Текст книги "Когда отцовы усы еще были рыжими"

Автор книги: Вольфдитрих Шнурре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц)

Как-то раз я пошел в зоопарк стащить в обезьяннике несколько орешков для гиббона. На обратном пути знакомый кассир рассказал мне, что администрация назначила вознаграждение в двадцать марок тому, кто вернет гиббона.

Я помчался домой и сообщил об этом отцу.

Отец сидел на краю кровати. С тех пор как мы уже не могли покупать гиббону овощи и фрукты, он опять заболел, его длинные руки, лежавшие на одеяле, походили на сухие стебли папоротника, а глаза, старые, как мир, смотрели в пустоту.

– Стыдись, – сказал отец после долгой паузы.

Мне и так было стыдно, однако ночью мы оба, почти одновременно, заговорили об этом; просто мы были слишком ГОЛОДНЫ!

Гиббон отлично понял, что ему предстоит, когда утром мы стали его заворачивать в одеяло. Уголки губ у него опустились, и он непрестанно мотал головой. Мы знали эту его привычку, она означала скорбь.

Я еле удерживался, чтобы не зареветь, и отец тоже подозрительно откашлялся.

Но на лестнице гиббон вдруг обнял отца за шею; отец откашлялся, и мы, ни слова не говоря, вернулись назад и положили гиббона на кровать.

Ночью он опять начал говорить на своем лиственно-ломком языке, и тут мы поняли, что утром его во что бы то ни стало надо унести отсюда, иначе он умрет с голоду.

Я был слишком расстроен, чтобы идти в зоопарк; и отец сам туда отправился. Вернувшись, он сказал, что дело сделано; я не в силах был смотреть, как они его уносят. Я убежал из дому и пропадал до самого вечера.

Около семи я вернулся домой.

Отец уже успел сходить в лавку. Он стоял у окна и смотрел во двор, где на засохшем вязе завел свою вечернюю песню дрозд.

– Ешь, – сказал отец.

– А ты? – спросил я.

Он ответил, что уже поел.

Я смотрел сначала на хлеб, потом на колбасу, и то и другое было не тронуто. Я подошел к отцу, и какое-то время мы оба молча смотрели на мусорные ящики.

– Лучше бы все это закопать, – сказал я.

– Я тоже так считаю, – ответил отец.

ЧЕМ ЛЮДИ ЖИВЫ

Всякий раз перед каким-нибудь праздником наступал момент, когда к отцу лучше было не подступаться. Он стоял, вздыхая, погруженный в разговоры с самим собою, нерешительно листал энциклопедию, жевал, гляди в пространство пустыми глазами, свои ржаво-красные усы или вдруг посреди улицы, в потоке машин, спрашивал у побагровевшего полицейского: что, по его мнению, лучше использовать для елочных подсвечников – звездочки из канители или пивные подставки?

Маме не удалось отучить его от этого и еще кое от чего, да и Фриде, которая заступила мамино место, не всегда легко приходилось. Впрочем, как правило, дело было в ней самой; отец так часто сидел без работы, что это не могло иметь ничего общего с ленью; просто ему не хотелось на целый день со мной расставаться.

– Как же я буду воспитывать мальчика, – говорил он; – если вижу его только за ужином?

Фрида в таких случаях помалкивала и лишь мрачно кусала нижнюю губу. При этом у нее не было никаких причин быть мрачной, потому что, когда из тех трех недель, отделявших нас от праздника, проходили две, непременно случалось что-то невероятное: лицо отца делалось безоблачным, он приглашал Фриду, тогда еще жившую отдельно от нас, на чашку солодового кофе и сообщал, что на сей раз он придумал нечто действительно из ряда вон выходящее.

Только однажды при приближении пасхи отцу ничего не удалось придумать. Правда, никогда еще никому из его родственников и друзей, которые изредка нам помогали, не приходилось так туго, как в ту весну.

Даже брат Фриды, подметальщик улиц, потерял работу и день напролет сидел во Фридиной меблированной комнате, взваливая ответственность за свое увольнение по очереди: то на партию центра, то на погоду, а то и на президента.

Но вряд ли заботы моего отца были менее удручающими: пособия едва хватало на оплату квартиры, и хотя тысячам других приходилось так же туго, как нам, витрины были еще заманчивее обычного набиты шоколадными зайчиками и марципановыми яйцами. Мои клятвы, что все это меня не волнует, мало помогали.

– Замолчи ради бога! – кричал он. – Не может маленький мальчик ко всему этому быть равнодушен.

– Что значит маленький? – спросил я.

– Нет, нет, – взволнованно проговорил отец, – ты только взгляни на витрины.

– А если они мне понравятся? – спросил я.

– Спокойно, – сказал отец, принимаясь жевать свой ус, – спокойно, кажется, я уже что-то придумал. Нет, ничего он не придумал, на этот раз ничего. Фрида, увидев, как он стоит в кухне у окна с опущенными плечами, только головой покачала.

– Ты еще себя доконаешь, Отто, – сказала она и скользнула по мне таким взглядом, словно я был виноват во всех этих праздниках.

– Ерунда, – сказал отец, – но ведь должна же быть какая-то возможность доставить мальчику радость на пасху.

– Подумаешь! – сказала Фрида, – возьми двадцать марок и купи ему что-нибудь!

После этого она обычно хлопала дверью. Но не ярость заставляла ее бежать отсюда, а бессилие, поскольку Фрида и сама была безработной.

Недели за две до пасхи я не выдержал отцовых раздумий, встал рядом с ним у окна, и мы вместе молча смотрели на двор, на засохший вяз.

– Давай в пасхальное воскресенье просто останемся дома, – предложил я немного погодя, – можем утром посмотреть картинки в энциклопедии, а вечером сыграем с Фридой и ее братом в "злиться не стоит".

Отец вздохнул.

– Для обычного воскресенья – чудесная программа, но для пасхального сущее безобразие.

– А что, если я схожу к фрау Хиршбергер и попрошу у нее взаймы пластинки? Там есть два хорала.

– От музыки, – сказал отец, – будет еще хуже.

Больше и мне уже ничего в голову не приходило, и мы до вечера молча стояли у окна и глядели во двор.

По вечерам Фрида теперь всегда приводила своего брата. Он хорошо понимал отца.

– Мы должны систематически двигаться вперед, господин доктор, – говорил он со своей обычной любовью к порядку, которая для него, подметальщика, была абсолютно необходима. – Давайте-ка поищем среди ваших друзей. Может вам кто-нибудь из них помочь?

– Никто, – подавленно проговорил отец.

– И черт с ними, – сказал брат, словно смел в сторону кучу опавших листьев. – Пойдем дальше: а как насчет знакомых?

– Ничуть не лучше, – простонал отец.

– Прекрасно, – весело сказал брат, – теперь дело совсем просто.

– Мне будет позволено спросить, – раздражился отец, – каким образом?

– А логика на что? – отвечал братец. – Теперь вы знаете, что все зависит от вас, и ни от кого больше.

Возможно, это прозвучало так просто, что очень помогло отцу. Не прошло и двух дней, как он уже искал, не осталось ли на кухне солодового кофе, поставил на плиту воду и велел мне пойти пригласить к нам Фриду и ее брата.

– Он улыбался, когда посылал тебя? – спросила Фрида в ответ на мое приглашение.

– Нет, – ответил я.

– Зачем ему улыбаться? – справился брат.

– Когда он набредет на полезную идею, он всегда улыбается, – сказала Фрида, – вот почему он давно уже такой серьезный.

– А может, все-таки это полезная идея, – предположил брат.

– Да ну, – сказала Фрида, – какая там может быть идея?

– Посмотрим, – сказал брат, – я почему-то в него верю.

Фрида вытащила из пепельницы окурок и сунула его в рот.

– Ты счастливец, – сказала она, пуская дым к потолку.

Тем не менее отец, по-видимому, действительно набрел на довольно-таки солидную идею; когда я вернулся с улицы, – он, по своему обыкновению, если что-то в доме происходило, отсылал меня вниз – Фрида и ее брат серьезно и сосредоточенно пожимали руку отцу.

– Хоть мне это и нелегко, Отто, – сказала Фрида, – но я хочу сама этим заняться.

– Идет, господин доктор, – сказал брат, – можете на меня положиться.

– Бруно, – произнес отец все еще без улыбки, – подойди-ка сюда.

Я направился к ним самыми маленькими шажками, какими только возможно.

– Бруно, – сказал отец и откашлялся, – как бы ты взглянул, если бы получил к пасхе прекраснейшее шоколадное яйцо с начинкой, какое только можно себе представить.

– А что внутри? – спросил я, затаив дыхание.

– А вот что внутри, – с трудом проговорил отец, – ты сам должен будешь решить.

– И насчет упаковки тоже можешь высказаться, – великодушно вставила Фрида.

– Пускай тебе его перевяжут красивыми пестрыми ленточками, – сказал брат.

– Логично, – отвечал я, – иначе ведь оно развалится.

– И еще постарайся заблаговременно решить, – сказал отец, – из какого шоколада должно быть яйцо – из простого, молочного или с орехами?

– А если из обоих? – осведомился я. Отец взглянул на Фриду. Та мрачно кивнула.

– Почему бы и нет.

У меня оставалось еще почти десять дней, чтобы упорядочить свои желания. Таким образом, это оказались самые волнующие дни, какие я когда-либо переживал. Было о чем подумать перед сном, и ночью тоже я часами лежал без сна и советовался с отцом, как еще лучше оснастить яйцо.

Днем Фрида и ее брат тоже участвовали в совещаниях, так что яйцо мало-помалу делалось таким сказочно прекрасным, что я в глубине души уже стал бояться увидеть его наяву.

И вот настал день, когда отец осторожненько вытащил из ящика письменного стола один из старых, еще бабушкиных, листов бумаги ручной выделки, обмакнул перо и сказал, что довольно эскизов, теперь настала очередь окончательного варианта.

Над этим вариантом мы трудились до позднего вечера и наконец записали все, что требовалось, а на следующее утро – это была среда на страстной неделе – Фрида забрала нашу писульку и со всякими торжественными церемониями положила ее в свою лакированную парадную сумочку.

– Так, – вздохнул отец, – теперь надо запастись терпением.

Но терпения у меня не было. В тот же вечер я тайком побежал к Фриде и спросил, может ли она со спокойным сердцем утверждать, что наше яйцо будет сделано как надо.

Фрида вскинула брови, какое-то мгновение смотрела на своего брата, который сидел у окна и изучал в "Моргенпост" объявления о найме.

– Да, – медленно проговорила она, – ты можешь быть совершенно уверен, так ведь, Макс?

– На сто процентов! – заверил меня Макс.

Так проходили дни.

Когда в субботу я забежал домой, чтобы съесть бутерброд, отец взял меня за руку, подвел к письменному столу и сдавленным голосом произнес:

– Оно здесь.

– Ну и как? – спросил я, сглотнув слюну.

– Неимоверно прекрасно, – сказал отец, – ты только подумай, у тебя будет сказочное яйцо.

– Совсем такое, как мы придумали?

– Представь себе, еще лучше, – сказал отец.

Я опять почти всю ночь не спал и пытался вообразить себе, как утром я найду его в гнездышке из зеленых ниток: серебряное, обвитое бледно-лиловой ленточкой, завязанной в форме цветка с пятнадцатью лепестками.

И наконец настало пасхальное воскресенье.

Фрида принесла свою украшенную бантом гитару, оставшуюся со времен ее туристской юности, а Макс держал под мышкой измятый портфель с бутербродами. Яйцо уже исчезло в отцовском рюкзаке.

– Только иди осторожнее, – сказал я, – а то нечаянно можешь разбить.

– Не беспокойся! И мы вышли.

День был чудесный; никогда еще я не видел Вайсензее {Район Берлина.} таким красивым. Повсюду звонили колокола, и небо, казалось, было из того же шелка, что и ленточки, которые я придумал для пасхального яйца.

Целью нашего путешествия были орошаемые поля, начинавшиеся сразу за чертой города. Если пройти подальше, выйдешь в луга с маленькими ольшаниками, удивительно подходящими, чтобы спрятать яйцо.

Всем нам было очень весело. Пока мы шли, Фрида играла на гитаре, отец свистел, а Макс ему вторил.

В Мальхове, что сразу за городом, маленькие деревенские девчонки в белых платьицах уже шныряли по садам со своими корзинками для яиц. Серебряно мерцающие столбы дыма вертикально стояли над камышовыми крышами цвета мха, а из открытых врат церкви доносилось громоподобное чихание пастора...

Еще час пути, и мы добрались до места. Пологий склон упирался в ручей, по берегу заросший бузиною.

Сперва мы досыта нагляделись на цветущие фруктовые деревья; Макс несколько раз перекувырнулся и возблагодарил создателя за то, что он безработный и сегодня ему не надо на воскресное дежурство, а потом отец вытащил из кармана "Фауста" издательства "Реклам" и звучным голосом прочел нам сцену "У ворот".

Затем последовали сыгранные и спетые Фридой три песни на стихи Ленса, а потом вернулся Макс с двумя огромными пучками дикого лука, и мы сели завтракать. После еды отец откашлялся, взял в руки свой рюкзак и сказал:

– Надеюсь, Бруно, у тебя хватит порядочности не подсматривать, когда я буду его прятать.

Пока отец отсутствовал, я попытался быстренько расспросить Фриду и Макса о размерах яйца; как это ни смешно, именно о размерах мы вообще не договаривались.

Но тут оба они неожиданно оказались неразговорчивыми, и потому, когда немного погодя отец свистнул, мне снова пришлось призвать на помощь фантазию, то есть я решил, что яйцо будет приблизительно величиной с мою голову, ведь в нем как-никак должны поместиться еще яйца из марципана и нуги, конфеты и цукаты.

Искал я долго. Это был самый волнующий поиск, который когда-либо выпадал мне на долю. Через два с половиной часа я мало-помалу начал терять терпение.

– Левее! – кричал мне отец.

– Глупости! – кричала Фрида. – Я же видела, правее!

– Не болтайте ерунды! – кричал – Макс. – Как раз прямо, в зарослях бузины.

Я оставил их спорить, а сам поискал сначала слева, потом – справа, потом в зарослях бузины – все напрасно.

Но тут и отец вышел из терпения. Не против ли я, если и он тоже поищет?

Нет, я ничего не имел против.

Мы стали искать вместе, однако и отцу не удалось его найти.

– Мы должны искать по строгой системе, – заявил Макс.

Проделали и это. Излазили на четвереньках пространство в добрых сто квадратных метров, обследовали каждую травинку, каждый лопух, каждый кустик бузины, переворачивали ржавые ведра и драные матрацы, совались в кроличьи норки, босыми ногами прощупали дно ручья – ничего.

Около полудня мы сделали небольшую передышку.

Потом все началось сначала.

Фрида теперь была так раздражена, что набрасывалась с руганью то на отца, то на Макса, если кто-то из них попадался ей на дороге.

В четыре начал ругаться и Макс, а к семи уже и отец дошел до предела.

Теперь они все трое сидели под фруктовыми деревьями, измученными глазами глядя на меня. Уже смеркалось, и от ручья поднималась туманная дымка.

– Я полагаю, Бруно, – глухо сказал отец, – ты должен сдаться.

– А если его кто-нибудь найдет? – завопил я.

– Если уж мы его не нашли, – возразила Фрида, – кто ж тогда найдет?

И все же я настоял на том, чтобы продолжить поиски до наступления полной темноты. А потом я вдруг так устал, что на обратном пути отцу пришлось взять меня на закорки.

Какое-то время, я еще сонно вслушивался в мерные гулкие звуки – это колени Фриды стукались о брюхо гитары, – а потом заснул, положив голову на покачивающееся плечо отца.

Проснулся я от громкого голоса Фриды. Не поднимая головы, я прислушался.

Отец как раз отвечал ей; говорил он тихо и был очень взволнован.

– Я же вам сразу сказал, – говорил он, – и вы знали, что это не так-то просто.

– Но я не знала, – вздохнула Фрида, – что это будет такая мука.

– И я не знал, – прошептал Макс. – Слушай, доктор, это же просто реветь хотелось, когда мальчонка там ползал.

– А кстати, – вставила Фрида, – он спит?

– Крепко спит, – заверил отец. – И все-таки, – продолжал он, – другой возможности не было, Фрида, скажи, разве он не радовался до смерти этому яйцу?

– Яйцу! – передразнила его Фрида. – Какому еще яйцу?

Мне вдруг словно ледяная сосулька вонзилась в сердце.

– Пусть даже яйца и не было, – сказал отец, – но оно было даже настоящее самого настоящего яйца, минутами казалось, что мы и сами в него верим.

На мгновение мне захотелось тут же отпустить отцово плечо и навсегда бежать куда глаза глядят, только подальше от этого человека, который так страшно лгал и еще назывался моим отцом. Но лишь на одно мгновение, потому что он продолжал:

– Вот увидите, Бруно будет помнить это яйцо, тогда как если бы все обстояло нормально, он бы о нем уже сто раз забыл.

– Так, так, – сказал Макс, – откуда вы можете это знать, господин доктор?

– Опыт, – отвечал отец и нагнулся, чтобы цветущая ветка не задела моего уха. – Мечты, не воплотившиеся въяве, дарят нас истинным счастьем.

– Если бы, – буркнула Фрида и, вздернув брови, искоса глянула на него.

ОПАСЕНИЕ ВАЛЬТЕРА

Мы жили тогда в меблирашках. Собственно, нас уже давно должны были выселить, денег, которые отец получал в музее как помощник препаратора, хватало только на еду. Но отец починил медвежью шкуру в гостиной хозяйки, и притом бесплатно; поэтому хозяйка кое на что смотрела сквозь пальцы. Только вот Фриду она не переваривала, потому что Фрида потеряла работу и почти всегда сидела дома, но ведь в конце концов не Фрида в этом виновата.

А кроме того, еще очень многие люди были безработными, почти все отцовы друзья, например. Большинство из них стали рыбаками, не по профессии, а с голоду. Целыми днями стояли они на набережной Шпрее, уставившись на воду. Иногда мы тоже стояли там и смотрели, как они смотрят на воду.

По средам они собирались на бирже труда. Отец тоже ходил туда, ему уже до смерти надоело набивать древесной шерстью мертвых зверей и получать за это всего лишь марку и восемьдесят пять пфеннигов. К отцу все хорошо относились, одного только не могли взять в толк, почему отец так часто заступается за Вальтера. У Вальтера, говорили они, не все дома.

Но отец утверждал, что Вальтер из всех самый нормальный, и мы с Фридой тоже так считали. А что у Вальтера такие огромные руки и ноги и такая маленькая голова – так он в этом не виноват. Тут, правда, играло роль и то, что Вальтер был очень грустным, вечно ожидал светопреставления, а ему так хотелось бы еще пожить.

Однажды на бирже труда произошел скандал, и все с руганью набросились на Вальтера. Обувному магазину потребовался рекламный агент, и надо же, из сорока приблизительно кандидатов выбор пал именно на Вальтера.

Мы долго судили да рядили, как это Вальтеру удалось, и лишь совсем случайно отец разрешил загадку: он встретил Вальтера при исполнении служебных обязанностей.

Он был в обличье медведя, рассказывал отец, и узнать его можно было только по громадным ножищам. На эмблеме обувного магазина красовался медведь, и потому родилась идея напялить на кого-нибудь медвежью шкуру и с плакатом на спине пустить по улицам. Никто, рассказывал отец, и в его голосе явственно слышалось удовлетворение, никто так великолепно не подходил для этой цели, как Вальтер с его неуклюжей походкой, крохотной головой и непомерно большими руками и ногами.

Все остальные долго не разделяли отцовых восторгов по поводу успехов Вальтера. Они считали, что это черт знает что; если уж ты рядишься медведем, то надо, по крайней мере, иметь медвежью смекалку, а у Вальтера, мол, смекалки не больше, чем у кролика.

– Зависть, – говорил отец, – чистейшей воды зависть.

Вальтер работал медведем уже около двух недель, когда мы с ним встретились. Я сопровождал Фриду в ее поисках работы, и нам ужасно захотелось пить. Когда мы вошли в садовое кафе, Вальтер как раз снял с себя медвежью голову и заказал кружку светлого пива.

Мы подсели к нему, и Фрида спросила, не слишком ли утомительно так подолгу ходить в шкуре?

Что верно, то верно, отвечал Вальтер, но зато эта шкура придает ему уверенность.

И правда, он как-то переменился. Не казался больше таким робким, как раньше, да и вечный страх его перед светопреставлением вроде бы поулегся.

Он выпил пиво и расплатился. Потом нахлобучил на себя медвежью голову, кивнул нам, и мы увидели, как он своей неуклюжей походкой идет по улице: ни дать ни взять – медведь, только плакат на спине немного портил впечатление.

Отец хорошо понимал Вальтера.

– Этот костюм, – сказал он, – возвращает ему чувство собственного достоинства.

– Господи, – воскликнула Фрида, – лишь бы они его не уволили!

– Не дай бог, – отвечал отец, – для него это было бы ужасно, он тогда еще мрачнее станет смотреть на жизнь.

Другие безработные с давних пор не понимали Вальтера, да и не хотели понимать. Наоборот, они утверждали, что теперь-то он задерет нос. Успех-де ударил ему в голову, и надо будет как-нибудь хорошенько ему всыпать, а то он кое с кем из них уже едва кланяется.

– А вы попробуйте поклониться в таком облачении, – кричал им отец.

Но их было не переубедить. Вальтеру надо как следует дать по кумполу, и точка.

Отец теперь стал еще внимательнее к Вальтеру, чем обычно. Но не мог же он ходить за ним по пятам, и получилось так, что в один прекрасный день другой человек вступился за Вальтера.

Был вечер, Фрида опять с утра искала работу, и я, как обычно, ее сопровождал: бывает, что на некоторых работодателей производит хорошее впечатление, если наниматься приходят с мальчонкой. Мы как раз стояли перед витриной и разглядывали выставленные продукты, как вдруг улицу перебежали несколько папиных друзей.

Первой их заметила Фрида.

– Господи, – воскликнула она, – они же стащили у Вальтера голову! Надо проследить, куда они ее денут!

Я бросился вслед за ними. Один раз я потерял их из виду; я все время думал о Вальтере, сердце у меня учащенно билось, и это мешало следить за беглецами. Но, миновав несколько улиц, я снова заметил их, они с безучастным видом спускались к Шпрее, и вдруг тот, что держал голову, приподнялся на цыпочки и швырнул ее в воду.

Я думал, что у меня от ужаса остановится сердце, хотел закричать, но ничего не вышло, я просто неотрывно смотрел на воду, поглотившую голову. Потом поплелся обратно.

Навстречу мне шла Фрида.

– Ну? – взволнованно спросила она. Я рассказал ей, что произошло.

– Боже милостивый, – сказала она, – а Вальтер сидит в садовом кафе и не смеет носа показать на улицу.

Я заревел, я неотвязно думал о том, что говорил отец.

– Банда! – воскликнула Фрида. – Проклятая банда! Перестань реветь! прикрикнула она на меня. – Слушай! – продолжала она. – Ты сейчас обо всем расскажешь Вальтеру, придется ему еще немножко потерпеть, а я пока побегу домой и отрежу голову от медвежьей шкуры в гостиной.

Эта идея показалась мне гениальной. Хотя у Фриды всегда возникали гениальные идеи.

Вальтер сидел в, полном уединении. Он торчал из своей медвежьей шкуры, словно какой-то престарелый младенец, которого засунули в рыцарские доспехи. Я сообщил ему наш план и помчался домой.

Фрида не теряла времени даром – хозяйка, к счастью, ушла в кино. Шкура оказалась такой жесткой, что мы затупили чуть ли не все кухонные ножи, но в конце концов нам удалось отрезать голову. Она была вовсе не тяжелая, набитая старыми газетами, и пахла порошком от моли. Мы вытащили бумагу, и теперь голова была совсем пустая, сквозь разинутую пасть очень удобно было смотреть на мир.

Фрида сказала, что ей надо сперва сжечь бумагу; мы сунули голову в мешок, я взвалил его на плечо и бросился бежать.

Вальтер уже забился в самый дальний уголок кафе, слава богу, его еще никто не обнаружил.

Я достал голову, и мы попробовали надеть ее на Вальтера. Если не снимать картуза, то она вполне годилась ему и нигде не жала. Нельзя было только качать головой, но к этому Вальтер давно привык.

Мы переждали еще минутку, не появится ли кто из папиных дружков, потом Вальтер встал и своей неуклюжей походкой направился к выходу – ни дать ни взять медведь, только плакат на спине немного портил впечатление.

Когда я вернулся домой, Фрида уже все рассказала отцу. Но отец не рассердился на нас, а сказал, что и сам поступил бы так же.

Мы ужасно обрадовались, что он так на это смотрит, но теперь все дело было в том, как посмотрит на это хозяйка. Мы, во всяком случае, намеревались, сколько возможно, строить из себя дурачков.

Наконец в девять часов она явилась, мы услышали, как скрипит дверь; но вела она себя настолько тихо, что нам это показалось просто зловещим.

Отец сказал:

– Вот как бывает: она не может взять в толк, что шкура вдруг лишилась головы.

Как раз когда мы решали этот вопрос, раздался звонок.

Мы услышали, что хозяйка прошла к двери и открыла. И в то же мгновение раздался душераздирающий вопль, потом – неуверенные шаги, щелкнул дверной замок, и снова воцарилась тишина.

Лишь мгновение понадобилось нам, чтобы немного прийти в себя. Потом мы выбежали на улицу. Там собралась целая ватага ребятишек. Перед ними стоял Вальтер в своем медвежьем наряде и как раз снимал с себя голову.

– Уф, – произнес он, сняв ее, – все же она немного жмет. А что там с вашей хозяйкой? Я ее не очень напугал?

– Ничего страшного, – отвечала Фрида и высморкалась, – бог спей.

– И все-таки, – сказал Вальтер, – голова – первый сорт, я могу ее себе оставить? Отец и Фрида переглянулись. Мы вернулись в дом и стали упаковывать вещи.

ГВОЗДЬ ПРОГРАММЫ

Поначалу жизнь еще шла более или менее сносно, но когда отец снова очутился без работы, терпение лопнуло. Начались перебранки; Фрида заявила, что отец слишком бездарен, чтобы найти работу.

– Будь любезна, повтори, – сказал отец.

– Ты слишком бездарный, чтобы найти работу, – повторила Фрида.

– Я надеюсь, – сказал отец, – что тебе вполне ясны последствия подобного заявления.

Он взял меня за руку, и мы пошли гулять.

К счастью, как раз тогда в наших краях была ярмарка. Не слишком большая, но посмотреть на нее собиралось множество народу. О колесе счастья и тому подобной дребедени мы и не помышляли. Но вот что нас очень интересовало, так это балаганы.

В одном из них выступала сильно набеленная дама; ей засовывали в рот электрическую лампочку, и лампочка загоралась. Во время одного из представлений какой-то господин крикнул, что это надувательство. Тогда поднялся отец и сказал, что этому господину должно быть стыдно.

Набеленная дама потом подошла к нам и спросила, не хочет ли отец присутствовать на всех представлениях и давать отпор возможным нарушителям спокойствия; она предложила отцу марку за вечер.

Как впоследствии отец мне признался, у него были сомнения. Это же большая разница, говорил он, возмутиться стихийно или за деньги. Но потом он все-таки согласился, ведь тарелка горохового супа у Ашингера стоила всего пятьдесят пфеннигов.

Однако набеленная дама оказалась вовсе не единственным аттракционом, просто она была хозяйкой балагана. Гвоздем программы был Эмиль, факир из Белуджистана. Он стоял босиком на утыканной гвоздями доске, изрыгал огонь и гипнотизировал. Венцом его выступления бывал конкурс с булочками. Эмиль обещал десять марок тому, кто за пять минут, ничем не запивая, съест шесть черствых вчерашних булочек.

Сперва мы подумали, что Эмиль рехнулся. Но потом выяснилось, что это выдающееся достижение, и притом неповторимое. Всякий раз от желающих отбою не было, но больше трех булочек никто не одолел, а большинство сразу начинало давиться ими, так что мы чуть со стульев не падали от смеха.

Эмилю тоже требовалось на это немало усилий. То есть вполне возможно, что он притворялся, ведь он был настоящим артистом. И не только артистом, но и коммерсантом: за первую булочку надо было уплатить ему десять пфеннигов, за каждую следующую плата удваивалась.

Если бы не день рождения отца, мне бы не пришло в голову тоже попытать счастья. Но мне хотелось подарить ему ко дню рождения ананас. Трудность теперь заключалась лишь в том, чтобы регулярно добывать деньги на тренировочные булочки.

Я попытался приработать, присматривая за велосипедами у здания Европейского Патентного управления. Все шло как нельзя лучше. Правда, иногда у меня бывали стычки с теми, кто раньше меня набрел на эту идею. Однако к вечеру все же набиралось пфеннигов пятнадцать-двадцать.

У меня в запасе были еще две недели. Я тренировался дважды в день – раз утром и раз вечером. К счастью, я был постоянно голоден, так что вскоре уже одолевал четыре булочки за шесть минут. Потом я сказал отцу, что у меня болит живот, отказался вечером от горохового супа и за семь минут уничтожил шесть булочек.

Потом мне пришло в голову, что сперва надо насосаться "майских листочков". Это были большие зеленые, кислые конфеты, вызывавшие неимоверное выделение слюны. Так или иначе, но теперь я мог съесть шесть булочек за шесть минут и тридцать секунд. А еще через три дня я побивал рекорд Эмиля на две десятых секунды.

Радости моей не было предела, однако я никому ничего пока не говорил, пусть это будет сюрпризом. Но чтобы не терять форму, я по вечерам отказывался от супа, под глазами у меня появились темные круги, щеки стали пористыми, как губка, и вот за два дня до намеченного срока отец сказал, что он этого так не оставит: пусть у меня хоть сто раз болит живот, но суп есть я обязан.

Я уперся, сказал, что умру, если съем этот суп.

Но отец настоял на своем, и что было еще хуже, у него оказался с собою котелок, куда он велел налить свою порцию, и на следующее утро так долго меня уговаривал, что я, упав в собственных глазах, все-таки выхлебал суп.

Ужас, я никогда еще не был так сыт. Выбежав на улицу, я сразу засунул палец в рот, и к вечеру, слава тебе, господи, опять проголодался, как обычно.

Была суббота, рабочий день. Окинув взглядом публику в балагане, отец удовлетворенно кивнул и сказал, что сегодня самый подходящий момент, чтобы попросить директрису о наградных по случаю дня рождения.

Проси, проси, думал я. И уже воображал себе лицо отца, когда Эмиль вручит мне десять марок. Наверняка будут и аплодисменты, Я раздумывал, должен ли я кланяться публике, пожалуй, не стоит, это всегда выглядит заискивающе.

Я долго сосал "майские листочки"; по-моему никогда еще у меня во рту не было столько слюны, как в тот вечер. Публика подобралась чудесная; у нее имел успех даже Клоруллуп, человек-рыба, а ведь это был самый скучный номер, какой только можно себе представить.

Потом вышел Эмиль. Он стоял на утыканной гвоздями доске, изрыгал пламя и гипнотизировал полицейского. Публика неистовствовала.

И наконец под глухую барабанную дробь начался гвоздь программы – номер с булочками. Эмиль был не в лучшей форме, видна было, что на сей раз ему действительно нелегко приходится. Но потом он все же справился со своей задачей и под грохот аплодисментов объявил, что тот, кто теперь повторит его достижение, получит в кассе десять имперских марок.

Оказалось очень много желающих откликнуться на это приглашение. Я дождался, покуда все они осрамятся, затем сунул под язык "майский листочек" и вышел вперед.

Я затылком чувствовал взгляд отца, но не обернулся: я знал, стоит мне увидеть его, и всему конец. Но и зрители, казалось, были обеспокоены, они, видно, думали, что я слишком мал, чтобы справиться с булочками.

Думайте, что вам угодно, решил я, вы еще рты разинете от удивления.

Я был у цели.

– Ах, нет, – сказал Эмиль, увидев меня, и прищурился. Потом громко крикнул: – Как, и этот молодой человек... тоже хочет попытать счастья?