Текст книги "Охотник за тронами"

Автор книги: Вольдемар Балязин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц)

– Пока король недужен, я для тебя, пан Всеслав, король, ибо он поручил мне и тебя, и твоих людей. И велел его именем всеми вами распоряжаться. Потому и встанешь ныне под начало пана Адамовича, а уж он сам тебе укажет, что дале делать.

– Да ты в уме ли, князь?! – кричал магнат. – Когда это Бжезинские стояли у Адамовичей под началом?!

– Ступай, пан Всеслав, – высокомерно ронял Глинский. – Недосуг мне с тобой говорить. Дела у меня. – И звал громко: – Эй, Христофор! Зови следующего.

Высокий горбоносый саксонец, не поднимая глаз, выходил за порог, негромко звал:

– Проходи, твоя милость, до пана воеводы.

Всеслав Бжезинский, скрипнув зубами, поворачивался так, что плащ прапором взлетал за спиной.

В дверях столкнувшись с новым посетителем, становившимся свидетелем его унижения, кричал пронзительно:

– Кто может меня, вольного пана, заставить служить у худородного атаманишки?

Михаил Львович, сверкнув перстнями, складывал руки на груди. Стоял молча, глядел на крикуна языческим истуканом, этаким золоченым ромейским Марсием.

Ответствовал тихо:

– Я заставлю. Не пойдешь – велю в тюрьму метнуть. Только знай, Бжезинский, хитрость твоя – старая хитрость. Сколь уже раз видел я перед битвой таких! Трусу лучше в тюрьме сидеть, чем в поле на Орду выезжать.

Обиженный пан-потентат выскакивал за порог быстрее королевского скорохода. Трясущейся ногой ловил стремя и аллюром, разгоняя обывательских уток и кур, мчался к Станиславу Петровичу.

Гетман понимающе смотрел на можновладца, укоряя второго воеводу, сочувственно тряс седой головой, но приказа не отменял, уговорами добиваясь того же, чего Глинский достигал приказом.

Так, лаской и строгостью, посулами и угрозами, заботами и трудами толпы гультяев и бражников превращались в крепкое духом и порядком войско. Через три недели в посадах Лиды и в замке стоял не кочевой табор, а готовая к бою десятитысячная армия.

Утром 27 июля 1506 года на южную дорогу выехал из Лиды малый конный разъезд. В миле от города литовцы увидели татар. Ордынцы думали, что все будет, как и до сих пор: литовцы покрасуются, погарцуют немного, а потом по привычке покажут спины и пустятся наутек.

Но литовцы сшиблись со степняками яростно и жарко. Татары побежали. Литовцы поотрубали головы у убитых, положили их в чересседельные сумки и, повязав ремнями трех, сдавшихся на их милость, поскакали в Лиду.

Весь город и едва ли не все войско сбежалось на рыночную площадь смотреть на валявшиеся в пыли отрубленные головы и стоявших рядом кривоногих, низкорослых крымчаков, зло и испуганно постреливавших желтыми, как у волков, глазами.

Михаил Львович и Станислав Петрович тоже приехали на рынок. Но не для того, чтобы поглазеть на отрубленные головы – в минувших битвах видели их предостаточно. Пленные тоже не интересовали их – воеводы ведали, что главные татарские силы идут к Лиде и находятся сейчас в пяти днях пути. Заботило другое: как отнесутся ко всему случившемуся воины и горожане?

Много повидали на своем веку смоленский наместник Кишка и князь Глинский, но такого не помнили: будто бесы вселились в толпы, запрудившие рынок. Повсюду на лицах виднелись злая радость и бесконечная, лютая ненависть, преисполненная торжества. Казалось, не три напуганных ордынца стояли на рыночной площади, а сразу все царевичи Гиреи, командиры всех туменов были сейчас перед ними с ремнями на шее, и не полдюжины голов валялись в пыли, а все тридцать тысяч.

Особенно бесновались и неистовствовали женщины. Старухи рвались к пленным с вытянутыми руками, перекошенными лицами, судорожно скрючив пальцы. Жолнеры, повернув древки пик и алебард поперек животов, еле сдерживали натиск толпы.

– Озлобился народ, – раздумчиво проговорил Глинский, повернувшись к гетману. – Самая пора эту злобу на врага выплеснуть.

Кишка сидел ссутулившийся, вялый, уронив поводья.

– Что случилось, Станислав Петрович? Никак, занедужил? – спросил Глинский, вглядываясь в лицо гетмана.

Кишка натянуто улыбнулся:

– Ты известный лекарь, князь Михаил Львович, и весьма искусный. Но я в самом деле захворал. Не пойму только от чего.

– Горячка у тебя, гетман, – ответил Глинский. И подумал: «Уж не отрубленные ли головы так подействовали на тебя, пан Станислав? Занемог-то у меня на глазах, как сказал, что пора злобу на врага выплеснуть. Стало быть, не хочешь в деле участвовать?»

– Не знаю, что и делать, князь Михаил Львович. – Станислав Петрович сгорбился еще сильнее, – Голова кружится, и в теле такая слабость, хоть с коня сходи…

– Ну и сойди, – зло откликнулся Глинский. – Пересядь на воз, и пусть тебя впереди войска, как церковную хоругвь, везут.

Кишка жалко скривился. Скосоротившись, опустил глаза.

– И то, – проговорил тихо, – пересяду на воз. А ты, князь Михаил Львович, возьми у меня ныне гетманскую булаву.

Новая волна неистового рева захлестнула рынок. И на гребне этой волны, раздув ноздри и яростно прищурив глаза, Глинский проговорил сдавленно:

– Давай булаву, пан гетман. Не бойся – не уроню.

На следующее утро провожали Глинского и его десятитысячную армию. Безрадостные лица взирали, как с одной стороны городских ворот служили прощальный молебен бородатые попы, дымя кадильницами и тяжко отбивая поклоны. С иной стороны ворот бритые ксендзы, звеня колокольцами и воздев к небу высокие черные кресты, возносили молитвы о даровании победы на тарабарском латинском языке, не всегда понятном и им самим.

И только у мальцов при виде оружия и доспехов задором горели глаза. Прочие стояли с горестно поджатыми губами, тень печали лежала на их лицах, осунувшихся и посуровевших.

Когда же пошли под высокую браму попы и ксендзы и следом за ними со слезами и причитаниями медленно двинулась серая толпа горожан, казалось, что не с торжественного молебна идут они ныне, а с великих мирских похорон.

Ибо оставался город сирой вдовицей, его защита и опора, его мужи и воины уходили навстречу неизвестности, грозившей всем полоном и смертью.

Лишь в одном Николке пофартило: его погнали не на юг, к Бахчисараю, в крымский улус, а за Ордой, идущей на север. Все-таки вокруг не татарщина была, а своя родная земля.

Поймавший его татарин, нукер передового полка, отволок пленника в обоз, привязал к облучку телеги и наказал татарчатам, что крутились подле на конях-малолетках, глаз не спускать с нового раба.

Николке развязали руки, накинули аркан на шею, и он плелся, глотая пыль, привязанный к телеге, как коза, которую гонят продавать на майдан.

Сначала ни о чем не думалось: болела голова, ныло ушибленное плечо, саднило в горле, оттого что пыль, застилавшая глаза, мешала и дышать. Немного пообвыкнув, пленник начал присматриваться. По обе стороны от него катились такие же арбы, как и у его хозяина. Справа шло всего две повозки, слева – так много, что верховые, охранявшие обоз, казались совсем маленькими. Иные из них держали на поводках больших косматых собак – овчарок, пригодных и овец стеречь от волков, и людей караулить.

В первый день Николка других полоняников не видел, он оказался первым из схваченных. Потом они появились. И вскоре не было телеги, за которой не шли бы повязанные сыромятиной мужики, бабы, парни, девки, хлопчики да девчушки. Привязав к арбе полоняника или полонянку, татары больше внимания на рабов не обращали. Для них это были не люди – двуногий скот. Как скот их кормили, бросая объедки. Как скот охраняли свирепыми овчарами-волкодавами, подгоняли как овец, пинками, палками да нагайками. Когда Орда останавливалась на ночлег, с невольников снимали путы, и они валились на землю – под телеги или прямо под тучи и звезды и засыпали каменным сном…

Прошли Туровскую землю и Пинскую, в обозе появились люди из окрестностей Слуцка и Клёцка.

…В этот день их подняли в темноте и быстро погнали вперед. Конные тумены царевичей шли скоро, почти столь же скоро катились арбы; невольников торопили, полосуя плетями и волосяными арапниками.

Дюжий мужик, что появился за соседней арбой дня три назад, процедил сквозь зубы, тяжко дыша, более от злобы, чем от бега:

– Не наполним моря слезами, не утешим супостата печалью. Лютуют поганые. Чуют, что встала им поперек дороги русская сила.

– Откуда знаешь, дяденька? – спросил Николка.

– Ветром принесло, – ответил мужик.

На недолгом полуденном привале, когда уже отмахали с ночи верст тридцать, Николка услышал дивные вести. Пленники шепотом передавали друг другу:

– Встала Орда перед русским войском. А во челе его гетман и князь Михаил Львович Глинский – великий воин и изо всех наихрабрейший витязь. Тридцать раз бил он татар, побьет и на сей раз.

Слухи множились, обрастали десятками правдоподобнейших и красочных подробностей. Причем разносили их люди, хорошо знавшие князя, не раз ходившие с ним в походы, а то и бывавшие в одной с ним застолице. По-разному определяли знатоки только число княжеской рати: тридцать тысяч, сорок, пятьдесят. Говорили, что на подходе еще несметные русские, польские и литовские силы и что теперь поганым – конец.

Однако, поглядывая на татар, чувствовали, что дело, кажется, обстоит не совсем так. Татары посмеивались, весело перекликались. Кто мало-мальски кумекал по-русски, кричал задиристо:

– Зачем мала ремень брал? Чем урусов вязать буду?

И все щерили зубы, помахивая свернутыми в кольца сыромятинами…

Близко к полуночи, уже в темноте, перебрели они неширокую, но холодную речку Цепру, и тут обоз остановился. С полоняников поснимали ремни и арканы. Утомленные, те попадали наземь как неживые – такого долгого и изнурительного перехода не было от самого Дикого поля. Вымотались и их охранники. Даже собаки легли на землю, вытянув передние лапы и засунув меж ними носы.

Сон морил Николку, ноги ныли, тело болело, но беспокойная мысль не давала смежить глаза.

«Чего это я? – удивился сквозь дрему Николка. – Разве будет еще так-то?»

Прогнав сонливость, юнец высунул голову из-под арбы, Млечный Путь молочной рекой тек к краю света, омывая золотую краюху месяца. Слезинками поблескивали божьи лампадки – звезды. Теплый ветер нес в шелковистых ладонях ласковые, душистые струи.

«Воля, воля. Вот она, рядом, – будто шептал кто Николке, – возьми ее». Хлопчик повернулся на живот и ужом-поползнем, вжимаясь в землю, нырнул под соседнюю телегу, под другую, затем под третью. Дальше телег не было. Саженях в десяти справа спали, прижавшись друг к другу, собаки. Неподалеку сидели, обхватив копья, недвижные стражники. Николка долго смотрел на стражников. Ни один из них так и не пошевелился.

Мысленно перекрестившись и беззвучно прошептав невесть откуда пришедшее «Господи, пронеси», Николка выкарабкался из-под телеги и, изнемогая от смертельного страха, пополз к берегу Цепры.

«Если вернуться назад, то только случайные татары могут попасть мне навстречу. А впереди весь обоз пришлось бы переползти, и лагерь, и передовые посты, что выставляют во вражескую сторону поганые, – думал он. – Сзади же лагерь если и охраняют, то смотрят вполглаза, слушают вполуха».

Опустившись по шею в воду, почти на корточках, перебрел Николка мелкую Цепру и, выйдя на другой берег, бросился во всю прыть в сторону, огибая трехверстной дугой ордынский лагерь. Нестройный шум еле доносился из татарского коша, но сколько Николка ни прислушивался, звуков погони не услышал.

Все время поворачивая голову в сторону оставшегося слева лагеря, хлопчик к рассвету вышел еще к одной реке. Переплыв ее и оглянувшись с крутого берега в последний раз, он заметил далеко-далеко ряды юрт и палаток, белые шатры татарской знати и первые, редкие еще дымки разгорающихся костров.

В стороне от лагеря за большим озером с черной запрудой розовела тонкая полоска неба.

«Стало быть, восход – там, – сообразил Николка, – а литовские земли – там». И, круто повернув в сторону, побрел полями вперед, отыскивая на ощупь дорогу.

Пройдя пару верст, он ступил на торную тропу, которая вывела беглеца на широкий шлях. Вдали показались хаты большой деревни.

Клёцк – Белорусские Зелы

Глинский вел армию на юго-восток, в родные свои места – в землю дреговичей[14]14
  Дреговичи – восточнославянское племя, обитавшее на реке Припять и ее левых притоках. С X в. вошло в Киевскую Русь.


[Закрыть]. И хотя далеко еще было до них, сразу за Лидой показалось ему, что это-то и есть его родина.

Войско шло по берегам сонных рек, замерших в неглубоких песчаных ложах, мимо тихих стариц, недвижных бочагов и омутов, через дремотное царство водяных и русалок, сквозь великие болота, укутанные мхами и заросшие травами или зыбкие, коварные, топкие, чуть прикрытые тонким наплавным слоем; шло сквозь невысокие редкие леса, по земле бедной и малолюдной.

На второй день пришли в Новогрудок – старый стольный град Черной Руси. По слухам, татары были где-то совсем близко. Осторожный Глинский остановил армию и выслал разъезды добывать достоверного языка.

В поиск отправились два брата Немировича – Андрей и Юрий – с дюжиной конных жолнеров. Выехали до зари, пустив вперед головной разъезд. Однако и сами ехали сторожко, не сводя глаз с маячивших впереди товарищей и зорко осматривая окрестности.

За Новогрудком места пошли побогаче. Холмистая равнина желтела спелым житом, зеленела травами. Жолнеры – деревенские хлопцы печально оглядывали окрестности, – хлеба перезревали, трава перестаивала. В полях и на лугах не было ни мужиков, ни баб, ни единой копны, ни одного сметанного стога.

Верст через двадцать снова пошли болота и так тянулись почти до самого Городища – большого села, покинутого жителями и теперь наполовину спаленного татарами. У околицы Городища, ближе к той части, где уцелевших хат было больше, разведчики залегли.

Поближе к полудню на улицу Городища въехали восемь татар. Весело переговариваясь, с любопытством оглядывая не до конца еще разграбленное село, ордынцы спешились и вперевалку двинулись от одной хаты к другой. Шли они неспешно, разбившись на группки – по трое и по двое. Жолнеры, замерев, внимательно следили, как степняки все ближе и ближе подходят к засаде.

Чем меньше домов оставалось до околицы, тем злее становились грабители. Дворы стояли пустые, и поживиться незваные не могли ничем.

В самой последней хате двое татар задержались.

Раздался отчаянный детский крик, и ордынцы вытащили во двор оборванного, худого подростка, связывая ему руки. Хлопчик от страха сжался и замолк. Согнувшись сидел на земле, почти не шевелясь, чувствуя, как силы оставляют его. Один из татар дернул за ремень, которым были повязаны руки пленника. Тот, будто во сне, попытался приподняться, но не сумел и неловко повалился на бок.

Жолнеры видели, как к пареньку подошел еще один воин и тоже потянул за ремень. Хлопчик опять попробовал подняться и снова упал. Тогда за пленника схватился и первый татарин, но тот, который только что подошел, оттолкнул его и, держась одной рукой за ремень, вторую положил на рукоять ножа. Назревала драка. Первый татарин отошел в сторону и громко крикнул. Из соседних хат вышли шестеро других грабителей и потянулись к ссорящимся.

Юрий Немирович шепнул двум жолнерам:

– Проберитесь незаметно к хате, где татары оставили коней, а вы, – повернулся он к остальным, – окружайте двор. Попробуем их повязать.

Как выяснилось потом, среди этих татар не оказалось десятника – все они были простыми нукерами, – и потому ни один из ссорившихся не внял уговорам остальных. Когда оба спорщика схватились за ножи, а остальные стали их разнимать и растаскивать, со всех сторон навалились люди Немировичей. Двоих, схватившихся за сабли, зарубили, шестерых повязали и посадили на их же собственных коней. Еще на одного коня посадили совсем уже растерявшегося паренька и дружно помчались в Новогрудок.

Михаил Львович велел рассадить грабителей по одному в подвальных каморах Новогрудского замка. По очереди приказал и водить на допрос.

В расспросной палате разложили для устрашения ножи, пилы, клещи и иглы, распалили огонь.

С первого раза пытать татар не хотел. Решил – если каждый порознь допрошенный даст один и тот же ответ, значит, говорят плененные правду. Если же хоть кто скажет что иное, отличное от прочих, повелит всех поставить на пытку.

Все шестеро повторили друг за другом: царевичи Гиреи стоят кошем под городом Клёцком, бегут к царевичам с севера, из-за Немана, малые татарские ватажки, но по причине неожиданного выступления литовцев из Лиды сбежалось их совсем мало – добрых семь-восемь тысяч еще гуляют в Занеманье.

– Добро, – промолвил Михаил Львович, когда татар увели обратно в тюрьму, – не дадим поганым собраться воедино. Ударим сами на тех, что уже стоят под Клёцком.

А потом велел привести к нему одного из татар, показавшегося толковее остальных, и остался с ним один на один.

Глинский немало постранствовал, прежде чем надолго осел при дворе великого князя Литовского Александра Казимировича.

Совсем мальчиком оказался он в Италии. И – неслыханное дело! – русский князь вдруг пожелал стать лекарем и записался в студенты Болонского университета. Желание его не оказалось, как полагали многие, прихотью богатого аристократа. Глинский четыре года прилежно изучал Гиппократа и Аристотеля, Галена и Птолемея[15]15
  Гиппократ (ок. 460 – ок. 370 гг. до н. э.) – древнегреческий врач, реформатор античной медицины, материалист. С именем Гиппократа связано представление о высоком моральном облике и образце этического поведения врача. Аристотель (384–322 гг. до н. э.) – древнегреческий философ и ученый, был воспитателем Александра Македонского. Гален (ок. 130–200) – древнеримский врач. Гален обобщил представления античной медицины в виде единого учения, оказавшего большое влияние на развитие естествознания вплоть до XV–XVI вв. Птолемей (ок. 90–ок. 160) – древнегреческий астроном, создатель геоцентрической системы мира.


[Закрыть]. И стал вторым русским, после Юрия Котермарка, дрогобычского мещанина, окончившего тот же факультет чуть раньше его, а в бытность Глинского студентом уже управлявшего Болонским университетом под именем Джордже Леопольди.

Затем молодой князь побывал и в Испании, и во Франции, и в Голландии. Двадцати с небольшим лет вступил он в воинскую службу под знамена германского императора. За бои во Фрисландии первым из русских получил орден «Золотое руно».

Вернувшись в родные края, быстро стал первой – после короля и великого князя – персоной Литовского государства. На важнейшие посты продвинул и трех своих братьев – Ивана, Василия и Юрия.

Богатством, знатностью, независимостью нрава и близостью к монарху снискал себе Михаил Львович приязнь многих, но и обрел столь же многочисленных врагов. Последние после его возвращения из долголетних странствий называли меж собой князя Немцем, завидуя счастливой звезде королевского любимца.

Был он удачлив во всем, но более всего любила его фортуна в утехах марсовых. Двадцать семь раз пришлось побывать ему в битвах, и ни разу не знал он стыда и горечи поражения.

Чаще же прочих недругов довелось Глинскому выходить против татар. И потому знал он лучше других и их воинские повадки, и порядок войскового устроения, и многое иное, что дает полководческий опыт, когда два десятка победоносных сражений остались позади.

Многолетние странствия по разным землям приохотили Михаила Львовича к иноплеменным языкам. И оттого знал он не хуже родного русского языка латынь и итальянский, польский и немецкий, чуть менее был искусен в испанском и французском. Всем этим языкам учился он среди народов, на них говорящих. И лишь татарский и турецкий – кои тоже были ему ведомы – познал не в Константинополе и Бахчисарае, но выучил под наставничеством своего верного слуги турка Османа, купленного в Венеции на невольничьем рынке и затем крещенного.

Вместе с саксонцем Христофором Шляйницом был Осман первым другом князю Михаилу – его ухом, оком и боевой десницей.

Немного опасаясь, что не все поймет из того, что скажет ему пленный татарин, Глинский велел прислать в расспросную палату и Османа.

Турок пришел тотчас же и молча уставился на хозяина.

– Будешь перетолмачивать с татарского, если чего не пойму, – сказал Осману Глинский, и тот, приложив руку к сердцу, молча наклонил голову.

Вскоре привели и пленного.

– Скажи нам, – произнес Михаил Львович по-татарски, чего пленный испугался больше, чем страшного вида орудий пытки, – где стоит кош Калги-богатыря, какие дороги туда ведут и какие… – Тут Глинский запнулся и спросил Османа: – Как по-татарски сказать «окрестности»?

Осман кивнул и быстро перевел татарину:

– И скажи также, какие реки, и ручьи, и леса, и поля или болота, холмы или овраги есть там, где стоят царевичи?

Пленник мелко затряс бритой головой, зачастил, как неправедный мулла, торопящийся поскорее окончить молитву:

– Стоят царевичи у озера, а как то озеро называется, того я не ведаю. И с двух сторон текут там две невеликих реки, однако, господин, и как те реки называются, я тоже не знаю.

– Помолчи, – раздосадованно буркнул Глинский и сказал Осману по-русски: – Этак мы с ним недалеко уйдем. Надо позвать какого-нибудь человека, который пригоже сии места знает.

– Погоди немного, князь, – сказал Осман. – Я быстро-быстро сбегаю на базар, спрошу одного-другого, кто из Клёцка сюда прибежал и вокруг леса-реки-озера знает.

– Иди, Осман, – ответил Глинский и сам стал дотошно вызнавать у татарина, сколько войск в коше, какие мурзы пришли вместе с царевичами и много ли полоняников привели ордынцы.

Вскоре вернулся Осман. Следом через порог переступили двое: высокий осанистый мужик лет сорока, ладно и чисто одетый, и маленький, худой и оборванный, хлопчик, молчаливый и испуганный. Глинский посадил их рядом с собой, спросил, не чинясь, у справного мужика:

– Как звать-величать, православный?

Мужик, выявляя вежество, встал, огладив окладистую густую бороду, ответил без искательности, как равному:

– Зовут меня Аверьяном, а прозвище мне Рыло.

Глинский взглянул в благообразное, даже по-своему красивое лицо мужика и спросил простодушно:

– Это почему такое?

– Я, князь, двадцать лет в землеройных артелях атаманю, к рытью и прочей будовницкой работе привычен, и оттого прозвали меня – Рыло.

– Так ты из-под Клёцка, Аверьян?

– Места мне и так добре знакомы.

– Ну, тогда помоги нам разобраться, что к чему, – улыбнувшись, попросил Глинский и вместе с Османом снова начал допрос. На хлопчика пока и не взглядывал.

Однако оказалось, что и Аверьян не все хорошо здесь знает. Тогда Глинский повернул голову к пареньку:

– Это тебя отбили жолнеры у татар в Городище?

– Меня, – тихо ответил хлопчик.

– Ты что же, родом оттуда?

– Нет, ясновельможный пан воевода, прибег туда из татарского коша.

– Славно, совсем славно, – обрадовался Глинский. – Молодец, Осман, прихватил кого надо!

Турок, польщенный похвалой, сверкнул ровными белыми зубами.

– Ну, а звать тебя как? – спросил Глинский.

– Николкой. А прозвище мне, – подражая только что отвечавшему Аверьяну, сказал хлопчик, – Волчонок.

– Ну, сказывай, – не заинтересовавшись Николкиным прозвищем, проговорил Глинский, – долго ли у татар был, что видел, что знаешь, откуда бежал и давно ли?

Николка стал отвечать на вопросы и видел, что рассказ его воеводе нравится.

Через короткое время Глинский выяснил, что царевичи стоят лагерем неподалеку от Клёцка, на берегу озера Красный Став. С одной стороны прикрывает их приток Припяти – Лань, а с другой – совсем уж невеликая речушка Цепра.

Аверьян хорошо знал дороги к Клёцку. По его словам, до лагеря ордынцев было не более сорока верст.

Когда все это выяснили, татарина увели.

Встали, собираясь уходить, и Аверьян с Николкой.

– Погодите, – остановил их Глинский. – Хочу совета у тебя спросить, Аверьян, и подмоги, если присоветуешь.

Мужик с нескрываемым изумлением поглядел на князя.

– Я вот о чем, Аверьян. Если правда, что царевичи встали лагерем меж двумя реками и озером, то выбить их оттуда будет нам трудно. Если же сами встанем насупротив татар лагерем, то нам его еще поставить надо. Так ли, Аверьян, этак ли, а без посохи нам не обойтись. И ставить свой лагерь и брать чужой всегда помогала ратоборцам мужицкая рать – посоха.

– Это так, князь. Ямы рыть, валы насыпать, колья вбивать мужику куда сподручнее пана.

– Да и лестницы несть, телеги с нарядом катить или гуляй-город сладить, опять же без посохи не обойдешься, – поддакнул Глинский.

– Понял, князь Михаил Львович, – спокойно и просто заключил Аверьян, – дело мирское, миром тебе и помогать будем. А сколько посошных ратников тебе надо?

– Что ни больше, то и лучше, – ответил Глинский, протянув собеседнику на прощание широкую сильную ладонь.

Николка, пугаясь почти так же, как перед побегом из плена, принуждая себя, как тогда, к поступку, который казался отчаянно дерзким, наклонил упрямо голову и проговорил, запинаясь:

– Возьми меня в войско к себе, пан воевода.

Глинский шагнул к нему, положил на голову руку, но тут же отдернул – больно уж грязны были у мальчишки волосы. Сказал как мог ласковее:

– В войско мал ты еще. А к Аверьяну в артель – сгодишься. Даст он тебе работу по силам твоим.

И полез за пояс в кошель.

Вытянул две монетки. Одну – желтенькую, другую – беленькую. Первую дал Аверьяну, вторую – Николке.

– Спасибо, православные, – сказал. И покачал головой – идите-де.

4 августа 1506 года под вечер десятитысячная армия и четыре тысячи посошной рати из Новогрудка двинулись к Клёцку. Разгоняя мелкие конные шайки и рассеяв под деревней Ишкольд полутысячный татарский отряд, шедший на соединение с царевичами Гиреями, Глинский вывел войско к реке Уше и остановился в селе Налиной, подтягивая обозы и выстраиваясь в боевой походный порядок.

В среду, 6 августа, еще до петушиного крика, из Налиноя ушли вперед четыре конных сотни – головной отряд и боевое охранение главных сил. На рассвете литовские полки подошли с юга к сонной речке Лань. С высокого берега увидели татарские тумены, изготовившиеся к сражению.

Михаил Львович долго внимательно разглядывал вражеский лагерь. Ордынцы стояли в две линии, четкими квадратами по тысяче человек. Первая линия состояла из двенадцати квадратов, вторая – из десяти. Позади второй линии на невысоком взгорке виднелась большая белая юрта Калги-богатыря, окруженная двумя дюжинами шатров поменьше – обиталищем ханов и мурз, темников и тысячников. Еще дальше, совсем уже близко к горизонту, увидел Глинский несметное число войлочных палаток и телег и пестрое многоличье обоза – стада коров, отары овец, табуны коней, множество снующих человеческих фигурок. Чуть в стороне едва колыхалась темная толпа лежащих и сидящих на земле полоняников.

Глинский повернулся к стоящим у него за спиной военачальникам.

– Как думаете, Панове, следует ли нам переходить Лань?

Станислав Глебович, воин старый и осторожный, ответил первым:

– Татар в два раза больше, чем нас. А ну как повернут они наши полки, князь? Всяко ведь может статься.

– Если заставят они нас отступить, не худо бы иметь в тылу вагенбург[16]16
  Вагенбург – укрепление из повозок в форме четырехугольника, круга или полукруга, иногда усиливалось рвом и другими препятствиями. Вагенбург применялся в древности (галлами, германцами, гуннами) и в средние века (крестоносцами, швейцарцами, гуситами) для прикрытия войск от атак противника.


[Закрыть], – поддержал Станислава Глебовича князь Жижемский.

Глинский задумался. Затем произнес решительно:

– Быть по-вашему, Панове. Будем ставить в долине вагенбург, но, чтобы татары об этом не догадались, тут же начнем и другое дело: станем гатить реку сразу в двух местах. Пусть попробуют догадаться, где ждать переправы? А чтоб посоха от них безопасна была, прикроем мужиков огнем мушкетным, пищальным и пушечным.

Военачальники поскакали к своим отрядам, и, будто по мановению колдуна-чародея, лагерь пришел в движение.

Две тысячи посохи отошли в долину, скрытую от неприятельских глаз высоким береговым гребнем, для того чтобы ставить вагенбург – гигантское двойное кольцо из телег, связанных меж собою цепями. Еще две тысячи трудников, разделившись на две артели, начали осторожно спускаться по крутому берегу на песчаные отмели. Вместе с ними ссыпались вниз лучники, арбалетчики, пищальники и пушкари, чтобы отгонять татар, если те попытаются перейти на южный берег.

Три часа палили из пушек и пищалей литовцы и забрасывали татар стрелами. Все это время мужики-белорусы – пахари и жнецы, – в кровь сбивая ладони, сыпали в Лань корзинами и мешками землю, кидали камни, покрывая гати бревнами и хворостом. В долине, перед уже стоявшим вагенбургом, двухтысячная артель Аверьяна Рыло копала ямы, ставила на их дно колья с заостренными с обеих сторон концами, закрывала ямы плетенками из прутьев, раскидав поверху дерн, чтобы падали в приготовленные ловушки татарские кони и всадники, если удастся ордынцам повернуть вспять королевскую силу. В ближнем лесу валили мужики березы, дубы и осины и стаскивали их к вагенбургу, окружая телеги еще одним кольцом – засекой из переплетенных ветвями деревьев. Другие ставили палисады – крестообразно сколоченные жерди с заостренными верхними концами, торчавшими остриями в сторону неприятеля.

Через три часа стук топоров начал стихать. Аверьян Рыло подошел к Михаилу Львовичу с другими артельными атаманами.

– Все сполнили, князь, как велел, – чуть поклонившись, сказал Рыло.

Глинский сошел с коня.

– Спасибо, мужики. Благодарствую. Вы войску послужили, и войско ныне послужит вам… Князь Андрей Александрович! – подозвал Глинский верного своего друга – лидского державца Дрозда. – Возьми тысячу конных, отведи мужиков подальше. А как станут от татар безопасны – поспешай обратно.

Аверьян в пояс поклонился Глинскому. Склонились и двое его товарищей.

– Мы тебе этого, князь Михаил Львович, вовек не забудем. Поди, понимаем, как тебе тысяча сабель ныне нужна, а ты о мире подумал, и мир о том всегда помнить будет.

– Чего там, одно дело делаем, – отмахнулся Глинский. – Идите с Богом. – И, резво вскочив в седло, поскакал к тропочке, что положе прочих бежала к берегу. Однако, не доехав до спуска, придержал коня и крикнул громко: – Князь, Андрей Александрович!

Дрозд пришпорил скакуна, подлетел проворно, склонил голову.

– Князь Андрей, ты посполитых далее Городища не провожай. Дойдут с Божьей милостью. Скажи им, что далее дороги безопасны. А сам рассейся по ближним шляхам и не пропусти татар, что будут пробираться к кошу царевичей. Услышишь пушечную пальбу – тут же поворачивай обратно, и притом обязательно голубя пусти.

– Могут и за Городищем быть татары, – вздохнул князь Андрей.

– Там могут быть, а могут и не быть, – недовольно пробурчал Глинский, а тут точно – двадцать две тысячи.

– Пропадут мужики, – снова вздохнул Дрозд.

– Четыре-то тыщи? Заступами да топорами отобьются. – И, досадливо махнув рукой, процедил сквозь зубы: – Давай, Андрей, поезжай, да смотри про голубя не забудь. – И стал спускаться к берегу, осторожно, неторопливо, чтоб конь не споткнулся, а он сам – гетман – не вылетел бы из седла.

К этому времени небольшие кучки литовских сорвиголов появились на гатях и попробовали пробиться на противоположный берег.

Впереди всех, красуясь алым плащом и золоченым шлемом, гарцевал известный всему войску забияка пан Коптя – писарь Яна Заберезинского.

Глинский видел, как татары, будто бы испугавшись храброго писаря, раздались в стороны, и Коптя, неистово размахивая саблей, ворвался в приготовленную ему западню.

Ордынцы сомкнулись, началась свалка, и через считанные минуты в середине побоища взметнулась высоко вверх пика с отрубленной головой храброго пана.

Литовцы – все враз – схватились за мечи и сабли и с криком пошли вперед сразу по обеим гатям.

Однако движение их не было равномерным, и оттого сначала на вражеском берегу оказалось войско правой руки и уже начало рубиться, а по левой гати только начали перебегать мелкие группки жолнеров.