Текст книги "Когда отцовы усы еще были рыжими"

Автор книги: Вольфдитрих Шнурре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 28 страниц)

Повозка была нагружена доверху. Но запах доносился до вас раньше, чем она проезжала мимо. Это был чудесный аромат выдохшегося пива, мешавшийся с запахом прогретых солнцем пустых бочек и острым, щекочущим ноздри аммиачным запахом потных лошадей!

Я пробежал несколько шагов рядом с повозкой: у меня даже голова закружилась от этого запаха. Я остановился, закрыл глаза, опять представил себе этот запах, и мне вдруг стало так хорошо, так прекрасно, что я издал громкий клич и помчался через улицу. Взвизгнули тормоза какой-то машины, шофер рывком открыл дверцу и выругался мне вслед.

Я пробежал еще немножко, а потом у меня заскочили шарики за ролики, и я начал прыгать по мостовой, так как на ней были нарисованы классики: вверху "небо", внизу – "ад" и т. д.; а тут подошла маленькая девочка, которая их нарисовала, и говорит, это, мол, ее классики, и мне не положено тут прыгать. Но я продолжал прыгать ей назло, и девчонка разревелась, тогда я так ее пихнул, что она шлепнулась и завопила что есть мочи.

Я быстренько перебежал на другую сторону и опять пошел медленно, делая вид, будто ничего особенного не случилось, а просто я искал коробки от сигарет, ведь на них иногда попадаются картинки.

Солнце уже здорово грело, можно было бы спокойно запустить волчок или поиграть в бабки. Но стоило мне об этом подумать, как у меня возникло точно такое же чувство, какое бывает ночью, когда проснешься и наверняка знаешь, что сейчас вернется отец, и тут же слышишь, как открывается дверь подъезда, брякает связка ключей и отец отпирает дверь квартиры. Сейчас было что-то похожее, я знал: в эту минуту должно случиться нечто необыкновенное. Это висело в воздухе, каждому дураку было ясно; и я остановился, затаив дыхание и открыв рот.

Тут оно и случилось. Сперва было только дуновение, потом жужжание, потом еще какие-то звуки и наконец – музыка – шарманка, первая шарманка в этом году. Она пока играла где-то очень далеко: всякий раз, когда у перекрестка проходил трамвай или даже если мимо меня проезжала легковушка, они заглушали музыку, и мне приходилось напрягаться изо всех сил, чтобы снова ее поймать.

Я прислушался, и вдруг сердце у меня сжалось. Это была та самая песенка, которую играл музыкальный автомат, когда мы вытаскивали отца из пивной. Отец потерял работу, но смеялся, хотя обычно он никогда не смеялся, а тут снова и снова совал монетки в музыкальный автомат, тот играл песенку, а отец тихонечко подпевал и смеялся. Мама терпеть не могла эту песню, хотя мне она уже тогда очень нравилась. Но сейчас, когда ее играла шарманка, она разносилась над домами и звучала куда лучше. Вдруг я ужасно испугался, что она смолкнет, весь задрожал, сердце забилось как бешеное, и я помчался вслед за музыкой. Но не очень-то тут разбегаешься, пришлось идти медленно и тихо, пропускать грузовики и мотоциклы, опять останавливаться, слушать, затаив дыхание, и примечать, откуда дует ветер; совсем это было не просто определить, с какой стороны доносится музыка.

Немножко я все-таки приблизился, но поймать ее по-настоящему все никак не мог. Ну будто заколдованная, только я подумаю: вот осталась одна улица, как вдруг музыка оказывается еще дальше, чем прежде, а то и совсем пропадет; тогда я стоял, переминаясь с ноги на ногу и зажав рукой рот, только бы не разреветься. Но немного погодя музыка обязательно слышалась снова, надолго она не замолкала.

Я бежал дальше, я давно уже не знал, где нахожусь, но это было не важно, важно было только одно: найти шарманку. Нетерпение мое нарастало, я заметил, что начинаю уставать и тут на меня напал страх, а вдруг я совсем выбьюсь из сил и уже не найду шарманку.

Я очутился в квартале, где были одни только фабрики; их трубы казались огромными, огненно-красными сигарами, повсюду раздавался грохот машин, шипение и удары молота. Но самое странное, что именно здесь шарманка слышалась отчетливее, чем где бы то ни было.

Я стал слегка подпевать песенке, но тут завыл гудок, потом второй, третий, и вот уже на всех фабриках выли гудки, стали распахиваться ворота, и рабочие повалили на улицу.

Я свернул в проулок, но и здесь было полно рабочих. Я бросился назад, но теперь рабочие уже были везде, и везде в воздухе висел вой гудков. Я закричал, заплакал, заметался, но они все только смеялись, потом один сгреб меня в охапку и потащил к полицейскому.

Я вырвался и побежал прочь, но тут гудок смолк и улица вновь опустела.

Я остановился, прислушался и так долго не переводил дыхания, что, казалось, голова вот-вот лопнет, и... ничего. Шарманка молчала, гудки заставили ее замолчать. Тогда я сел на край тротуара, и мне захотелось умереть.

ПОДАРОК

Лучшей моей игрушкой был щелкунчик, у него недоставало нижней челюсти, потому что Герта как-то вздумала щелкать им грецкие орехи, а он годился только для лесных. Звали его Перкео, и я всегда брал его с собою в постель, а по воскресеньям у него бывал выходной и он встречался с морской свинкой по имени Жозефа.

Жозефа принадлежала Герте, а Герта была моей невестой. Она жила в доме напротив. И целыми днями сидела в кресле на колесиках, потому что носила гипсовый корсет, а в нем не больно-то побегаешь.

Мы давно договорились, что если Герта умрет, я положу Перкео к ней в гроб, а Жозефу возьму к себе, ведь Жозефа – наш ребенок.

Герта всегда знала, что скоро умрет; ее это ничуть не огорчало. Она говорила: невелика беда, все равно ведь умирать надо; и когда она умерла, у нее было такое милое лицо, что я удивлялся, отчего это все плачут.

Мама тоже пришла и плакала больше всех. А когда увидела, что я не плачу, у нее стали злые глаза, и она потом говорила, что я бессердечный.

На следующий день я взял щелкунчика и пошел к Гертиной матери. Я сказал, что хочу положить щелкунчика в гроб.

Но Гертина мать вдруг всхлипнула, сказала, как у меня только язык повернулся такое выговорить; она даже представить себе не может, почему Герта меня любила, я ведь такой ужасный ребенок.

Я разозлился на Гертину мать, и хотя мама меня принарядила, я пошел не на похороны, а весь день ловил головастиков; когда я вечером вернулся домой, штаны у меня были в ряске, воротник курточки и ботинки в глине; отец бранил меня, а у мамы опять стали злые глаза, и она сказала, что я, во всяком случае, не в нее пошел.

В наказание ей я на другой день прогулял школу. Уложил щелкунчика в ранец и отправился на кладбище.

Где лежит Герта, я не знал, но какой-то человек – он сидел на холмике и пил кофе – сказал мне где; он взял свою лопату и пошел со мной.

– Это твоя сестра?

– Нет, – сказал я, – невеста.

– Вот оно что, – сказал человек, – она была хорошенькая?

– Да, – отвечал я, – очень.

– Худо, хуже некуда, – сказал он.

– Герта совсем не боялась, – сказал я.

– Вот как, – сказал он.

Я достал щелкунчика и спросил, не может ли он одолжить мне свою лопату, я хочу раскопать могилу, чтобы положить к Герте в гроб щелкунчика.

– Черт подери, – сказал человек, – а раньше ты не мог этого сделать?

Я объяснил ему, что я хотел, но мать Герты сказала, что я ужасный ребенок, и тогда я ушел, и на похороны тоже не ходил.

– И ничего не потерял, – сказал он.

– Но как же я теперь вложу щелкунчика в гроб? – спросил я. – Я ведь ей твердо обещал.

– А ты поставь его на могилу, – посоветовал он.

– Чтобы его сперли, – сказал я, нет уж.

– Черт подери, – согласился он, – верно.

Я спросил, запрещено ли открывать могилы.

– Собственно говоря, да, – ответил он.

– Но может быть, когда стемнеет, – сказал я.

– Может быть, – сказал он.

Я спросил, когда мне прийти, и он ответил: в восемь.

Я пошел не домой, а на Гнилое озеро, ловить головастиков. В полдень я стащил немного корма из фазаньего домика, семечки и просо, и тут же съел. Потом еще поглазел на лысух, а вечером то и дело спрашивал, который час, и к восьми пошел на кладбище. Мой новый знакомый уже был там. Сидел на холмике и курил; лопата лежала рядом.

– Придется подождать, – заявил он, – еще не совсем стемнело.

Я подсел к нему, и мы стали слушать дрозда. Потом появились летучие мыши, а когда стало уже совсем темно, он сказал, что пора начинать.

Мы убрали венки, потом он начал копать, а я смотрел, не идет ли кто.

Копал он очень быстро.

Я ходил взад и вперед, и вдруг раздался глухой звук – лопата ткнулась во что-то деревянное.

Человек выругался, опять что-то стукнуло, а потом он спросил, хочу ли я еще раз взглянуть на нее,

– Зачем, – удивился я, – я и так ее помню. Пусть он только положит туда щелкунчика.

– Готово, – сказал он.

Я видел, как он зажег карманный фонарик; одно мгновение световой кружок стоял неподвижно, потом свет снова исчез. Человек вылез наверх, и теперь слышно было лишь, как падают комья земли.

Когда мы аккуратно разложили венки, он подсадил меня на стену.

– Смотри у меня, если кому-нибудь расскажешь.

– Кому же я буду рассказывать?

– А я почем знаю.

– Такое можно было бы рассказать только Герте, – отвечал я.

– Да, – сказал он, – она была очень хорошенькая.

– Ты тоже ее знал? – спросил я.

– Нет, – отвечал он, – ну-ка, мотай отсюда.

– Сейчас, – сказал я, – и большущее вам спасибо.

– Ладно, хватит, – буркнул он. Его голова исчезла за стеной, потом я услышал, как он прошел по дорожке, посыпанной гравием.

Меня здорово изругали в тот вечер; и то, что щелкунчик исчез, они тоже заметили. Я сказал, что уронил его в воду, когда ловил головастиков.

На другой день я пошел забирать Жозефу.

Но матери Герты не было дома; прислуга сказала, что она пошла искать квартиру.

Я удивился, ведь у нее же есть квартира.

– Да, – отвечала девушка, – но здесь ей все напоминает о Герте.

Я не сразу понял, сказал, что я, собственно, пришел за Жозефой, я договорился с Гертой, что буду о ней заботиться.

– За Жозефой?.. – переспросила девушка. – Так старуха продала ее в какой-то зоомагазин.

– Но ведь она же была Гертина, – сказал я.

– Ничего не поделаешь, – сказала она. Тут я все понял и обрадовался, что Герта хотя бы получила щелкунчика.

ФЕЙТЕЛЬ И ЕГО ГОСТИ

Его все терпеть не могли. Он был бледный, ростом ниже всех нас, с остреньким лицом, с черными кудрявыми волосами, длинными пейсами и густыми бровями, а ноги у него были тонкие, как спицы,

Отец говорил: он очень умный и нам должно быть стыдно, что мы с ним не играем. Но нам неохота было с ним возиться, а Хайни сказал: только еще не хватало ходить на детскую площадку с жиденком.

Я не знал, что такое "жиденок", но Хайни объяснил, что это очень плохо, и потому я старался не попадаться ему на дороге.

Но однажды он меня все-таки поймал.

Это было на детской площадке. Мы строили песчаный замок, Хайни и Манфред ушли за галькой для въезда в замковый двор. Я сидел в песочнице и следил, чтобы другие ребята не разрушили нашу постройку, как вдруг за фонтаном я заметил Фейтеля. Собственно, я хотел отвести взгляд, но как-то у меня не получилось; так я и сидел, глядя прямо на него.

Он шел смешными семенящими шажками, широко расставляя ноги, и нес под мышкой новенькую лопатку; она блестела на солнце, а на длинном, тонком черенке еще красовалась фабричная этикетка.

Теперь он узнал меня и подошел ближе. Я быстро отвел глаза, но, к счастью, остальные ребята были не с нашей улицы, они Фейтеля не знали.

Он остановился у края песочницы и сказал:

– Шикарный замок у тебя получился. Я ответил, что Хайни и Манфред тоже строили, а я, я просто слежу, чтобы никто это не разрушил.

– А что, – спросил он, – здесь можно просто так копаться в песке или за это надо платить?

– Не-а, – сказал я, – не надо.

Дело в том, разъяснил Фейтель, что он сегодня тут первый раз, его отец говорит, он должен просто пойти на детскую площадку, и там наверняка найдутся дети, которые будут с ним играть.

Я сидел молча, не поднимая глаз, боялся, что сейчас вернутся Хайни и Манфред и увидят, что я с ним связался.

– А ты не хочешь со мной играть? – спросил он вдруг.

Я в испуге взглянул на него и тут только как следует увидел, до чего же он уродлив.

– Не-а, – отвечал я и решительно покачал головой.

– А почему? – спросил он, внезапно побледнев.

– Потому, – ответил я.

Тогда он повернулся и пошел прочь. Смешными мелкими шажками, выворачивая ступни. Под мышкой он нес свою новенькую, блестящую на солнце лопатку.

Прошло около месяца, и Манфред сказал, что Фейтель заболел. Мне очень хотелось узнать, что с ним такое, но я не решался спросить, боялся, как бы Хайни не подумал, будто я сочувствую Фейтелю, а я и не собирался ему сочувствовать.

Но как-то за столом отец велел нам после обеда зайти к нему, он, мол, должен нам что-то сказать; когда мы приоткрыли дверь, перед ним стояли две корзиночки с клубникой; он хотел, чтобы мы сейчас же отнесли их Фейтелю и вдобавок немножко поболтали с ним.

Хайни сразу надулся, но отец спросил, знаем ли мы вообще, что случилось с Фейтелем.

– Нет, – отвечали мы.

– У него парализованы обе ноги, и, наверно, он уже никогда не сможет ходить.

Я взглянул на Хайни, но Хайни, прищурившись, смотрел в окно.

– Ладно, – сказал отец, – ступайте, да смотрите, будьте с ним чуть-чуть поласковей.

На улице Хайни отвел меня в сторону.

– Слушай, – сказал он, – у твоего старика, конечно, добрые намерения, это ясно, как божий день. Но ничего из этого не выйдет, не можем мы нести Фейтелю клубнику.

– Но почему? – удивился я. Хайни прикусил губу.

– Почему? Ну, понимаешь, он ведь подумает, что мы к нему подлизываемся.

И он утянул меня под лестницу, где мы съели все ягоды.

Когда за ужином отец спросил, что сказал Фейтель, Хайни ответил: ясное дело, обрадовался, но нам ведь надо было спешить домой.

Отец похвалил нас и вздохнул: не все, мол, еще такие умники.

Да, сказала мама, наверняка Фейтели были довольны, ибо нет ничего хуже высокомерия и невнимательности.

Я глянул на Хайни, который, прищурившись, смотрел в окно; однако он кивнул.

Тогда кивнул и я, но почувствовал, что краснею, и у меня вдруг пропал аппетит, хотя я еще ничего не ел в этот вечер.

На другой день случилась препотешная история.

Мы сидели за обедом, когда раздался звонок. Мама вышла, вернулась и, смеясь, сказала:

– Вот видите, доброе дело всегда вознаграждается: родители Фейтеля прислали горничную, вы приглашены на рождение к Фейтелю; завтра ровно в пять вы должны быть там.

Я покосился на Хайни – он сидел, уставившись в тарелку.

– Послушайте, – произнес отец, – вы что, не рады?

– Почему это? – быстро сказал я.

– Очень даже рады, – добавил Хайни.

После обеда мы отправились на детскую площадку, где условились встретиться с Манфредом.

Манфред сидел на краю песочницы, болтал ногами и смотрел прямо перед собой.

В чем дело, спросили мы его.

– Ах, ребята, – сказал он.

Хайни прищурился.

– Скажи уж сразу, что Фейтель пригласил тебя на день рождения.

– И вас?.. – изумился Манфред. – Правда? Она к вам тоже приходила?

Мы все ему рассказали, а потом стали ломать головы, в чем же тут загвоздка.

Хайни придерживался мнения, что это ловушка; просто Фейтель хочет нам отомстить, вот и все.

– Самое милое дело, – сказал Манфред, – вообще туда не ходить.

– Да ты спятил! – воскликнул Хайни. – Они еще подумают, что мы струхнули. Нет, теперь-то мы должны пойти; вопрос в том – как.

Решить этот вопрос оказалось совсем не просто, но в конце концов мы единодушно постановили: принять приглашение, но захватить с собою пистолеты.

Мы сразу же достали деньги из свинки-копилки и купили каждый по три пачки пистонов.

– Береженого бог бережет, – заявил Хайни, – надо быть ко всему готовым.

Назавтра нас прежде всего заставили принять ванну, потом мама послала нас к парикмахеру, потом пришлось надеть матроски с чистыми воротниками, и наконец, велено было ни за что не хвататься, ни с чем не играть, на улице не рассаживаться, и вообще – ничего...

Хайни скрипнул зубами и стал засовывать в пистолет первую пачку пистонов, говоря: ну, теперь он за все поплатится, этот жиденок.

В парке мы встретились с Манфредом.

Манфред тоже зарядил свой пистолет, и первым делом они с Хайни сожрали конфеты, которые мама дала нам с собой для Фейтеля.

По дороге нам попались еще дети с нашей улицы, тоже все по-праздничному разряженные, которые шли на рождение к Фейтелю. Мы обдумывали, говорить ли им, что они угодят в ловушку, но Хайни придерживался мнения, что лучше нам пока держать это про себя, а не то Фейтель что-то заподозрит.

Родители Фейтеля жили в просторной вилле, со всех сторон окруженной большим садом. Мы позвонили, вышла горничная, сняла с нас шапки и повела в комнату, где горели свечи и у огромного накрытого стола стояли дети с нашей улицы, ели печенье и пили сок, а во главе стола, опустив глаза в тарелку, сидел Фейтель.

Увидев его, мы здорово перепугались. Все уродливое в его лице исчезло, лоб у него блестел, и весь он был таким нежным и хрупким, что даже казался красивым.

Мы остановились у самой двери в надежде, что он нас не заметит; но тут к нам подбежала горничная и сказала, чтобы мы подошли к нему, он хочет с нами поздороваться.

Мы сперва помедлили, но потом все же подошли, а Фейтель засмеялся, протянул нам руку и сказал:

– Я жутко рад, что вы пришли.

Манфред проглотил слюну и спросил, как его здоровье.

– Спасибо, хорошо, – отвечал Фейтель.

Потом опять появилась горничная, она принесла какао, и все уселись за стол. Я сел слева от Фейтеля, Хайни – справа, а Манфред сел далеко от нас, ему повезло: когда распределяли кому куда сесть, он отходил в сторонку.

Какао оказалось очень вкусное, а пирог просто замечательный.

Один раз зашла мать Фейтеля; она была такая же черноволосая, как он, очень толстая и славная, с маленькими усиками. Она обошла всех, спросила, сыты ли мы, вкусно ли, а потом добавила, чтобы мы не забывали: вечером всех нас ждет еще один сюрприз.

Все ребята веселились. Не веселились только мы с Хайни да еще Манфред, но это было не так заметно, просто он дольше ел.

Фейтель наоборот пребывал в прекрасном настроении. То и дело спрашивал нас, достаточно ли нам всего, предлагал брать еще, допытывался у горничной, хватит ли всем пирога и какао, и пусть она не жадничает, пусть всего будет вдоволь. При этом Фейтель почти ничего не ел, только все помешивал ложечкой в своей чашке, слегка покачивал головой и улыбался.

Я бы тоже рад был развеселиться, но не мог себя заставить, ничего не получалось. Сам не знаю почему, но я все время вспоминал, как тогда, на детской площадке, Фейтель уходил от меня смешными семенящими шажками, широко расставляя ноги и держа под мышкой новенькую лопату с длинной желтой ручкой, в которой отражалось солнце.

Фейтель заметил, что мне не по себе, и Хайни тоже не по себе, и сразу все понял; он поглядывал на нас и смеялся, еще немного и я бы дал деру.

Но тут, слава тебе, господи, появился отец Фейтеля – он тоже оказался очень славным – и сказал: кто уже поел и кому охота, может пойти в сад, где будет бег в мешках, игра в палочку-выручалочку, а можно и в крикет поиграть.

Все тут же ринулись в сад, а Хайни и я бежали быстрее всех.

Потом начался бег в мешках, что оказалось очень весело. Хайни, с его длинными ногами, выиграл три раза подряд, а один раз выиграл я, все аплодировали, примчался отец Фейтеля, он едва переводил дух, потому что старался позаботиться обо всем сразу; он сунул нам обоим по бумажному цветку, похлопал нас по плечам и сказал: это и вправду было замечательно.

Манфред сперва стоял в сторонке, но потом тоже присоединился к нам и уже не мог остановиться, все прыгал и прыгал, хотя все остальные давно играли в жмурки.

Палочку-выручалочку мы предоставили девчонкам, а сами занялись крикетом. Игра была просто захватывающая, все время надо было следить, чтобы шар попадал в ворота по всем правилам.

Мы играли уже довольно долго, как вдруг стало смеркаться, из дома нас позвала мать Фейтеля; пришла пора, нас всех ждал сюрприз.

Мы сразу же кинулись в дом и увидали, что на одном из столов лежат сложенные бумажные фонарики, связки палочек и коробки со свечами; отец Фейтеля вставлял свечи в фонарики, а мать расправляла их и вешала на палочки.

Мне достался фонарик что надо – луна с синими глазами и смеющимся зубастым ртом.

Это длилось довольно долго, покуда фонарики не роздали всем. Тогда мы построились, и отец Фейтеля бегал вдоль ряда с горящей свечкой, осторожно зажигая фонарики.

Когда все они засветились, казалось, будто зажглись звезды, а девчонки впереди нас тихонько запели песенку про фонарик.

– Непременно возвращайтесь! – крикнула вслед нам мать Фейтеля. – Потом еще будет ужин!

И мы цепочкой двинулись вперед.

Только раз обежали мы сад. Когда передние снова пробегали мимо дома, я увидел Фейтеля.

Он сидел в шезлонге на веранде. Глаза у него были огромные. Ноги закрыты одеялом, а на голове – берет, казалось, он собирается уезжать. Родители стояли позади, положив руки ему на плечи, и приветливо, но без улыбки, смотрели на нас. Я бежал почти в самом хвосте, боялся сломать фонарик. Но когда цепочка свернула на посыпанную гравием дорожку, ведущую к улице, я вырвался вперед и открыл калитку.

Картина получилась удивительная, фонарики, казалось, парили в воздухе, отбрасывая все время разный свет на веранду, на Фейтеля и его родителей: то синий, то зеленый, то красный, то желтый. Теперь уже все дети пели песню про фонарик. Я подождал, покуда они снова добегут до меня, потом затесался между ними и тоже запел.

ПРЕДАТЕЛЬСТВО

Внезапно грянула весна. На мертвом вязе во дворе рано утром запел дрозд. Воробьи с длинными соломинками в клювах то и дело исчезали за кровельным желобом, а в витринах писчебумажных лавок появились красно-желтые волчки и отливавшие матовым блеском игральные бабки.

Отец теперь снова вставал чуть свет, и мы каждое утро ходили в Тиргартен, где садились на пригретую солнцем скамейку и дремали, а не то рассказывали друг другу разные истории, где действовали люди, имеющие работу и каждый день сытые. Если солнца не было или шел дождь, мы отправлялись в зоопарк. Нас туда пускали задаром, отец был дружен с кассиром.

Чаще всего мы ходили к обезьянам; нередко, если никто не видел, мы таскали у них земляные орехи; у обезьян и так еды хватало, во всяком случае, у них ее наверняка было больше, чем у нас.

Некоторые из них уже узнавали нас. Там был один гиббон, который каждый раз просовывал нам через решетку все, что было у него съедобного. Если мы принимали его дары, он хлопал над головой своими длинными руками, скалил зубы и, шатаясь как пьяный, расхаживал по клетке. Сперва мы думали, что он над нами потешается, но потом мало-помалу догадались, что он только притворялся, на самом же деле хотел избавить нас от тягостной неловкости иждивенчества.

Он в буквальном смысле слова копил для нас продукты. У него была старая консервная банка, куда он складывал все, что ему давали за день. Стоило нам подойти, как он всякий раз сначала озирался, не видит ли кто, потом хватал банку и протягивал нам через решетку первый земляной орех, тщательно вытертый им о шерсть натруди.

Он ждал, покуда мы съедим орех, затем протягивал следующий. Приноровиться к нему было нелегко, но, видно, у него были свои причины выдавать нам орехи так неторопливо и обстоятельно, а нам не хотелось его обижать, ведь глаза у него были старые, как мир, и отец всегда говорил: "Если это все верно насчет переселения душ и т. д., то самое лучшее было бы возродиться в гиббоне".

Однажды мы нашли портмоне, а в нем двадцать пфеннигов. Сперва мы решили купить себе булочки, но потом, совладав с собою, купили гиббону четверть фунта изюму.

Он тоже взял у нас кулечек. Осторожненько открыл его, опасливо понюхал содержимое и стал одну за одной доставать изюминки и складывать в свою консервную банку; когда же на следующий день мы подошли к нему, он одну за одной просунул нам через решетку все изюминки, четверть фунта, и нам ничего уже не оставалось, как тут же съесть их, потому что он был обидчивый.

А спустя несколько дней в обезьяннике возник переполох. Сам директор явился туда и накинулся на главного сторожа, а главный сторож обрушился на просто сторожа, а сторож обрушился на людей, стоявших вокруг, и наконец стало известно: дверь клетки оказалась открытой, гиббон исчез.

А нам в этот день опять немного повезло: мы выбивали ковры, заработали этим две марки и купили гиббону банан. Целый день мы бегали взад и вперед, помогая сторожу его искать, – все напрасно. Тогда мы зарыли банан в Тиргартене и поклялись не выкапывать его даже при самом жутком голоде; пусть он будет нашим жертвоприношением, мы надеялись тем самым добиться, чтобы с гиббоном не случилось беды.

На следующий день мы снова явились в зоопарк, гиббона никто не видел. Его уже и искать перестали, сторожа говорили: "Он сбежал в Тиргартен". Но мы все же продолжали поиски, хотя и не долго – нам было слишком грустно.

Остаток дня мы просидели, не сводя глаз с пустой клетки, а когда солнце стало клониться к западу, отец сказал:

– Давай-ка еще немножко поищем.

Вечер выдался мягкий. Входы уже были заперты, но мы знали один пролом в стене за зданием администрации, через который можно было пролезть. Таким образом, нам не надо было спешить, и мы увидели львов, которые после ужина слизывали в качестве десерта ржавчину с прутьев клетки, навестили бегемота; он уже стоял в своем выложенном кафелем загоне над ворохом сена и с наслаждением жевал конский щавель; при свете голой лампочки он казался даже красивым.

Вдруг отец схватил меня за локоть:

– Смотри! – сказал он хрипло и кивнул в сторону дубов в оленьем вольере.

Поскольку вечерняя заря позолотила их ветви, я прищурился. Но потом и я увидел его: он висел в ветвях, раскачиваясь на длинной руке, освещенный, уже не жарким солнцем, и с упоением искал у себя блох.

Мы сперва как следует огляделись, не обнаружил ли его кто-нибудь из сторожей, потом, встав у оленьего вольера, принялись наблюдать за ним.

Вечерняя заря постепенно мешалась с сумерками. Слышно было, как стучат поезда на эстакаде и громко ликуют тюлени; вдалеке кричал павлин, а на мраморном бюсте первого директора зоопарка сидел дрозд с извивающимся дождевым червяком в клюве. Пахло весной, хищниками и бензином. Воздух, казалось, был заткан стеклянной паутиной.

Гиббон прервал свое занятие; теперь он стоял, раскинув руки, точно крылья перед взлетом, на горизонтальной ветке и, подняв к небу свой плоский нос, принюхивался.

Вдруг он издал радостный чавкающий звук, захватил руками еще более высокую ветку, качнулся один раз туда, один раз назад, потом одним махом перелетел на соседнее дерево, а с него на следующее. Мы с отцом в волнении помчались туда.

Но внезапно мы остановились, я думал, что сердце у меня разорвется от страха: гиббон снова летел по воздуху, видимо, решив добраться до деревьев в кабаньем вольере. Но он неверно рассчитал, под ним словно бы подломился мостик; это выглядело так: он на мгновение замер в воздухе, растерянный и беспомощный, и кубарем скатился в кабаний вольер.

Я хотел закричать, но у меня перехватило дыхание, тогда я побежал за отцом и помог ему вскарабкаться на загородку. Наверху он обмотал руку своим плащом и спрыгнул вниз.

Он поспел как раз вовремя, трое ощетинившихся кабанов уже подступали к гиббону; они злобно хрюкали, а один, у которого на рыле под похожим на штепсельную розетку пятачком торчали четыре мощных желтых клыка, уже схватил гиббона за длинную руку и поволок.

Отец, прикрывая живот рукой, обмотанной плащом, дал кабану пинка. Тот испугался, отпустил гиббона и с визгом отскочил в сторону. Отец осторожно поднял гиббона и точно в ускоренной съемке бросился к ограде.

Я уже успел на нее вскарабкаться и принял у отца из рук безжизненное тело, гиббон был как мертвый, я удивился, до чего же он легкий.

В этот миг кабан опомнился, прохрюкал какое-то ругательство и, опустив голову, ринулся на отца. Тот нагнулся и отскочил в сторону, а кабан головой врезался в решетку. От удара он совсем ошалел, отец, воспользовавшись паузой, необходимой кабану, чтобы очухаться, успел перелезть через ограду.

Тут уж все кабаны бросились к решетке и, задрав рыла, разразились хрюкающей бранью, злобно глядя на нас.

– Весьма сожалею, – сказал отец тому, что треснулся башкой, – увы, мне ничего другого не оставалось.

Мы завернули гиббона в плащ и окольными дорожками проскользнули к пролому в стене. Мы не хотели, чтобы нас кто-нибудь увидел, так как врачом в зоопарке был ветеринар.

– А коновалы, – сказал отец, – ничего не смыслят в обезьяньей душе.

Минутами казалось, что гиббон уже умер. Дома, когда отец опустил его на кровать, он уже не дышал.

Отец стал его выслушивать.

Я не смел дохнуть, мне казалось, что и у меня сердце вот-вот остановится.

– Ну? Что? – спросил я наконец. Отец выпрямился, откашлялся и хриплым голосом произнес:

– Жив.

Три дня мы не смыкали глаз, только сидели у кровати, судорожно сжимали кулаки и пытались заклясть судьбу обещанием, закопать в землю как минимум марку, если гиббон придет в себя.

На третий день у него начался еще и бред; то был странный, нежный язык, напоминающий звук ломающегося фикусового листа.

– Он, наверно, говорит о джунглях, – сказал отец, – о братьях и сестрах, о вкусных жуках и личинках, о нежных побегах лиан, которые он ел на родине.

В один прекрасный день он очнулся и уставился на нас. Потом чуть оскалил зубы, и мы не были уверены, что это означало улыбку. И все же он принял от нас немного молока, а назавтра поел даже картофельного пюре с натертой в него морковкой. По-видимому, ничего у него не было сломано, но душевная рана от падения в кабаний вольер никак не заживала; почуяв настоящую свободу, душа его не хотела смириться с новым заточением. То место, в которое его укусил кабан, причиняло ему боль.

К счастью, у нас был кредит в аптеке. Отец наложил гиббону повязку, а в последующие дни мы даже пытались ходить с ним. Каждый из нас брал его за руку, и мы медленно прогуливали его по комнате. Ему это нравилось, он смотрел на нас и скалился. Но долго не выдерживал, был еще слишком слаб; видимо, это падение одинаково потрясло его душу и тело.

Увы, кредит у нас был только в аптеке. В продуктовых лавках нам уже давно ничего не отпускали в долг. Поначалу мы еще занимали какие-то гроши, чтобы накормить хотя бы гиббона. Но нам тоже хотелось есть. Несколько раз мы по очереди отправлялись на охоту за лягушками. Их мы продавали в Институт сывороток при Шарите, там платили пятьдесят пфеннигов за дюжину. Таким образом нам удалось протянуть еще немного. Но вскоре они отказались принимать лягушек, и вот тут-то мы узнали, почем фунт лиха.

Отец еще сделал попытку наняться выбивать ковры, но пора весенних генеральных уборок уже безнадежно миновала, а больше мы ни на что не годились.