Текст книги "Когда отцовы усы еще были рыжими"

Автор книги: Вольфдитрих Шнурре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)

26 июля. С тех пор как я заговорил с ним о ботинках, врач относится ко мне так, словно я заряжен электричеством. По комнате ходит только на цыпочках, а стоит мне вздохнуть или поменять положение, как его ветром сдувает к двери, где он и мнется со смущенной улыбкой. Сейчас опять, вобрав голову в плечи и сверля меня глазами, в которых недоверие занавешено напускной добротой, он попытался подобраться к моим тайным мыслям. Положа, говорит, руку на сердце, что вы испытываете по отношению к портфелю с лошадиными яблочками? "Чувство небывалого счастья", – ответил я, и он опять отскочил как ужаленный к двери.

27 июля. Соседи тоже начинают выражать недовольство запахом. Время от времени стучат в дверь, и уже раздалось что-то вроде: "Какое хулиганство!" Все это очень похоже на новый психотерапевтический трюк.

Так и есть: врач явился сегодня с каланчой-санитаром, и они вместе попытались отнять у меня удобрение. От природы я, конечно, не слишком крепкого сложения и такой ерундой, как гимнастика, тоже пренебрегал, но грабеж касался не меня, а цветов, и это придало мне силы прямо-таки необыкновенные: санитар пулей скатился с лестницы, а врач вот уже с полчаса пыхтит под кроватью – ищет свои очки.

Уже настолько оправился, что с прежним пылом грежу иной раз о Кактее. Правда, образ ее в душе моей несколько смазался; наверняка это связано, я полагаю, с безжалостными методами лечения, какие практикует мой врач.

28 июля. Едва одолеешь внутреннего врага, как у ворот уже враг внешний. Названивая в дверь, барабаня в нее кулаками, изрыгая ругательства, соседи обрушили на меня ультиматум: либо я незамедлительно выбрасываю удобрение, либо сам буду выброшен в мусорный ящик. Тут уж никак не обойтись без хотя бы самой осторожной попытки встать. И – что я говорил: в этих розочках на обоях сидит какая-то вредная сила. Стоит мне приподняться, как они опутывают меня своими вьющимися гирляндами. И постель не удерживается оттого, чтобы не включиться в эту предосудительную карусель. Так что придется защищать удобрение в положении лежа. Для чего может пригодиться и состарившаяся под кроватью картошка.

У бабушки, припоминаю, тоже однажды вышли неприятности с удобрением. Как-то она дешево приобрела впрок на городской скотобойне солидную кучу для своих цветочных ящиков и до времени поместила ее на балконе. Поначалу соседи позатыкали да позажимали себе носы, однако ж потом терпение их лопнуло, а поскольку бабушка моя была, мало сказать, туговата на ухо, но к иным обращениям и вовсе глуха, то они вызвали пожарников. Последние живо выпростали к бабушкиному балкону, а это был третий этаж, пожарную лестницу с решительным и бравым капитаном на верхней ступеньке. Но бабушка моя была не промах. Едва завидев выросшую из цветов медную каску, сиявшую в лучах заходившего солнца, она выпорхнула на балкон и, подставив слегка опешившему гвардейцу банкетку, помогла ему перескочить через перила. Спустя короткое время оставшиеся внизу могли видеть, как пожарный капитан, орудуя изящным совком, питал бабушкины ящики удобрением. Произошло то, что и всегда происходило в подобных случаях: бабушкино обаяние легко одержало верх над казенной зловредностью намерений да еще и поставило ее себе в услужение. Врач прислал счет с описью всех лечебных расходов, включая услуги санитара, а также стоимость разбитых очков. Увидим, как посмотрят на сие профсоюзы.

30 июля. Соседи предъявили новый и, как мне пытались внушить, последний ультиматум: если запах не будет ликвидирован, то... Перечислять все их посулы значило бы с головой окунуться в безбрежность. Достаточно сказать, что среди прочего запланировано нанять опытного морильщика насекомых.

Сгустившиеся надо мной тучи подвергают жесточайшему испытанию все мое мужество, обрекая на отчаянные поступки. Например, послал открытку Кактее по адресу: "Кактусовый парник в оранжерейном раю". Всего два слова: "Как дела?" Сразу открыть ей обуревающие меня чувства было бы слишком опрометчиво; ситуация весьма серьезна.

1 августа. Началось. Делегация квартиросъемщиков взломала замок моей двери и, ворвавшись в комнату (где членам ее пришлось зажимать себе носы), потребовала немедленного удаления удобрения. Затем, как видно, прилив сочувствия все же растопил их сердца и, поспешно удалившись за дверь, они уже оттуда сообщили мне о том, что, так и быть, они согласны на некоторый срок.

Как мне сейчас рассказали, этой поблажкой я обязан держателям цветов в нашем доме, они пригрозили противникам цветов (из каковых состояло проникнувшее ко мне воинство), что начнут настоящую войну с ними, если со мной что-либо случится. Вот какие, оказывается, бывают соседи, а тут живешь себе в сторонке и ничего не знаешь.

Придумать бы теперь, как доставить письмо Кактее для полного удовлетворения на первое время.

Надписав имя адресата и снабдив письмо, как положено, маркой, я попросту бросил его в окошко. Ежели небеса благосклонно относятся к моему чувству, письмо наверняка дойдет.

2 августа. Впервые, привстав с постели, не подвергся нападению обойных розочек. За окном стрижи гоняют белые облака, как стадо потучневших барашков. До этого была у них, луженоголосых, кипучая сходка во дворе, где они располосовали стальными крыльями весь воздух на серебряные ниточки серпантина. Цветочкам, деточкам моим, тоже досталась изрядная толика угощения. Они передавали друг другу пакетик и застенчиво брали из него по конфетке из чистого, освежающего ветра.

4 августа. Только что ворвался ко мне Бруно. Не столько затем, чтобы справиться о моем здоровье, сколько в поисках утешения. Приснилось ему, будто полол он грядки, вырвал Осоку да и выбросил ее в кучу с прочими сорняками. И та вдруг как зашипит: "Подлец треклятый!" И что хуже всего: то был голос его Доротеи. И что же; спрашиваю, посадил ее обратно? Нет, этот болван предпочел проснуться. Не удивительно, что его гак обругали.

5 августа. Наконец свершилось то, на что уже не было, казалось, никакой надежды: цветочки-деточки получили четырнадцать леек воды, сдобренной лошадиными яблочками. Словно вздох облегчения пронесся по склоненным головкам сих праведных страдалиц. Даже бабушкина Араукария, хоть она еще явно не в духе, решилась приподнять свои ветви.

А ведь это был всего-навсего супчик! Как же поправится их здоровье, когда я пересажу их в новые горшки и каждая деточка получит отдельное яблочко на второе!

Опять Примулы клонятся к преувеличениям. Закатывают глазки к небу и аплодируют листочками. Будто не я добыл им удобрение, а кто-то сверху. Трам-тарарам! Гроза... Ну, известного участия неба никто ведь и не отрицал.

6 августа. Впервые после долгого перерыва не пришлось отворачиваться от цветов за завтраком. Ах, сколько самоуважения может сразу придать человеку какой-нибудь портфель удобрения!

А где же это совок с пакетиком? Я бы вернулся, пожалуй, на то место. Теперь вспоминаю: грузовик совсем их перекорежил тогда. Как ни горька потеря, но подслащена она превосходно: цветочки-то сыты!

Мой друг пастор опять дал о себе знать. Пишет, что интендант не дал испариться своему энтузиазму, но послал все же восторженную эпистолу фирме с изъявлениями глубочайшей признательности за высокое качество удобрения. Анютины глазки сего господина и впрямь вымахали выше всяких похвал.

Вот и, поди, разберись тут, кому охота. А может, это искусственное удобрение на что-нибудь и годится?

8 августа. Сенсация. Письмо от фирмы: если я полагаю, что от фиктивных изъявлений благодарности будет толк, то я заблуждаюсь. Единственное, в чем убедило руководство фирмы это подложное письмо, под которым я в своей наглости не постеснялся поставить имя ни много ни мало почтенной духовной особы, так это в том, что я не достоин занимать должности доверенного представителя фирмы и сим могу считать себя освобожденным от соответствующих обязанностей.

Нет, какова глубина самопознания: они так неколебимо убеждены в бессмысленности своей продукций, что даже случайную похвалу не могут квалифицировать иначе как фальшивку.

Так славно взирать на жизнь с более высокой точки зрения. Насколько отвлекает постылый обыденный труд да еще на ниве обмана – от истинного предназначения человека! Ну, разве мог я когда-нибудь раньше всего себя посвятить цветочкам, деточкам моим? Праздность – это невинность души, а труд – сплошное сквалыжничество.

И к небу теперь совсем другое, незамутненное отношение; вон оно как блещет своей голубизной, даже стрижи поутихли и только плавно парят в нем, подобрав тормоза.

9 августа. Пеларгонии уже пересажены. В награду за свою стойкость каждая из них получила по дополнительному лошадиному яблочку под корень, а для удобства я поставил им по деревянной подпорке под спинку. Пусть теперь хозяйничают в новых своих латифундиях да назначают свидания ветреным пчелам.

Однако! Нет, какое коварство: сейчас воробьиха, с помощью кавалера, конечно же, перерыла всю почву под ногами у Примул в поисках кусочков лошадиного яблочка. Если это шантаж, то я и не подумаю откупаться от хулиганов яблочком. Правда, эдак они могут обобрать и всех других моих деточек... Так и быть, но выберу экземпляр крепкий, как камень, и подам им на блюдечке с золотой каемочкой – для пущего устыжения.

Фуксии также получили свою долю. Они страшно утомлены столь обильной трапезой и всякий раз, когда нежные стебельки их сотрясает безуспешно сдерживаемая икота, их венчики-фонарики раскачиваются, как гондолы игрушечной карусели на ветру. А листики-щечки так зарумянились во славу съеденного обеда, будто то был не яблочный компот (он же компост), а по меньшей мере – отбивная.

11 августа. Трудно даже поверить такому счастью: Кактея прислала ответ, хотя и несколько обескураживающий: "Да уж какие там дела – хреновые!" А вместо подписи – "Д. Д.? Д.??" Ну-с, это еще положим, но что значит "хреновые"? Относится ли сие (с чем нельзя не согласиться) к жизни вообще или только к ее, Кактеиной жизни?

Принципиальность оборачивается иной раз такими веригами! Теперь бы самое время послать букет цветов Кактее. Но ведь я заявил себя категорическим противником срезания цветов. А все-таки такая твердость порою подрезает крылья. Вот и фрау Бритцкувейт того мнения, что смерть срезанного цветка искупается улыбкой на устах той, кому его дарят. А если Кактея не улыбнется?

Не важно, пусть даже красавкин ее взгляд испепелит мою душу. Но какой стыд. Ради столь сомнительного завоевания я готов принести в жертву голому чувству один из самых железных моих принципов.

P. S. Эпитет "сомнительный" беру назад.

12 августа. Снова, как снег на голову, свалился Бруно. Он рыдал, извержения слез точили кряжи его колючих щек. Выдавил из себя, что когда он занимался сортировкой фиалок, прилетела вдруг траурница и, сложив вялые крылья, уселась в самый центр сердца, вытатуированного у него на руке. Он показал мне рисунок, а в нем слово "Доротея". Все пропало, стонал он, уж это верный знак, последнее доказательство. И впрямь, трудно не увидеть перст судьбы в таком пассаже. Все же уверял его в необходимости искать выход. Ибо сколь ни предпочтительным казались ему цветы, пока Доротея была с ним, столь же уверенно он готов поставить их на второе место, когда ее нет. Мы имеем здесь дело с примечательным казусом, когда потребность в сближении с объектом возрастает по мере его удаления. Если смотреть на вещи с точки зрения Доротеи, то он просто платит по счету, с его же точки зрения это взрыв душераздирающей страсти. А посему мне показалось разумным такое предложение: следует искать сближения с ней путем правдиво сформулированных обещаний исправиться, в конце концов теперь-то совершенно очевидно, что ее он ставит выше цветов. Да, вздохнул Бруно, теперь. Но когда она с ним, она настолько заполняет собой все пространство и время, что он видит и чувствует ее в каждом цветке, а потому и начинает испытывать к цветам столько нежности, что на прочее у него не остается ни малейших душевных сил. Да, отношения у них и в самом деле несколько сложно ваты.

Ну вот, и Бегония удобрена. Может быть, теперь она будет хоть иногда цвести в знак признательности. Вообще-то ее следовало бы немного обрезать, но как раз в предназначенных для этого веточках пульсирует столько радостной жизни, что приблизиться к ним с ножницами было бы верхом вероломства. Лучше уж пустить их еще немного в бесполезный рост.

Вот чего многие не понимают: что любить цветы нужно и как растения, а не только в букете. Любить лилию летом горазд всякий, а кому нужен ее пожухлый стебель осенней порой? А ведь любовь только тут и начинается. Сколько, например, бабушке пришлось выдержать баталий со своими сродниками, когда те пытались принудить ее расстаться с отцветшими цветами. Но бабушке и в голову не могло прийти выбрасывать цветок в перегнойную кучу только потому, что тот отцвел. "А как бы ты запела, голубушка, – сказала она раз одной из своих золовок, – если б муж тебя бросил, заявив, что ты, мол, отцвела?" С того дня бабушку оставили в покое.

14 августа. Уж лучше бы Кактея не писала мне это странное словечко "хреновые!" Целыми днями ломаю себе голову, что ей на это ответить, не впадая в банальность. Нужно придумать такую фразу, чтобы в ней было выражено и братское утешение, и робкое признание, и такой в то же время жгучий вопрос, что его просто нельзя оставить без ответа, способствующего нашему сродству душ. Так и знал, фраза такая существует, вот она: "Вы любите цветы?"

И все это на бумаге собственноручной бабушкиной выделки! И никаких больше слов, кроме скромной подписи "Альбин".

15 августа. С письмом покончено. На сей раз я доверил его почтарю; судьба в прошлый раз ясно дала мне понять, что благоволит к моему эпистолярному пылу.

Готово. Все девятнадцать цветочков-деточек пересажены и снабжены более чем обильной едой. Только Араукария отказалась от угощения. Бабушка избаловала ее разными деликатесами вроде гуано, к лошадиному удобрению она относится чуть ли не как к оскорблению.

Теперь достать бы еще немножко солнечного света – хоть из-под полы!

16 августа. Основные силы стрижей уже выступили в поход. В вечернем небе остался лишь их последний отряд – уборщики: громко крича охрипшими голосами, они снимают декорации с намалеванными облаками и "сдают в реквизитную износившиеся за лето костюмы. В духовке внутреннего, двора ночь уже замешала из тени свое тесто и дает попробовать его перед сном жмурящимся от усталости цветочкам-деточкам. Ах, какие дивные грезы залетают вдруг в голову! Наблюдать бы сейчас комариный танец в косом срезе золотящейся пыли над бабушкиной могилой на кладбище, валяться бы на траве, прислушиваясь к послеобеденному концерту стрекоз и кузнечиков и запечатлевая вмятинами тела свою сопричастность дышащей изумрудом лужайке; или прогуливаться бы вдоль садовых загородных участков, то раскланиваясь с заспанными Подсолнухами за оградой, то важно беседуя с Крокусами о зримых преимуществах старости.

И вот как раз теперь ни одной пары ботинок!

17 августа. Нужны ли счастью ботинки? Кактея вновь написала, хотя и куда более грубо, чем в прошлый раз, когда она меня заставила поломать голову над ответом. "Цветы? – пишет она и жирно подчеркивает глагол. – Я их ненавижу".

Что ж теперь будет? Признаться, я в замешательстве.

Во всяком случае, можно констатировать, что она более сложный человек, чем я думал.

Портье организовал контрольную комиссию, которой поручено установить, не осталось ли у меня еще удобрение. По счастью, владельцы цветов взяли это дело в свои руки. Удобрение-то у меня, конечно, осталось, и я рассовал каждому из этих вынюхивателей по пакетику с просьбой передать поклон их цветам. Во всех окнах теперь видно, как они колдуют над горшочками с Геранью, препровождая к корневищам сих усохших созданий столь счастливо посланный дар. И глянь-ка (и понюхай-ка): аромат удобрения веет уже отовсюду, и никто больше из-за него не волнуется.

18 августа. Не ложился всю ночь, шлифовал ответную строчку Кактее. Привожу ее с полным сознанием выполненного долга. "Но разве не цветут и Кактусы? – пишу я. – И даже самое мрачное старческое чело проясняется, стоит упасть на него солнечному лучу!" Подписываться не стал, чтобы не отвлекать ее от смысла сказанного.

Так-то. А теперь мигом к сапожнику – потолковать насчет кредита. Пригласит меня Кактея, положим, на кофе – что ж мне к ней, в чулках, что ли, являться?

При нужде, как я сейчас заметил, разверстые мысы можно прихватить и бечевкой. Прогуталинить только как следует, и не будет заметно. Придется, правда, вышагивать с особенной осторожностью, но куда мне торопиться?

19 августа. С сапожником мне крепко повезло, оказалось, он поклонник альпийских фиалок. Сразу заспорили о новейших достижениях в их выращивании, да так увлеклись, что ему пришлось вывесить табличку на двери: "Закрыто по болезни". Он намерен, по его признанию, вернуть изнежившимся в условиях цивилизации экземплярам их сурово-первозданный альпийский вид. И то сказать, держит он свои фиалки сугубо по-спартански: в глиняных вазах, заполненных гравием и водруженных – на платяной шкаф в спальне, над которым висит альпийский пейзаж. Рядом полинявшее большое фото, запечатлевшее серебряную свадьбу сапожничьей четы. Сапожничиха меж тем и сама, как говорится, слиняла и получает в каждый узаконенный красный день по фиалке на могилу – из тех, что не вышли ростом. Она уже не раз, рассказывает сапожник, являлась ему во сне и горячо благодарила за фиалки. Думаю, ей важен символ, а не сами фиалки.

А о ботинках своих я так и забыл и сапожнику не сказал ни слова! Придется завтра наносить визит фрау Бритцкувейт, укрепив их бечевкой.

20 августа. Она была очаровательна, как всегда; разве что волосам, вообще-то седым, придала теперь зеленоватый оттенок, а не голубоватый, как прежде, но объясняется это не столько модой, сколько требованиями рекламы. Идя навстречу многочисленным пожеланиям, фрау Бритцкувейт расширила задачи своего института за счет помолвок на цветочной основе. Партнеры знакомятся, называя друг другу – под соколиным, поощрительным взором фрау Бритцкувейт, разумеется, – свои любимые цветы. Уместные в букете сочетания создают основу для дальнейших планов. Этот метод принес уже фрау Бритцкувейт четыре брака, один развод и двенадцать помолвок. Так что волосы ее недаром покрашены в цвет надежды.

21 августа. Друг мой пастор опять совал ко мне свой вынюхивающий нос. Несказанно рад, говорит, моему увольнению, потому-де, что в великой выгоде от него окажется теперь моя душа. Так-то оно так, только без жалованья остался я, а не душа, ответил я.

Уже вторично причастные к разведению цветов соседи (их женская половина, надо полагать) тайком устроили мне овацию. Сначала пришла открытка: "Спасибо за удобрение! Двенадцать Гераней, вновь познавших радость жизни". А только что – я как раз выносил мусорное ведро – во двор посыпались изо всех окон аплодисменты в мою честь. Обстоятельство тем более примечательное, что аплодировавшая публика должна была прятаться за гардинами, чтобы не попасть на глаза противникам цветов. Счастье за счастьем! Снова открытка от Кактеи. Правда, смысл ее для меня слишком темен. "Кактусы, – пишет она, – цветут из вредности, цветы – от глупости. Или вы полагаете, что элегантность дьявола – плод всего-навсего хорошего воспитания, а невзрачность ангелов – только хитрость?"

Если начистоту – все это попахивает уже оскорблением личности. Обдумаю, однако ж, все на досуге хорошенько, чтобы не отвечать с неприличным и поспешным энтузиазмом.

22 августа. Мало того что она отвергла навоз как недостойную себя пищу, она же еще и надулась, будто ее обнесли. Это я про Араукарию. Ее счастье, что досталась мне от бабушки, не то бы давно указал ей, как следует себя вести. Конечно, дворянская гордость – великая вещь, но нужно ведь и с обстоятельствами считаться.

Вот Бегония – дело другое. В народе ее называют Божьим глазом, а у нас, на задворках, она дает такие маленькие цветы, что сравнить их можно разве что со зрачком ангела.

Постепенно до меня доходит, что разумела Кактея, понося кактусово племя. Она принимает их за циничных и грубых детей своего времени, эдаких вандалов, пересмешников, очернителей. Сколь ошибочно подобное заключение! Дикобраз колется – но означает ли это, что сердце его бесчувственно?

23 августа. Нет, пора наконец посмотреть правде в глаза: цветочки-деточки попросту гибнут без света. И в неблагодарности их не заподозришь: они не скрывают, что сыты и ухожены. Да разве хлебом единым жива жизнь? Как прорваться к свету, когда со всех сторон обступает темнота? Пастор говорит: веруй. Ну, положим, я верую, что солнце могло бы избавить деточек моих от хвори, но разве этого достаточно, чтобы оно заглянуло к нам во двор?

Наряду с абонементной затеей фрау Бритцкувейт следовало бы заняться еще распределением солнечных лучей. Бабушка просто умерла бы от горя, если б увидала, в какой кромешной тьме чахнут мои цветочки. Она была твердо убеждена, что тот, кому социальное положение не – обеспечивает сносной жизни, не вправе держать цветы, дабы не подвергать их лишениям и мытарствам. Но что прикажете делать? Отдать деточек в приют, в горный санаторий для принятия солнечных ванн?

Передо мной ответное мое письмо Кактее. Постарался щадить ее и не слишком дурно указывать на заблуждения. Однако ж утаить их не позволила мне щепетильность, так что я написал: "Не является ли застенчивостью так называемая "вредность" цветущего кактуса? Ведь, в конце концов, нежность цветения одерживает верх над всей его воинственностью". Я бы мог добавить: "И не является ли скромностью так называемая "глупость" цветов?" (Ибо что еще остается делать на свете, как не цвести, коли судьбе угодно было сделать – тебя цветком?) Но я не хотел бы произвести на Кактею впечатления поучающего всезнайки, невыгодное с точки зрения псих... Стучат в дверь.

Если это можно назвать стуком – едва не сорвав дверь с петель, – в комнату врывается Бруно. Он в отчаянном положении. Сад его в запустении, все поросло сорняком, обнаглевшие кролики топчут рабатки, а что до тыквенного (и все же прежде не лишенного некоторой приятности) лица его, то оно за последние недели точно подверглось оползням. А все оттого лишь, что Доротея упорно отказывается вернуться. Более того, она буквально брызжет ненавистью в его сторону; недавно полученная им анонимка – маргаритка с несуразным бантиком из конского волоса на стебле – лучшее тому доказательство. И все же: какая женщина станет пускаться на такие выходки, вроде с этой маргариткой, чтобы только позлить предмет своей бывшей любви. Сколь ни покажется мнение мое неожиданным, но я вижу тут скорее жгучую мстительность любви, все еще не остывшей. Бруно, разумеется, не разделил мою мысль. Но что может ведать чурбан о блеске на щеке топора?

24 августа. Уж хоть бы пошел дождь, чтобы сие светило за окном не дразнило моих деточек, нарочно раздаривая свой свет кому попало и без всякого толку. Ну, на что нужно солнце – возьмем самый кричащий пример газгольдеру, который весь день купается в его лучах?

И что всего печальнее: ни в ком не видно ни малейшего стремления изменить позорный порядок вещей, положить конец несправедливости. Для чего вообще существуют все эти партии?

Только что пришло срочное письмо от Кактеи; кажется, она сердится на меня. "С каких это пор, – желает она знать, – воинственность выдает себя за скромность? Вы ведь не будете утверждать, что трусливая беззащитность цветка – необходимое условие для его спокойного самосознания? На чем, в конце концов, зиждется кактусова гордыня? Разве не на уверенности в том, что он не подвергнется нападению?"

Чу! Нужно только вслушаться – и от внимательного слуха не укроется вся глубина сомнения, если не сказать отчаяния, одушевляющая сии строки. Самое лучшее теперь – на всякий случай смиренно попросить у нее прощения, а развеять ее воинственный пыл время еще найдется.

25 августа. А какие хитрости нужны, чтобы цветочки-деточки смирились с тем, что они обречены на вечную тень? У Пеларгоний уже такие прозрачные, бледные шейки, как у больных фламинго. При малейшем дуновении ветерка так и ждешь, что они вот-вот хрустнут и переломятся. Нельзя ли – раз уж врра не помогает – на чем-нибудь вывезти цветочки на прогулку и хоть так напомнить о них солнцу?

Что-то нужно придумать, пока не кончилось лето. Если бы посоветоваться на сей счет с фрау Бритцкувейт! Но у меня никогда не достанет духу описать ей мрачный вид моей мансарды; ведь она, умея ценить обходительность, до сих пор держала меня за человека из приличного общества, и что еще важнее: ее мнение и меня поднимало, иной раз очень кстати, в собственных глазах. Отказаться от всего этого в будущем было бы невосполнимой утратой.

Не зная, что предпринять, я все же извлек пользу из этого состояния: ответил Кактее. "Равносильно ли нежелание защищаться, – пишу я, – признанию в слабости либо даже трусости? Не может ли оно происходить из блаженной отрешенности от мира насилия? Разумеется, – тут же добавил я, спохватившись, – воинственный пыл кактусов – это тоже возможный путь. Но куда приведет он? – не удержался я, чтобы не добавить: разве не проистекает постоянное ощущение опасности от обремененности излишним оружием, будь то даже шипы и колючки?" На сей раз мне показалось уместным поставить внизу: "С сердечным приветом. Ваш Альбин".

26 августа. План выехать с цветочками-деточками на солнце неожиданно приобретает конкретные очертания. У пастора в подвале сохранилась – якобы от прежней экономки – старая детская коляска. Говорит, ужасно скрипит и одно колесо чуть держится, но катить можно, а это главное. В доме все принимают живейшее участие в моей затее. Хулители цветов насажали в горшки всяких сорняков и подсунули к моей двери с запиской: мол, эти растения тоже хотят на солнце. Оставляю эти выпады без внимания.

Конечно, я совершил ошибку – не следовало заговаривать с сапожником о фиалках. Теперь всякий раз, когда я пытаюсь перевести разговор на ботинки, он перебивает меня очередным рассуждением на тему о фиалках. И что скверно: не могу отмолчаться – он просто-таки требует возражений. Нынче, к примеру, мы битых три часа проспорили о наилучшей почве для альпийских фиалок, причем он опять настаивал на своем ужасающем тезисе: чем каменистее – тем здоровее. Взирая на его бедные создания, на эти более чем скромные достижения прусской теории закалки, я, разумеется, не мог сдержаться и стал открыто укорять его огорчительными последствиями, как то: обессиленные стебли, вянущие цветочки, чахлые побеги. Он только крякал, поглаживая свою черную, как смоль, бороду, покуда я живописал ему мытарства сих рекрутов-фиалок.

Завтра праздник: друг мой пастор выкатывает свою коляску, и путешествие за солнцем начинается. Колесница, правда, грозит развалиться, а скрип колес напоминает поросячий визг; но разве могут такие пустяки удержать меня от исполнения намерения? Здесь не просто семейный выход – здесь целая демонстрация: цветы с задворок тоже стремятся – пусть хоть на колесах – к солнцу. Только бы небо не подкачало.

27 августа. И будьте любезны: идет дождь. Уж лучше бы я не рассказывал деточкам столько о солнце. Теперь получается, что плел небылицы. А пастор еще собирался помолиться за нас. Опять видно, сколь мало они там, наверху, расположены обращать внимание на нас тут, внизу. Уж лучше останусь при самых земных своих желаниях и схожу-ка к сапожнику.

Так я и думал: у сапожника за плечами добрых четырнадцать лет фельдфебельства. Правда, он и в армии ведал подметками и подобной материей, однако ж общий принцип притеснений да ограничений, лежащий в основе казарменной дисциплины, не мог, конечно, не отразиться на его жизненном стиле – что теперь и приходится расхлебывать бедным альпийским фиалкам. 'Но в одном он, кажется, заколебался: мое указание на то, что его представление о качестве почвы отвечает скорее потребностям плаца, а не произрастания комнатных растений, сильно его озадачило. К сему добавилось, что и почившая супруга его неожиданно взяла мою сторону. Явившись ему во сне, она призналась, что только потому никогда не жаловалась на скудость выделяемых им фиалок, что дареному коню в, зубы не смотрят. Но теперь она не хочет скрывать от него: всякий раз после того как он оставлял на ее могиле очередную спартанку-фиалку, приходил кладбищенский сторож и, бормоча что-то про "осквернение могилы", выбрасывал ее на помойку. Учитывая вышеизложенное, можно квалифицировать намерение сапожника предоставить своим фиалкам несколько более плодородную землю, не отрекаясь при этом от общего прусского духа своих воспитательных устремлений, конечно же, не как отпадение от методики солдатской муштры, а как принятие ее более гуманной формы. (Если вообще позволительно сопрягать такие понятия, как "солдатский" и "гуманный".) Но какой же состав почвы я мог бы ему посоветовать, спросил он. Каюсь, я не скрыл от него существования лазейки в кладбищенской ограде, которой в тот памятный день воспользовалась Кактея, наполнившая свой рюкзак компостом.

А до просящих каши ботинок речь, по обыкновению, не дошла. Придется повязать их завтра двойной бечевкой.

28 августа. Возможно, друг мой пастор ошибся датой в своей молитве, нынче, во всяком случае, выдалась солнечная погода.

Итак: под аплодисменты той части жильцов, что была наделена удобрением (от них не укрылся демонстративный аспект предприятия), усаживаю цветочки в коляску. На улице, как мне передали, уже собрались толпы сочувствующих. Правда, посреди оваций раздалось и несколько свистков. Но это ничего – любая демонстрация многое теряет, если не вызывает протеста. (К тому же колеса так скрипят, что свиста все равно не слышно.)

Ну, вот и все; Араукарии тоже нашлось место, и вылазку на природу можно начинать.

Не чудо ли: я лежу на лужайке за городской чертой и слушаю пение стрекоз. Сказка, дивный сон. Цветочки-деточки столпились вокруг; солнце против ожидания смилостивилось, осыпав нас с головы до ног золотой канителью. Поначалу малышки робели и с непривычки чувствовали себя неуютно в слишком больших летних платьях, но потом освоились, расшалились, стали меняться платьицами, шушукаться и смеяться.

Даже в унылых фонариках Фуксии зажглись солнечные огоньки и светят теперь как-то уж очень по-столичному, с чувством своего превосходства над всеми этими деревенскими травками вроде Щавеля и Иван-чая. Примулы, кто бы мог ожидать, кокетничают вовсю. Уперли морщинистые листья-ладошки в бока и плавно раскачиваются на ветру. Лишь Бегония не решается пошевелить остекленевшими членами, боясь разбиться, и ее чахлые цветочки с большой опаской взирают на голубую безбрежность неба, словно с минуты на минуту ожидая оттуда большой неприятности.