Текст книги "Когда отцовы усы еще были рыжими"

Автор книги: Вольфдитрих Шнурре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 28 страниц)

– Он старый?..

– Старый, – сказал отец, – это не то слово; его дряхлость поистине достойна преклонения.

– И ты считаешь?.. – затаив дыхание, спросил я. Отец медленно пожал плечами и поднял руки ладонями наружу.

– Он стар, и он жалуется, – большего для начала требовать нельзя.

У Ашингера стулья еще стояли на столах, а мы, стараясь остаться незамеченными, уже сбегали вниз по лестнице. Там никого не было. Комната, наделавшая такого переполоха, была и вправду вся выложена белым кафелем. Отец обошел ее так, словно ему предстояло тут жить.

– Многое, – сказал он, – тут в очень неважном состоянии. Сразу видно, арендатор утратил подлинный интерес к своим обязанностям.

– Э-э, позвольте, – раздался чей-то дребезжащий голос, – откуда вы, собственно, взялись?

Мы обернулись, это оказался человек, служивший здесь, внизу. Изможденный, бледный старикашка со впалой грудью и хриплым дыханием.

Отец снял шляпу, а я отвесил ему поклон.

Пусть служитель бога ради не обижается на его замечание, весело произнес отец, оно относилось к так сказать гуманной стороне дела. Он пригласил старикашку подняться с ним наверх, в зал, мы уселись, и отец стал распространяться о преимуществах старости и о том, как важно позволить себе на закате дней своих пожить в полном покое.

– Э-э, кому вы это говорите! – прокряхтел старик. – У меня есть земельный участок в Хоэншенхаузене. Вы думаете, торчать тут – предел моих желаний?

– Конечно, нет, – с воодушевлением сказал отец, – остается еще завести козу или какое-нибудь другое животное, и вот маленький рай готов.

В козе, отвечал старичок, сейчас большой нужды нет, но в остальном отец абсолютно прав.

– Так почему, – с упреком выкрикнул отец, – вам, не долго думая, не сбросить с себя это ярмо?

Старичок, видимо, никогда об этом не думал. Ошарашенный, он уставился на отца.

– Да, – – немного помедлив, протянул он, – почему бы и нет? – И сразу же испуганно воскликнул: – Нет! Арендный договор...

– Перепишите его, – ликуя, перебил старичка отец.

– А на кого? – спросил тот. – Кто захочет в наши дни поступить на эту должность?

Отец погладил себя по подбородку, рука его дрожала.

– Н-да, – с усилием выговорил он, – тут вы действительно затронули весьма щекотливый вопрос.

Это был самый волнующий разговор, – который отец когда-либо вел в моем присутствии. Я понятия не имел, как он применит свои дипломатические способности; хотя если речь шла о других, у него всегда было наготове нечто из ряда вон выходящее. Но если дело касалось его самого, то он в лучшем случае пожимал плечами. Сейчас я пожалел только, что с нами нет Фриды. Вероятно, отец кое в чем разочаровал ее, а этот разговор мог бы научить ее им восхищаться.

Беседа явно затягивалась.

К полудню отец так настроил старичка, что тот уже собрался бежать в наблюдательный совет и швырнуть им под ноги свой договор.

– То, чем я здесь занимаюсь, унизительно! – кричал он. – И за это еще надо платить!

Отец всеми силами пытался его успокоить. А потом выложил на стол свой козырь.

– Боже! – вскричал он, хлопая себя по лбу. – У меня идея! Есть для вас замена!

У старичка от волнения стала трястись голова.

– Есть... это... Правда?!

– Ну как же я мог забыть! – кричал отец. – Бруно, мальчик, почему же ты не напомнил мне об инспекторе Вилли Кнузорске?!

– Господи помилуй! Конечно! – воскликнул я. – Ты совершенно прав!

Далее все разворачивалось с поразительной быстротой. Всего за какой-нибудь час был составлен окончательный вариант предварительного договора со старичком. Параграф первый гласил: в день своего рождения, то есть пятнадцатого февраля, Вилли займет свой пост; параграф второй обязывал старичка взять к себе козу Вилли и построить для нее зимний сарайчик, а в параграфе третьем было записано, что старичок, которого, впрочем, звали Эрвин Йеллинек, предоставит Вилли (предварительно заручившись согласием хозяйки) свою, находящуюся неподалеку, меблированную комнату.

Остаток дня господин Йеллинек угощал нас спиртным. Потом он предложил отцу перейти на "ты", и мы, насколько нам это удалось, пошли провожать его до трамвая, так как он решил закончить этот радостный день не в опостылевших меблирашках, а непременно в своем домике в Хоэншенхаузене.

– Честное слово, Отто, – бормотал он через плечо кондуктора, мешавшего ему выпасть из вагона, – я уже давно не был так счастлив, как сегодня.

– Я тоже, Эрвин, – кричал отец, махая вслед исчезающему в метели трамваю.

Теперь прежде всего надо было посвятить в наш план Фриду. Потому что отец ни в коем случае не хотел, чтобы создалось впечатление, будто он подыскал это место для Вилли только с целью совсем отвлечь его от Фриды. Но сколько мы ни искали, Фриды нигде не было.

– Господи, – сказал я, когда мы в который уже раз грелись в продуктовом отделе универсального магазина Титц, где иногда проводилась бесплатная дегустация бульона, – лишь бы она не приняла слова Вилли близко к сердцу и...

– Ну, знаешь ли! – сказал отец. – Она же не была в него влюблена!

– Нет? – удивился я.

– Оставь этот многозначительный тон! – раздраженно воскликнул отец.

– Во всяком случае, она очень обиделась, – сказал я. Отец в волнении грыз усы.

– Это уже звучит иначе. Не забывай, – сказал он, – что Фрида вовсе не раба своих чувств, она вполне разумный человек.

– Прекрасно, – отвечал я, – тогда поищем ее в конторе.

И правда, она оказалась там. На столе стояла огромная пепельница, а в ней, наверно, штук двадцать окурков. Перед Фридой высилась такая гора листовок и газет, что узнать ее можно было только по заплатке на левом локте ее спортивной куртки.

– Вот тебе и на, – сказал отец, – ты куришь? Фрида пробормотала, что это бесплатные сигареты.

– Ага, – выдавил из себя отец.

Сперва он завел речь о прекрасной февральской погоде, потом перешел на трудности, которые уготованы человеку в комнате, где топится только бочка из-под дегтя и где всегда такая уютная средняя температура.

– Если ты имеешь в виду бочку из-под дегтя в известной нам землянке, перебила его Фрида, – то, увы, должна тебе сказать, ты выбрал тему, оставляющую меня глубоко равнодушной.

– А как же, – спросил отец, непривычно выпрямившись, – подобное равнодушие согласуется с твоим социалистическим образом мыслей?

Фрида, сбитая с толку, уставилась на него.

Я тоже был поражен, отец никогда еще так – не говорил.

Раздосадованная Фрида заявила, что она не совсем его понимает.

– Ах вот как? – сказал отец. Тут, мол, томящаяся во мраке пролетарская душа тянется к свету, а Фрида осмеливается утверждать, что ей это безразлично?!

Фрида мрачно прикусила нижнюю губу.

– Не кричи так, – подавленно сказала она.

– Я сделаю все, – закричал отец, – чтобы обеспечить Вилли место под солнцем! Если надо, то и кричу.

– А я?! – проговорила Фрида. – Я должна спокойно слушать и на все молчать, да?

Отец сразу же снизил голос и опять ссутулился.

– Фрида, – тихо сказал он, – какое значение имеем мы сами, когда речь идет о благе ближнего?

– О благе! – передразнила его Фрида. – О каком же это таком благе? Может, о белом кафельном сортире?! – Голос ее дрожал, она была очень взволнована.

– Речь идет о блеске этого мира, – торжественно заявил лтец, – а сводится он к чьим-то глазам или к кафельной глазури, это разница чисто эмоциональная.

– Может быть, для Вилли, – в изнеможении сказала Фрида.

Отец откашлялся.

– Со смертью Элли, – произнес он, глядя мимо Фриды на тени снежных хлопьев за окном, – весь этот блеск для Вилли померк. Так почему же он не может вновь засверкать для него в этом пресловутом помещении?

Фрида беспокойно отгоняла – от лица облачка дыма.

– В каком еще помещении? – хрипло спросила она. – Ты уже имеешь в виду что-то определенное?

Тогда мы уселись и все ей рассказали.

Молча и непрестанно дымя, Фрида выслушала нас. Когда мы кончили, она долго еще молчала. Потом потушила сигарету и подошла к окну,

– Он уже знает?

– Нет, – ответил отец.

Фрида прижалась лбом к стеклу.

– Значит, мы должны ему сообщить.

Вообще-то мы собирались на следующий вечер пойти к нему, потому что ходить на орошаемые поля запрещалось; днем, когда много света, невольно обращаешь на себя внимание, а мы не хотели, даже напоследок, причинить Вилли неприятности. Но через пять дней будет его рождение, и он должен внутренне подготовиться к такому подарку. Итак, мы тронулись в путь среди дня.

Вилли не было в землянке. Мы искали его около двух часов. Наконец увидели его вдалеке, посреди огромной вороньей стаи. Вороны вокруг него что-то жадно клевали, видимо, он рассыпал им корм. Издали он со своим козырьком, в узеньких брюках и сам казался вороной.

Мы подождали, покуда птицы лениво поднялись в колючий, морозный воздух, потом окликнули Вилли, и он, помедлив, подошел к нам.

Мы не видели его больше полутора недель, и все трое здорово перепугались, заметив, как он за это время изменился. Форменная фуражка была надвинута на лоб так низко, что даже задирать подбородок теперь не имело смысла: потрескавшийся козырек совершенно закрывал глаза. И шел он теперь так сгорбившись, что казался ниже ростом; застывшая на морозе рука, которую он нам протянул, больше чем когда-либо напоминала когтистую лапку крота.

Мы молча проводили его до землянки.

У входа он остановился и задумчиво провел загнутым кверху носком ботинка по сверкающему снегу.

– Почти как кафель, – сказал он со вздохом.

Фрида сжала губы.

– Вилли, – быстро сказал отец, – мы должны сообщить тебе что-то очень важное.

– Ладно, ладно, – пробормотал Вилли, – входите.

Мы еще дали ему развести огонь, но потом отец не выдержал.

– Вилли, – проговорил он, переведя дух, – мы достали для тебя место арендатора в туалете.

– Минутку, – сказал Вилли и сосновой лучинкой сдвинул фуражку со лба. Минутку. Я сплю, правда?

– Нет, – сказала Фрида, – Вилли, ты не спишь.

Вилли потряс головой, как будто ему в уши попала вода.

– Эй, – произнес он, – эй, Вилли, проснись.

– Вы не спите, – сказал отец, – честное слово.

– Нет, – настаивал Вилли, – это исключено. Вот же Элли стоит.

Фрида поперхнулась.

– Я – Фрида.

У Вилли стали дрожать колени.

– Еще раз, – взмолился он и уставился на Фриду, задрав подбородок.

– Я – Фрида, – безрадостно сказала она, – могу поклясться.

– Значит, это правда, – констатировал Вилли. Жизнь мало-помалу возвращалась к нему; он по очереди осмотрел нас, задрав подбородок. – Но почему же вы это вдруг сделали для меня?

– Видите ли, – сказал отец, – отвечать на этот вопрос – все равно что давать отчет, почему я дышу.

– А я – как ты, – сказал я.

Фрида молчала.

На следующее утро мы отправились к хозяйке господина Йеллинека. Она держалась несколько отчужденно, но когда отец объяснил ей, насколько важно для господина Йеллинека провести свой заработанный столь горьким трудом досуг в Хоэншенхаузене, и что, с другой стороны, значит для Вилли быть преемником господина Йеллинека, она стала сговорчивее. Ей хотелось бы взглянуть на Вилли, сказала она; и если он человек приличный, то она ничего не будет иметь против него, как нового жильца.

– Тогда, – сказал отец, – можно считать, что практически он уже к вам переехал.

А в полдень у Ашингера состоялась первая деловая встреча Вилли с господином Йеллинеком. Господин Йеллинек пришел от Вилли в восторг и, должен сказать, с полным основанием, поскольку Вилли купил из своих сбережений воротничок и галстук, которые вместе с сюртуком придали ему такой торжественный и благородный вид, что отца это несколько раз сбивало с толку; а уж Фриде, которая все время мечтательно смотрела на Вилли, и говорить не приходится.

Вилли хотел было сначала поработать полдня, вроде как испытательный срок, но отец ему отсоветовал; предстояло еще слишком много приготовлений, а ведь эта служба должна была стать для Вилли не докучной обязанностью, а подарком ко дню рождения.

Председатель наблюдательного совета уехал в Исполиновы горы кататься на лыжах, но у него имелся заместитель, который в ответ на звонок господина Йеллинека сказал: если господин Йеллинек хочет по состоянию здоровья переписать арендный договор на кого-нибудь другого, то пожалуйста, главное, чтобы этот другой был человек надежный.

Насчет этого, отвечал господин Йеллинек, который уже снова напился от радости, что так внезапно стал пенсионером, насчет этого господин советник может убедиться лично, что же касается его самого, то он в любом случае головой ручается за этого Вилли Кнузорске.

Заместитель председателя наблюдательного совета этого не требовал. И все-таки, когда на следующий день обитая кожей дверь его кабинета снова беззвучно захлопнулась за Вилли и мы почти благоговейно взглянули на него (ради такого случая он даже побрился, а Фрида еще воткнула ему в петлицу красную бумажную гвоздику), то под мышкой он и вправду нес бумагу, черным по белому удостоверяющую, что отныне он вступает в новую должность. Заместитель председателя только удивленно покосился на загнутые кверху носки Виллиных туфель. Но это сказал Вилли, можно будет при случае как-нибудь исправить.

То был торжественный день для всех нас.

Оставалось лишь уладить вопрос о переселении козы из Мальхова в Хоэншенхаузен. Мы понимали, что Вилли нелегко будет с ней расстаться, и потому решили, что он должен один перевезти ее.

Отец как раз получил пособие и пригласил нас с Фридой к Ашингеру, где мы обсуждали все те улучшения, которые мы хотели порекомендовать Вилли, Ведь в конце концов он должен выплачивать аренду и платить за меблированную комнату.

У нас имелось множество довольно полезных идей. У Фриды, которая сначала все больше помалкивала, потом стали появляться самые лучшие идеи. Так, например, она предложила маленькие, украшенные цветами таблички, снабженные веселыми и мудрыми изречениями в стихотворной форме. А у отца родилась мысль поставить в комнате перед уборной подставку для чистки обуви, а в ней устроить маленькую библиотечку.

Мы столько всего на придумали, что отец решил составить список. И тут нам пришло в голову сейчас же набросать программу торжества по случаю дня рождения. Оно должно было происходить у Ашингера. По поводу пирога отец хотел переговорить с новой хозяйкой Вилли. Свечи могла принести Фрида.

– А может, – сказал я, – стоит привлечь еще нескольких клиентов?

Но отец считал, что нельзя сейчас мыслить так прозаично, ведь в конце концов речь идет об оформлении праздника.

– А повседневность наладится сама собой, – сказал отец.

– Если удастся, – вставила Фрида, – я раздобуду у наших пропагандистов граммофон.

– Отличная идея, – с радостью записывал отец. Не знаю, долго ли еще это продолжалось, потому – что я заснул за столом.

Следующий день – это было 14 февраля, и всю ночь, как нарочно, чтобы сделать день рождения Вилли светлым и радостным, шел снег – целиком был посвящен приготовлениям к празднику. Вилли отец посадил под домашний арест, снабдив его нашим последним томом энциклопедии от V до X; для него все должно было быть сюрпризом. Кроме того, Вилли надо было еще пережить разлуку с козой, которая далась ему куда труднее, чем он предполагал.

Но потом все устроилось, и наконец наступило долгожданное утро.

Фрида пригласила всех нас на чашку кофе, а затем следовал пункт первый из отцовской программы праздника: отсылка форменной фуражки Вилли помещику в Мальхов. Вилли написал несколько благодарно-умиленных строк, и после того, как отец исправил наиболее тяжкие орфографические ошибки, а Фрида приложила еще и листовку, мы завернули шапку сначала в шелковую, а потом в упаковочную бумагу и все вместе отправились на почту.

До самого обеда мы праздновали у Ашингера вступление Вилли в новую жизнь, а потом к нам присоединился хихикающий и опять уже пьяненький господин Йеллинек, передал сердечнейший привет от козы и пригласил нас отобедать с ним. Кельнеры нас уже знали и, проходя мимо, всякий раз подносили какое-нибудь угощение, так что вскоре уже Вилли, держась своими красными, покрытыми шрамами руками за отвороты сюртука, стал держать речь, не забыв упомянуть и Элли, и свое прошлое сторожа орошаемых полей, речь, настолько трогающую сердца, что, когда он кончил, к нам подходили совсем чужие люди и молча жали ему руку.

Краткую речь произнес и отец, под аплодисменты присутствующих он призвал Вилли с полной ответственностью и серьезностью отнестись к своему новому, в высшей степени гуманному поприщу.

Потом было еще много всяких тостов, и не успели мы оглянуться, как наступил вечер, стемнело, и тут появилась новая квартирная хозяйка Вилли и, соответственно, прежняя господина Йеллинека, с праздничным пирогом. Едва улеглась буря оваций, как вошел управляющий и спросил, может ли он пригласить нас на чашку кофе.

Отец ответил, что только в том случае, если и он в свою очередь примет наше приглашение на главное, торжество.

С удовольствием, отвечал обрадованный управляющий, он ведь холостяк и не знает, что ему делать нынче вечером.

Поскольку господин Йеллинек тоже оказался холостяком, то сразу же возник новый, весьма интересный разговор о достоинствах холостяцкого житья, к нему присоединились все собравшиеся. Кроме Фриды; она сидела, откинувшись на спинку стула, курила и рассеянно смотрела на Вилли, высоко вздернув брови. В тщательно напомаженной голове его преломлялись лучи верхнего света.

Поздно вечером – большинство гостей уже разошлось, кельнеры стали покашливать, то и дело глядя на часы, – настал великий миг.

Отец извинился и пошел вниз расставить свечи. И вдруг снизу донеслись раскатистые, многократно повторенные эхом в гулких кафельных стенах, грозные, так что все вздрогнули, первые звуки гимна. И тут же оборвались, сменившись печальной мелодией "Не каждый день бывает воскресенье".

– Пластинки перепутал, – пояснила Фрида, все с облегчением поднялись и вслед за Вилли, возглавившим процессию, пошли вниз по лестнице.

Нам явилось поистине сказочное зрелщце – вряд ли можно придумать помещение более подходящее для украшенного свечами праздничного стола. Теплый свет красных свечей играл на белом кафеле, а блестящий пол и сверкающие двери повторно отражали этот неземной, волшебный блеск.

На столе лежали подарки для Вилли: от отца – наш последний том энциклопедии, чтобы Вилли в часы наименьшего наплыва посетителей мог расширять свой кругозор; от меня – сапожная щетка с изображенной – на ней панорамой Бранденбургских ворот; от господина Йеллинека – бутылка Штейнхегера {Можжевеловая водка}; а Фрида воплотила в жизнь свою идею вырезала лобзиком табличку и выжгла на ней стишок:

Тому, кто всем мирским невзгодам

Бросает храбро вызов год за годом,

Желаю обрести укромный уголок,

Где бы порой весь мир забыть он мог.

{перевод М. Френкеля)

Вилли от умиления не знал, на что ему раньше смотреть, он то и дело протирал мизинцем уголки глаз и усиленно моргал, что, впрочем, мало помогало, слезы уже катились по впалым щекам, стекаясь под задранным подбородком в блестящее жемчужное ожерелье. Теперь он благодаря сюртуку, галстуку и новому воротничку выглядел не менее нарядно, чем стол с подарками.

Всем нам тоже нелегко было скрыть свою растроганность, даже управляющий всхлипывал.. Мы дали Вилли спокойно налюбоваться – подарками. Потом я завел граммофон. На этот раз я выбрал "Нет у меня авто, нет рыцарского замка", песню, которая нам с отцом всегда была очень близка. Но тут она, кажется, не произвела на отца большого впечатления, он давно уже оттягивал указательным пальцем воротничок рубашки и был бледнее обычного.

– Что с тобой? – тихонько спросил я.

– Фрида, – беззвучно выдохнул он, – куда девалась Фрида?

Я в смущении оглянулся. Нет, здесь были только мужчины.

"Моя голубка, я тебя люблю", – запел какой-то господин на пластинке.

– Фрида! – в отчаянии воскликнул отец. – Бога ради, Фрида, где ты?

– Здесь, – раздался ее ворчливый голос.

Мы кинулись к двери.

Фрида сидела за дверью на весах, стрелка которых нервно дергалась туда-сюда. Фрида курила, а из кармана ее залатанной спортивной куртки торчали еще три непочатые пачки сигарет.

– Бог ты мой! – с облегчением воскликнул отец. – Но скажи, почему же ты не входишь?

– Слушай, – сказала она, мрачно глядя на отца сквозь облако дыма, – ты разве не можешь прочесть, что написано на ваших дверях?

– О, небо! – закричал отец. – Прости меня.

А не хочет ли Фрида, прежде чем мы пойдем наверх продолжить праздник вместе с управляющим, еще разок пожелать Вилли счастья?

– Зачем? – сказала Фрида, явно не в духе, и кивнула на приоткрытую дверь. – Смотри, он уже при исполнении служебных обязанностей.

Мы заглянули в щелку.

Там стоял Вилли и рукавом своего сюртука сосредоточенно начищал кафель,

НАШЕ ОБЩЕНИЕ С ГНОМАМИ

Я не знаю, как отец до этого дошел; может быть, он их только выдумал. Но может быть, действительно в них верил. Так или иначе, но он считал: хорошо было бы знать, что, кроме ангелов и прочих эфирных созданий, существует еще и нечто более осязаемое, гномы, например,

– Ангелы, – говорил отец, – чересчур обидчивы.

Чего уж никак не скажешь о гномах. Наоборот, они как раз больше всего пеклись о тех, от кого ангелы с возмущением отвернулись, а поводов для этого у ангелов всегда бывало достаточно.

И внешне отцовы гномы тоже были совсем особенные. На первый взгляд они походили на обыкновенных гномов. Но если присмотреться попристальнее, то можно заметить кое-какие отклонения от привычного гномьего облика. К примеру, у них крылышки, как у майских жуков, и лягушачьи лапки. Иногда ночью слышно, как эти лягушачьи лапки шлепают по лестнице. Зимой они носят подбитые шмелиным мехом домашние туфли из скорлупы грецких орехов.

Только вот какие они с лица, отец не мог мне точно объяснить. Поэтому он часто прибегал к помощи фотографических портретов Шоу, Толстого и адмирала Тирпица.

– Так что приблизительно ты можешь их себе представить, – говорил отец, – во всяком случае, в том, что касается бород, а лица у них, конечно, куда симпатичнее.

К несчастью, бабушка проведала, что мы так любим гномов. Она не слишком часто вспоминала о нас, считала отца асоциальным и неудачником. Но каждые несколько лет на нее вдруг по непонятной причине нападала сентиментальность, и тогда она нежданно-негаданно вваливалась к нам, дарила что-нибудь ненужное и по любому поводу нещадно к нам придиралась. Так продолжалось с неделю, потом она вдруг снова исчезала на долгие годы.

Но тут, как уже сказано, она прознала о нашем увлечении гномами, пожалела, что неправильно воспитала отца, и не могла успокоиться, покуда не купила гнома, который, как она с раздражением утверждала, был точно две капли воды похож на гномов, порожденных нашей фантазией, – более того, он был даже выше их на целую голову.

Не гном, а страшилище около метра в высоту, он казался бородатым младенцем, которого натерли салом, и похвалялся своими блестящими туфлями с пряжками, синим передником без единой складочки, трубкой в виде цветочного горшка, деревянными граблями и розовой лысиной и в довершение всего напоминал отцу его начальника.

Из соображений пиетета мы некоторое время держали гнома в – спальне. Но уже через несколько дней начали молча обходить его, а вскоре, к нашему взаимному удивлению, мы оба, не сговариваясь, как бы даже случайно, вошли в комнату, и каждый держал в руках сложенный мешок. Вдаваться в долгие объяснения мы не стали. Засунули гнома в мешок, отец, крякнув, взвалил его на плечо, и мы поехали на вокзал, купили два перронных билета и посадили гнома в пустое купе первого класса в скором поезде, идущем в Брюссель. На зеленом бархате дивана гном выглядел очень забавно.

– Вот здесь ему самое место, – безжалостно сказал отец.

Чтобы произвести впечатление, будто купе переполнено, мы то и дело выглядывали в окно, покуда дежурный по станции не подал сигнал к отправлению, тогда мы выпрыгнули из вагона, и гном уехал.

Бабушке мы сказали, что разбили его во время уборки. Бабушка смерила нас довольно-таки проницательным взглядом, потому что по всей нашей квартире было заметно, что вряд ли мы, убирая, передвинули хотя бы один стул; однако ей пришлось удовольствоваться нашим объяснением. И она ограничилась тем, что спустя день подарила мне детский граммофон и несмотря на протесты отца пластинку к нему. На одной стороне ее было "Что Мейеру делать на Гималаях?", а на обратной – впрочем, принимая во, внимание необычайный бабушкин такт, ничего другого и ожидать было нельзя – "Шествие гномов".

Я тогда был помешан на музыке и нередко часами прокручивал пластинку. В результате отец предложил мне отдать ему эту пластинку, а он ее уничтожит; за это я смогу подыскать себе в отделе игрушек у Вертхайма что-нибудь другое, разумеется, не слишком шумное.

Я долго еще слушал эту пластинку, покуда не пресытился ею, и тогда решил принять предложение отца.

Мы искали с чрезвычайной сосредоточенностью, но ничего не нашли, слишком высоки были наши требования. Потом мы тщетно перерыли игрушечные отделы у Титца, Израэля и еще в полдюжине игрушечных магазинов, так что отец с тяжелым сердцем пришел к решению снова купить мне столь поспешно уничтоженную пластинку. И в тот самый день мы нашли его.

Он стоял в витрине кондитерской. Гном, самый чудесный гном, которого только можно себе представить. Он во всем – вплоть до крылышек майского жука и лягушачьих лапок – так точно соответствовал порождению нашей фантазии, что мы в состоянии были только шептать, когда справлялись, продается ли он.

– Этот? – спросила продавщица. – Да, конечному нас их на складе целая куча.

Нас страшно возмутили ее слова, и отец еле удержался, чтобы не сделать ей замечания. В конце концов мы его все-таки купили, хотя он под своей одежкой из станиолевой бумаги оказался не только полым, но еще и шоколадным.

Отец меня утешил. Если поставить его в безопасное место, то и шоколадный гном с легкостью доживет до восьмидесяти, а то и до ста лет.

Два года он, во всяком случае, протянул. А потом настал дождливый день, когда я не знал куда себя девать. Я начал рыться в старом хламе и обнаружил подаренный бабушкой детский граммофон. Я завел его и в задумчивости глядел на войлочный кружок.

И тут у меня возникла идея. А что если доставить удовольствие шоколадному гному и прокатить его на карусели?

Все получилось как нельзя лучше. Сразу видно было, что гному понравилось крутиться на войлочном кружке. И все же мне показалось, что он, пожалуй, не против крутиться еще быстрее. Но едва я прибавил скорость, как он, блаженно улыбаясь, свалился, отлетел к стене, шмякнулся об нее и невзрачным комочком станиолевой бумаги упал на пол.

Его смерть причинила мне большое горе. Отец сразу же – отпросился на службе, и мы поехали за город, в Бризеланг, где и закопали под засохшим дубом выложенную мхом сигарную коробку, в которой лежал гном, или, вернее, его останки. Я, глотая слезы, копал могилу, а отец насвистывал печальные песни Германа Ленса; потом мы воткнули в могильный холмик крест, сделанный из заячьих костей, и, не обменявшись ни словом, поехали домой.

Но и потом, еще очень долго, отец никогда не уставал ездить со мной на могилку.

А однажды, когда горе уже несколько притупилось, отец сказал, что времена сейчас трудные, и было бы неплохо иметь в своем распоряжении талисман – доброго гнома.

Он сунул руку в карман и протянул мне крошечный комочек глины, и вправду отдаленно напоминавший сидящего гнома.

– Сам обжигал, – заявил отец.

Моего разочарования как не бывало.

Я постоянно таскал с собой этот талисман, покуда он совсем не одряхлел. Но я уже к нему привык и привязался еще больше, чем отец. Так или иначе, но всякий раз, когда мы хотели, чтобы нам что-то удалось, мы сперва плевали на гнома, а потом я целый день таскал его в кармане брюк, все время сжимая талисман в кулаке. Конечно, он не стал от этого красивее, но выразительнее безусловно.

Однако наш гномик-талисман и вообще был явлением необычайным. Например, чтобы сохранять свою волшебную силу на больший срок, он должен был каждый год устраиваться за городом на зимнюю спячку.

Место, которое отец облюбовал для этой цели, было в красивой долине. Окруженная ольхою впадина в лесу, на краю которой любили появляться дикие кабаны. Путаница воздушных корней ольхи была точно создана для гномьего замка. Там имелись анфилады комнат, кухни и кладовые, подвалы в чердаки. Важнее всего нам было затемнить как следует спальню нашего гнома. И запасы на зиму у него были: брусника, крошки обсыпного торта, яблочные зернышки и грибы. Кроме – того, отец – для пущей безопасности всякий раз вырезал для него лодку, на случай, если долину вдруг затопит.

Потом мы прощались с ним. Церемония прощания задумывалась гораздо длительнее, чем бывала на самом деле, отец знал массу разных формул прощания и тому подобных грустных обрядов. Но я всегда так плакал, что отец удовлетворялся сокращенной программой.

В конце марта гном-талисман возвращался к нам. Это был праздник поважнее даже, чем день рождения отца, и встречали мы его обсыпным тортом, кофе, фонариками и песнями. Отдохнувший и набравшийся сил гном вновь приступал к своим нелегким обязанностям.

Наступила осень, и мы со слезами препроводили гнома в его ольховый замок, а когда опять пришел март, мы, ликуя, поехали за ним, – но он исчез.

Вся долина была затоплена, ольховые стволы на целый метр уходили под воду.

Сначала мы растерялись, потом отец взял себя в руки.

– Ты видишь его лодку? – Он неуверенно откашлялся.

– Нет, – сквозь слезы пробормотал я. Но отец не растерялся.

– Это счастье! – твердо сказал он. Сбитый с толку, я взглянул на него.

– Неужели ты не понимаешь? – спросил отец. – Он уплыл, когда поднялась вода! А для чего же мы вырезали ему лодку?

– Ты уверен? – спросил я.

– Слушай, – сказал отец, – не станешь же ты отрицать, что я знаю толк в гномах?

– Нет. Но почему же он просто не дождался нас тут, в лодке?

– Могу тебе точно сказать, – проговорил отец. – Времена теперь не такие, чтобы гномы чувствовали себя уютно.

– Правда?

– Честное слово, – отвечал отец, – как ни печально это звучит,

Это был последний наш гном. Он еще несколько раз писал нам, но отец оказался прав: его приветы в почтовых открытках были такими робкими, что просто духу не хватало звать его вернуться.

ВЫЛАЗКА В ЖИЗНЬ

По правде сказать, политические собрания мы недолюбливали. Ведь если они не такие как надо, – люди недовольны, а если даже такие как надо, поневоле склоняешься к мнению других. Но однажды мы все-таки пошли на собрание: Фрида считала, что нам необходимо послушать ораторов, лучше которых в настоящий момент не было в коммуне северо-восточной части Берлина.

Собрание происходило на старой мыловаренной фабрике в Панков-Хейнерсдорфе, на самом краю города. Сразу за фабрикой начинались поля и луга; мы бы с удовольствием сделали небольшой крюк и прогулялись, ведь стояло лето, слышались трели жаворонков, и солнце так играло в осколках стекла на мусорной куче за мыловаренной фабрикой, что эта куча казалась огромной, свалившейся с неба люстрой. Но Фрида сказала, что потребует у нас отчета, и мы вошли.