Текст книги "Когда отцовы усы еще были рыжими"

Автор книги: Вольфдитрих Шнурре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)

Едва я добрался до ворот, как услышал, меня кто-то догоняет. Я обернулся, ко мне со всех ног в развевающемся пальто и запотевшем пенсне бежал господин Янкель Фрейндлих.

Я было решил, что он хочет меня вернуть, но нет, господин Янкель Фрейндлих, так же как и я не мог больше тут выдержать и, кроме того, сказал он, ему надо еще кое-что загладить.

В этот самый миг вой послышался снова, и теперь так громко, что заглушил музыку.

– Они приближаются, – взволнованно шепнул господин Янкель Фрейндлих.

Я не мог сразу ответить, у меня зуб на зуб не попадал.

– Да, – с трудом выдавил я, – но мне все равно.

– Мне тоже, – сказал господин Янкель Фрейндлих.

Потом он взял меня за руку и мы, втянув головы в плечи и не сводя глаз со следов отца и барона, вышли на снежную равнину.

Луна опять скрылась, слишком уж беспокойно было в небе. Я опасался поднимать глаза, но видел, как снег то и дело меняет цвет, то он серебряный, то серый, то черный, то стальной. Мы оба уже бежали бегом, задыхались, и ветер отрывал от наших ртов большие ватные хлопья морозного дыхания. Мне казалось, что все пережитое до сих пор навсегда осталось позади, и никогда уже не может быть, даже отдаленно, так хорошо, как мне бывало с отцом. Я вспомнил вдруг все наши чудесные денечки в Берлине. Я видел дачные поселки Вайсензее, деревенскую церковь в Мальхове, Александерплатц, Шпрее; я слышал черных стрижей над Пренцлауэр Берг {Район Берлина} и ворон на платанах возле дворца кронпринца; я вдыхал спертый воздух, бивший из дневного кино на Мюнц-штрассе, и горячий запах сосен, что в августе стоял над Груневальдом, я чувствовал вкус колбасы, подававшейся у Ашингера к пиву, и вкус берлинского светлого пива с малиновым соком, которое так любил отец, и вдруг сердце у меня так быстро, так бешено забилось, что мне пришлось попросить господина Янкеля Фрейндлиха на минутку остановиться.

Он сразу же опять стал прислушиваться, но вой смолк. Кругом теперь была полная тишина. Зловещая, крадущаяся тишина, на мягких лапах ветра она скользила над снегом и, то и дело готовясь к прыжку, сгибала свой облачный хребет. Но тучи вдруг разорвались, и сверху на нас, склонив голову, словно осененную нимбом, глянула луна. Господин Янкель Фрейндлих раскрыл свои карманные часы и попытался из-под запотевшего пенсне разглядеть циферблат.

– Половина десятого, – сказал он со вздохом, – практически старый год уже умер.

И тут я увидел их. Сперва я решил, что мне это снится, потому что господин Янкель Фрейндлих озабоченно вцепился мне в локоть, когда, я бросился было бежать, и, моргая, уверял меня: нет, там, впереди, ничто не шелохнется. Но потом я уже попросил его протереть пенсне; он протер и тоже завопил:

– Господин доктор! Господин барон!

Крича и размахивая руками, мы бросились им навстречу.

Теперь можно было различить, что каждый из них что-то тащит. Барон несет на спине что-то негнущееся, а отец – что-то длинное и громоздкое через плечо. Я так очумел от радости видеть отца невредимым, что не глядя налетел на него и обнял, смеясь и плача. И лишь тут я взглянул на него.

Я испугался так, что у меня колени задрожали. Над отцовым плечом, точно жерди, торчали ноги старой баронессы, и он так крепко вцепился в одну из них, словно взвалил на себя не человека, а вязанку дров. Но страшнее всего было лицо отца. Усы вдруг оказались снежно-белыми, и так как он пытался улыбнуться, что, правда, ему не удалось, то мне показалось, будто какой-то язвительный старик, изображая моего отца, корчит мне рожи.

Я еще довольно долго в отупении ковылял с ним рядом, покуда наконец сообразил – это отцово дыхание инеем осело на его усах, а что до гримасы, то она объяснялась его полным изнеможением. Баронесса была мертва.

Я не осмеливался взглянуть на барона, потому что он нес на спине Свертлу. Но потом я уже не стерпел неизвестности и украдкой поднял глаза.

Он был без шляпы, желтый хохолок торчал кверху, в лунном свете он походил на пламя свечи. Свертла, к счастью, просто спала. Ее коротко остриженная голова склонилась на плечо барона и на ходу легонько моталась туда-сюда.

Вперед мы теперь продвигались медленно, нам часто приходилось переводить дух. Один раз почти вплотную за нами раздался хриплый, словно бы насмешливый лай. Отец попытался кашлем заглушить его, но это не помогло. Долго еще господин Янкель Фрейндлих оглядывался на ходу, поскольку луна тем временем укротила тучи и светила теперь без помех, так что на снежной равнине было далеко-далеко видно.

А потом вдруг нам открылся помещичий дом в лунном свете, а слева Преппе; еще несколько сот шагов, и мы вступили во двор. В моей голове никак не укладывалось, что прошел один-единственный день с той минуты, как Брадек в санях привез нас сюда; мне казалось, тысяча дней миновала с тех пор.

На гумне как раз стихла музыка, так что сердитый лай, вновь раздавшийся на снежной равнине, был слышен вполне отчетливо. Он стал многоголосым, и отец мог кашлять сколько угодно, это уже ничему не помогало. Я диву давался, отчего это свиньи все молчат.

Под засохшей грушей мы остановились и отец со своей окоченелой ношей в изнеможении прислонился к стволу.

Не будет ли отец так любезен, сказал барон, отнести старую даму в кабинет. Затем он, поудобнее перехватив Свертлу, направился к свинарнику.

Отец, казалось, даже теперь все еще был настроен против Свертлы; он бормотал себе под нос что-то неподобающее и при этом так оттолкнулся от дерева, что один из кривых полусапожков старой дамы угодил в ржавый лемех, висевший в ветвях сухой груши. Раздался протяжный звон, похожий на колокольный, в ответ на который в кухне сразу же кто-то задвигался: в освещенном окне появились озабоченные лица наших друзей, пристально всматривавшихся в темноту. Отец раздраженно покосился в их сторону. Не будет ли господин Фрейндлих так любезен, не подготовит ли он их, разумеется, осторожно, к тому, что случилось.

Отцу пришлось повторять это дважды, так как господин Янкель Фрейндлих в запотевшем пенсне, все еще втянув голову в плечи, прислушивался к снежной равнине. Но тут музыканты на гумне заиграли польку и до нас донеслись крики, свист и топот; это помогло господину Янкелю Фрейндлиху немного прийти в себя. Он провел рукой по лбу и горячо зашептал: конечно, он все им скажет.

– Давай, – сказал мне отец, – открой-ка дверь, чтобы мне с ней долго не таскаться.

Тон отца неприятно поразил меня. Но он, безусловно, был связан с его усталостью. Итак, я побежал вперед, открыл все двери и помог ему положить старую даму на клеенчатый диван в кабинете.

– Я должен минутку передохнуть, – сказал отец и упал в кресло.

Я на цыпочках прикрыл дверь и подсел к нему. В комнате было темно, стоячие часы, кряхтя, отсчитывали время.

– Это было так, – немного погодя заговорил отец, и, слава богу, иней на его усах начал таять, – когда мы пришла, она уже умерла, замерзла. Нет, никто ей ничего не сделал. Она очень прямо сидела у стола, целая и невредимая, а перед ней лежало начатое письмо к ее покойному мужу. Дров там было вдоволь, она легко могла бы согреться, но она просто об этом забыла. А значит, – сказал отец, – вполне возможно, что она умерла от совсем другого холода. – Он на мгновение смолк и рассеянно прислушался к чему-то. – Как бы там ни было, – продолжал он, – когда мы пришли, она была мертва. Тем временем стемнело, и потому мы, даже не успев согреться, вытащили баронессу из дома. Она так окоченела, что ее можно было поставить на ноги. Мы прислонили ее к дереву и уже хотели забрать из комнаты ее пожитки, как вдруг услыхали странное тявканье. Мы вышли и увидели их: обступив баронессу, они тихонько ее обнюхивали. – Отец зябко потер себе плечи и пристально посмотрел на меня. – Ты, верно, думаешь: волки.

Я в волнении кивнул.

– Но ты ошибаешься, – сказал отец, – мы все ошиблись, в том числе и барон. Это оказались собаки, десятки собак: овчарки, деревенские дворняжки, охотничьи собаки – всех сортов. И чуть ли не все еще с ошейниками, зрелище, надо сказать; престранное – словно они одеты в форму. – Отец переждал, пока часы пробили четверть двенадцатого. – Волки, – сказал он потом, – вероятно, были бы не намного опаснее, они трусоваты, на человека не нападают. Но собаки разбираются в людях, они прошли у них выучку. Они также знают, что человек в большинстве своем состоит из трусости, ведь почему он, в конце концов, держит собаку? Из страха, собака должна его охранять, от одиночества или от опасности – это уж безразлично.

Отец, казалось, немного сбился с рассказа и невидящим взглядом уставился на свои башмаки.

– Ах, да, – сказал он потом, – они обступили старую даму. Подойти к ней было очень, не просто, но все же мыслимо. Они окружили нас таким тесным кольцом, что нам ничего другого не оставалось, как спина к спине прижаться к баронессе и ногами отгонять их от нее, и конечно, не только от нее. – Отец перевел дух. – Понятия не имею, как могла бы кончиться такая история. Полагаю, что плохо. Но вдруг из-за дома появилась Свертла. Вот тут, – сказал отец, – слушай внимательно, и тогда ты, возможно, поймешь, почему я, несмотря на ее расторопность, не очень-то ее ценю.

Он выпрямился в кресле и несколько раз глубоко втянул носом воздух, кончики его усов дрожали.

– Знаешь, что она сделала, увидев нас в столь бедственном положении?

– Нет, – отвечал я.

– Она свистнула. Вот так. – Отец засунул два пальца в рот. – Это был ужасающе пронзительный, настоящий фельдфебельский свист. Даже для собак это было чересчур, они поджали хвосты и, крадучись, отошли в сторону. Не все, нет, но большинство. Но Свертла расправилась и с остальными. – В его тоне чувствовалась неподдельная горечь, а я мало-помалу переставал по-настоящему понимать отца. – Сказать тебе, что она с ними сделала? – Он наклонился вперед и, вздернув брови, смотрел сквозь меня. – Она называла их по именам и отдавала команды, и они постепенно стали отступать. Ну, как?.. – Теперь он смотрел мне прямо в лицо, левое веко у него сильно подергивалось.

– Это были окрестные собаки, – сказал я, – она их знала.

Отец с трудом кивнул, смерть старой баронессы, видимо, потрясла его сильнее, чем можно было предположить.

– Конечно, это тоже объяснение. Но всего лишь тоже, и увы, оно далеко не исчерпывающее. – Он опять откинулся в кресле и на мгновение закрыл глаза. – К тому же, – сказал он, и в его голосе уже явственно прозвучали нотки обиды, – к тому же, конечно, надо еще сказать: она же нас неслыханно посрамила. И вдобавок, всю дорогу от Калюнца до охотничьего домика она бежала бегом, а под конец уже неслась так, что, прогнав собак, буквально рухнула наземь. – Отец снова прислушался. Но ветер донес лишь несколько отдаленных тактов мазурки.

Странно, впервые в жизни я был возмущен отцом.

– Но, надо думать, ты не станешь Свертлу упрекать за это? – резко спросил я. – Или?..

Отец несколько минут жевал усы, они опять уже были совсем рыжие.

– Я знаю, она тебе нравится, – проговорил он немного погодя.

Теперь уже я смолчал.

Слышно было, как по сеням, легонько звеня шпорами, шагает барон. Перед нашей дверью шаги стали короче. И тут стоячие часы пробили половину двенадцатого. Барон стал подниматься по лестнице.

– Он сперва переоденется, – сказал отец.

Он произнес это так удрученно, что я в недоумении взглянул на него. И вдруг я заметил: усы отца обвисли, как никогда.

– Я не хотел тебя огорчать, – быстро сказал я.

– Знаю, – отвечал отец, – но дело не только в этом.

– В баронессе, – догадался я, – да?

– Нет, – сказал отец, – это боль, а не огорчение.

– Может быть, дело в бароне? – хрипло спросил я.

– Да, и в нем тоже.

– Но почему? – воскликнул я. – Вряд ли стоит из-за него впадать в уныние!

– Погоди, – сказал отец. – Через несколько минут ты сам сможешь об этом судить. – Он встал, пододвинул свое кресло к изголовью дивана и снова сел.

– Но из-за чего еще? – настаивал я.

Отец не сразу меня понял, он был слишком погружен в созерцание старой баронессы.

Я кашлянул, мне надо было точно знать, как его утешить.

– Из-за чего еще ты огорчаешься?

Отец, помедлив, поднял голову; лунный свет опять упал на его лицо. Я содрогнулся. Он, правда, вообще был серьезным, но таким серьезным я его никогда не видел.

– Из-за Калюнца, – проговорил он, – я ошибся. Я думал, что Калюнц остров.

– Но он же и есть остров, – вздохнул я, – поэтому мы сюда и сбежали.

– Ты еще прибереги это слово "сбежали", – сказал отец.

За стеной кто-то ощупью приблизился к двери, и сразу раздался легкий стук, дверь открылась, и под водительством господина Янкеля Фрейндлиха, державшего перед собой два испуганно мигающих свечных огарка, в комнату вошли наши друзья.

Смерть баронессы все-таки задела их за живое. Рохус Фельгентрей, дрожа, обнимал Хердмуте, которая беспрерывно промокала цветастым носовым платком заплаканные, с темными кругами, глаза. Жилистые уши полковника дергались еще сильнее обычного. Держась рукой за ребра, он испуганно вслушивался в себя, словно сравнивал биение своего сердца с тиканьем стоячих часов. Граф Станислав плакал; сплетя паучьи пальцы вокруг томика Рильке, золотой корешок которого, несмотря на пятно от таракана, в свете свечей казался чуть ли не Библией, и крепко прижав локти к бокам, граф Станислав низко склонился над баронессой.

– Правда, – прошептал он, – это правда.

Отец встал и откашлялся.

– Порядочность, миролюбие, достоинство, словами не передашь, что уходит вместе с баронессой.

– От всего сердца благодарю вас, – раздался из столовой монотонный голос.

Мы не заметили, как барон вошел туда, теперь он появился в кабинете, на мгновение молча встал рядом с отцом, перед своей бабушкой. Нет, он не переоделся, а был все в той же выцветшей непромокаемой куртке, только шпоры снял. Сейчас он рывком одернул на себе куртку.

– Никто в этом не виноват, потому что никто не смог бы ее удержать.

– Мне придется возразить вам, – сказал господин Янкель Фрейндлих. Он стоял в изножье дивана, маленький, с головой, втянутой в плечи; огарки, которые он держал в руках, отбрасывали на него колеблющийся отсвет. I

Барон поднял на господина Янкеля Фрейндлиха невидящий взгляд.

– Ваше возражение делает вам честь, но истины изменить не может.

Наверху зазвенел будильник, и слышно было, как дантист Лединек, чертыхаясь, вылезает из кровати и прыгает на пол; в тот же миг часы пробили три четверти двенадцатого,

Барон ощупал свой галстук, который, несмотря ни на что, сидел, как всегда, безукоризненно. Первый раз я увидел его в беспокойстве.

– Время не терпит, – сказал он, – не знаю, смею ли я теперь просить вас последовать за мною в столовую.

– А мне, – сказал отец, – позвольте мне остаться при госпоже баронессе.

Господин Янкель Фрейндлих быстро сказал, что он тоже просит позволения остаться при ней.

Барон молча поклонился им и вместе с остальными вышел в столовую.

Я в нерешительности отстал.

Господин Янкель Фрейндлих поставил один из своих огарков возле отца, в изголовье, второй мерцал в ногах покойной. Они снова сели, и ни отец, ни господин Янкель Фрейндлих больше не шевелились, только их поникшие тени безумно метались по стене между чучелами птиц.

– Вместе с этим годом, – сказал за стеною барон, – в Калюнце будет погребена последняя добродетель. – Голос его звучал так странно и ново, что я в волнении юркнул в столовую.

На столе, нещадно коптя, стояла керосиновая лампа, над ее закопченным стеклом мягко покачивалась лента серпантина.

– Я имею в виду невинность, – проговорил барон; он стоял, прислонясь к стене, под безглазой головой лося, – невинность, которую я просил сохранить, приглашая вас сюда, друзья мои.

– Но ведь пока, – просипел граф Станислав, – ни кто из нас здесь ее не потерял.

– Прошу прощения, граф. – Барон серьезно и с любовью взглянул на графа Станислава. – Разве вы не хотели контактов с миром?

Тонкие пальцы графа Станислава сплелись на томике Рильке в неимоверно сложный узел.

– Каприз, барон, мимолетное желание.

– Это было не желание, – возразил барон, – это было требование.

– Тогда я прошу вас, – поспешно произнес граф Станислав, – дать мне возможность в любой форме взять это требование назад.

– Мне действительно очень жаль, граф. – Барон с прискорбием поднял плечи. – Кто хочет иметь контакт с миром, тот в душе уже его имеет. В новом году я велю поставить вам радио.

– Но я, – полковник от волнения почти уже перешел на шепот, – но я-то могу отказаться от своей просьбы? Она была опрометчивой, не нужны нам никакие газеты.

– Тем не менее, – барон кивнул, – тем не менее, господин полковник, газета нужна. Я уже много лет выписываю одну, в дальнейшем я буду присылать ее вам.

– Без десяти двенадцать, – раздался из соседней комнаты педантический голос отца. – Господин барон, я должен напомнить вам о вашем обещании.

– Очень вам благодарен, господин доктор, сейчас, – Барон повернулся к Рохусу Фельгентрею, борода которого вдруг задрожала, будто под нею работал мотор. – Вы оказались правы, дорогой мой.

– Не нужно мне быть правым, – выдавил из себя Рохус Фельгентрей – мне нужен наш старый Калюнц.

Оттопырив нижнюю губу, барон покачал головой.

– И все-таки вы говорили, что мир нельзя безнаказанно замалчивать, я не ошибаюсь?

– Дурацкое красноречие, господин барон. – В затуманенном искусственном глазу Рохуса Фельгентрея вспыхнул, словно бы заклиная, слабый отблеск керосиновой лампы. – Вы же знаете, как мало стоят подобные псевдоистины.

– Не надо чересчур скромничать – сказал барон.

Разве вы сами сегодня не убедились, что мир уже начал свои наказания?

Хердмуте захныкала. И она еще лезла к барону со своими пожеланиями ходить в кино!

– Я бы охотно их исполнил, – сказал барон, – но в данный момент, к сожалению, не рекомендуется покидать Калюнц.

– Без пяти двенадцать, – без всякого выражения произнес в соседней комнате отец. – Господин барон, вы не держите ваше обещание.

Барон поправил манжеты.

– Нет, господин доктор, просто мне еще не все ясно с шафером.

– С кем? – Хныканья Хердмуте как не бывало. Я услышал за стеной глубокий вздох отца.

– Возьмите мальчика, он это поймет скорее других. Барон взглянул на меня так, словно от меня зависела его судьба.

– Да? Ты согласен взять на себя эту обязанность? – спросил он.

Глубоко взволнованный, я кивнул; не знаю почему, на глазах у меня вдруг навернулись слезы.

– Хорошо, – сказал барон, – значит, теперь я могу просить вас пойти со мной.

Мы поспешили за ним в сени. Почти в ту же минуту, запыхавшись, со следами мыльной пены на красном лице по лестнице сбежал дантист Лединек.

– Вот те на! – воскликнул он. – Да вы все в сборе! – Он сорвал с крюка свое ружье и присоединился к нам.

Мои предчувствия оправдались: барон вел нас к свинарнику.

На дворе похолодало. Луна теперь стояла так высоко, что ее серебристо-голубое сияние уже едва достигало Калюнца. На гумне играли уанстеп и слышны были шаркающие шаги танцующих. В конюшне и в свинарнике все было тихо.

– Собака, – сказал вдруг граф Станислав, томиком Рильке указывая в сторону ворот.

Мы все увидели ее. Поджав хвост, она стояла на кривых лапах и принюхивалась к запахам, шедшим от помещичьего дома.

– Прошу всех поторопиться, – крикнул барон, уже дожидавшийся нас в ярком квадрате света у входа в свинарник.

Мы подбежали к нему, и он повел нас вперед по среднему проходу. К свиньям опять вернулась жизнь. Чавкая, стояли они перед только что наполненными кормушками и благодарно крутили хвостиками – ни дать ни взять пропеллеры.

У двери в каморку Свертлы мы остановились. Рядом, на гумне, музыканты грянули новогодний туш.

– Пожалуйста, – хрипло проговорил барон.

Я вдруг совершенно успокоился.

– Да, конечно, – ответил я, согнул указательный палец и постучал.

– Войдите, – произнес сдавленный детский голос.

Я открыл дверь и вошел.

Свертла стояла посреди комнаты. На ней было синее, выцветшее, ситцевое платье, торчавшее во все стороны, точно палатка, и доходившее ей почти до самых башмаков. В рыжем ежике ее волос застряло несколько конфетти, а зеленые глаза без всякого любопытства уставились на меня.

Я отвесил ей поклон и попросил ее выйти со мной.

Она, казалось, ничего не имела против. Тогда я взял ее за руку, и мы переступили порог.

Туш на гумне смолк.

Я откашлялся.

– Дорогие друзья! – сказал я. – Позвольте мне сейчас представить вам фрейлейн Свертлу, невесту господина барона.

– Новому году – ура! – рявкнул чей-то трубный глас, и тут же громом раскатился выстрел в потолок. Свиньи прекратили жевать, подняли головы и попытались выглянуть из-под своих вислых ушей.

– Спасибо за внимание, кузен Губертус, – сказал барон. – Ты будешь хорошим солдатом.

Дантист Лединек широко улыбнулся.

РАССКАЗЫ

Из сборников:

BARFUBGESCHOPFE 1958

EINE RECHNUNG DIE NIGHT AUFGEHT 1958

MAN SOLLTE DAGEGEN SEIN 1959

DAS LOS UNSERER STADT 1959

DIE BLUMEN DES HERRN ALBIN. AUS DEM BUCH EINES SANFTMDTIGEN 1963

OHNE EINSATZ KEIN SPIEL 1964

WAS ICH FUR MEIN LEBEN GERN TUE 1968

ICH BRAUCHE DICH 1976

ВЫСТУПЛЕНИЕ

В шесть они построились.

Было еще темно.

Они стояли напротив ящика. На нем было расстелено знамя. На знамени лежало распятие. Рядом с распятием – книга.

Светили прожекторы.

Стоящие в строю терли глаза и жмурились. Некоторые прислонились друг к другу и досыпали стоя.

Винтовки они держали в руках; они еще не научились составлять их в козлы.

Снаружи, за воротами, стояли матери; молча.

Часовой ходил взад и вперед. На голове у него поблескивал стальной шлем. Моросил дождь. Во дворах стоял туман.

В казарме горел свет. Унтер-офицеры бегали по спальням и подгоняли тех, кто задержался. Заспанные, с винтовкой в одной руке и со своими куклами и медвежатами – в другой, спускались они на заплетающихся ногах по лестнице.

– Живей, живей! – крикнул фельдфебель. Он был стар.

Они побежали.

– Рассчитайсь! – крикнул фельдфебель.

Приказ рассыпался по строю, как молоточек ксилофона; казалось, что кто-то пальцами постукивает по рюмкам, так нежно звучали голоса.

– Ну? – крикнул фельдфебель. Расчет застопорился.

– Нам ведь только четыре, – сказал номер первый, – мы еще не умеем считать.

– Этого не хватало, – буркнул фельдфебель.

Вынул карандаш; Пробежал по рядам. Посчитал сам.

– Поправь противогаз, – сказал он одному из них.

За трибуной, в темноте, сияла дверца топки полевой кухни. Крышка была закрыта. Вентиль шипел.

Из казармы вышли унтер-офицеры. Отдав честь, они встали на левом фланге. Матери у ворот неотрывно смотрели сквозь решетку.

– Хайни, малыш! – крикнула одна из них.

Туман начал светлеть. Уже можно было различить очертания уборных.

Появился капитан. Он был на протезах. Борода его светилась.

– Смир-на! – крикнул фельдфебель.

Возле кухни повар загремел своим половником. Дети прижали к себе своих медвежат и кукол и серьезно уставились прямо перед собой.

– Равнение напра-во!

В первой шеренге на землю упал клоун.

– Доложите капитану!

Фельдфебель подбежал к офицеру и вытянулся, щелкнув каблуками:

– Детский батальон номер шестьсот восемьдесят для выступления построен!

– Благодарю! – сказал капитан. Пошел вдоль фронта.

"Клик" – щелкала деревянная нога, когда он наступал на нее; "кляк" щелкала она, когда он ее поднимал.

– Дайте команду "вольно".

– Вольно, – скомандовал фельдфебель.

– Воль-на!

Капитан облокотился на помост; без опоры стоять он не мог.

– Здравствуйте, дети!

– Здравия желаем, дядя! – прокричали дети. Кое-кто хотел выбежать из шеренги, чтобы пожать ему руку. Но другие удержали.

Дождь набирал силу.

Сквозь мглу просачивался рассвет.

В гладком булыжнике, которым был вымощен плац, отражались прожекторы.

– Сегодня вы отправляетесь в поход.

– Да, дядя, – отозвались дети.

– Для вас это великий день.

– Да, дядя.

– Надеюсь, вы проявите себя достойно и храбро, как ваши отцы, павшие на поле чести.

– Да, дядя, – сказали дети.

– Вы – последние, – сказал капитан.

– Да, дядя, – ответили дети.

– Родина готова увенчать вас лаврами.

– Кому твой лавровый лист нужен?! – рявкнул повар на своего помощника. – Я же у тебя соль просил.

– ...лаврами, – сказал капитан.

– Да, – ответили дети.

Пришел священник.

– Господин капитан, поп прибыл, – доложил фельдфебель.

Священник отдал честь. Одет он был в форму. На шее висела серебряная цепь с крестом. От него пахло духами. Сапоги из мягкой кожи блестели.

– Наглядно, коротко, возвышенно, – распорядился капитан.

Священник отдал честь:

– Слушаюсь, господин капитан.

Он поднялся на трибуну, пружинистый, легкий.

– Возлюбленные чада мои, – произнес священник и начал покачивать серебряную цепь с крестом, продев в нее указательный палец.

Дети подняли на него глаза.

– Сейчас вы отправитесь на врага, чтобы отомстить за поруганный герб нашей славной родины.

– Да, – ответили дети.

– Ах, – произнес священник и улыбнулся, – ах, возлюбленные мои дети, знаете ли вы, что есть на свете Некто, кто защитит вас там, в злой и далекой стране нашего жестокого врага?

– Нет, – ответили дети.

– Ах, возлюбленные мои дети, но вам следовало бы это знать!

– Да, – ответили дети.

– Так знайте же, – – сказал священник и раскрутил серебряную цепь с крестом на пальце, – что это владыка и верховный командующий всех наших славных войск...

Повар отвинтил крышку котла; из-под нее вырвался пар.

– Дерьмо! – заорал он своему помощнику. – Все переварилось!

– Тот, кто светлым оком взирает на вас, своих храбрых сыновей, коим он передает свое благословение через меня, своего служителя. – Священник простер руки.

– Аминь, – произнес фельдфебель.

Капитан взглянул на часы.

– Еще минуточку, господин капитан, – сказал священник, не опуская рук.

– И я благословляю вас, – продолжал он, – и ваше непобедимое оружие именем бога, всемогущего владыки всех угодных ему сражений.

– Разливай кофе! – проорал повар.

Священник опустил руки.

– Аминь, – сказал он.

Голос его дрогнул.

– Так, – сказал капитан, – и с этим мы покончили. Пусть получают кофе.

Фельдфебель взял под козырек:

– Есть кофе получать!

Священник надул щеки и пружинистым шагом сошел с трибуны.

– Берите кофе! – крикнул фельдфебель.

Дети отвязали котелки и бросились к кухне. На репине у них подпрыгивали школьные ранцы.

Стало совсем светло. Уже ясно можно было увидеть матерей, стоящих у ворот. В руках они держали большие кульки, красные, зеленые и синие, заклеенные сверху папиросной бумагой, какие дарят обычно первоклассникам. Они махали руками. За ними, на дороге, старики строили противотанковые заграждения.

У кухни дети выстроились в очередь. Несколько ребятишек носились взад и вперед – играли в салочки.

– Живей, живей! – крикнул фельдфебель. – Пошевеливайтесь!

Те, кто выпил кофе, снова построились в походный порядок.

Когда все были в строю, фельдфебель отдал приказ взять винтовки на плечо.

– Только смотрите не теряйте своих медвежат!

– Нет, дядя, – ответили дети.

– Милые, храбрые ребята, – сказал священник и засунул Библию в задний карман брюк.

– Да, – сказал капитан, – родина может не стыдиться за них.

Подошел ординарец.

– Завтрак подан, господин капитан.

– Наконец-то, – сказал капитан. – Отдайте приказ о выступлении.

– Есть выступать, – отдал честь фельдфебель. – Унтер-офицеры, ко мне!

Унтер-офицеры заковыляли через лужи. Большинство было на костылях. Все – старше шестидесяти.

Часовой распахнул ворота. Матери оказались отодвинутыми их решетчатыми створками в сторону.

– Хайни, малыш! – крикнула одна из них.

Туман поредел. Он застрял только в кронах придорожных деревьев. Дождь перестал.

– Смиррна! – скомандовал фельдфебель. – В ногу, шагом – марш!

– До свидания, дядя! – крикнули дети. Капитан помахал им рукой. Ординарец раскрыл зонт и держал его над капитаном.

– Песню! – проорал фельдфебель.

– В лесу родилась елочка! – крикнули дети. Первые ряды затянули.

– Три, – скомандовал фельдфебель, – четыре!

Дети запели. Это был хор ясных и чистых голосов, басы унтер-офицеров скоро смолкли. С песней отряд прошел через ворота; с песней, не оглядываясь на матерей, вышел на дорогу. Старики у противотанкового укрытия подняли головы, и глаза их чуть не выскочили из орбит.

– Хайни, малыш! – крикнула одна из женщин.

– ...под самый корешок! – пели дети.

На полях рылись старухи в поисках оставшихся в бороздах картофелин. Мешки их были пусты.

Стаи ворон бросались навстречу порывам ветра. На окраине города дымили оружейные заводы.

Асфальт был скользким. По нему растекались радужные маслянистые пятна. В этих пятнах отражалось небо. Небо было серым.

ПИСЬМО ВОДИТЕЛЯ ТАКСИ ЕПИСКОПУ

Глубокоуважаемый господин дивизионный пастор!

Не сердитесь, что обращаюсь к Вам по Вашему старому званию, я слишком хорошо помню, как Вы в свое время неоднократно пытались вдохнуть в, нас боевой пыл, а мы, после очередного отдыха в тылу, проведенного не самым благочестивым образом, опустошенные и, уж конечно, не похожие на – как это тогда называлось – доблестных солдат Германии, стояли перед отправкой на линию фронта в колонне по трое у Вашей кафедры, сколоченной из ящиков для патронов. Длинноватое у меня получилось предложение, да и маловразумительное; но в нем сосредоточено все, что касается прошлого, и я надеюсь, Вы поймете меня правильно.

Вчера Вы взяли мою машину. Вам предстояло сделать доклад на открытой дискуссии в евангелистской консистории на тему "Христос перед выбором". А я всегда так поступаю, когда происходит что-то для меня интересное и это не слишком дорого и вообще не ерунда какая-нибудь – я имею в виду, если мне приходится туда кого-нибудь везти, то я тоже захожу и слушаю. Надо только успеть вернуться в машину, когда первые слушатели начнут расходиться.

Так вот, вчера я Вас вез. От консистории к Силезскому вокзалу. Через весь Берлин. Вы курили и читали газету. Узнал я Вас не сразу, прошло много времени, пока я понял, что это – Вы; я долго украдкой изучал отражение Вашего лица в зеркальце заднего обзора и в ветровом стекле; и в отражении через Ваше лицо несся разрушенный Берлин, господин пастор. Пока мы ехали, мне все представлялось, что я пишу Вам письмо, конечно, только мысленно, прямо на Вашем лице, маячившем в ветровом стекле. Нет, не старайтесь вспомнить, господин пастор; Майер или Шульце, Шмидт или Леман – какое значение имеет мое имя. С таким же успехом я мог быть Смитом, Дюбуа или Ивановым. Пожалуй, можете называть меня Икс, рядовой Икс, не все ли равно. Не Ваша же вина, что благословляли Вы нас тогда оптом. В конце концов Вам так было проще. Гораздо легче смотреть в глаза тысячам людей, чем одному. Ведь у тысяч – Вы это замечали? – глаз-то вовсе нет, у тысяч нет даже лиц, только тазы, овальные, бледно-серые, потертые, запыленные эмалированные тазы. А часто даже и этого нет. Часто видишь только шапки, шлемы, фуражки, пилотки, шляпы – а под ними тени, отрадные, благостные, многочисленные тени. Один человек – совсем не такой. Один опасен. У него есть глаза, лоб, щеки, уши. Один может задать вопрос. Один может сказать "нет". А тысячи – они никогда не скажут "нет". Они могут стоять по стойке смирно, маршировать, петь, бежать, поворачивать и ложиться по команде; а сказать "нет" они не могут. Сказать "нет" может всегда только один.