Текст книги "Когда отцовы усы еще были рыжими"

Автор книги: Вольфдитрих Шнурре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)

Так или иначе, когда мы – за нами тянулся еще более длинный, чем накануне, если это вообще возможно, хвост матерей и отцов с детьми – снова свернули на нашу мерцающую снегом дорожку, то выставка уродов Эде-пагоды и пустынный пейзаж Пауля Иенте, вызывавший нестерпимую жажду, были освещены так же ярко, как раньше.

– Для Эде это вопрос существования, – пробурчал отец, даже не шевеля губами, когда мы занимали свои места для первого снимка. – Король что артист – обоим необходим свет.

В этот вечер перед нашими подмостками народу собралось больше, чем у Эде. Даже бездетные взрослые теперь заинтересовались нами, причем их зачастую это зрелище трогало даже больше, чем отцов и матерей.

Однако мы не обольщались, мы все знали, и даже Франц это чуял: за пестрыми, увенчанными снежными шапками афишами Эде собиралась буря. От вечера к вечеру лицо его становилось все более угрожающим. И люди Эде нас предостерегали. Человек-лев, Халеф бен Брезике, маленький господин Питч и фрау Шмидт, самая толстая женщина в мире, все они тайком на минутку выбегали к нам. Эде замышляет месть, шептали они, и зол он на нас не столько из-за того, что мы пользуемся светом его прожекторов, сколько из-за того, что к нам теперь все время стекается такое множество детворы.

– А чей же это праздник, рождество, в конце-то концов! – в волнении закричал отец на фрау Шмидт, позабыв на миг о своей короне.

Фрау Шмидт попыталась пожать плечами.

– Я вас предупредила. Босс кипит. Если он выйдет из себя, вам несдобровать.

Отец, высоко ценивший демократический дух нашего предприятия, предложил провести голосование: кто хочет выйти из игры, пусть скажет.

Оскар откашлялся. Однако Эхнатон так блеснул на него своими никелированными очками, что тот поскорее надвинул на глаза шляпу и сделал вид, будто он просто охрип.

И все-таки мы решили хотя бы раздачу фотографий перенести в павильончик фруау Фетге. Заработанные деньги, которые всякий раз делились поровну, мы носили в карманах, так что кое-какие меры предосторожности были приняты.

У нас набралось уже столько прекрасных увеличенных снимков, что Оскар мог начать печатать их в виде почтовых открыток. Спрос на них был огромный, потому что мы, конечно же, сбывали их, оставаясь в своих одеяниях.

Пауль заявил, что такого благополучного рождества они с Францем не упомнят уже долгие годы. Это происходило днем в "Старой орешине", где мы всегда пили грог, чтобы легче было целый вечер продержаться на ногах. Пауль говорил, как-то странно растягивая слова, и Оскар смотрел на него взглядом, исполненным надежды.

Другое дело отец. Он, правда, повесил свою корону на одежный крюк, но и без нее выглядел достаточно величественно.

Пауль приподнял капитанскую фуражку и сосредоточенно почесал в затылке.

– Не забудь, что ты Иосиф! – напустилась на него фрау Фетге.

– Ваш Иосиф, Мария, – сказал отец, – по-видимому, слишком заинтересован в праздничных радостях, а о своей чреватой опасностью задаче предпочитает не думать.

– Задача! – проворчал Пауль. – Только и слышу, что задача да задача!

– И правильно слышишь, – о достоинством отвечал отец, – каждый день к тебе приходит добрая сотня ребятишек, чтобы, взобравшись на осла, почувствовать его тепло и ощутить то же, что ощущал тогда этот беби из Вифлеема. Так разве же это не задача? Пауль беспокойно заерзал на стуле.

– Если уж ты намекаешь на те времена, то, по крайней мере, прими в расчет и этого проклятого Ирода.

– Я так и сделал, – отвечал отец. – Именно поэтому я и сказал, что наша задача чревата опасностью.

– Но мы ведь неправильно играем, – упорствовал Пауль. – Они же тогда удрали.

– Ну и что? – диким голосом завопил Эхнатон, крайне возбужденно выглядывавший из-под своих запотелых очков. – Почему бы им на этот раз не продержаться?

– Браво, Эхнатон! – обрадовался отец и сказал Паулю: – В конце концов, волхвы тогда допустили кардинальную ошибку.

Фрау Фетге беспокойно взглянула на отца. Не слишком ли далеко он заходит?

– Почему? – сказал отец, сурово глядя в свой стакан строгом, – Они принесли дары младенцу Христу и выпутались из этой некрасивой истории. А должны были бы предоставить ему приют.

– Да просто остались бы с ним, – твердо заявил Эхнатон, – и этого было бы достаточно.

– Да, – рассеянно кивнул отец, – остаться было бы достаточно.

– Прекрасно, – прокряхтел Пауль, – вот мы и останемся.

Все выглядело почти так, словно принятое решение окончательно и бесповоротно. Почти так. Три дня еще дела шли хорошо, и, казалось, будто падающий с утра пушистыми, ватными хлопьями снег накрыл толстой прохладной шапкой не только ярмарочные балаганы, но и жажду мести Эде. Это значит, что до сих пор – мы уже научились не обращать внимания на ставшую привычной ругань, которой он ежевечерне осыпал нас через свой рупор, – он более или менее оставлял нас в покое, связано было это с тем, что мы раньше заканчивали работу, ведь наши клиенты рано ложились спать.

Под вечер, когда мы открывали свое рекламное шествие, было труднее не попадаться на его пути; тем более что Эде превратил это в своего рода спорт – подстерегать нас и не давать нам проходу. До сих пор мы молча обходили его стороной, предоставляя следовавшим за нами матерям возмущаться и обдавать Эде презрением, Но потом, на четвертый день, как уже сказано, когда от праздника нас отделяли каких-нибудь тридцать часов, случилось вот что.

Было, наверное, , около трех часов, но над парком уже сгустились странные, какие-то грозные сумерки, сквозь них с трудом пробивались звуки шарманки и пластинок с рождественскими песнями. Казалось, злой великан прижал большим пальцем все звуки, и даже Франц стал на дыбы, словно хотел стряхнуть с себя великаний палец, так что Паулю и Эхнатону с трудом удалось успокоить его.

Едва мы – с большим или меньшим достоинством мы вновь объединились и теперь пели рождественскую песнь – обогнули хлопающую на морозном ветру пивную палатку, как вдруг позади жаровни с яблоками возник Эде-пагода в котелке, сдвинутом на затылок, держа окурок в уголке рта.

Он подпустил нас так близко, что избежать встречи было уже невозможно, да и Франц не пожелал двинуться с места. Но вдруг Эде громко взвыл – не успели мы оглянуться, как в мгновение ока одно из копыт Франца опустилось на ногу Эде, придавив ее всей тяжестью ослиного тела, усугубленной еще и тяжестью фрау Фетге.

Эде, конечно, ударил Франца, удар пришелся в шею; Франц – встал на дыбы и с ревом помчался в сторону Пергамского музея, унося на спине визжащую фрау Фетге и волоча за недоуздок Эхнатона, словно бы состоящего из грубошерстного плаща и доброй дюжины тоненьких семенящих ног.

И тут Эде набросился на отца. Тот отскочил в сторону, и Эде, багровый от ярости, налетел на стену палатки, которая, мягко спружинив, отфутболила его прямо на Оскара, а Оскар, за которым вился серебристый шлейф морозного дыхания, молниеносно спрятался за огромным, деревянно улыбающимся Дедом Морозом с Рудных гор.

– Столб! Осторожнее, столб! – крикнул отец ему вслед. А там уж и ему самому пришлось соблюдать осторожность, поскольку Эде, весь красно-синий, махнув рукой на Пауля, бросившегося вдогонку за Францем, пыхтя возвращался назад.

Я успел еще на бегу заметить, как отец, чтобы ловчее было бежать, сорвал с головы корону, а дальше уже лишь ярмарочные будки со свистом проносились мимо, да вокруг меня фонтаном разлетался снег..

Вероятно, никогда еще на рождественской ярмарке не бывало такой сумасшедшей погони. К счастью, Эде оказался неважным спринтером; не помню уж, как это получилось, но только вдруг я увидел ступени Пергамского музея, справа галопом мчался Франц, а наверху стояли наши; тут подбежал и отец, вместе со мною взлетел по ступенькам, затем все мы очутились в вестибюле и по плохо освещенной лестнице кинулись наверх.

Там мы и собрались. Все, кроме Оскара. Но внизу раздалось пыхтенье Эде, и вот уже его тень, стократ увеличенная светом рождественских огней с улицы, упала на лестницу, но мы, стараясь двигаться совсем бесшумно, шмыгнули во тьму бесконечных залов музея.

Вдруг фрау Фетге, бежавшая впереди, пронзительно вскрикнула.

– Там!.. Там!.. – повторяла она, стоя у окаймленного снегом окна и дрожащим пальцем указывая в темную глубину зала.

Рядом со мной остановился запыхавшийся Эхнатон, фараонский колпак сполз ему на лоб, но испуганным он не выглядел.

– Что там, мама? – громко спросил он.

– Там... – испуганно прошептала фрау Фетге. Подошел отец. Он старался казаться спокойным.

– Ничего страшного, фрау Фетге, – хрипло произнес он, – там, впереди, всего лишь мумии. Мы попали в египетский зал.

– Как тут и написано, – сказал Эхнатон, поправляя колпак.

– Спокойствие! – Пауль на мгновение перестал стучать зубами.

Но мы успели расслышать: из соседнего зала предательски приближались чьи-то тяжелые шаги.

– Быстро! Разбредитесь по залу! – шепнул отец. – Притворитесь экспонатами!

В ряду мумий прямо передо мной слабо поблескивала капитанская фуражка Пауля, я схоронился за статуей.

Какое-то мгновение все было спокойно, так что мы отчетливо слышали, как на рождественской ярмарке играют шарманки. Затем опять раздались шаги, и теперь уже можно было различить даже пыхтение Эде. Казалось, и с ним творится что-то неладное, он подолгу задерживал дыхание, чтобы лучше слышать.

– Ирод! – прогремел вдруг загробно раскатистый голос, в котором лишь тонкий знаток мог бы узнать отца"

– Ирод! – из другого конца зала приглушенно, эхом отозвался Эхнатон.

– Ирод, – точно привидения, наперебой закричали мы.

В мягком мерцающем снежном свете, падавшем из окна, Эде несколько раз повернулся вокруг свой оси, как будто над ним кружился невидимый пчелиный рой, и застонал.

Но мы уже снова как воды в рот набрали.

Ничто не шелохнулось, лишь фуражка Пауля на секунду слабо взблеснула, точно здорово потертый нимб. Однако этого было достаточно, чтобы Эде рухнул на колени перед призраком.

– Я ничего дурного не сделал, – прохрипел он. – Я ничего дурного не сделал!

– Однако, – произнес отец загробным голосом (очевидно, он говорил в какой-то большой сосуд), – ты терпеть не можешь детей!

– И нас ты преследовал не только до Иордана, но до самого Египта! раздался из ряда мумий безукоризненно неузнаваемый голос Пауля.

– Где я? – застонал Эде, кулаками сжимая виски.

– В Египте! – торжествующе завопил из своего угла Эхнатон.

– Довольно! – произнес отец своим обычным голосом. – Он преклонил колена, этого покаяния достаточно. – Отец щелкнул зажигалкой и помог Эде подняться.

Как ни смешно это звучит, но Эде пришлось воспользоваться его помощью. Он дрожал всем телом, и даже в колеблющемся свете зажигалки его лицо было белым, как у снеговика.

– Я хочу выйти отсюда, – слабым голосом пролепетал он.

Отец дал Эхнатону подержать зажигалку и медленно повел Эде к лестнице. Тот беспомощно спотыкался, идя рядом с отцом.

– Мы немножко, пожалуй, пересолили, – дружелюбно обратился к нему отец, – ведь за стенами течет не Иордан, а Шпрее.

– Иосиф! – послышался вдруг где-то в темноте испуганный голос фрау Фетге. – Иосиф, где ты? Пауль кинулся назад.

– Здесь! – крикнул он, помахивая фуражкой. – Мария, ты видишь меня?

Прошло несколько минут, покуда фрау Фетге удалось ощупью пробраться между статуями, кувшинами и камнями.

– Он ушел? – испуганно спросила она.

– Да, – ответил Пауль. – Отто повел его вниз.

– Я чуть не разревелась, – сказала фрау Фетге, – когда увидела, как он падает на колени. Пауль обстоятельно высморкался.

– Я тоже, – лицемерно, сказал он.

Она взяла его под руку, и мы стали спускаться с лестницы. Внизу стоял отец, он вежливо спорил с музейным сторожем.

– Прекрасно, – говорил тот, уже вконец измученный, – вы, значит, полагали, что египетские залы еще открыты?

– Именно так оно и было, – сказал отец.

– А как же тогда, – с горечью проговорил сторож, – вы объясните вот это?

Он рывком открыл дверь комнаты администратора, где в озерцах талой воды, натекших с его облепленных снегом копыт, стоял Франц, который радостно поднял нам навстречу свою седую морду страстотерпца.

– Осел, – невозмутимо констатировал отец, – как это мило со стороны дирекции позволить вам держать его здесь.

– Не притворяйтесь! – возмутился сторож. – Он прибежал вслед за вами. Если б я его сюда не отбуксировал, он бы теперь блуждал в египетских залах.

– Чудо! – сказал отец. – Это библейское животное привел сюда инстинкт.

– Никак вы еще намерены насмехаться надо мной? – сказал сторож.

Отец ответил, что ничего подобного у него и в мыслях не было, наоборот, если сторож позволит, он спокойно расскажет ему по порядку всю эту рождественскую историю, дабы тот смог сам судить об уме и надежности осла.

Сторож возвел глаза к небу.

– Ладно, – простонал он, – забирайте своего библейского осла и чтоб духу вашего тут не было.

– Премного благодарен, – сказал Пауль, слегка коснулся, как бы отдавая честь, своей капитанской фуражки, отвязал Франца от батареи и вывел его из комнаты, в сопровождении фрау Фетге осторожно свел вниз по ступеням к обычному его окружению: к дымящемуся, мерцающему морю ярмарочных огней,

– Погоди, – сказал мне отец, – Бруно, а где же Эхнатон?

– Господи помилуй, – сказал я, – он остался наверху.

На губах сторожа мелькнула безумная улыбка.

– Прекрасно, – пробормотал он, – вам угодно еще что-нибудь захватить с собой?

– Пауль! – крикнул отец в направлении выхода. Пауль как раз подсаживал фрау Фетге на спину Франца.

– Отто, – закричал он в ответ, – в чем дело? Отец сложил руки рупором.

– Как насчет того, чтобы немножко помочь Эде-пагоде в приготовлении к празднику?

– Это еще зачем? – воскликнул Пауль.

Отец закричал еще громче:

– Затем, что праздник мы проведем с ним и его людьми.

– Аминь! – крикнула фрау Фетге и легонько наподдала Франца пятками.

– Нам еще надо забрать Эхнатона! – заорал я ей вслед.

– Вы что, рехнулись? Да ведь эта статуя весит добрых три центнера.

Напрасно мы пытались втолковать ему, о ком в действительности идет речь, он нам не верил. И конце концов мы решительно оттеснили его и ринулись наверх.

К счастью, сторож страдал подагрой, и беготня доставляла ему мало радости. Лишь через несколько минут мы услышали, как он, отдуваясь, взбирается по лестнице. Но мы уже успели обнаружить крошечный огонек.

Это был огонек отцовой зажигалки. Эхнатон держал ее в высоко поднятой руке, освещая бюст одного из египетских фараонов.

– Эхнатон разглядывает Эхнатона, – шепотом восхитился отец.

И верно: оба они были невероятно похожи друг на друга; поскольку Эхнатон Фетге так и не снял свой картонный колпак, а у его тезки был точь-в-точь такой же, только каменный. Собственно говоря, единственным отличием являлись никелированные очки, причем это отличие явно было в пользу Эхнатона Фетге, он в своих очках казался много интеллигентнее египтянина.

Но пленило нас не только это. Самым пленительным в Эхнатоне Фетге была – сейчас его улыбка. Эхнатон улыбался; да, то, чего мы тщетно добивались чуть ли не месяц, этому каменному истукану удалось достигнуть в одну минуту: Эхнатон почувствовал себя уверенным и веселым. Но тут сторож доплелся до верхней ступени.

– Еще и открытый огонь! – ахнул он. Отец положил руку на плечо Эхнатону Фетге.

– Теперь пойдем, мой мальчик, нам пора смываться! Эхнатон со вздохом закрыл зажигалку.

– Значит, и из Египта тоже?..

– Из Египта тоже, – сказал отец, – конечно.

Мгновение он прислушивался к тому, как сторож с проклятиями пытается в темноте нащупать выключатель, потом шепотом подал нам сигнал, и мы втроем бросились вниз по лестнице.

ВЕСЬ БЛЕСК ДЛЯ ВИЛЛИ

В ту зиму нам окончательно уяснилось, что, если мы не сумеем до дня рождения Вилли подыскать для него другое место, он будет потерян для человечества. Он и всегда-то был не слишком общительным. Вилли рано потерял жену: она поела капусты, удобренной вороньим ядом, и с тех пор в доме у него осталась только коза, которую он пускал пастись на межи, отделявшие друг от друга орошаемые поля. Случалось, он брал себе в дом ежа или прикармливал ворону, потому что последние слова Элли, его жены, были: "Не сердись на ворон за то, что они отомстили не тому, кому надо".

Может быть, помещик в Мальхове давно уже уволил бы Вилли, потому что он плохо справлялся со своими обязанностями сторожа при орошаемых полях. Но так как помещик чувствовал себя отчасти повинным в смерти Элли (она была у него скотницей), он предоставил Вилли возможность и дальше носить форменную фуражку сторожа.

Эта фуражка очень много значила для Вилли. Особенно роскошной она не была, но зато довольно объемистой, с массивным, давно потрескавшимся лаковым козырьком, не дававшим Вилли смотреть на небо; неба над полями было много, а Вилли после смерти Элли был с небом не в ладах. Поэтому он и жил в низине за деревней, в похожей на холмик землянке, с таким крошечным оконцем, что паук с легкостью мог бы заткать его своей паутиной.

Собственно, мы познакомились с Вилли через Фриду. Фрида тогда состояла в коммунистической партии, которой нужны были новые избиратели. В городе уже мало что можно было сделать, люди хотели хлеба, а не лозунгов, а потому руководство постановило, что теперь прежде всего надо агитировать в окрестностях города и в деревнях. Фриде достался Линденберг, Мальхов и северовосточная окраина Вайсензее, а так как отец не хотел отпускать ее одну по этим нелегким дорогам, то он отправился с нею, а в том, в чем участвовал отец, участвовал и я.

Отец не больно-то интересовался политикой, но поскольку он все равно был безработным, то, сопровождая Фриду, он ничего не терял. Мы заботились о том, чтобы в амбарах и в сараях, где выступала Фрида, можно было бы присесть, а порою отец и сам включался в дискуссию, что, правда, не слишком нравилось Фриде, потому что отец очень уж вдавался в личные дела присутствующих.

Однако никому в ту зиму отец не уделял столько внимания, сколько Вилли. С тех пор как Вилли впервые появился в своих вымазанных землею брюках дудочкой, , в кривых, покрытых коркой засохшей глины, башмаках, в ветхой куртке цвета мха и в форменной фуражке сторожа, так низко надвинутой на глаза, что из-под растрескавшегося лакового козырька виднелся только поросший серебряной щетиной подбородок, отец уже не выпускал его из виду.

Вилли приходил на все собрания, которые Фрида проводила в Мальхове. В общей сложности их было двенадцать. Как правило, на них являлось от силы три-четыре батрака, а иногда заглядывали и бобылки, которые, если было не слишком холодно, приносили с собой вязанье. Дискуссии всегда бывали оживленными, потому что Фрида нападала на помещика, которого она называла кровопийцей, а батраки пытались ей разъяснить, что как раз помещик-то и избавил их от участи безработных и недовольных.

Вилли по обыкновению молчал. Он всегда усаживался в самом дальнем углу на какой-нибудь ящик или ржавый плуг, и, чтобы хоть что-то видеть из-под своего козырька, выставлял вперед подбородок, и не сводил глаз с Фриды. Он не кивал, не покачивал головой, а только сидел, засунув руки в карманы, скрюченный, неподвижный, и смотрел на Фриду.

Фрида была абсолютно, уверена, что сумела привлечь Вилли на свою сторону. Покуда не выяснилось, что Вилли приходит не из-за Фридиных прославлений коммунистической партии, а из-за ее сходства с Элли. Фриду это огорчило.

Но отец успокаивал ее.

– Вилли, – говорил он, – ни одна партия все равно не поможет, ни твоя и никакая другая. Вот чего Вилли не хватает, так это участия.

– То есть ты тем самым хочешь сказать, что партия не принимает участия в судьбах трудящихся? – мрачно спросила Фрида.

– Вилли – человек, – отвечал отец, – а человеку интересен только человек.

Фрида на него очень обиделась, хотя и несправедливо, тем более что это даже противоречило ее собственному внутреннему убеждению, поскольку Фрида сама всегда стояла за человеколюбие.

Тем не менее с Вилли ей приходилось нелегко, он стал внушать Фриде какую-то неуверенность; когда он смотрел на нее так, она то и дело оговаривалась. И однажды, когда батраки вновь, что называется, загнали ее в угол, и отцу потребовалось все его искусство убеждать, дабы мальховское поражение коммунистической партии не превратилось в личное поражение Фриды, Фрида в самом разгаре дебатов в ярости крикнула Вилли, который не проронил и словечка, чтобы он прекратил как дурак таращиться на нее, это сбивает ее с толку.

Вилли втянул голову в плечи и прижал подбородок к груди, так что стал теперь со своим огромным козырьком как две капли воды похож на старую, нахохлившуюся ворону. Но уже через несколько минут подбородок его снова задрался кверху, а из-под тяжелых век на Фриду опять устремился такой же неподвижный взгляд.

Отец потом извинялся перед ним за Фриду: она, мол, была слишком раздражена,

– Точь-в-точь, как Элли, – задумчиво проговорил Вилли. – И вороны, у них ведь тоже глаза наливаются ядом, если кто-то слишком долго смотрит на них.

– Вообще-то она совсем не такая, – сказал отец, – это все из-за ее товарищей.

– Я знаю, – отвечал Вилли. – С Элли бывало то же самое, из-за управляющего. В основе своей это одно и то же.

В тот вечер Вилли впервые пригласил нас к себе в землянку. Она уходила вглубь на добрых полтора метра, и там, внизу, было очень уютно. В бочке из-под дегтя горел огонь, в кровати сладко посапывала коза, а полки на стенах были завалены яблоками и капустой. И тем не менее, как уже сказано, мы сразу поняли, что должны вытащить Вилли отсюда. Потому что если на минутку забыть о печке, полках и козе, то это все-таки был склеп. И то как, согнувшись, Вилли двигался, и то, как он щурился от света, когда открывал печку, ясно доказывало нам, что он уже наполовину превратился в крота.

Даже Фрида на другой день беспрерывно прикидывала вместе с нами, как бы его получше устроить.

– Во всем виноват только этот кровопийца-помещик,– – сказала она. – Как он мог допустить, чтобы Вилли так жил?

– У него была комната в поместье, – отвечал отец.

– Так в чем же дело? – спросила Фрида. Отец пожал плечами.

– Элли лежит под землей, поэтому и Вилли хочет жить под землей.

– Ерунда, – сказала Фрида, – на это надо смотреть с социальной точки зрения.

– А почему же Вилли на тебя все время пялится? – спросил я.

Фрида замолчала и прикусила губу.

– Его необходимо снова примирить с жизнью, – сказал отец.

– Пустые слова, – раздраженно ответила Фрида. – Он должен вступить в партию и вновь обрести свое человеческое достоинство.

Отец покачал головой.

– Достоинства у Вилли хватает, а вот что ему действительно нужно, так это свет.

– И я так считаю, – пылко закивала Фрида, – но в эту нору, в которой он живет, никогда не заглянет солнце свободы. Он должен выйти на улицы, должен участвовать в демонстрациях.

– Нам следует быть скромнее, – сказал отец.

Фрида с опаской взглянула на него, вздернув брови.

– Ах... А что ты имеешь в виду? Отец пожал плечами.

– Давай для начала пригласим его к Ашингеру.

– А на какие шиши? – воскликнула Фрида, широким жестом обводя голые стены, где на обоях сохранились лишь темные очертания мебели, заложенной в ломбард.

Отец принялся в задумчивости покусывать кончики усов. Я было подумал, что он сейчас намекает на партийную кассу. Но отец слишком уважал общественную работу, которую вела Фрида.

– Положись на меня, – сказал он немного погодя.

Отцу частенько приходили в голову удачные мысли, когда дело касалось других, но так далеко, как в случае с Вилли, он еще никогда не заходил. Из всех книг у нас оставались только три тома "Жизни животных" Брема; теперь он их продал. И получил за них кучу денег, по-моему, целых шесть марок. Он купил Фриде шапку, мне чулки, остальное предназначалось Вилли.

Нелегко было его убедить принять наше приглашение. Он приводил все возможные доводы: его коза, мол, не привыкла по вечерам надолго оставаться одна, ему нечего надеть, а городской шум просто сводит его с ума.

Но когда на следующий вечер мы явились в условленный час к его покрытой инеем землянке, и через низенькую дверь вдруг вылез Вилли, мы невольно протерли глаза. Правда, нельзя сказать, что его брюки дудочкой были отутюжены, что с них выведены пятна, нет, но в загнутых кверху носках его ботинок отражалось морозно-ясное звездное небо, и вместо обычной куртки на нем был черный сюртук. Фуражку он оставил дома, но ветер был ему нипочем, потому что волосы он сильно напомадил, и они приятно пахли.

В омнибусе он рассказал нам, что это все еще его жениховское добро. Фрида, на которую он пристально смотрел из-под своих тяжелых век, несколько раз сглотнула слюну.

– Наверняка вы уже давно не надевали этих вещей, – прощупывая почву, сказал отец.

Вилли слегка задрал подбородок, при этом веки его опустились еще ниже, теперь он действительно казался спящим.

– Нет, – проговорил он, – надевал, на похороны Элли.

Мы приложили немало усилий, чтобы перевести разговор в другое русло; собственно, только уже у Ашингера мы по-настоящему отогрелись.

Вилли там очень понравилось, только вот с глазами он мучился, не привык к такому обилию света. Жмурясь, он слушал, как отец объясняет ему сюжеты развешанных на стенах картин, изображавших уличные сценки из жизни старого Берлина. Потом он с наслаждением выпил пива и принялся за еду. Мы тоже, то есть каждый из нас съедал один-два кусочка, затем незаметно передвигал тарелку другому, ведь мы, чтобы Вилли побольше досталось, заказали на нас троих одну порцию.

За едой мы почти не разговаривали. Вилли был слишком погружен в это занятие. Как же мы радовались, глядя на него, отец казался просто счастливым, и даже Фрида, видимо, теперь была довольна такой развязкой.

– Ты только погляди на него! – сказала она, когда после еды Вилли, взглядом извинившись перед нею, в своем черном сюртуке размеренным шагом вышел из зала.

– Разве не говорил я тебе, что у него достоинства хватит на десятерых, – заметил отец.

– Удивительное дело, – сказала Фрида, – а ведь у него даже нет воротничка.

– Настоящий господин, – воскликнул отец, – как ни комично это звучит.

– Это звучит совсем не комично, – строго произнесла Фрида.

Отец задумчиво покусывал свой ус.

– Да, – проговорил он и откашлялся, – ты права.

Прождав Вилли полчаса, мы забеспокоились. В конце концов отец пошел посмотреть, в чем дело.

Он довольно долго отсутствовал, так что Фрида уже готова была послать за ним меня.

Но тут отец вернулся. С таким просветленным лицом, словно ему было видение.

– Что с тобой? – резко спросила Фрида. – Где ты оставил Вилли?

– Он познает красоту мира, – ответил отец. Фрида сдвинула брови.

– Не заливай! Или он познает ее там, куда пошел?

– Хочешь верь, хочешь не верь, – сказал отец, – но так оно и есть.

Брови Фриды медленно поползли вверх.

– Слушай! – грозно проговорила она. – Если ты собираешься издеваться над Вилли... Лицо у отца стало серьезным.

– И не думаю. К сожалению, ты не можешь сама в этом убедиться, но если бы ты видела, с каким сияющим видом он смотрит на свое отражение в белом кафеле, ты почувствовала бы то же, что и я: он вновь обрел себя; жизнь протянула ему руку, и Вилли ее схватил.

– А Элли? – Голос Фриды вдруг сорвался. Я с удивлением взглянул на нее. Но отец не очень удивился.

– Элли это одобрит, – спокойно произнес он,

– Нет, – страстно сказала Фрида. – Никогда.

Разговор зашел бы еще дальше, но тут вернулся Вилли. Он больше не жмурился, лицо его лучилось, сиял и лучился даже каждый волосок в его серебристой щетине.

– Нет, это ж надо! – сказал он, приподнимая полы сюртука, чтобы удобнее было сидеть. – Как светло! Это ж надо, такая чистота, такой свет! – Он провел рукой по лбу и, рассеянно улыбаясь, смотрел мимо покрасневшей от гнева мочки Фридиного уха. – Знаете что? – сказал он и немыслимо высоко задрал свой подбородок. – Этот человек там, внизу, еще жалуется! И других хочет разжалобить!

– Да что за человек в конце-то концов? – в отчаянии воскликнула Фрида.

– Служитель в мужской уборной, Фрида, – вполголоса пояснил отец.

С этого дня мы стали навещать Вилли только вдвоем, Фрида вдруг отказалась. Впрочем, ее пропагандистская кампания в Мальхове тоже подошла к концу. Она еще несколько, раз попытала счастья на северо-восточной окраине Вайсензее; но словно проклятие тяготело над нею, она утратила дар убеждения, люди зевали и уходили.

– Чего ей недостает? – спросил я как-то отца на пути домой.

– Вилли, – кратко ответил отец.

И с Вилли тоже что-то случилось. Всякий раз, как мы приходили к нему в землянку, он сидел в своей форменной фуражке, надвинутой на глаза еще глубже прежнего, среди яблок и кочанов капусты, сидел у ветхого стола, глубоко задумавшись. Мало-помалу и отец потерял покой.

Какое-то время я молча наблюдал все это.

Но, проснувшись однажды ночью, я заметил, что отец сидит на кровати, смотрит на луну и вздыхает. Я не выдержал.

– Что случилось? – спросил я.

– Она была у Вилли, – отвечал отец.

– И?

– И Вилли ей сказал, что думает теперь только об одном.

К горлу у меня подступил комок.

– О Фриде?.. – хрипло спросил я. Отец слабо улыбнулся.

– Она так надеялась.

– Надеялась? – крикнул я, ударив кулаком но подушке.

– Ты должен ее понять, – сказал отец, – она так радовалась своему сходству с Элли. Она усмотрела в этом задачу куда более осмысленную, чем вся ее пропаганда.

– А что же, – с усилием проговорил я, – что Вилли сказал ей на самом деле?

– Он сказал ей, что день и ночь только и думает, как чудесно было бы после стольких серых, выпачканных глиной десятилетий в Мальхове жить в такой чистой, с белым кафелем комнате, какую он недавно видел у Ашингера.

Комок застрял у меня в горле, я отлично мог себе представить, каково теперь Фриде. Но и Вилли я тоже видел: как он, скрюченный, закрывшись потрескавшимся козырьком фуражки и сложив шершавые руки, похожие на лапки крота, непрерывно жмурясь, сидит в своей землянке. Я заревел в голос.

– Ты прав, – сказал отец, – все это довольно запутанно.

Но потом – уже светало и мне только-только удалось снова задремать отца вдруг, как, впрочем, всегда по утрам, осенило.

– Бруно! – закричал он, тряся мою кровать. – Бруно, скажи, правда или мне приснилось, что служитель у Ашингера жалуется на жизнь?

Я пробормотал, что да, Вилли недавно говорил об этом.

– Значит, правда! – воскликнул отец и вскочил с кровати. – Так оно и есть! – В волнении он бегал взад и вперед по комнате..

Снизу кто-то постучал в потолок. Отец громко крикнул:

– Прошу прощения! – и снова плюхнулся на кровать. – Ну, мальчик мой, ты все еще не понимаешь? – прошептал он.

– Нет, – отвечал я.

– Ах да! – сказал отец, хлопнув себя по лбу. – Ты ведь еще не видел этого Мафусаила из уборной у Ашингера. – Мне что-то стало уясняться.