Текст книги "Охотник за тронами"

Автор книги: Вольдемар Балязин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц)

Владимир Балязин
Охотник за тронами

Светлой памяти моего отца – ветерана Великой Отечественной войны гвардии капитана Николая Иннокентьевича БАЛЯЗИНА – посвящаю.

Пролог

Николка дремал, опустив поводья и уронив голову на грудь. Его чалый мерин плелся последним, вяло отмахиваясь хвостом от роившихся вокруг слепней и мух.

Был жаркий летний полдень. И от этого тело седока изнывало в сладкой истоме. В полусне казалось, что плывет он на плоту по тихой реке, а вода плавно покачивает плот и баюкает Николку, как младенца в зыбке.

Очнулся Николка из-за того, что чалый остановился. «Совсем ни к черту не годится», – подумал паренек, открывая глаза. Однако сразу же заметил, что остальные пятеро дозорных тоже остановили коней и молча вглядываются и вслушиваются, застыв в седлах.

Николка встал на седло и поглядел вперед, защитив глаза козырьком ладони. Увидев только блеклое степное разнотравье, вылинявшее от солнца бело-голубое небо, негромко окликнул ближнего казака:

– Иван, а Иван, чего мы встали?

Тот не откликнулся, будто не слышал, и от этого Николке стало не по себе. Тревога сдавила грудь, когда он заметил, как в траве то здесь, то там проскакивает мелкое степное зверье, будто пожар бежит за ними по пятам. Несметная стая ворон, метавшихся с пронзительными криками над степью, казалось, заполонила небо.

И тут над полуденным краем земли взошла черная туча пыли, над степью поплыл сначала еле слышный, а затем все более явственный гул – рев волов, ржанье коней, крики верблюдов и скрип телег, топочущих и катившихся по стонущим от тяжести шляхам.

– Орда! – крикнул есаул, и сотоварищи, опоясав коней нагайками, крутанулись так, что спеченная земля брызнула из-под копыт: казаки хорошо знали, что немного впереди Орды, рядом с ними, хоронясь по степным балкам, прячась в высокой траве, крадутся, всматриваясь, вслушиваясь, принюхиваясь, татарские наездники из передового – ертоульного – полка.

Кони распластались над землей. Они, как и люди, как и степное зверье, учуяли опасность и помчались от нее, спасая собственную жизнь.

Дозор рассыпался по степи, будто модница уронила с нитки шесть бусинок, и они покатились в разные стороны – каждая сама по себе. Николка скакал последним. Чалый тяжело водил боками, внутри у него хрипело и булькало, он то и дело сбивался с карьера и наконец пошел тяжелым галопом, все замедляя бег.

Седок бил коня по бокам босыми пятками, обхватив шею, шептал в ухо ласковые слова и кричал страшные ругательства, но ничто не могло уже прибавить ему резвости. И когда затих вдали топот бежавших впереди казацких коней, Николка явственно услышал шум настигавшей погони. Малец спрыгнул с коня и, петляя как заяц, побежал, пытаясь схорониться в траве. Страх перед преследователями заставил оглянуться. Николка увидел, как татарин, поймав чалого, поскакал в его сторону.

– Господи, пронеси, – шептал беглец, надеясь на чудо, и бежал, бежал, ничего уже не видя, не понимая и слыша лишь стук собственного сердца, пойманным птенцом бившегося возле самого горла.

Потом он услышал нарастающий топот копыт и, падая на землю, увидел над собой толстые косматые ноги бахмута[1]1
  Бахмут (бахмат) – крепкая, малорослая лошадь.


[Закрыть], его большие оскаленные зубы и наездника, того самого, что заарканил чалого.

Татарин сидел, как будто он сам и его конь были одно целое. Николка увидел стертые подошвы старых юфтевых сапог, полосатые бумазейные шаровары и круглое желтое лицо – потное, грязное, со злыми желтыми глазами.

Всадник что-то крикнул и, склонившись, замахнулся на Николку плеткой, но удара не последовало. Соскочив на землю, татарин быстро спутал Николку длинным сыромятным ремнем. Для острастки пнул в бок и, привязав конец ремня к седельной луке, неспешно потрусил к своим. Николка бежал следом, судорожно глотая сухой горячий воздух.

Через несколько минут мимо них промчались десятка два конных татар.

Скакавший впереди всех татарин – в нарядном кафтане, в седле с серебряным чеканом – что-то прокричал. Николкин хозяин, отвечая ему, ткнул нагайкой в ту сторону, куда ускакал казацкий дозор.

Через час татары увидели далеко впереди густой черный столб дыма, круто поднимавшийся в небо.

Атаман ертоульного полка зло выругался и, огрев иноходца плетью, на скаку перепрыгнул на запасного коня. Десяток нукеров[2]2
  Нукер – дружинник монгольской знати в XI–XII вв., с начала XIII в. – воин личной гвардии монгольских ханов.


[Закрыть] помчался за ним. Доскакав до холма, на плоской невысокой макушке которого дымился сигнальный костер, нукеры побежали к вершине. Они топтали угли сапогами, разбрасывали горящие ветки концами сабель, но, когда загасили огонь, увидели далеко впереди новый столб дыма. Весть о том, что орда идет в набег на Литву, уже неслась по степи.

…Завидев поднимающиеся в небо дымы, тысячи безбородых скуластых всадников оставили медленно ползущие телеги и бросились вперед.

Они шли лавиной по сто всадников в ряд, и каждый вел слева и справа от себя по две сменных лошади. Широкой многоверстной дугой мчались вперед стремительные загоны. Казалось, что несметные стада кентавров несутся на север, перехватывая обезумевшие от страха толпы беженцев – пастухов, хлеборобов, ковалей, пасечников, плотников, гончаров с детишками, стариками, женами.

Стариков и старух рубили саблями – тут же, на виду у детей и внуков. Остальных, повязав сыромятными ремнями, заворачивали к Перекопу и гнали вместе с табунами коней и стадами скота на базары Бахчисарая и Кафы, чтобы выгодно продать всю эту двуногую и четвероногую живность торговцам чуть ли не из всех стран Азии и Северной Африки.

А на высокие стены замков, под защиту громкоголосых панов-потентатов[3]3
  Потентат (от лат. potentatus – верховная власть) – властелин, властитель.


[Закрыть], чаще всего успевали прибежать только верхоконные шляхтичи. Одни ли, с семейством ли, как на то оказывалась воля Господня. Застигнутые врасплох, – кто в чем, с зазубренной дедовской саблей в руке и пергаментным королевским привилеем за пазухой – вылетали они с дальних степных хуторов, обхватив шеи лошадей судорожно сведенными от страха руками.

Надеясь только на пана Бога, мчались паны к ближним замкам. Запалив коней, вбегали они в покои добрых патронов. Рухнув на колени, скрипели зубами, трясли седыми чубами, клялись своей честью и памятью своих знаменитых предков, что не было столь ужасного набега со времен проклятого царя Батыги[4]4
  Батыга – имеется в виду Батый – монгольский хан, внук Чингисхана (1208–1255), предводитель общемонгольского похода в Восточную и Центральную Европу в 1236–1243 гг.


[Закрыть].

Понемногу придя в себя, начинали клясться и в том, что в клочья изрубят татарскую нечисть, пусть только покажутся неверные собаки у стен замка.

К вечеру же нередко обнаруживалось, что в набеге есть и нечто хорошее, когда, например, оказывалось, что давние и заклятые недруги, паны Голентовский и Модзелевский, так и не добежали до замка и – даст Бог – не добегут.

И приходила в буйные головы удачливых шляхтичей игривая мысль о том, что пан Бог всегда на стороне добрых католиков, и те добрые люди сидят всем семейством под крышей у огня, в тепле и сытости, а паны-зрадцы Голентовский и Модзелевский с сыромятиной на шее тащатся в Крым, по заслугам глотая пыль и получая пинки и зуботычины…

Поднимался в небо дым, тянулись следом за Ордой на север тысячные толпы рабов-полоняников, и не было силы, которая могла бы остановить обрушившуюся беду.

И вместе со всеми брел по теплому серому шляху, привязанный к скрипучей арбе, четырнадцатилетний хлопчик Николка по прозвищу Волчонок – сирота, пригретый вольными казаками, да недолго показаковавший. Он шел в толпе невольников и не знал, что с ним станется завтра, куда занесет его горькая судьбина.

А сигнальные костры уже горели у излучины Днепра, во владениях черкасских казаков, и с каждым часом вспыхивали все севернее, предупреждая население глубинных районов Украины, Белой Руси и Литвы о приближающейся опасности.

На севере Великого княжества Литовского пока было спокойно. Никто еще не ведал о том, что происходит на южных рубежах государства.

Часть первая
Триумфатор

Лидский замок

Король Польши и великий князь Литвы Александр Казимирович Ягеллон[5]5
  Александр Казимирович (1460–1506), великий князь Литовский с 1492 г., король польский с 1501 г. Сын Казимира IV. При нем усилилась власть магнатов. В 1505 г. ввел свод законов – Радомскую конституцию.


[Закрыть] вот уже полгода лежал в параличе.

Он не мог без помощи лекарей и слуг ни приподняться на подушки, ни сойти с постели, лишь совсем недавно к нему возвратилась речь да начал он с немалым трудом едва шевелить левой рукой и поворачивать голову. Оттого что его весьма редко поднимали с кровати, он почти все время пребывал в дреме и потому давно уже путал ночь со днем и день с ночью.

И на этот раз из-за жаркой сухой духоты – и за окнами опочивальни, и в ней самой – больной долго не мог уснуть. В который раз приходили к нему печальные воспоминания о том, как он заболел, и что явилось тому причиной, и кто в болезни его был более всех повинен.

Полтора года назад был великий князь на сейме, в Бресте. Вся знать Великого княжества Литовского и сотни средних и мелких шляхтичей съехались тогда в Брест. Едва ли не первыми среди прочих явились братья Глинские во главе с дворным маршалком князем Михаилом – командиром его гвардии, владетелем несметных богатств и имений. Александр Казимирович любил князя Михаила. Не только за храбрость, верность и щедрость, но и за ум и великие познания во многих науках. Более всего ценил Ягеллон то, что во многом Глинский мыслил так же, как он – король и великий князь.

Единомышлен же он был не в утехах и прихотях, как многие иные, пытавшиеся заполучить королевское расположение. Сходились их помыслы в главном: как и Александр Казимирович, полагал Глинский, что держава может быть сильна лишь единовластием и что воля короля в государстве превыше всего.

Ведал об этом не только король. Знали об этом и паны-можновладцы, люто ненавидевшие за то Глинского. Однако расположение Александра Казимировича, любовь войска, несметные богатства и слава лучшего полководца не позволяли магнатам свести счеты с его любимцем.

Вот и тогда в Бресте присоветовал королю Михаил Львович отобрать Лидскую волость у пана Кшиштофа Илинича и отдать в держанье вместе с замком и городом ближнему содругу Глинского князю Андрею Дрозду.

Вспомнил король, как предложение Глинского пришлось ему по душе: не любил Илинича – первого горлохвата на сейме, постоянного супротивника любого дела, ежели было оно на пользу королю и укреплению его власти. Александр подписал привилей на Лиду и волость и выдал бумагу Дрозду. Но не тут-то было! Илинич ударил челом собравшимся на сейм панам-раде, со слезами крича, что в старых королевских привилеях писано: «Должность державца ни у кого отнять нельзя иначе как с гербом!»

К немалому изумлению Александра Казимировича, за Илинича вступились чуть ли не все магнаты.

Больной вспомнил так ясно, как будто все это случилось вчера, краснолицых чревоугодников отца и сына Радзивиллов, маленького сухого трокского воеводу Яна Заберезинского – труса и волокиту. Опалил неприязнью образ Виленского епископа Войтеха Таборы – желтолицого старика, который только из-за болезней и дряхлости не был пьяницей и бабником.

Первых панов Великого княжества дружно поддержали староста жемайтский Станислав Янович, полоцкий воевода Станислав Глебович и смоленский наместник Станислав Кишка.

Даже сейчас при воспоминании о том, как он смешался от натиска литовских панов, Александру Казимировичу стало стыдно.

Он тотчас же прекратил заседание и призвал на совет своего дворного маршалка.

Глинский явился как ни в чем не бывало, встал напротив: высокий, дородный, с первой, нечастой еще, сединой в густых кудрях.

– Брось кому-нибудь из них кусок, государь, и они раздерутся меж собою, как голодные волки, – проронил Глинский, скривив презрительную гримасу.

– Не понял тебя, князь, – высокомерно и недовольно буркнул Александр Казимирович – все-таки именно этот надменный умник втравил его в столь щекотливое дело.

– Ну, отдай, к примеру, Троки Николаю Радзивиллу-младшему. Пусть будет он, государь, не только твоим подчашим и наместником бельским, но также еще и тройским воеводой. Тогда на твою сторону перейдет и отец его, князь Николай Радзивилл-старший, – Виленский воевода, и все их сторонники.

– Заберезинский – не Илинич, – нерешительно промолвил Александр Казимирович и замолк, обдумывая услышанное.

Молчал и Михаил Львович.

– А если паны-рада не смирятся? – спросил король.

– Будь тверд, государь, – чеканя каждое слово, менторски произнес Глинский и, гордо вскинув голову, поглядел поверх Александра Казимировича в какую-то одному ему ведомую даль.

Александр сорвался на крик:

– Клянусь – быть Илиничу в тюрьме, если не покорится! Волен я или не волен в подданных моих, землях и замках?!

– Волен, государь, – низко поклонившись, почтительно и тихо произнес Глинский и, приложив руку к сердцу, по-татарски, пятясь, вышел из покоев…

Картины последующих событий закружились перед глазами больного, как карусель на ярмарке. Илинича взяли под стражу, самых отчаянных крикунов король лишил должностей старост, каштелянов и войтов[6]6
  Каштелян – городской голова; войт – староста, старшина в сельском округе.


[Закрыть]. Магнаты сплотились, и, наверное, несдобровать бы ему, если бы вскоре не напали на Литву татары. Перед лицом четырех перекопских царевичей Гиреев[7]7
  Гирей – династия крымских ханов XV–XVIII вв. Основана Хаджи-Гиреем (ум. в 1466 г.). Последний крымский хан Шагин-Гирей отрекся от престола в 1783 г. после присоединения Крыма к России.


[Закрыть] распря между королем и панами угасла, как малый костерок под потоками ливня. Когда же татарские тумены[8]8
  Тумен – крупное военное подразделение в монголо-татарской армии – 10 тысяч человек (русское – тьма).


[Закрыть] подступили к Минску, Слуцку и Новогрудку, а передовые загоны степняков закружили в окрестностях Вильны, то не только Александр Казимирович, но и сам зрадца Глинский показался королевским супротивникам милее родных братьев.

Татары, сколь ни старались, ни одного замка взять не смогли. Ограбили и сожгли города и посады, согнали тысячи селян-полоняников и ушли в Крым, как уходит сильная, но недолговременная гроза.

Не стало степняков, и старая вражда между королем и панами-можновладцами разгорелась снова…

На следующем сейме – в польском городе Радома – они заставили Александра Казимировича принять конституцию, которая провозглашала шляхетский сейм высшей властью в государстве. «Ничего нового…» – так начиналась первая статья Радомской конституции, запрещавшей ему делать даже самое малое без согласия панов-потентатов.

Великий князь разъярился. Не стесняясь в выражениях, он попробовал обуздать распоясавшихся подданных.

Епископ Табора, вскочив с кресла, стоявшего почти у самого трона, назвал Ягеллона тираном и, увидев, как возрадовались его словам депутаты сейма, объявил Александра врагом Речи Посполитой.

Король, качаясь, поднялся с трона.

– Замолчи, поп! – крикнул он почти в беспамятстве. Не сдержавшись, Войтех Табора, князь и епископ, рванул с черной сутаны золотой наперстный крест, поднял его над головой и всенародной громогласно проклял его.

Александр оглянулся вокруг и увидел на лицах панов восторг и радость. В голову горячей тугой волной ударила кровь, и великий князь обрушился перед троном под жидкое дребезжание слетевшей с головы короны…

Победители поступили человечно и мудро: они оставили ему трон и регалии, справедливо решив, что парализованный король лучше любого другого, даже самого послушного.

Немощного Ягеллона возили на все сеймы и сборища, вынося на носилках и отдавая, не без скрытого ехидства, формально полагающиеся почести персоне властителя Польши и великого князя Литвы.

Сегодня Александра Казимировича доставили в Лиду, где намечалось собрание очередного сейма. «Лида, Лида, – с горечью подумал, засыпая, больной, – с тебя начались все мои несчастья, что преподнесешь ты мне на этот раз?»

Необыкновенный сон приснился ему, хотя ничего удивительного или волшебного в этом сне не было. Видение ничем не отличалось от яви – так живо и выпукло развернулось оно перед глазами Александра Казимировича. Колдовские чары неведомого волшебника перенесли его на полгода назад, из пыльного летнего пекла в хрустальную зимнюю стынь.

Снилась ему печальная и долгая дорога из Вильны в Краков: белые поля и леса, повсюду снега и иней – на земле, на ветвях деревьев, на крышах домов и стенах городов и замков. Снился ему траурный возок и обитые крепом кареты свиты. Даже цветы и листья изморози на стеклах возка виделись так ясно, будто этот узор был не более чем в дюйме от глаз.

Видение явило спящему вереницу лошадей в тяжелых попонах и монахов в черных рясах, выходивших с высокими распятиями к обочине дороги. Из угольной тьмы кафедрального собора на Вавеле великий князь перенесся к серебряному склепу матери – вдовствующей королевы Елизаветы. Высокие торжественные свечи почему-то не освещали собор, а только сгущали мрак, отгоняя тьму к стенам и углам огромного зала, и огоньки их тускло мерцали вокруг гроба, уступая яркой белизне серебра, воска и парчи…

Блаженный покой рухнул от сильного шума во дворе замка. В распахнутое настежь окно доносились крики команд, скрип подъемных ворот, лязг железа. Сочетание этих звуков о многом сказало человеку, вдосталь повоевавшему на своем веку.

Александр Казимирович с трудом повернул голову к окну и увидел на стенах замка множество жолнеров[9]9
  Жолнер – солдат – пехотинец в польской армии.


[Закрыть]. Каждый споро и жарко делал какую-нибудь работу. У бойниц уже лежали тяжелые пищали, возвышались горки камней и ядер, чернели прокопченные котлы, грудились бочки со смолой и водой.

Над черной ломаной полосой дальнего леса в безветренном покое тихих предутренних сумерек полыхал алый язычок сигнального костра. Черный столб дыма медленно поднимался к тускнеющему месяцу.

«Татары», – пронзила догадка, и, тихо охнув, больной подтянул непослушную руку к мгновенно занывшему сердцу. Закрыв глаза, он представил, как, минуя броды, плывут через Днепр тысячи лошадей и обок с ними, держась за седла и гривы, тысячи воинов. Отряхивая сверкающие на солнце капли воды, выходят они на берег, взрывая песок десятками тысяч сапог и подков.

Тысячи степняков идут на Литву, но некому остановить проклятое богом племя, вышедшее еще триста лет назад из никому не ведомой поганой земли Тартар…

Александр Казимирович размежил веки, когда раздался стук в дверь, и с трудом проговорил:

– Войдите…

На пороге показались двое: смоленский наместник Станислав Петрович Кишка и дворный маршалок Михаил Львович Глинский.

Кишка был заспан, нечесан, в кунтуше, надетом поверх нательной рубахи. Глинский стоял в легком нагруднике, с перевязью через плечо, с саблей на бедре.

– Проходите, Панове, – промолвил король и чуть пошевелил пальцами левой руки.

Глинский, звеня шпорами, твердо ступая, тяжело опустился на скамью, зажав саблю в коленях. Кишка опустился рядом, пройдя мимо кровати тихо, благолепно, неслышно.

– О чем поведаете, Панове? – спросил Александр Казимирович, хорошо зная, с чем они пришли, но в глубине души надеясь на чудо.

– Бити-Гирей-султан и Бурнаш-султан подошли к Слуцку, государь, – громко, отчеканивая каждое слово, ответил Глинский.

– Сколько у них людей? – тихо выдохнул больной.

– По тумену у каждого, государь, – так же тихо, в тон королю, ответил Станислав Петрович.

Александр закрыл глаза. После долгого молчания произнес устало:

– В полдень собирайте военную раду, панове.

Кишка и Глинский ошибались, сообщая королю, что два татарских тумена пришли в Литву. На самом деле их было три. По стародавним законам великого хана Темурчина[10]10
  Темурчин – Чингисхан (ок. 1155–1227) – основатель и великий хан Монгольской империи, организатор завоевательных походов против народов Азии и Восточной Европы, сопровождавшихся гибелью целых народов и приведших к установлению монголо-татарского ига в завоеванных странах.


[Закрыть] в каждом тумене было десять тысяч всадников. Они шли в строгом порядке, разбившись на десятки, сотни и тысячи. Два тумена стремительно двигались к Лиде, а третий, рассеявшись, перебрался на Неман и, разделившись на мелкие ватажки, бросился грабить и жечь деревеньки, хутора и мызы.

Страх напал на посполитых: казалось, вся Литва уже захвачена погаными, потому что со всех сторон, с разных концов Великого княжества неслись вести о татарских бесчинствах и погромах.

Между тем двадцать тысяч всадников с бесконечными обозами и бесчисленным живым полоном подошли чуть ли не к самой Лиде, а головные разъезды, по словам бежавших под прикрытие замка людей, уже рыщут в трех милях от города.

* * *

Кишка и Глинский еще не успели покинуть башню, в которой находилась королевская опочивальня, как их окликнул постельничий Александра Казимировича:

– Панове, государь просит вас вернуться.

Молча переглянувшись, шляхтичи снова поднялись по винтовой лестнице.

Александра Казимировича успели приподнять на подушки. От этого вид великого князя стал еще более жалким – худые острые плечи, не прикрытые теперь одеялом, бессильно клонившаяся набок голова, прежде неподвижно покоившаяся на ложе.

– Станислав Петрович, Михаил Львович, – произнес он тихо, но твердо, – вернул вас для того, чтобы сказать: не нужен я раде, буду только помехой на военном совете, да и в прочих делах проку от меня не будет. Сейчас соберутся паны-потентаты и при них я вручу вам двоим все дела земские и государственные.

«Боится? – подумал Глинский. – Хочет с меня и с Петра спросить потом за все, что случится с государством? Или на самом деле не хочет мешать?»

«Почему я? – подумал Кишка. – Своего любимца Глинского король всегда выгородит, отвечать придется конечно же мне. Ан нет, батюшка, Кишка тоже не лыком шит – ничего не сделаю без совета со всеми панами. Как они приговорят – так и будет. Пойди потом найди виноватого. Все решали – всем и ответ держать. Со всех-то, поди, головы не снимешь».

Через малое время в покой вошли паны Заберезинский, Янович, Глебович, князья Дрозд, Жижемский, Озерецкий и после всех супруга больного – скорбная и безмолвная королева Елена Ивановна, дочь покойного великого князя Московского Ивана Васильевича[11]11
  Елена Ивановна (1474–1513), дочь Ивана III Васильевича, в 1495 г. была выдана замуж за польского короля Александра Казимировича. Иван III Васильевич (1440–1505) – великий князь Московский, сын Василия II. В правление Ивана III сложилось территориальное ядро единого Российского государства. Присоединил Ярославль (1463), Новгород (1478), Тверь (1485), Вятку, Пермь и др. При нем было свергнуто монголо-татарское иго, составлен Судебник 1497 г., развернулось большое строительство в Москве, вырос международный авторитет России, произошло оформление титула – великий князь «всея Руси».


[Закрыть].

– Королева Елена, вы все, панове, – произнес больной. – Собрал я вас, чтобы объявить мою волю. Из-за недуга не могу я более править государством и, пока не полегчает, все дела мои передаю в руки Станислава Петровича и Михаила Львовича. Пусть пан Кишка будет гетманом, а князь Михаил Львович – вторым воеводой. Оба они – мужи знаменитые, многоопытные – с делами земскими и государственными управятся и без меня.

Собравшиеся молчали.

Кишка заговорил негромко и благолепно:

– Волю твою, государь, будем исполнять соборно, всей радой. Ум, говорят, хорошо, два – лучше, а наилепше, когда множество самых светлых голов Великого княжества купно обдумают твое государское дело.

Паны-рада одобрительно загудели.

Александр Казимирович смежил очи, сжал губы. После недолгого молчания продолжил:

– Меня же, паны-рада, и королеву Елену Ивановну отправьте в Вильну. Немедля.

«Больной-больной, – подумал Глинский, – а все еще добре разумен». Не ответил Кишке, будто не слышал, о чем тот говорил, а сказал, что сам хотел.

– А быть ли в полдень раде, государь? – спросил Кишка.

– Теперь это не мне решать, – устало откликнулся Александр Казимирович.

Кишка вопрошающе взглянул на присутствующих.

– Ратные дела остаются, даже если уезжает великий князь, – сказал Глинский, глядя в лицо Александру Казимировичу, не спрашивая раду, а утверждая, напористо, надменно.

– Стало быть, соберемся в полдень, а до того проводим государя, – раздумчиво проговорил Кишка и снова оглядел панов-раду, словно вопрошая: «То ли я говорю, ясновельможные? Так ли?»

Больного государя собрали споро. Пока каретники и конюхи ладили королевский выезд, вперед на Виленскую дорогу ушли конные разъезды дворцовой стражи и малый обоз со скарбом, кухонными и дорожными припасами.

Выезжали не все враз, для того чтобы не было досужих перемолвок – отчего-де ныне король не с нами, не боится ли, что возьмут поганые Лиду? Кареты и телеги выезжали по одной, собираясь в условленном месте в полумиле за городом.

Три королевские кареты – с Александром Казимировичем, Еленой Ивановной и ближними слугами – ехали невеликой кавалькадой с двумя сотнями конных жолнеров впереди и позади королевского поезда.

За пределами замка шел дождь, мелкий, редкий, долгий, будто не лето стояло на дворе, а глубокая осень.

Дорога вела через болотистую низину. Жолнеры долго еще оглядывались, прощаясь с лидским замком – огромным, черным, стоящим на вершине высокого холма, единственного в округе.

Люди недоумевали: откуда взялся здесь этакий холмище, когда и малая кочка в этих болотах казалась горкой?

Некоторым и раньше доводилось слышать, что этот холм насыпали крестьяне еще при Гедиминасе[12]12
  Гедимин (Гедиминас) (? – 1341) – великий князь Литовский с 1316 г. Гедимин нанес ряд поражений немецким рыцарям, в союзе с Тверью выступал против объединительной политики Москвы, продолжал захват западно-русских земель, начатый литовскими феодалами в XIII в.


[Закрыть], чуть ли не триста лет назад. Они же – рассказывали знающие люди, чаще всего книжные да письменные – втащили на вершину его тысячи огромных камней и бочек извести и раствору, отковали железные распорки и балки, подняли к небу неприступные стены и башни.

Однако ж когда кто-нибудь спрашивал: «Кто построил лидский замок?» – то знающие отвечали: «Великий князь Литовский Гедиминас».

Ехали молча. Грязь чавкала под копытами, хлюпала под колесами. Пересохшие накануне ручьи наполнялись темной жижей. Вода пузырилась повсюду: между кустами и кочками, на ветвях и листьях деревьев, на крышах убогих лачуг, стоявших вкривь и вкось вдоль дороги.

Дождь согнал с полей мужиков и баб. Сидели они под крышами по избам, по хатам, по клуням и сараям. Лишь немногие стояли в распахнутых настежь дверях, равнодушно провожая взглядами королевский конвой.

Только малые дети – белоголовые, неумытые, одетые в рваные рубашонки, а то и вовсе голышом, – бежали за войском, пока хватало духу.

Ехали медленно, минуя ухабы и рытвины, осторожно переезжая неглубокие выбоины, особенно стараясь не трясти саму большую карету, в которой дремал больной. Возле него сидела Елена Ивановна, скорбная, недвижная.

– Ужели всему конец, Олеся? – спросил Александр, открыв неожиданно глаза.

– Что ты, что ты! – тихо вскрикнула Елена Ивановна, в неподдельном ужасе всплеснув широкими рукавами темного платья.

«Что же еще могла сказать мне она? Сказать, что так оно и есть?» На ум пришла не то услышанная от кого-то, не то вычитанная где-то фраза: «Когда умирает человек, вместе с ним умирает Вселенная». И теперь что-то в этой сентенции показалось неприемлемым.

«Всякий ли человек? И я – король, и холоп, и баба-нищенка?» И, спросив себя так, ответил: «Всякий». От этого Александру Казимировичу почему-то стало невыразимо тяжело. Расхотелось думать, и сама смерть перестала казаться ужасной.

А в сопровождающем короля конвое почти у каждого жолнера и думы, и настроение были едва ли не хуже, чем у умирающего. Может быть, им было даже тяжелее, чем ему – бессильному. Потому что они – дворцовая гвардия, рубаки и ветераны – хоронились сегодня за спинами стариков и юнцов, оставшихся в Лиде, и подобно увечным богомольцам брели на север, подремывая в седлах, тогда как их товарищи, горяча коней, скакали в покинутый город, чтобы встать под знамена воевод. Неслись навстречу неминуемым смертям и ранам, но зато впереди их ждало то, ради чего и живут ратоборцы, – беспощадная святая битва за родную землю, за всех, кто на этой земле живет.

Гетман литовский Станислав Петрович Кишка разослал во все селенья Великого княжества, где еще не было татар, бирючей и гонцов, чтобы созвать в Лиду, всех способных держать копье и саблю.

Военный совет на этот раз был на редкость единодушным: те магнаты, земли которых уже попали под пяту татар, ничего от предстоящего воинского созыва не теряли – их шляхта или уже была здесь, или брела среди полоняников; другие, чьи владения располагались за Неманом и севернее Вильны, поддержали гетмана, опасаясь, что татары не сегодня завтра проберутся и в их края.

И все же войско собиралось в Лиду не зело поспешно: многие шляхтичи из Занеманья, надеясь на авось да на милость пана Иисуса, сидели по хуторам, выжидая.

Недели через три пришло в Лиду тысяч семь воинов. Многочисленные маленькие татарские шайки рыскали в округе, но под стенами города не показывались. И гетман, и второй воевода забыли про покой и сон. Круглыми сутками пребывали они в неустанных заботах, свершая хлопотное дело ратного устроения.

Поначалу лишь дворцовая гвардия Михаила Львовича походила на войско, все же прочие отряды, въезжавшие в Лиду, больше напоминали разбойничьи ватажки или компании бродячих комедиантов, чем идущих на войну ратников.

Даже немногочисленные партии ратоборцев въезжали в город как триумфаторы, будто уже только то, что пан Тыкоцинский или пан Радзиевский прибыли с дюжиной пьяных шляхтичей в Лиду, обеспечивало верную победу.

Паны-можновладцы, седые, багроволицые, с усами в пол-аршина, разодетые в шелка и бархат, въезжали на огненноглазых аргамаках, сверкающих серебряной сбруей. Впереди них дюжие холопы надрывно дули в трубы, легко и лихо били в бубны, поигрывая нагайками, расчищали путь. Следом нестройной толпой катила загонова шляхта – нахлебники и собутыльники можновладца – в лихо заломленных, траченных молью шапках, с гордо вздернутыми чубатыми головами, ловко прикрывая дыры на старых кунтушах.

В первый день воеводы не трогали лихих вояк, позволяя им вволю натешиться вином и баснями о немыслимых викториях, кои были только что одержаны над бесчисленными ордами поганых на пути в Лиду.

А наутро, как то было договорено меж Станиславом Петровичем и Михаилом Львовичем, мелкие шляхтичи отсылались в шатер к гетману, паны-можновладцы – ко второму воеводе.

Паны военачальники направлялись к воеводам с неохотой. Не враз выходили они к присланным за ними жолнерам из дома ли, где встали на постой, из шатра или из-под телеги, если не было шатра. Когда же брали наконец в толк, куда и зачем зовут, тут же выпивали жбан квасу или огуречного рассолу и, вычесав из остатков кудрей солому и выгнав из гудящих голов хмель, шли к пану гетману. Вельможные паны подолгу кобенились. Одевались и собирались не враз, меняли одежду и оружие, звали холопов, ехали с сугубой неохотой – чего, мол, я – ровня тебе, воевода, – первым еду к твоему шатру? Авось не переломился бы, если и сам ко мне пожаловал.

Станислав Петрович вынутых из-под телег предводителей встречал ласково – шел навстречу в одежде простого ратника, по-отечески заглядывал в глаза, справлялся о домашних, спрашивал: поздорову ли добрался? Изобразив на лице досаду, говорил печально:

– Света белого не вижу, Ярослав Стефанович. Не помню, когда и спал по-человечески. Потому не обессудь, что не пришел к тебе вчера, хотя и знал, что здесь ты со своими молодцами.

Польщенный приемом, шляхтич немало дивился тому, что гетман величает по имени-отчеству, не догадываясь что перед тем как войти ему в шатер, обо всем доложил расторопный есаул.

А крутых нравом и непомерно гонористых магнатов встречал Михаил Львович. Стоял он посреди шатра, заложив руки за спину и широко расставив ноги, в золотом шлеме с перьями, в золоченом нагруднике, под алым плащом рытого бархата. Гости замирали от восхищения невиданной в Литве диковиной – голубой лентой через грудь и золотым орденом, пожалованными ему императором Максимилианом Габсбургом[13]13
  Максимилиан I (1459–1519) – австрийский эрцгерцог, император Священной Римской империи с 1493 г., из династии Габсбургов. Максимилиан I положил начало реальному объединению австрийских земель Габсбургов. В 1477 г., вступив в брак с Марией Бургундской, присоединил к владениям Габсбургов Нидерланды и Франш-Конте.


[Закрыть].

Не здороваясь, спрашивал зло и отрывисто:

– Сам-то почему не пожаловал? Ждал, когда я к тебе приду шапку ломать?

Можновладец багровел лицом, тяжко сопел, но, бесстрашно сверкая очами, ответствовал дерзко:

– Или ты король, князь Михайла?

Михаил Львович глядел на него, как коршун на кудахтающую хохлатку, и будто малолетку-несмышленышу выговаривал с укоризной: