – Отец тоже встал, его левое веко слегка подергивалось. – Вы что-нибудь видели, когда ездили верхом?..

– Да, – отвечал барон, – совершенно верно, я обнаружил волчьи следы.

На какую-то секунду стало так тихо, что слышно было только древоточца да металлическое тиканье часов в соседней комнате.

– Боже праведный! – выговорил отец. – И много?..

– Несчетное множество. – Барон посмотрел на свет бутылку минеральной воды и, увидев, что в ней еще что-то осталось, налил себе. – Я не знаю, чем объяснить подобное их скопление. Волки – индивидуалисты, они охотятся в лучшем случае парами. – Стакан с минеральной водой немного дрожал, когда он подносил его ко рту.

Отец безумным взглядом обвел сидевших за столом.

– Да, а господину барону так никто ничего и не сказал?

Барон со звоном опустил стакан на стол; его крепкое грушевидное лицо вдруг обмякло.

– Что-нибудь с бабушкой?..

Отец сжал губы и молча кивнул.

– Говорите! – воскликнул барон.

– Она уехала к охотничьему домику, – с трудом проговорил отец, стараясь при этом не смотреть на остальных, – мы, как могли, пытались ее удержать.

– Это вы пытались! – выдавил господин Янкель Фрейндлих. – Никто из нас и – пальцем не пошевелил, чтобы ее удержать. Нет, никто! – крикнул он и вынужден был опереться о край стола, так как его трясло. – И я в том числе. Я тоже буду виноват, если с ней что-нибудь случится.

– Ерунда. – Дантист Лединек беспокойно рвал указательным пальцем отложной воротник своей рубашки. – Кто велел закладывать сани, мы или она?

– Ее упряжка! – закричала вдруг Хердмуте. – Вот ее упряжка!

Мы бросились к окну. Лошади галопом мчались вокруг гумна; Брадек и еще несколько батраков, размахивая руками, бежали им навстречу. Одна постромка была порвана, пустые сани мотались то вправо, то влево, с грохотом ударяя лошадей по задним ногам. Наконец Брадек их догнал, он бросился им наперерез и сумел ухватить повод. Лошади еще немного проволокли Брадека за собой, но потом встали, все в мыле, тяжело дыша.

Когда мы подбежали к лошадям, барон был уже возле них, и, задыхаясь, осматривал постромку.

– Она не порвана, ее отпустили.

– Значит, можно надеяться, – взволнованно спросил отец, – что ваша уважаемая бабушка благополучно добралась до охотничьего домика?

– Если руководствоваться здравым смыслом – да. – Барон, тяжело дыша, обходил лошадей.

У них тоже вид был прескверный. Пена капающими гроздьями свисала из пасти, перламутр широко раскрытых от испуга глаз подернулся сеткой красных, лопнувших сосудов, а на ногах у них были рваные царапины и алые следы укусов.

– Брадек... – проговорил барон.

Брадек мрачно снял шапку. Он стоял ближе к барону, чем давеча; теснившейся позади него кучке батраков теперь уже некуда было податься.

– Я должен привезти баронессу; вы поедете со мной?

Брадек смотрел мимо барона, на лошадей; он промолчал.

– Я не могу вас принуждать, – сказал барон.

– Нет, – сказал Брадек.

Барон стоял, заложив руки за спину, и на мгновение косточки на его жилистых руках четко обозначились и побелели.

– Хорошо, – сказал он.

У меня комок в горле застрял, когда я увидел, как он смотрит вслед Брадеку и другим батракам, уводившим лошадей. Я быстро обернулся к отцу, но отец куда-то исчез. Я жутко перепугался, не понимая, как он мог оставить барона одного в такую минуту. И все остальные тоже вдруг как-то странно посмотрели на меня. И я понял, что сгораю со стыда.

Но тут подошел барон. Он откашлялся.

– Кузен Губертус... – начал он.

Безмятежное гладкое лицо дантиста Лединека враз поблекло.

– Кузен Эрнст?..

– Не хочешь ли ты вместе со мной пойти за нашей бабушкой?

– Почему бы и нет, – пылко произнес дантист Лединек, – только у меня недостаточно патронов.

– Они тебе и не понадобятся, с малокалиберной винтовкой на волка не ходят.

– Но ведь у тебя нет другого ружья!

– Нет, – сказал барон, – у меня никогда не было ружья.

– Н-да, в таком случае... – Дантист Лединек внезапно весь сосредоточился на том, чтобы носком башмака отколупнуть льдышку. В таком случае он действительно не знает как быть.

– Вот, – запыхавшись, произнес отец позади меня. – Надо идти. И поскорее, господин барон, пока солнце не зашло. – Он надел пальто и шарф, а барону подал его куртку и подбитую мехом войлочную шляпу.

На мгновение показалось, будто барон хочет его обнять, но нет, он только выпростал руки, чтобы удобнее было влезть в куртку.

– Благодарю, – сказал барон.

Затем он попросил отца еще минутку подождать и поспешил к свинарнику.

– Ну конечно, – проворчал отец. Едва барон вошел в свинарник, как раздался пронзительный свинячий визг.

– Вот теперь я сгораю от любопытства, – сказал отец.

Я неуверенно поднял на него глаза, его веселость мне не очень понравилась. Но никакой веселости не было и в помине, видно было только, что у него сильнее обычного подергивается веко.

Тут появился барон.

– Как всегда, – сказал он, – она от меня удрала.

– Это был, вероятно, не самый благоприятный момент... – подчеркнуто произнес отец.

Барон слегка пожал плечами.

– Это как, посмотреть. Вот... – сказал он и разделил поровну клок иссиня-черной свиной щетины; один клок он заткнул за ленту своей войлочной шляпы. – А это возьмите вы, предохраняет от разных неприятностей.

– Ага, – сообразил отец, – так вот почему был этот визг. – Отец вытащил бумажник и вложил щетину между проездным трамвайным билетом и фотографией Фриды.

Я засопел, теперь, когда отец уходил, я бы предпочел, чтобы он остался со мной.

Но было уже поздно; барон поклонился своим гостям.

– Пожалуйста, не ждите нас к кофе, – сказал он и надел шляпу. – А что касается ваших пожеланий, я их еще обдумаю.

Господин Янкель Фрейндлих собрался что-то ответить, но удалось ему только откашляться.

– До свидания, – сказал теперь и отец. – И давайте не будем больше злиться друг на друга. Контакты или нет – я ценю всех вас. – Он прижался к моей щеке своими заиндевелыми усами, и они ушли.

Я смотрел им вслед, покуда они не превратились в две крохотные пылинки, потерянные на бескрайней снежной равнине. И вдруг я тоже показался себе таким крохотным и таким потерянным, что поскорее отвернулся, чтобы хоть за что-то уцепиться взглядом. Все уже ушли в дом. В эту самую минуту закрылась и дверь свинарника, я только успел еще в темноте за дверью заметить бледное, укутанное детское личико Свертлы, оно казалось озабоченным. Я еще побегал по двору: не знаю от чего, но мне вдруг стало боязно входить в дом.

Над гумном висело низкое, матовое солнце. Даже сердце щемит, как подумаешь, что в этом году оно больше не взойдет. Я еще поглазел на кур, которые, одна за другой, но без толкучки взлетали на свой насест. Вскоре тени сделались длиннее, и я понял, что в меня закрадывается страх, тогда я все-таки вошел, но только в кухню. Кухарка дала мне грелку, отвела меня в нашу комнату, одетым уложила на постель и стала меня уговаривать, что волки, мол, на людей не нападают, а уж тем более на таких людей, как отец и барон. Под ее шепот я и заснул.

Проснулся я оттого, что в доме работал какой-то мотор, центрифуга или что-то в этом роде. Я сел в постели и прислушался, центрифуги я никогда в жизни не видел. Да ее, как я вдруг понял, и не было, это стучало мое сердце.

Темнота между тем сгустилась, уже наступил вечер, только снег на дворе слабо мерцал, отбрасывая на потолок блеклый отсвет. Я раздумывал, имеет ли смысл молиться за отца. И потом, кому? Раньше я иногда молился гномам, пожарным, платяному шкафу, Шпрее. Но ведь тут должна быть какая-то высшая сила, имеющая отношение к Калюнцу. Преппе, например. Но Преппе не вызывала у меня никаких чувств. А как насчет зимородка, подумал я. Но толком ведь неизвестно, стоит ли кто-нибудь за ним. А зимородок сам по себе?.. Нет, тут нужно что-нибудь помогущественнее. Я думал напряженно, до головной боли. И придумал: свиньи, я буду молиться свиньям. Ведь не случайно же барон поделился с отцом свиной щетиной. Брадек, правда, уверял, что черные свиньи барона приносят несчастье. Но разве отец не твердил всегда, что судьба бывает доброй и злой одновременно? И успех молитвы зависит от того, как судьбе будет угодно распорядиться.

Я встал и в темноте, ощупью, пробрался к лестнице. Внезапно прямо перед моим носом со скрипом распахнулась дверь. Я затаил дыхание и в ужасе прижался к стене: это была дверь в комнату старой баронессы. Но там было темно и тихо, видимо, дверь рассохлась, и стоило кому-нибудь скупить на половицу перед нею, как она открывалась; один раз мы с отцом это уже испытали. Я на цыпочках подошел к ней и уже собрался ее прикрыть, как вдруг заметил внутри что-то светлое, заткнутое за раму зеркала: конверт, конверт с ультиматумом. Я подумал, а что бы произошло, если бы дверь раскрылась перед дантистом Лединеком? Нет, мне вдруг уяснилось: чтобы это письмо дошло до барона, лучше всего мне взять его с собой. Я вошел и сунул письмо под свитер.

С улицы в комнату проникал слабый снежный свет, так что можно было даже осмотреться. Никогда в жизни мне не доводилось видеть такой запущенной, неубранной комнаты. Повсюду валялись шпильки, гребенки, шнурки, коробочки с таблетками, надорванные почтовые конверты, скомканные платья и хрустящие под ногами осколки флаконов. Дверь гардероба была сорвана с петель, и внутри болтался только мешочек с лавандой. Над кроватью криво висел выцветший отрывной календарь с цифрами 1938. Все листки были оборваны. Одурев от запахов нафталина, пудры, лекарств и духов, я вышел и, переведя дыхание, закрыл за собою дверь. Затем спустился вниз.

Из столовой пробивался свет. Я заглянул в замочную скважину. Гости барона в полном сборе сидели вокруг керосиновой лампы и сосредоточенно читали те самые пожелтевшие охотничьи журналы, из-за которых утром было столько волнений. Отсутствовал лишь дантист Лединек; насколько я его знал, он, видимо, отправился спать, чтобы сохранить силы к полуночи. Господин Янкель Фрейндлих сидел в сторонке, подперев голову руками, и неподвижно смотрел на шахматную доску, на которой еще стояли две пешки и короли. Я ждал, не скажет ли кто-нибудь хоть словечко, но все молчали. Тогда я надел пальто и вышел во двор.

Дул резкий ветер, он швырял в освещенное кухонное окно хрустящие кристаллики льда и гонял по двору рваные клочья поземки. На гумне горел свет. Проходя мимо, я сквозь настежь открытые ворота увидел нескольких батрачек, которые в своих праздничных платьях еще раз, дочиста, мели пол. С потолка свисали бумажные гирлянды, а на сдвинутых в сторону веялках и молотилках были укреплены свечи в садовых подсвечниках и пестрые фонарики. Батраки, стоя, грели руки над коксовой жаровней; все молчали.

Перед свинарником я остановился. Я хотел помолиться снаружи, а потом войти и посмотреть, что мне ответят свиньи. Я был страшно взволнован, сердце стучало так, что я едва мог дышать. Тогда я собрался с силами, закрыл глаза, прижался лбом к двери свинарника и сотворил молитву. Я молился за всех: за Фриду, за старую баронессу, за всех, кроме дантиста Лединека. Я еще немного выждал, пока молитва подействует и пока свиньи спокойно обдумают ответ, а потом вошел.

Мертвая тишина царила в свинарнике. Пронзительный свет голых лампочек еще ярче прежнего ложился на свиней. Уткнув чуткие пятачки в решетку кормушки, они неподвижно стояли в своих загородках, и только по их черным, отливающим сталью шкурам то и дело пробегала дрожь. Заглянуть им в глаза было невозможно, казалось, они своими вислыми ушами нарочно закрывают их, боясь увидеть что-то ужасно страшное. Растерянный, я бегал вдоль загородок, надеясь, что хоть одна поведет себя иначе. Но нет, все они были едины.

Тогда я сделал последнюю, отчаянную попытку. Подошел к самой толстой из всех и, вскарабкавшись на решетку, погладил ее. Но она даже не шелохнулась. Я перегнулся пониже и шепнул ей в ухо несколько любезных слов, и тут произошло следующее: письмо баронессы выскользнуло из-под пальто и упало в кормушку перед самым свинячьим рылом. Я сразу спрыгнул вниз и попробовал достать письмо, но свинья уже его учуяла и принялась жевать, а я смотрел, как оно медленно исчезало за ее клыками.

Тут я окончательно растерялся, рухнул на перевернутую тачку и стал тупо смотреть себе под ноги. В Берлине была хотя бы Фрида. Правда, она жила на нелегальном положении, но все-таки говорила, что если нам уж очень плохо придется, то она, конечно, сделает для нас все возможное, как сейчас делает для товарищей по партии. Меня вдруг охватила безумная тоска по ней. Наверное, она и теперь могла бы помочь, Фрида нам всегда помогала. Но здесь?.. Кто здесь может помочь? Свертла!– – мелькнуло вдруг у меня в голове. Свертла может помочь мне, ведь она тоже боится за барона. Я вскочил и бросился к ее каморке. Там ничто не шевельнулось в ответ на мой стук. Я окликнул ее по имени и еще раз постучал. Ничего. Тогда я вошел.

Это была самая чистая и прибранная комнатушка, какую только можно вообразить. Нигде ничего не валялось, все педантически расставлено по своим местам. От такого порядка делалось даже немножко жутко. У медвежонка, сидевшего на подушке, и то руки были вытянуты по швам. Над умывальником, точно посередке, красовался только недавно повешенный, сверкающий новизною пестрый отрывной календарь, все листки его еще были целы, и на нем золотом стояло: 1939. На дверце шкафа висело праздничное платье Свертлы из грубого синего, слегка выцветшего ситца, а под ним, ровненько, носок к носку, стояли башмаки, неуклюжие, но начищенные до блеска.

Я сообразил, что Свертла сейчас, наверно, в людской, но в окнах там было темно. Тогда я пошел к гумну. Ветер еще усилился и стал таким ледяным, что перехватывало дыхание. На небе ни звездочки. Ржавый лемех, вместо гонга висевший на засохшей груше, со звоном ударялся о ствол. Ворота гумна теперь были закрыты; сверкающие копья света торчали из всех щелей, слышались невнятные звонкие голоса и унылые вздохи гармоники. Я с трудом приоткрыл ворота и протиснулся внутрь.

Гумно превратилось в гигантскую танцевальную площадку. Справа и слева между тлеющими жаровнями стояли лавки, а посередине на соломорезке возвышалась блестящая пивная бочка. Был здесь и деревенский скрипач, он подхватил заданный гармонистом тон и, склонив голову, вторил ему на своей скрипке. Когда батраки и женщины увидели меня, все голоса смолкли.

Что я тут ищу, спросил Брадек, который как раз собирался почать бочку пива, он подбросил вверх и снова поймал деревянный молоток.

Я спросил, не здесь ли Свертла.

– Нет, – отвечал Брадек, – она себе кое-что получше придумала.

– Что? – быстро спросил я.

– Просто красота, – сказал Брадек, – она помчалась вдогонку за сказочным принцем. Несколько женщин захихикали.

– За кем? – удивился я.

– За бароном, – ответил Брадек и снова подбросил молоток.

– Она побежала за бароном? – закричал я.

– Разрази тебя гром, – сказал Брадек, – ты что, немецкий язык не понимаешь?

– Тихо! – крикнул вдруг кто-то из мужчин.

Откуда-то вдруг донесся протяжный, жуткий, печальный вой, в котором слышалась вся пустота и потерянность снежной равнины.

– Проклятье! – пробормотал Брадек. Он с яростью откусил новую порцию табака и принялся перемалывать его зубами. – Пойдем выйдем-ка, – сказал он потом мужчинам. Несколько человек пошли с ним, но большинство осталось с женщинами, которые вдруг стали лихорадочно смеяться и пристали к музыкантам, чтобы те начинали.

Я тоже протиснулся во двор. Кто-то захлопнул за мной ворота, и теперь вокруг было совсем темно; я, дрожа, стоял возле батраков и вместе с ними прислушивался. Там, в помещичьем доме, тоже прислушивались; я видел, как они сгрудились у крыльца, а один раз даже неярко блеснул золотой корешок принадлежащего графу Станиславу томика Рильке.

Вот опять вдалеке, у самого края снежной равнины, раздался этот жуткий вой, у меня даже зубы застучали. На этот раз наверняка он долетел и до свиней, но они вели себя тихо. Вдруг на гумне позади нас музыканты как бешеные грянули краковяк, и огромное, гулкое помещение сразу наполнилось топотом, ритмическими под-хлопываньями и звонкими выкриками; ворота снова заскрипели, из хлынувшего оттуда света с шумом выскочили несколько женщин и утянули с собой обратно и Брадека и остальных батраков. Это произошло молниеносно, я сразу даже не понял, что остался совсем один. Но тут ветер вдруг ослабел, и над Преппе из облаков показалась бледная, хрупкая луна, она залила Калюнц и все вокруг своим холодным, хилым светом. Вот тут я понял, что остался один.

Но я понял и еще кое-что, понял, что теперь я больше здесь не выдержу, от этого воя не было больше ни печей, ни теплых комнат, осталось только одно: идти навстречу отцу и барону, как это сделала Свертла. На крыльце уже никого не было; конечно, а кто должен был там стоять? Я напряженно прислушался, но теперь слышен был лишь краковяк. Тогда я все мысли свои устремил к отцу, к барону, к Фриде, к Берлину и ко всем нашим друзьям. А потом пошел.