Текст книги "Когда отцовы усы еще были рыжими"

Автор книги: Вольфдитрих Шнурре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц)

– Гениальная идея! – сказал я.

Напевая и насвистывая, мы тронулись в путь, отец – с лопатой через плечо, я – с мешком под мышкой. Иногда отец переставал свистеть, и мы в два голоса пели "Завтра, дети, что-то будет" и "C горних высот я к вам пришел". Как всегда, от таких песен у отца выступили слезы на глазах, и у меня на душе стало как-то торжественно.

Когда перед нами открылся Фридрихсхайн, мы замолчали.

Голубая ель, на которую наметился отец, росла посреди укрытой соломой клумбы роз. Она была в добрых полтора метра высотой и являла собою образец равномерного роста.

Поскольку земля промерзла еще только сверху, это продолжалось недолго, и вот уже отец освободил корни. Мы осторожненько положили елку, надели на корни мешок, отец накинул на верхушку, торчавшую из мешка, свою куртку, мы засыпали яму, припорошили ее соломой, отец взвалил дерево себе на плечи, и мы пошли домой.

Там мы налили водой большую цинковую ванну и поставили в нее елку.

Когда на следующее утро я проснулся, отец с Фридой уже украшали ее. С помощью веревки елку прикрепили к потолку, а Фрида вырезала из станиолевой бумаги всевозможные звезды и развесила их на ветвях – получилось очень красиво. Заметил я в ветвях и несколько пряничных человечков.

Мне не хотелось портить им удовольствие, и потому я притворился, что еще сплю. А сам стал думать, как бы мне взять у них реванш за их доброту.

Наконец я придумал: отец взял взаймы рождественскую елку, так неужели же я не сумею, хотя бы на праздники, выручить из заклада наш граммофон? Итак, я сделал вид, что лишь сию минуту проснулся, выразил все приличествующие случаю восторги, потом оделся и вышел на улицу.

Хозяин ломбарда был очень страшный человек; еще когда мы первый раз пришли к нему и отец отдал в заклад свое пальто, мне захотелось как-нибудь ему напакостить; но сейчас надо было держаться с ним подружелюбнее.

Я лез вон из кожи. Рассказывал ему что-то о двух бабушках, о "последней радости на старости лет", о том, что "как раз на рождество..." и т. д., и вдруг хозяин как размахнется, как даст мне оплеуху, а потом и говорит с полным спокойствием:

– Часто ли ты врешь по будням, мне наплевать, но на рождество изволь говорить правду, понятно?

С этими словами он прошаркал в соседнюю комнату и вынес оттуда граммофон.

– Но смотри у меня, если вы его сломаете! Только на три дня! И то лишь потому, что это ты!

Я поклонился так, что едва не стукнулся лбом о колени, сунул ящик под мышку, трубу – под другую и помчался домой,

Сперва я спрятал и то и другое в домовой прачечной. Фриде все равно придется сказать, потому что пластинки у нее, но на Фриду можно доложиться.

Днем нас пригласил к себе шеф Фриды, хозяин бара. Нам подали отличнейший суп с лапшой, а потом картофельное пюре с гусиными потрохами. Мы ели, покуда не перестали вообще что-нибудь соображать, потом, чтобы сэкономить уголь, пошли ненадолго в музей, к скелету динозавра, а вечером за нами туда зашла Фрида.

Дома мы затопили печку. Потом Фрида достала громадную миску, полную гусиных потрохов, три бутылки красного вина и целый квадратный метр коврижки под названием "Пчелиный укус"; отец выложил на стол в подарок мне свой том "Жизни животных" Брема, а я в первую же минуту, когда никто не видел, бросился в прачечную, притащил граммофон наверх и попросил отца отвернуться.

Он послушался. Фрида достала пластинки, зажгла свечи, я вставил трубу и завел граммофон.

– Уже можно повернуться? – спросил отец, не выдержав, когда Фрида погасила верхний свет.

– Минутку, – сказал я, – эта чертова труба, думаешь, ее легко закрепить. Фрида кашлянула.

– Какая еще труба? – спросил отец.

Но граммофон уже играл "Придите, детки"; пластинка хрипела, и трещина на ней была, но какое это имело значение? Мы с Фридой стали подпевать, и тут отец обернулся. Он только всхлипнул и схватил себя за нос, но потом прокашлялся и тоже запел.

Когда пластинка кончилась мы пожали друг другу руки и я рассказал отцу, как раздобыл граммофон.

Он пришел в восторг. "Ну, каково? – то и дело обращался он к Фриде, кивая при этом в мою сторону: – Ну, каково?"

Получился, чудеснейший сочельник. Сначала мы пели и слушали пластинки, потом только слушали, но не пели, потом Фрида одна пропела все, что, было на пластинках, потом она еще пела вместе с отцом, а потом мы ели и выпили все вино и опять немножко послушали музыку, а потом проводили Фриду домой и легли спать.

На утро елка еще стояла наряженная. Я валялся в постели, а отец целый день заводил граммофон и насвистывал вторя.

На следующую ночь мы вытащили елку из ванны, сунули ее, еще украшенную станиолевыми звездами, в мешок и понесли во Фридрихсхайн.

Там мы опять посадили елку посреди розовой клумбы. Утоптали землю поплотнее и пошли домой. А утром я отнес назад граммофон.

Потом мы не раз навещали нашу елку, она опять принялась. Станиолевые звезды долго еще висели на ее ветвях, некоторые провисели до самой весны.

Несколько месяцев назад я снова видел елку. Она вымахала чуть не до третьего этажа и в обхвате была величиной со среднюю фабричную трубу. Теперь мне странно себе представить, что она гостила у нас на кухне.

БЕГСТВО В ЕГИПЕТ

До чего же красиво бывало, когда в начале декабря в парке открывали свои палатки торговцы всяким предрождественским товаром. Мы шатались по дорожкам в поисках старых знакомых. Мы знали множество зазывал и владельцев палаток, в основном еще с времен, когда отец работал на ярмарке препаратором в кунсткамере.

Однако на этот раз – была зима двадцать восьмого года, и стояли такие лютые холода, что приходилось подолгу греться в Пергамском музее, – на этот раз мы не встретили никого из старых знакомых. Может, они еще объявятся, а может, было слишком уж холодно, ведь большинство из них – хозяева заведений, персонал которых состоит из одново человека, и ни о печке, ни о другом отоплении нечего и думать.

Но у нас имелась еще одна причина, по которой мы слонялись среди палаток и балаганов. Ведь если не сидеть сложа руки, то можно надеяться заполучить контрамарку на все представления или даже заработать несколько марок.

Прежде всего нас необычайно интересовала выставка редкостей и уродов. Уже при разгрузке огромных дощатых стен и горизонтальных балок внушающего почтение громадного здания мы так рьяно и даже ожесточенно взялись помогать, что, когда отдавались распоряжения на следующий день, к нашему участию отнеслись как к чему-то само собой разумеющемуся.

Над входом, украшенным яркими плакатами и пестрыми транспарантами, высилась башенка с колокольчиками – точь-в-точь пагода. Хозяин выбрал такое оформление, потому что жировые складки у него под глазами сообщали ему эдакую азиатскую раскосость. И в одежде Эде-пагода старался по мере возможности походить на китайца или японца. Но родом он был всего-навсего из Нойкельна {Район Берлина.} и к тому же был слишком высоким и толстым, чтобы его маскировка могла кому-нибудь показаться правдоподобной; только его лысая голова выглядела более или менее убедительно.

Когда его павильон с монстрами уже стоял, отец пошел к нему, пожелал ему удачи в его предрождественских начинаниях и намекнул, в чем мы хотели бы ему помогать.

Эде-пагода угостил отца сигаретой, указательным пальцем, сплошь покрытым шрамами, постучал себя по виску и отвернулся.

Так мы узнали, что в этом декабре на рождественской ярмарке у нас появился враг.

Мы укрепились в своем мнении еще больше, когда узнали, что на выставку редкостей и уродов Эде-пагоды дети не допускаются. И притом вовсе не потому, что дети могут испугаться человека-льва Халефа бен Брезике, а потому, что Эде-пагода не выносил детей.

Фрау Шмидт, уже четырнадцать лет работающая у него самой толстой женщиной в мире, объяснила нам: это связано с тем, что у самого Эде-пагоды слишком много детей, они у него чуть ли не в каждом городе.

Но отец утверждал, что причина такого отвращения к детям кроется глубже.

– Он же привык к карликам и лилипутам, – сказал отец, – а их крошечные размеры человеку вроде него приносят большие деньги. Но в малом росте нормального ребенка он смысла не видит, а бессмыслицу коммерсанты его типа не переваривают, так что все вполне естественно.

Как бы то ни было, но даже на рождественской ярмарке мы встретили одного из детей Эде-пагоды. Это был самый печальный и самый длинноносый мальчик, какого мы когда-либо видели. В день открытия мы познакомились с его матерью. Она была хозяйкой павильончика для игры в кости, помещавшегося под боком у Пергамского музея, на самом темном пятачке ярке освещенного парка. Весь инвентарь павильончика состоял из подноса, кожаного стаканчика, двенадцати лиловых плюшевых медвежат и маленького чемодана, полного утешительных призов. Главной приманкой у фрау Фетге был старенький фотоаппарат, который она выставляла как возможный главный выигрыш.

В разговоре с нею отец выяснил, что у нас есть общие знакомые, а именно Красавчик Оскар, который делал моментальные рисунки. На октябрьской ярмарке в Штеттине он говорил фрау Фетге, что в декабре намеревается приехать в Берлин. Так что вполне естественно, разговор коснулся Эхнатона.

В то время, когда Эхнатон Фетге появился на свет в бродячем фургоне, Эде-пагода, его отец, подделывался не под азиата, а под египтянина. Фрау Фетге тогда уже довольно давно танцевала у него в балагане танец с покрывалами. А поскольку Эде-пагоду нельзя было назвать человеком необразованным, то он дал фрау Фетге псевдоним: Нефертити де Кастро, а их общий сын, благодаря длиннющему и вправду немного похожему на египетский носу, был внесен в метрическую книгу, несмотря на протесты чиновника, под именем Эхнатона Фетге,

С тех пор минуло почти восемь лет, и печаль Эхнатона по поводу забывчивости его отца дошла за эти годы до таких пределов, что он даже перестал протирать свои маленькие, постоянно запотевающие, никелированные очки. Он просто смотрел поверх них, как будто они только что запотели.

Мы прилагали все мыслимые усилия, чтобы немного подбодрить Эхнатона, ведь в конце концов скоро рождество, и для нас было бы непереносимо знать, что в святой вечер какому-нибудь мальчику также грустно, как Эхнатону. Но сколько мы ни стояли с ним перед гигантским колесом, изукрашенным синими и красными лампочками, или перед жаровнями с миндалем, от аромата которого захватывало дух, он веселее не становился.

И тут на помощь нам пришел случай.

Как раз напротив выставки уродов и редкостей Эде-пагоды оставалась свободной крохотная площадка, ярко освещенная прожекторами Эде. Мы все удивлялись, что никто ее не занял, очень уж удобно она расположена. Главное, там не обосновалось никакое увеселительное заведение, которому Эде со своей выставкой наверняка подпортил бы коммерцию.

На третий день рождественской ярмарки отец, которому всегда до всего было дело, вдруг заявил:

– Не знаю, не случилось ли чего с этой площадкой?

– А что такое с ней должно было случиться? – ворчливо осведомился Эхнатон.

– Надо выяснить, – сказал отец.

Он взял нас за руки, и мы пошли в контору по распределению торговых мест; она помещалась возле Купферграбена, в каюте списанной баржи, некогда возившей яблоки.

– Я тоже ничего не понимаю, – сказал шеф конторы. – Пауль собирался еще позавчера прибыть на Силезский вокзал.

– Пауль? – в нетерпении спросил отец. – Уж не Пауль ли Иенте из Укермарка со своим ослом-математиком Францем?

– Он самый, – кивнул шеф. – Только вот Франц уже слишком стар, чтобы считать, и Пауль заставил его крутить детскую карусель.

– Всемилостивый боже! – воскликнул отец. – Ему же самое место возле Эде-пагоды!

Против этого, сказал шеф, он никаких возражений не имеет.

– Какие могут быть возражения, – вздохнул отец. – Паулю и так в жизни не везло.

Не повезло ему и на сей раз. Ни на одном из путей Силезского вокзала, куда мы отправились в тот же вечер, не обнаружилось товарного вагона с каруселью и ослом. Однако отец не успокоился до тех пор, пока не добился разрешения поискать на подъездных путях, у погрузочной платформы.

Мы с Эхнатоном отстали и увидели только, как отец исчез в морозно-сверкающей тьме, среди запорошенной снегом путаницы рельсов, похожей на огромного высохшего паука.

Через некоторое время он вернулся, едва переводя дух.

– Кусачки! – крикнул он еще издали. – Раздобудьте кусачки!

Мы тут же бросились на поиски, хотя понятия не имели, для чего отцу вечером, в половине девятого, на путях Силезского вокзала понадобились кусачки. К счастью, на платформе был домик, где хранились инструменты дорожных рабочих, дверь его оказалась незапертой, и среди всякого хлама, попавшегося нам под руки, мы отыскали ножницы для резки проволоки и, схватив их, кинулись обратно.

– Отлично! – воскликнул отец при виде ножниц. – Идемте со мной!

Мы, спотыкаясь о шпалы, пошли за ним.

Вдруг впереди мы услышали глухой треск и стук, и в то же мгновение из-за кулис ночи появился заметенный снегом товарный вагон.

– Вот и Пауль! – кричал отец. – Мы уже почти пришли! Они по ошибке запломбировали его вагон, – задыхаясь, объяснил он. – Когда поезд прибыл, Пауль спал, вот вагон и загнали на запасной путь.

– Отто! – донесся из вагона измученный голос. – Отто, это ты?

– Да! – крикнул отец, уже перекусывая проволоку пломбы; мы втроем рванули раздвижную вагонную дверь, и в свете шипящей карбидной лампы появилась сперва страдальческая седая морда Франца, осла, а потом из темноты позади него – золотой кант на старой капитанской фуражке Пауля Иенте.

Пауль приветствовал нас так, словно вернулся с Северного полюса, даже Эхнатона он несколько раз бурно заключил в объятия.

Правда, Эхнатон в этот вечер интересовался совсем другим, а именно Францем. Все время, что тот, пыхтя и послушно кивая, тащил в направлении парка повозку с пучеглазыми лебедями, оленями, тиграми и прочими принадлежностями карусели, Эхнатон вел его за недоуздок, ободряюще похлопывал по шее и дружески уговаривал, когда осел, дрожа, останавливался перевести дух.

Было еще слишком рано, чтобы идти к месту стоянки Пауля Иенте, поэтому мы прошли мимо собора, позади музея; фрау Фетге дала нам подкрепиться кофе из своего термоса, а Франца мы тщательно со всех сторон обтерли соломой.

После полуночи в парке стало пустеть, теперь Пауль со своей тележкой мог спокойно лавировать среди мерцающих заснеженных дорожек.

Эде-пагода уже закрыл свое заведение и выключил прожекторы; это было хорошо, хоть не все сразу обрушится на Пауля Иенте. Он остался очень доволен этой площадкой.

– Если я здесь не преуспею, Отто, – сказал он, – то где же тогда?

Отец откашлялся и преувеличенно бойко поплевал на руки.

– Ну, за дело! – жалобно крикнул он.

Мы работали до самого утра. К счастью, у Пауля с собой оказалась коксовая печка, иначе мы вряд ли бы управились. Когда за спиной трубящего ангела на крыше собора показался обглоданный край солнца, последний деревянный лебедь был смонтирован. Пауль установил шарманку и заставил Франца сделать пробный круг под звуки "Придите, детки".

Все получилось как нельзя лучше, и что нас особенно обрадовало: Эхнатону это движение карусели доставило удовольствие, впервые мы заметили какое-то подобие улыбки, блеснувшей за его никелированными очками. Но неужто Францу это и вправду нетрудно?

– Ерунда, – сказал Пауль, – вовсе нет, Хопп! Ну-ка, еще разок!

В этот момент на возвышении раздвинулась парусиновая дверь шатра, и оттуда показался красный, как рак, татуированный двухвостой морской девой торс Эде-пагоды; Эде выплеснул воду из таза прямо под ноги Францу; тот в отвращении прижал свои длинные уши и стал как вкопанный.

Эхнатон поджал губы.

– Поосторожнее, сосед, – спокойно сказал Пауль, – ты здесь не один.

Эде-пагода медленно поднял громадную лысую голову, его глазки, утопающие в складках жира, лениво скользнули по детской карусели.

– Господи! – равнодушно произнес он. – Я только сейчас ее заметил!

В это утро нам стало ясно: для того чтобы Пауль преуспел на рождественской ярмарке, должно случиться чудо.

А вечером нас ожидал сюрприз.

Фрау Фетге сообщила, что прибыл Красавчик Оскар. Это немного отвлекло нас от Пауля, мы по всей ярмарке разыскивали Оскара. Наконец мы его нашли. Ему уже не досталось места, и он с горечью в душе стал возле дворца, перед порталом Эос. Он теперь отпустил себе эдакую художественную бороду, которая очень красила его как портретиста. И действительно, то и дело мимо сновали люди, которые всерьез хотели, чтобы он нарисовал их портрет.

Мы попросили Оскара нарисовать портрет Эхнатона, потому что после встречи со своим папашей тот снова загрустил, и даже пуще прежнего. Но случилось как раз обратное: он чуть не расплакался, увидев портрет, причем Оскар нарисовал его очень похоже. Но это, по-видимому, и было причиной слез.

Отец немедленно утешил Эхнатона, сказал, что сейчас мы пойдем к Паулю прокатиться на карусели, и это наверняка опять его развеселит.

Между тем все вокруг приобрело уж совсем рождественский вид: снег запорошил крыши и палатки, в воздухе пахло хвоей и турецким медом, а люди были так приветливы друг с другом, словно им всем кто-то пригрозил одно-единственное злое слово, и настанет конец света. Если бы еще не было так ужасно холодно!

Перед выставкой уродов Эде-пагоды толпилось столько народу, что мы едва смогли продраться. Эде в рупор расхваливал миниатюрность своих лилипутов, которые стояли вокруг него, угрюмые и замерзшие, а тем временем позади него то и дело проскальзывала одна из его двенадцати гейш и посылала воздушный поцелуй восторженно аплодирующей толпе.

Нас очень удивило, что не слышно шарманки Пауля.

– Смотрите, – сказал отец, – прожекторы.

И верно, Карусель Пауля так пронзительно ярко освещали прожекторы Эде-пагоды, как будто там собирались снимать кино о понуром Франце и лупоглазых лебедях и тиграх.

Пауль был в отчаянии.

– Матери говорят, что за пять минут на моей карусели дети испортят себе глаза.

– А днем? – спросил отец.

– Днем! – воскликнул Пауль Иенте, и золоченый шнур на его старой капитанской фуражке уныло взблеснул. – Что такое хозяин карусели на рождественской ярмарке днем? Безработная сова, над которой потешаются мыши!

– Кокнуть бы эти его прожекторы! – проскрипел Эхнатон и встал так, чтобы его тень падала на Франца и защищала осла от света. Франц благодарно поднял голову.

– Насилие, – возразил отец, – тут неуместно. И дело вовсе не в том, чтобы наказать Эде, а в том, чтобы дать Паулю возможность заработать.

– Моя мама тоже ничего не зарабатывает, – в ярости произнес Эхнатон, и это тоже его вина. Он давно заслуживает наказания.

– Твоя мать добрая и мужественная женщина, – сказал Пауль несколько не к месту, – если бы мой промысел процветал, я бы не задумываясь предложил ей вступить в дело.

Глаза Эхнатона за стеклами очков перебегали от Пауля к Францу, но когда он заговорил, можно было заметить, что предпочтение он отдает Францу.

– Разговоры, – сказал он, – ничего не стоят.

Отец засмеялся деланным смехом.

– Ну вот! – воскликнул он с такой фальшивой радостью, что у меня по спине побежали мурашки. – Тогда ничего другого не остается, как сейчас же пойти к фрау Фетге и сделать ей предложение..

Пауль сказал, что он совсем не это имел в виду, но что всегда полезно побеседовать с умной, честной и деловой женщиной.

– Здесь же я ничего не теряю, – со вздохом присовокупил он.

С этими словами он запер карусель на замок, взял Франца за недоуздок, и мы стали протискиваться сквозь толпу.

Сама судьба вела нас этим путем.

Не прошло и пяти минут, как нас остановила укутанная в меха дама и спросила Пауля, сколько будет стоить, если ее доченька прокатится на Франце.

Пауль был так измучен, что только пожал плечами.

– Пятьдесят пфеннигов, – быстро ответил Эхнатон.

– Это же просто даром, – сказала дама. А не будет ли отец так любезен подсадить ее доченьку?

Отец пробормотал, что он с удовольствием, подсадил доченьку, и мы, раздосадованные, поплелись по дорожкам, пропахшим пряниками.

Поистине прекрасная идея, – обратилась к Паулю словоохотливая дама, оживить рождественскую ярмарку таким библейским животным, как осел!

Пауль слушал ее болтовню.

– Ну, – сказала дама доченьке, яростно колотившей каблуками по брюху Франца, – – как чувствует себя мой младенец-Христос на пути в Египет?

При слове "Египет" Эхнатон резко вскинул голову.

Но и отец, казалось, тоже как-то насторожился.

– Красивое сравнение, – сказал он рассеянно.

– Вы согласны? – воскликнула дама. – Какая глупость, что у меня нет с собою фотоаппарата. Моя мышка верхом на осле, которого ведет Иосиф, – это был бы снимок на всю жизнь.

– Меня зовут Пауль, – сердито поправил он.

– Господи! – простонал отец и хлопнул себя ладонью по лбу.

– Прошу прощения... – отчужденно проговорила дама.

Но тут отец повернулся и бросился бежать в сторону Пергамского музея.

– Странный человек, – удивленно сказала дама, – сначала он мне показался похожим на одного из волхвов.

Она сняла свою доченьку с Франца, который облегченно вздохнул, заплатила Паулю пятьдесят пфеннигов и холодно поблагодарила.

Эхнатон знал, куда помчался отец – к фрау Фетге. Мы застали ее в крайнем волнении.

– Я? – кричала она, когда мы подходили, – Я – Мария?

– Да, – повелительным тоном отвечал отец, – кто же еще?

– Минутку! – охнул Пауль. – Сперва я должен зваться Иосифом, а теперь еще и фрау Фетге – Марией?

– Пауль! – завопил отец и встряхнул его. – Да ты понимаешь, кого мы встретили в этой даме?

– Скажи уж сразу, инспектрису из налогового управления, – прохрипел Пауль.

Отец смерил его уничтожающим взглядом.

– Ангела! – торжественно произнес он.

Пауль и фрау Фетге в испуге разом глянули на собор, в позеленевшем куполе которого тускло отражалось море ярмарочных огней. Но все каменные ангелы по-прежнему трубили на своих карнизах.

– – Я понимаю вас, – сказал вдруг Эхнатон, в задумчивости расчесывая челку Франца, – дама напомнила о Библии.

– Так-то оно так, – кивнул отец, – а о чем еще?

– О самой рождественской истории, – быстро вставил я, потому что мне хотелось опередить Эхнатона, который был умнее меня.

– Вот именно, – торжествующе произнес отец, – а теперь – внимание. – Он ткнул пальцем во Франца. – Осел, – объявил он, что, впрочем, было совершенно излишне. И указывая на фрау Фетге: – Мария. – Затем на Пауля. – Иосиф.

– А вы, – разволновался Эхнатон, – дама сказала, что вы похожи на одного из волхвов.

Отец самоуверенно кивнул.

– Она ангел, я это знаю. А вы, – сказал он, указывая на нас с Эхнатоном, – вы два других волхва.

Пауль застонал, он просто ничего не мог уразуметь.

– Пауль, – терпеливо проговорил отец и снял с тумбы фотоаппарат фрау Фетге, который она держала – как возможный главный выигрыш. – Что это такое?

– Фотоаппарат, – вполне правильно ответил Пауль.

– Наконец-то вы поняли! – заорал Эхнатон. – Дама же специально...

– Пссст! – сказал Пауль и напряженно сощурился. – Теперь я начинаю понимать: нам придется фотографироваться.

– Только в качестве фона, так сказать, – вставил отец.

– Но ведь нет самого главного! – завопил я. – Какой толк от Иосифа и Марии, если...

– Бруно, мальчик мой, – резко перебил меня отец, – о том-то и речь: за Христом-младенцем дело не станет. Их будут приводить матери!

Мы застыли в благоговейном молчании; у всех нас перед глазами довольно отчетливо возникали картины, порожденные величием этой мысли.

Потом фрау Фетге все-таки коснулась деловой стороны вопроса. Действительно ли это ей будет выгоднее, чем игральный павильон?

Отец ее успокоил; а кроме того, она в любой момент может вернуться к своим игральным костям.

Эхнатон заявил, что о подобном возвращении не может быть и речи.

Тогда и он согласен, пылко сказал Пауль и деловито взглянул на фрау Фетге; ему бы такое и в голову не взбрело.

Теперь оставалось только выяснить, где же следует фотографироваться.

Тогда-то, собственно, и родилась у отца лучшая из его идей.

– То есть как это где? – вскричал он, ликуя. – В ослепительном кино-свете прожекторов Эде-пагоды, разумеется!

Уже на следующий день мы приступили к работе. Пауль демонтировал свою карусель, оставив лишь помост, и принялся рисовать задник: пальму на фоне сверкающего пустынного ландшафта. Нарисовал он ее очень натурально, могла бы получиться сказочная реклама пива: глядя на нее, нестерпимо хотелось пить. Фрау Фетге тем временем раздобывала парики, накладные бороды и величественные одеяния; тут ей весьма кстати пришлось то, что в лучшие свои времена она была костюмершей в "Зимнем саду" и знала там всех и каждого.

Отцу выпала самая важная миссия: найти человека, умеющего фотографировать. Естественно, что он вспомнил об Оскаре, который давно жаловался, что в такой холод не то что быстро, а и медленно-то рисовать не может.

Оскар обещал пораскинуть мозгами, и правда, уже на другой день он появился, чертыхаясь, и, потирая посиневшие руки, сказал, что после долгих колебаний решил переквалифицироваться в фотографа.

Пауль, настроенный несколько недоверчиво, расщедрился на пробную пленку, однако снимки, которые сделал Оскар, оказались вполне приличными. И он получил из театрального источника фрау Фетге весьма подходящую к его художественной бороде черную шляпу, деньги на пленки, блокнот для записи адресов заказчиков. Теперь у нас был полный комплект.

В прекрасный, бархатно-седой декабрьский вечер, когда падал густой пушистый снег, заглушавший всякий шум, мы в новых одеяниях вышли из павильончика фрау Фетге и размеренным шагом отправились в наш первый рекламный поход по рождественской ярмарке.

Фрау Фетге Пауль посадил на Франца, и, хотя Пауль так и не снял своей капитанской фуражки, они все трое выглядели совсем как настоящие. За ними следовал Эхнатон. На нем был развевающийся грубошерстный плащ, в руках он нес жезл с жестяной звездой. Он должен был идти вплотную за Францем, потому что отец сделал ему из картона колпак, похожий на те, что носили египетские фараоны, а так как никелированные очки испортили бы его египетский профиль, ему пришлось их снять, и он теперь плохо видел. Меня вымазали жженой пробкой, приклеили курчавую, ужасно щекотную бороду, а вокруг головы обернули красное махровое полотенце в виде тюрбана.

Отец оставался в общем-то самим собой, только на голову надел медную корону и, кроме своих собственных усов, еще приделал себе бородку клинышком. Но основная тяжесть вновь легла на его плечи. Ибо он приветливо и так, чтобы это не выглядело похищением, брал у очередной матери ее малыша, сажал на Франца впереди фрау Фетге и при, этом громко, так, чтобы мать наверняка услышала, говорил: "Приди, младенец Христос". Оскар же кричал "Какая Прелесть!" или "Очаровательно!" или "Восторг!" и каждый раз, правда еще не щелкая, подносил аппарат к глазам.

Успех, который принесла нам эта выработанная отцом метода, не поддавался описанию.

Когда мы, приблизительно через час, добрались до старой карусели Пауля, за нами тянулся такой хвост матерей и отцов с детьми, что когда он обвился вокруг нашего украшенного еловыми ветками помоста, то уже вполне мог соперничать с толпой перед выставкой уродов Эде-пагоды. Но и там все сразу же оглянулись на нас, и мы с великим удовлетворением заметили, что Эде все труднее становилось зазывать к себе людей с помощью рупора.

Не знаю уж почему, но после первых же снимков мы стали вживаться в свои роли. Дело, наверное, было в растроганных лицах родителей и детишек, благоговейно семенивших к подмосткам. Так или иначе, но жесты отца, когда он подсаживал малышей на Франца, одного за другим, мало-помалу делались все царственнее, и даже Эхнатону отсутствие очков придало непринужденности, поистине достойной царя. Трудно приходилось только фрау Фетге. Она то и дело испуганно косилась из-под своего платка на Эде-пагоду, который, конечно, видя вокруг толпы детей, постепенно наливался яростью. Но, с другой стороны, как раз это затравленное выражение лица оказалось весьма кстати для фрау Фетге в роли Марии, за него она неоднократно удостаивалась особых рукоплесканий.

Оскар нащелкал в этот вечер около шестидесяти снимков, мы с легкостью выдержали бы и больше, но кончилась пленка. Отец посоветовал всем, насколько это было возможно, и дома не выходить из своей роли, тогда завтра можно будет добиться еще большей подлинности.

И верно, на другой день все мы так разыгрались и так свыклись со своей ролью, что и друг с другом говорили весьма торжественно, а Оскар, несмотря на свою художественную шляпу, заработал в буквальном смысле комплекс неполноценности, оттого что он был всего-навсего фотографом.

Встретились мы возле павильончика фрау Фетге; уже смеркалось, снова пошел легкий снежок, и тут вдруг с наружной стороны, в обход ярмарочной толчеи, появился Пауль Иенте верхом на Франце. Оба взволнованно пыхтели, а золоченый капитанский шнур на фуражке Пауля поблескивал словно в предвестии беды.

– Скорее! – крикнул он и дернул в другую сторону Франца, который с испугу рвался вперед. – Эде демонтирует прожекторы!

Это была дурная весть.

Подобрав полы своих одежд и схватив королевские регалии, мы кинулись вслед за Паулем.

И верно, выставка уродов была погружена во тьму. Лишь несколько жалких лампочек горели по углам.

– Я вам покажу! – кричал Эде в рупор. – Вздумали нажиться за мой счет!

Мы молчали и, чтобы согреться, теснее прижимались к Францу.

В это время, недовольно ворча, стали появляться лилипуты, замерзшие, они выстроились согласно требованиям рекламы. В темноте они казались большими, серыми, плохо выдрессированными мышами; нам, как всегда, было их очень жалко.

Один из них, маленький господин Питч, высоким фальцетом спросил, что случилось с прожекторами.

– Не суй свой нос куда не надо, – заорал взбешенный Эде, – теперь придется обходиться без них!

– Тогда значит и без нас, – спокойно заявил господин Питч. – Довольно, ребята, идемте.

И сколько Эде ни бесновался, они больше не показывались.

– Я полагаю, – приглушенным голосом сказал отец, – мы облегчим его задачу, если сейчас ненадолго исчезнем.

Так мы и сделали.

Отец был столь уверен в своей правоте, что велел всем нам быть готовыми к шествию.

– А что если мы вернемся, а там по-прежнему темно? – осведомился Оскар.

Отец с закрытыми глазами сдвинул корону на макушку:

– Нет больше никакой темноты. Мария готова?

– Готова, ваша светлость, – отвечала фрау Фетге, уже усевшись на Франца и поправляя юбки.

Наверное, можно сказать, что мы были весьма легкомысленны; но в таком случае и сам господь бог, вернее, та ангелоподобная, закутанная в меха дама или кто-то еще, внушивший отцу эту неколебимую уверенность, были легкомысленны и подавно.