Текст книги "Охотник за тронами"

Автор книги: Вольдемар Балязин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц)

Часть вторая
Мятежник

Николка в земле пруссов

Сорокатысячный табор отбитых у татар полоняников недолго шумел возле посадов Вильны. Почти сразу же стало таять великое многолюдство – бесприютное, голодное, бездельное. Не было работы, а значит, не было ни хлеба, ни крыши над головой.

Даром кормить такую несметную ораву никто не хотел, да и не мог. Тысячи несчастных побрели теперь на юг по тем шляхам, по которым всего месяц назад гнали их татары.

Первые два-три дня сердобольные горожане еще подавали несчастным полоняникам хлеб, репу, молоко. Потом и этого не стало. Жители Вильны быстро сменили жалость на равнодушие, и еще быстрее на место равнодушия пришла злоба. Кому нужны были тысячи праздношатающихся голодранцев, готовых из-за куска хлеба на все?

Николке удалось прибиться к артели землекопов, что рыли ров и насыпали новый городской вал. Работа была такая большая – тысячи людей могли возле нее прокормиться. Только, положа руку на сердце, не по душе было Николке землю рыть.

«Что я, слепец подземный? – думал Николка, с ненавистью швыряя лопатой тяжелую глину. – Сделали из человека крота и думают, век буду здесь землю ковырять».

Прежнее его казацкое житье – под небом и солнцем, в обнимку с ветрами, с травами впереплет – казалось далекой сказкой.

«В неволе у татар и то лучше было, – приходили в голову ему и вовсе уж нелепые мысли. – Хоть надежда впереди какая-никакая была. А здесь как вол в хомуте».

Ко всему, как на грех, зарядили дожди. Земля стала липкой, тяжелой. И однажды, вымокший до нитки, уставший до изнеможения, Николка сказал себе:

– Шабаш! Был Николка землероем, да весь вышел.

Набравшись решимости, побрел он отыскивать артельщика.

– Чего тебе? – спросил артельщик.

– Уйти из артели хочу, дядя Аверьян.

– Далеко ль собрался?

– Не знаю куда, только не хочу боле землю рыть.

– А чего ж еще мужикам на земле делать, если не пахать да не рыть?

– Боронить можно, – обозленно проговорил Николка, – гулять по ней можно, зверя-птицу бить, коней пасти, да мало ли чего еще можно!

– Воинников и без нас довольно, а шастать бездельно надолго ли тебя хватит?

– Ты за меня не страшись, дядя Аверьян, поди, не пропаду.

Рыло оглядел паренька от лаптей до нечесаной желтой копны волос. И Николка понял, что в глазах главного артельщика цена ему – полушка.

– До субботы потерпи, трудолюбец, – с немалым пренебрежением произнес Аверьян, – а там пущай придет ко мне ваш старшой. Скажу ему, сколь ты наработал.

Николка повернулся и побрел обратно – рыть ненавистную глину и ждать неблизкого еще конца недели.

В субботу выдали ему семнадцать грошей и разрешили еще одну ночь переночевать в артельной землячке.

В воскресенье, на Симеона-летопроводца, Николка пошел на базар, по-местному – торговице, или же маркт.

На торговице народу было много. Явился юнец сюда не за товаром – отправился послушать, о чем говорят люди, порасспросить да выведать, куда лучше подаваться на зиму. Долго бродил по рынку безо всякой удачи, пока наконец в рыбном ряду не попался ему словоохотливый рыжий литвин, торговавший вяленой рыбой и неплохо понимавший по-русски.

Литвин сначала долго рассуждал, что народу сейчас везде много, хотя вольный человек дело себе завсегда найдет. Поклонись только помещику – тут же получишь теплый закут, деревянную ложку, полбу хлебать, но тут же и лишишься кое-чего: за лавку возле печи да за тертую репу подаришь ему волюшку. Однако не отказался литвин и Николке путь указать.

– Пойдешь от Вильны на полночь и держись все время левой руки, ближе к заходу, – говорил он, тыча рукой в пространство. – На исходе второго дня пройдешь большой город – называется Ковно, или Каунас. Дальше держись так же, а у людей спрашивай дорогу к морю, чтобы привела к неринге-косе Куршей или к замку-пилсу Мемельбургу.

– Там много рыбы и мало людей, иди туда, – сказал литвин. И, поискав слова, добавил уверенно: – Я сам там был. Можешь верить. Нет никакой работы лучше, чем рыбу брать, – покой и воля.

Николка поклонился доброму человеку и, купив нехитрый припас, отправился к себе в землянку, всю дорогу думая об одном и том же: верить ли рыбному торговцу или же поопастись, и к Мемельбургу, в землю куршей[25]25
  Курши – древнелатвийская народность в западной части Латвии. В VII–VIII вв. курши отразили набеги скандинавов, но после упорного сопротивления были покорены немецкими крестоносцами в 1210–1267 гг. К началу XVII в. курши вошли в состав латышской нации.


[Закрыть], не ходить.

Повыспросив у артельщиков, что это за край и какие люди там живут, Николка собрался в дорогу и 8 сентября на осенины тронулся в путь. Неделей позже, на Воздвиженье, уже верстах в тридцати за Ковно, его нагнал обоз в три телеги. Возчик правил лишь первой лошадью, остальные были привязаны за облучки телег, идущих впереди. Мужик, проехав мимо Николки, пару раз обернулся и вдруг спрыгнул с телеги.

– Э-э-э, друг! – закричал он радостно.

Николка, приглядевшись, обрадованно ахнул: навстречу шел его мимолетный доброхот – рыжий торговец из рыбного ряда.

– Здорово, друг! – столь же сердечно приветствовал знакомца Николка. И в самом деле, как было не радоваться!

Человек бывалый, судя по всему, добрый, да и путь-дорога хорошо известна.

Широко улыбаясь, рыжий литвин спросил:

– Поедешь со мной?

– Если возьмешь, не знаю, как и благодарить!

Рыжий махнул рукой: пустое-де, садись.

Вместе дело пошло веселее. В дороге познакомились. Звали литвина Юозас, а на русский манер – Иосиф.

На другой день пристал к обозу еще один человек. Высокий худой путник назвался Митрием, по прозвищу Оглобля. Послал его хозяин из города Смоленска в Мемельбург проведать, прибыльно ли нынче заморским торговым людям продавать лен.

Оказался Митрий человеком знающим, словоохотливым. С Юозасом по-литовски говорил бегло. Не удержавшись, Николка спросил:

– А ты, дядя Митяй, отколе ж по-ихнему понимать наловчился?

Митрий ответил охотно:

– Это, вьюнош, дело меня выучило – торговля. Всякие народы, языки всякие промеж себя торгуют. Как же ты с ними договоришься, если не будешь по-ихнему понимать? А я, – добавил Митрий, чуть с похвальбой, – и по-немецки научен, и по-голландски, и по-польски.

«По-польски и по-литовски и я немного могу», – оскорбившись, подумал Николка, но рыжему ничего не сказал. А Митяй, будто учуяв Николкину обиду, сказал с утешением:

– Да ты-то еще молод. Поживешь в этих краях – не менее моего знать будешь. Дивные эти края! Кто здесь только не живет – и литва, и латы, и чудь, и курши, и поляки, и немцы, и русские, и свея, и еще многие малые племена, да из-за моря приходят сюда голландцы, немцы из Дацкой земли, мурмане[26]26
  Латы (латгалы) – древнелатышская народность в восточной части современной Латвии. Чудь – древнерусское название эстов, а также других финских племен к востоку от Онежского озера, по рекам Онега и Северная Двина. Свея – древнерусское название шведов. Мурмане – древнерусское название норвежцев.


[Закрыть]… – Митрий, перечисляя незнакомые Николке имена, с удовольствием загибал пальцы, когда пальцев на руках не хватило, довольно хохотнул.

– А кто же здесь всеми правит? – полюбопытствовал Николка.

– Трудный ты мне задал вопрос, вьюнош, – задумался Митрий. – Признаться, об этом ранее мыслить не доводилось. – Сощурившись, знаток устремил взгляд вдаль, будто высматривал что, но по всему было видно – в уме прикидывал, как на Николкин вопрос ответить.

– Больше всего здесь, конечно, крестьян, – проговорил наконец Митрий. – Это, конечно, не только здесь, везде так. Владеют ими паны-помещики. – Как бы проверяя себя и сам с собою соглашаясь, утвердил: – И это тоже везде так. Однако ж кой-какая разница есть. Земли эти, как в сказке, принадлежат трем царствам-государствам. От Вильны на заход и на полночь лежат земли литовского князя. На этих землях живут литвины, ими владеют паны-магнаты, шляхтичи и бояры. Дальше на полночь живут латы и чудь, над ними – другое государство. Хозяин в нем… – Митрий задумался – не мог сразу перевести на русский язык мудреный титул магистра ордена Святой Девы Марии Тевтонской в Ливонии. Подумав, перевел так: – Мастер, нет, не мастер, князь немецких Божьих рыторей в Ливонской земле.

– Чего-чего? – изумился Николка.

Митрий и сам понял – без пояснений не обойтись:

– Ну, мастер, или майстер, это все же князь. В Ливонской земле – тоже ясно. Теперь остались, значит, Божьи рыторе. Рыторь – по-русски конный латник, или же витязь, а Божий – значит, монах.

– Как это? – снова удивился Николка. – Он и монах, он же в одночасье – витязь? – И, вспомнив знакомого расстригу-монаха из одной с ним деревни, вечно пьяного, бородатого отца Пафнутия, его лапти и рваный подрясник, так и покатился со смеху: – Ну, ты и сказанул, дядя Митяй! Монах – витязь! – И представил: изгнанный из монастыря за беспробудное пьянство отец Пафнутий в кольчуге, в шлеме, со щитом – Илья Муромец!

Митрий улыбался смущенно, почесывая кончик носа.

Сказал, разведя руками:

– А что я поделаю, если так оно и есть: монах и он же конный латник.

– Так он молится или воюет? – спросил Николка, заинтересовываясь все более малопонятной бывальщиной.

– Как рыторе молятся, рассказывать не стану – не доводилось видеть. А вот как воюют – и сам видал, и от многих слыхивал.

Припомнив что-то, Митрий помрачнел и сказал тихо, будто сам себе:

– Не приведи Господи никому видеть, как они воюют, а особливо, что делают после, ежели в бою врага одолевают.

Николка хотел было спросить: «Как все-таки, дядя Митяй?» – но взглянул в глаза ему и, увидев такое глубокое горе и еще что-то – не страшное даже, а жуткое, рта не раскрыл.

Митяй вздохнул:

– Вот, значится, молодец ты мой, второе здешнее царство-государство – Ливонская земля, а над ней князь немецких Божьих рыторей. На поддень от Ливонии земли его старшего брата – великого князя немецких Божьих рыторей в Прусской земле. Только там рыторе всех хлеборобов, бортников, коневодов и кузнецов в старые еще времена поубивали, мало кто сумел через Неман в Литву прибечь.

И так он это сказал – малец враз поверил. И испугался: куда же несет его нелегкая?

Митрий, будто разгадав опасения паренька, успокоил:

– То давно было, Николай. Теперь рыторе без нужды мужиков не побивают. Им кормильцы и трудники нужны гораздо. А ты едешь для них работать, рыбу ловить, им от твоего труда – прибыток. Они с тобой, может статься, и не заговорят никогда, разве их приказчики али старосты, но и убивать не станут.

«Умный, видать, мужик Митрий, и в торговле, понятно, удачливый: любого уговорит», – подумал Николка и уважительно взглянул на смолянина.

Холодной звездной ночью Юозас остановился на берегу какой-то реки возле ветхого мостика.

Николка слез с телеги. Митрий тоже спрыгнул на землю.

– Ну, прощай, добрый человек, – проговорил он с ласковой печалью. – Дальше нам не по пути. Я с Юозасом поеду к Мемельбургу, а ты иди прямо. Здесь до залива рукой подать. К рассвету будешь на месте. Никуда не сворачивай, придешь в деревню, а там расспросишь, где лучше к рыбакам пробиваться: здесь ли – на заливе, там ли – на Куршской косе.

Николка обнял Митрия, потом Юозаса.

Перейдя через мосток, юноша поднялся на невысокий берег и оглянулся: Юозас и Митрий стояли рядом, глядели путнику вслед. Николка помахал им, покричал и, увидев, что телеги тронулись, зашагал в ту сторону, откуда прямо в лицо дул свежий сырой ветер.

Остаток ночи Николай провел в овине, забившись меж снопами не молоченного еще хлеба. Проснулся от недалеких голосов – бабы спозаранку вышли к реке полоскать белье. Говорили не по-русски. Отряхнувшись от половы, приосанившись, чтоб народ не пугать, вышел Николка на свет Божий.

Не отходя от двери овина, путник глядел во все глаза.

Первое, что он увидел, было море – широкое, как степь, и серое, как небо. По морю, как и по небу, бежали белые облачка. Только в отличие от небесных они и рождались на глазах, и здесь же пропадали, едва добежав до берега.

Прямо у его ног начинались огородные гряды, только содержали их хозяева как бахчу, без всякой изгороди.

По обе руки лежали огороды, а впереди, в полусотне шагов, рядком рассыпалось десятка три хат с низкими стенами и высоченными, крытыми соломой крышами. Половина из них стояла под глиняными трубами, к которым большими черными лукошками лепились аистиные гнезда. За домами начиналось море, простиравшееся до самого небозема, где небо сходилось с землею. Там, соединяя море и небо, тянулась тонкая желто-черная полоска – должно быть, какой большой остров.

Николка отлепился от стенки овина и пошел на голоса.

Три бабы, одна за другой распрямляясь, молча глядели на чужака, ждали, пока тот подойдет.

Паренек, подойдя, поклонился, проговорил учтиво по-литовски:

– Бог помощь.

Бабы поздоровались, загомонили – скоро, не враз и поймешь.

Одна, побойчее других, сказала:

– Постой здесь, – а сама быстро пошла к избам.

Две другие снова занялись бельем.

Вскоре бойкая портомоя подоспела к берегу с бородатым, нестарым еще мужиком. Оказалось, что бородатый в деревне за старшего – о том говорили и зипун почище, и сапоги покрепче, и шапка поновее, чем у простых мужиков.

Староста, а по-литовски – войт, стал расспрашивать Николку: что за человек, откуда пришел, куда идет. Николка отвечал открыто, без утайки.

Выслушав внимательно, войт сказал:

– Иди за мной.

Приведя Николку на самую кромку морского берега, где стояло несколько лодок, староста ткнул в одну пальцем:

– Садись и плыви до косы. Там между двумя дюнами найдешь кошару. Скажешь – прислал Ионас. Лодку при случае пусть обратно пригонят. – И, взяв с путника за помощь грош, буркнул: – Плыви с Богом.

В поддень Николка выскочил на твердый, укатанный морем песок, разминая ноги, присел пару раз, будто на свадьбе примеривался выкинуть замысловатое коленце. Поглядел вокруг – песок и море. Поглядел вверх – небо, и под самым небом макушки сосен.

Вытянув лодку на берег, Николка зашагал к дальней дюне, которая была выше других. Там-то, в распадке, И должна была стоять рыбацкая кошара. Из-за дюны в небо подымалась струйка дыма, и, смело пойдя на нее, Николка скоро увидел большую ригу. В основании дома лежали крупные валуны, выше – камни поменьше, верхняя часть стен была сделана из смеси глины с песком. Высокая двускатная крыша, покрытая водорослями, в маленьких окошках тускнеют рыбьи пузыри. Возле кошары громоздились бочки, лежали опрокинутые вверх днищем лодки, болтались рваные сети.

Дым шел не из трубы на крыше, а из-за дома. Паренек обогнул постройку и увидел старика кашевара, подбрасывавшего сучья в костерок. Огонь играл внутри кольца, выложенного из камней. На камнях стоял старый, весь в саже, казан.

Николка, учуяв дух овсяной каши, сглотнул слюну и сразу же вспомнил, что не ел со вчерашнего вечера. На шорох шагов старик обернулся. Николка увидел выцветшие, когда-то голубые глаза, рыжие космы, рыжеватую бороденку – будто по переспелой ржаной соломе щедро сыпанули мукой. Приблизившись, Николка понял, что перед ним очень старый человек.

Старик, проводивший все дни в одиночестве, рад был поговорить с новым человеком. К тому же чувствовалось, что артельщики относились к старому свысока: мы-де добытчики, а ты почти что дармоед – возле нас кормишься, бабьей работой себя оправдываешь. Здесь же все было наоборот – пришелец нуждался в нем, и старый рыбак мог оказать новичку если не покровительство, то поддержку.

Кашевар сказал, что зовут его Зикко, а прозвище ему Угорь.

– А лет тебе сколько, дедушка? – полюбопытствовал Николка.

– Точно не знаю. Знаю, что отец мой был как ты, когда князь Ягайло побил гроссмейстера Ульриха. А я родился через пять лет после этого. Выходит, теперь мне семь десятков с лишним.

Николка не понял, о каких Ягайле и Ульрихе говорит старик, да и не это было ему сейчас интересно. Собравшись с духом, юноша горохом рассыпал вопросы об артели, о людях, о порядках.

Старик отвечал толково и с явной охотой. Выходило, что живет в артели разный народ – и свободные, и тяглые орденские люди. Тяглецы прибиваются не надолго – ранней весной и поздней осенью, когда в поле дел немного. Так что сейчас здесь одни вольные. Ближе к зиме все рыбаки убираются по домам. Остаются лишь те, кому некуда податься.

– А я, – горестно сказал старик, – живу здесь круглый год – никого у меня нет.

Николка подумал: «Вот и я, видать, с дедом буду зиму зимовать».

К вечеру вернулись рыбаки. Порасспросили – кто да что, откуда да почему, надолго ли и зачем. Порядив недолго, приговорили – оставаться.

И прибился Николка к рыбацкой артели между небом и морем, на песчаной и сосновой косе с загадочным названием Курши-Нерия.

Удивительное это было место – Курши-Нерия! Зикко, помнивший чертову бездну историй и сказок, былин и небылиц, рассказывал, что Курши-Нерию Бог создал в последний день творения, когда уже и солнце в небе горело, и луна плыла, и звезды сияли, когда и твари земные теплу и свету радовались, и рыбы плескались, и праотец Адам удивленным оком взирал на мир. А на седьмой день, попы говорят, решил Господь отдохнуть. В общем-то, так оно и было, старые люди подтверждают, что в седьмой день отдыхал Вседержитель и Творец всего сущего от великих шестидневных трудов. Да вот утром седьмого дня, полюбовавшись на Землю, увидел Господь, как хороша Земля и подобна прекрасной невесте, только не хватает ей украшения. И тогда надел он красавице янтарное ожерелье – Курши-Нерию, лучшее, что сотворили руки Господни.

Слушал Николка рассказ старика – верил и не верил, но глядел вкруг себя и думал: «А ведь и правда, не может быть на земле места краше».

Курши-Нерия в самом деле была излюбленным и ни с чем не сравнимым капризом Творца. Лежавшая посреди моря золотым мостом длиною в восемьдесят верст, коса соединила земли жемайтов и пруссов[27]27
  Жемайты (русское и польское – жмудь) древнелитовское племя; жемайты до начала XX в. сохраняли некоторые особенности в обычаях и народном творчестве. Пруссы – группа балтийских племен, населявших часть южного побережья Балтийского моря. С XIII в. пруссы постепенно завоевывались Тевтонским орденом, пока не были полностью истреблены.


[Закрыть]. Янтарный сок катился по медным стволам ее сосен, тысячи птиц, разгоняя ветром крыльев облака, летели над нею, и, наверное, поэтому небо здесь почти всегда было чистым, а золотое солнце грело белые дюны.

Минул месяц. Теперь Николке казалось, что он родился здесь и ничего, кроме песка, сосен, воды и неба, никогда не видел. Рыбацкое дело сразу пришлось мальцу по душе. Было оно чем-то сродни делу казацкому. В море выходили артельно – не ямы рыть, не землю драть – встречь ветру, на волну, не таясь от опасности. Работали споро, весело. Как в воинском деле – могла их ждать удача, могли прийти домой и пустыми.

Рыбаки – литвины ли, пруссы ли, русские ли – были по большей части людьми угрюмыми и молчаливыми. Такими сделала их работа – опасная, трудная и не больно-то прибыльная. Взяв Николку в артель и приглядевшись к нему немного, увидели они, что проку от нового рыбака немного – их непростого ремесла он не знал, на берегу – солить ли, коптить ли, вялить ли рыбу – не умел. Во многом все же был парнем пришелец вполне подходящим – не робким, не жадным, да и зла никто от него не видел.

Николку порешили оставить в артели, лишь занятие ему сыскали иное: поразмыслив, определили паренька возчиком – добытую рыбу развозить в окрестные города и замки. Тот с радостью согласился: и новые, дотоле незнакомые люди ему нравились, и до странствий он был охоч, и кони ему были любы.

Первый раз взял его с собой для того, чтоб хотя бы малую сноровку в торговле преподать, сам артельный староста – тезка Николы, Микалоюс.

– Ты, главное, к тому, что покупщики меж собой говорят, внимательно прислушивайся, но виду, что понимаешь, не подавай.

– Как же я пойму, дядя Микалоюс, ежели я по-немецки ни слова не знаю.

– Поначалу я тебя подучу, а там уши держи востро, повторяй про себя, что услышал. Коль не поймешь – мне говори. Я с ними бок о бок всю жизнь живу, все по-ихнему понимаю. Да вот на старости лет жалеть начал, что не прятал от них своего знания. Потому как иной раз, когда немец думает, что ты его языка не знаешь, такое скажет – вначале вроде и обидно. А подумаешь, так кроме обиды и польза есть – знаешь, что о тебе и о всех нас господа немцы думают.

Николка новое дело постиг довольно быстро. По тем деньгам и товарам, что привозил в артель, было видно – не ошиблись рыбаки, поставив его в извоз.

На Покров потянулись к югу журавли. Многие артельщики стали собираться домой. Шел октябрь, скотину загоняли в тепло, скармливали ей последний пожинальный сноп, собирали последние яблоки, готовили на зиму последние ягоды.

Николка, укладываясь спать, припоминал: «На Покров девки кончают хороводы водить, начинают ходить на посиделки, свадьбы играют». А от этого мысли перебегали к давней деревенской жизни, когда еще жил с мамкой да тятькой недалеко от Гродно в имении пана Яна Юрьевича Заберезинского.

Много с той поры воды утекло. И все-таки как-то раз, больно уж затосковав, пошел на лодке через залив в деревню. Пожил пару дней в старой баньке, поглядел на людей, да только чуть ли не сразу потянуло его обратно. Идя на веслах к Нерии, сам себе дивился: почему это не влечет его к деревенским парням да девкам, а тянет невесть куда – в пустую кошару, к старому домовому, байки его несуразные слушать да, бездельно уставясь в небо, думать о чем ни попало…

* * *

Жили Николка и Зикко Угорь в маленькой зимней пристройке – полторы сажени на полторы. Спали – дед на каменке, Николка на лавке. До полночи горел у них жирник, благо ворвани было довольно. Вечерами, погасив огонек, глядел Николка на светлое пятнышко оконца и слушал дедовы сказки.

– Вот еще… – говорил Зикко Угорь мечтательно. – Рассказывали это не совсем старые люди, а они в молодости от своих дедов слышали…

Пришел в нашу землю немецкий король. Было у него три раза по сто и еще тридцать три корабля. А у нас, пруссов, кораблей было мало. И мы попрятались в лесах, а наши вожди с дружинами ушли в деревянные крепости.

Тогда вышел немецкий король на берег моря и со всеми силами подступил к деревне Тувангесте. Много месяцев немцы били в стены Тувангесте большими бревнами с железными оконечниками, кидали в деревню огонь и стрелы.

Много месяцев пруссы храбро бились. Немцев была тьма, и оружие у них лучше нашего. Они взяли Тувангесте и сожгли его, а людей убили, и на месте разоренной деревни заставили построить свой бург[28]28
  Бург – замок, укрепленный пункт в средневековой Западной Европе.


[Закрыть] из камня и назвали его Кенигсберг, что значит Королевская Гора. Сделав это, прошли немцы по берегу залива и по Нерии, через землю куршей, и на другой стороне косы поставили еще один бург – Мемель.

Тридцать лет воевали потом пруссы с немцами, но захватчики победили пруссов. Кто не сумел убежать в Литву – побили до смерти, и совсем немногих уцелевших сделали рабами.

Так и живут с той поры на берегах этого моря немцы – хозяева и пруссы – рабы…

Ох, как много знал всего Зикко Угорь! Он поведал о великих вождях прусских повстанцев Херкусе Мантасе и Диване Медведе, о помощи, оказанной повстанцам князем славянского Поморья Святополком и новгородским князем Александром Ярославичем по прозвищу Невский.

Он рассказывал о том, как рыцари травили пруссов по лесам свирепыми охотничьими псами, а изловив, предавали медленной смерти, соперничая друг с другом в жестокости и изобретении новых мучений и пыток.

– Я почти один, – говорил Зикко Угорь, – знаю, как это было на самом деле. Люди говорят, что в других прусских землях – в земле Натангов, в Помезании и у Замбов тоже осталось несколько стариков, которые помнят прежние дела и дни. Жаль, после нашей смерти никто уже не будет знать правду о том, что здесь когда-то было… – И, помолчав, добавлял грустно: – А немцы все это рассказывают не так. Они говорят, что мы, пруссы, были дикарями, не людьми даже, а лесным зверьем, и они нас приищи учить и хотели заботиться о нас, но мы этому воспротивились, стали воевать с ними. Тогда им пришлось защищаться, и некоторых, самых зловредных, побили в честном бою, а остальных привели в церкви, как добрые родители водят злых, упрямых детей. И знаешь, отчего мне грустно, Николаус? Я умру, и правда моего народа умрет вместе со мной. А немецкая неправда останется в книгах. Ведь у нас, пруссов, книг нет…

Николке было жаль деда, он говорил утешительно:

– Может, и есть такая книга, где вашу правду записал какой добрый человек.

Дед ворочался, вздыхал, говорил печально:

– Спи, Николаус, спи.

Николка засыпал не сразу: долго еще летали под потолком избушки рыцари в белых плащах, пруссы в волчьих шкурах, горящие деревни, умирающие в муках люди…

Прошла зима. По весне в кошару вернулись почти все старые рыбаки. Появились и новые. Николку уже считали за своего – с первым уловом отправили торговать одного. На этот раз он не поехал в Мемель – там и своей рыбы было довольно: стоял Мемель на берегу моря, чего не хватало его гражанам?

Повез товар в глубь Пруссии – в города Велау, Фридлянд, Эйлау. Путь был в три раза дальше, зато и барыша больше.

В артели встретили его уважительно – не было у них такого удачливого торговца-фактора, как Николай. Со временем становился паренек в торговле все сноровистее, все удачливее. Через полгода он уже многое понимал по-немецки, но, как учил его староста, никогда в том не признавался, и вскоре это вошло у него в привычку.

Зикко Угорь тоже постоянно твердил, что скрытность – дело полезное. Старый прусс считал, что нет народа хитрее и злее немцев, и потому был очень рад, что Николка своим мнимым незнанием их языка постоянно немцев дурачит. Постепенно Николка даже пристрастился к этой игре. Страшно коверкая два-три десятка слов, необходимых в торговом обиходе, зарекомендовал себя в глазах своих покупателей редкостным остолопом.

С концом лова кончалась и торговля. Тихий залив под ветром пенился белыми барашками, песок больно хлестал в лицо. Про море вообще говорить не приходилось – шли на берег волны одна выше другой: не только на лодке, на корабле и то отойти от кромки суши было страшно.

А потом на дюны и сосны пали легкие снега – будто бесчисленные птичьи стаи, пролетевшие над Нерингой, сронили перья и пух, укутав землю куршей мягким белым одеялом.

Засветив жирник, Зикко и Николай вечерами плели сети, смолили лодки, чинили бочки – ладили к весне рыбацкую снасть. Ложились спать рано, вставали поздно. Тихо было вокруг, безлюдно. Редко когда забредал к ним случайный путник, погреться у огонька, послушать хозяев, порассказать о чем ни шло самому.

Только однажды случилось у них событие важное. В полдень появился у дверей каурый конь неописуемой красоты и невиданных статей, под седлом и в богатой сбруе.

Николка и Зикко выскочили из кошары, схватили каурого за узду. Конь, как умная и верная собака, потянул их к дороге, устремившись на полдень – к Кенигсбергу. «Видать, хозяин его там», – подумал Николай и, вместе со стариком проследовав за конем, зорко вглядываясь настороженным взглядом, через малое время заметил сидящего у дороги человека. Незнакомец, увидев коня, Николая и Зикко, с трудом приподнялся и встал, опираясь на две палки.