Текст книги "Охотник за тронами"

Автор книги: Вольдемар Балязин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

А позади воеводского шатра тесным кольцом стояли шалаши княжеской дворни и вольных слуг – конюхов, оружейников, гонцов, писарей и многих прочих.

На сей раз против обычая был русский лагерь шумен и неустроен. Вопреки прежним воинским установлениям, кои строго и неусыпно соблюдал Михаил Львович, ныне шныряли по лагерю шинкари и шинкарки, под телегами визжали пьяные девки, воинники дуванили в кости деньги, рухлядишку и будущую добычу. В караулах ратники были через одного пьяны, и все оттого, что сам воевода вот уже вторые сутки беспросыпно бражничал с холопом Егоркой по прозвищу Мелкобес, вольным слугой Николкой да клевретом своим турком Османом.

На исходе вторых суток у воеводиного шатра соскочил с коня худой белобрысый воин.

Быстро вошел в шатер и, не останавливаясь, прошагал к столу.

Михаил Львович враз протрезвел. Строго взглянув на собутыльников, сообразил: «Хорошо подобрались мужики – все вместе только по-русски понимают, и с каждым розно могу говорить: с Османом – по-турецки, с Николкой – по-польски, с Христофором – по-немецки. Иные при этом ни бельмеса не поймут».

И заговорил со Шляйницом по-немецки:

– Привез грамоты?

– Привез, князь.

– Только от короля?

– Нет, не только. Грамоты выдали также Писбек и Рехенберг.

– Молодец, Христофор!

– Когда тронемся, князь?

– Ну, на сей счет погоди, надо кое о чем поразмыслить.

– Николая, Османа, Егорку с собой берем?

Егорка и Осман, услышав свои имена, беспокойно заерзали. Николай, притворяясь вконец захмелевшим, уронил голову на руки.

– Не знаю, Христофор. Не думал о том, – раздраженно ответил Глинский. – Сказал ведь, подумать надо. – Изменяя тон, проговорил ласково: – Выпей с дороги, устал, поди.

Шляйниц не спеша пригубил малую толику и отчего-то поскучнел. Сел, подперев лоб рукой, и уставился в темный неприбранный угол.

Михаил Львович глубоко о чем-то задумался.

Затем проговорил негромко по-русски:

– Подите все, оставьте меня с Христофором.

Николай заполз в шалаш и рухнул на старую конскую попону, брошенную поверх устланной хвойными лапами земли.

В голове все смешалось. Мысли осиным роем бередили воспоминания о недавних событиях, не давая уснуть.

«Стало быть, Шляйниц ездил к королю за опасными грамотами для себя и Михаила Львовича? Следует понимать: бежит князь к литовцам, но не решил когда, сомневается, кого с собой брать? Разве что-нибудь иное следует из их разговора? Если так, значит – измена! Что же делать? Ах, жалко, нет рядом Аверьяна. А что-то бы он присоветовал?»

Хмель свое все-таки взял, и незаметно для себя Николай уснул, только спалось тяжко, во сне долго вздыхал да ворочался.

Проснулся, когда кто-то сильно потянул его за рукав. Николай открыл глаза: перед ним на коленях стоял Шляйниц.

– Выйди из лагеря, разговор секретный, – прошептал саксонец и неслышно выполз из шалаша.

Николай, плохо соображая, вылез следом. Лагерь уже отходил ко сну. Хотя кое-где еще догорали костры, пошумливали пьяные ватажки, черти уже отобрали у ангелов синий с серебряными звездочками небесный шатер и развесили над лагерем черный полог ночи.

Волчонок и Шляйниц, никем не замеченные, вышли за кольцо телег и пристроились на бугорке под березой.

– То есть большая тайна, Николаус, – произнес Шляйниц шепотом. – Княз велел спрашивать тебя, поедешь ли ты с княз в Литву?

– Как это – в Литву? – испуганно спросил Волчонок.

– В Литву, – жестко повторил Шляйниц, – княз не хочет болше слюжить царь Базилий.

– Погоди, погоди, – пробурчал Николай, лихорадочно соображая, что же делать? Как отвечать на предложение немца?

«Если скажу – не хочу, тут же убьет. Разве оставят живым, когда ведома мне столь великая тайна? А если скажу – поеду, то, верно, возьмут, а там видно будет».

– Что ж, – ответил Волчонок вполпьяна, – в Литву так в Литву. Куда князь – туда и я.

– Хорошо, – сказал Шляйниц. – Но я есть человек честный и твой старый товарьищ. На тебя нет опасный грамота, и король Зигмунд может метать тебя тюрма.

– За что? – изумился Николай.

– Он знать, как ты носить грамота царь Базилий в Смольенск, как помогать русским забирать город. Король хорошо знать, как ты нападать на Ян Заберезинский. – И Шляйниц с нескрываемой издевкой поглядел Волчонку в глаза.

«Зачем он сказал это? – подумал Николай. – Выходит, ему лучше, чтоб я остался здесь? Но зачем тогда он начал этот разговор?»

– Так что же делать, Христофор? – спросил в искреннем смятении Волчонок.

– Думай сам, – с усмешкой проговорил Шляйниц. – Я буду немного ожидать. А пока ты думать, я тебе скажу еще один правда: смольенский войефода Сологуб отрубить голова в Краков за капитуляцион Смольенск.

Саксонец, сняв берет, истово перекрестился.

Николай помолчал немного, но решил держаться в разговоре прежнего и, продолжая начатое, пробурчал:

– Я же сказал, Христофор, я князю – верный слуга.

– Тогда знай, – ответил саксонец быстро, – мы едем к Днепр и будем ждать тебя по дороге в берьозовый лес, рядом со старый корчма черьез час и половина часа.

И Шляйниц растворился в ночи – будто в омут канул.

– Я не нашел Николая, князь, – сказал Шляйниц Глинскому. – Наверное, с пьяных глаз завалился под какую-нибудь чужую телегу, а теперь разве его найдешь?

– Черт с ним, Христофор, – рассеянно ответил Михаил Львович. – Значит, не судьба ему с нами ехать. О нем ли время думать?

Шляйниц не сказал Николаю, что за час до встречи с ним побывал у Егорки и именем князя велел погрузить на телегу два кованых сундука со всеми сокровищами Михаила Львовича, не скрывая, что Глинский намеревается бежать на сторону польского короля. Перед тем как выносить сундуки из княжеского шатра, Шляйниц открыл их и показал Егорке все, что в них хранилось. Золотой нагрудник и украшенный каменьями золотой же шелом были малой толикой в россыпи камней и монет, слитков и иконных окладов, утвари и украшений, переполнявших сундуки Михаила Львовича.

Увидев все это, Егорка едва не рухнул без чувств, но сдержался и, тяжко дыша, спросил только, медленно ворочая распухшим от волнения языком:

– Кто еще… со мною поедет?

– Осман, – ответил Шляйниц. И добавил строго: – Езжайте оружно, царевы люди поблизости: не дай Бог будут хватать, особенно много их слева от корчма, у маленький лес. И добро пропадет, и княз пропадет. Никак нет возможно, чтоб княз вражеская царский рука схватил. Тогда и княз смерт, и тебе, Георг, смерт, и мне, – Христофор ткнул себя пальцем в грудь, – смерт. Да и эти сундук жалко, – печально улыбнулся он. – Как у вас говорят? Снявши голова – не плакать по борода? Но по такой борода можно плакать.

Дав княжескому слуге подробные указания, саксонец исчез.

Егорка и Осман поставили сундуки на телегу, завалили, как было велено, сеном, спрятав надежно под ним пять пищалей-недомерок, два топора, три сабли, сумки, мешки, невеликие ларцы Бог весть с чем, и выехали из стана вон.

Саксонец строго-настрого наказал, проехав десять верст, остановиться в березовой роще неподалеку от заброшенной корчмы и там ждать его, Глинского и Волчонка. Однако, когда ставили сундуки на телегу, Егорке кровавым озером застило очи. «Это сколь же здесь деньжищ да злата?» – думал он, вспоминая все, что показал ему саксонец, и с этого мига ни о чем ином помыслить уже не мог.

Ехали шибко и вскоре добрались до места. Ночь пала темная, беззвездная. Посеял Господь мелкий дождичек. Осман, завернувшись в рядно, сидел на краю телеги, замерев, – не то спал, не то противоборствовал хмелю. А каждый уходящий миг будто по голове топором бил Егорку – вот подъедет князь, и все пойдет по-старому. А сундуки-то – вот они, не то что рядом – под рукой!

«Господи, прости меня, грешного», – прошептал про себя Егорка и, вытащив из-под сена топор, сзади со всего маху рубанул Османа по голове. Сбросив турка наземь, он рванул вожжи и помчался к старой корчме.

И дом, и двор пустовали давно заброшенные – почти беспрерывная трехлетняя война распугала и хозяев, и постояльцев.

Егорка быстро отыскал за овином какую-то неглубокую яму, надсадно кряхтя, свалил в нее оба сундука и завалил тайник гнилой ботвой, сухими будыльями и комьями земли.

«Теперь налево надо, налево», – повторял Егорка сам себе, вспоминая наказ Шляйница: особо-де много русских слева от корчмы. Стремглав прыгнув в телегу, холоп погнал коней к стану князя и воеводы Михаила Ивановича Булгакова, расположившегося не более чем в трех верстах от этого места.

Егорка гнал коней, пришептывая:

– Господи, помоги! Господи, пронеси. Успеть бы перемета взять. Инако он меня и из-за рубежа достанет – длинны руки у Михайлы Львовича, ох длинны. Не простит он мне краденых сундуков.

И добавлял мысленно: «А ежели все, как задумал, сладится – пудовую свечу в Москве поставлю святому Егорию Победоносцу – покровителю и заступнику моему».

В груди что-то назойливо бередило сомнениями душу: «А за Османа – убитого – еще свечку?» Егорка, стиснув зубы, про себя огрызался: «За нехристя-то свечку? Мухамеданин что собака – какая за него свечка?»

Встав в телеге во весь рост, беглец нещадно хлестал лошадей. Он уже с надеждой всматривался в ночь, пытаясь увидеть русский воинский стан; когда встречь ему промчались конники. Последние из них, крепко ухватив Егоркиных лошадей под уздцы, остановили телегу и строго спросили:

– Кто таков и куда среди ночи едешь?

– К Михаилу Ивановичу Булгакову я! – крикнул Егорка.

– Зачем он тебе? – вынырнул из тьмы новый всадник, судя по доспеху и осанке начальный человек.

Егорка, чуть помедлив, все же решился сказать:

– Извет у меня от князя Михайлы Глинского!

Всадник распорядился, взмахнув рукой:

– А ну поворачивай коней, поедешь с нами.

Глинский и Шляйниц трусили легкой рысью, сторожко вслушиваясь в шорохи и шелесты ночи.

Наконец впереди забелели купы берез. Михаил Львович нетерпеливо хлестнул коня и безбоязненно помчался к роще. Въезжая на опушку, оглянулся, но Шляйница за спиною не увидел.

– Эй, Христофор! – крикнул он негромко.

Саксонец не отозвался.

Михаил Львович остановился. Ему показалось, что сзади кто-то едет. Только топот коня не приближается, а вроде бы удаляется, затихая и растворяясь в ночи. Он еще постоял, прислушиваясь: показалось, что в роще слышно всхрапывание лошадей и тихий звон удил.

«Померещилось, должно быть», – подумал Михаил Львович и позвал негромко:

– Егорка! Осман!

Егорка из тьмы, где-то совсем рядом, ответил радостно:

– Здесь мы, князь-батюшка!

Глинский тронул коня и, не успев схватиться за саблю, почувствовал, как запястья сдавили тиски крепких молодецких рук. На поляну шумно выскочил отряд вооруженных всадников.

В Смоленск Волчонок ехал не спеша. Коня не гнал, ночами спал вволю и добрался до города аж в конце четвертых суток.

Уже в виду Смоленска обогнал путника конный разъезд, мчавшийся карьером. Гонцы, черные от пыли, с красными от бессонницы глазами, спешили в Смоленск, припав к шеям коней, загнанных, с пеной на удилах, со сбитыми в кровь боками.

«Беда», – смекнул Волчонок и подхлестнул каурого. При въезде на мост, у еще не запертых Фроловских ворот, цепью выстраивались алебардщики, двое верхоконных – по всему судя, начальные люди – останавливали входящих в город, расспрашивали: кто такие и к кому и по какой надобности идут в град?

Спросили и у Николая.

– Торговый человек я, местный, смоленский, – ответил Волчонок, – еду из-под Орши.

– Из-под Орши? – переспросил один из начальников и отчего-то взволнованно, приказал: – К воеводе, тотчас же.

В Мономаховом доме, где ныне сидел наместником Василий Васильевич Шуйский, Николай застал великую сумятицу и переполох.

Еще по дороге к наместнику двое провожавших Волчонка алебардщиков сказали ему, что вчера под Оршей король в пух и прах побил войско Булгаковых и Челяднина и ныне все опасаются, не сядет ли снова Смоленск в осаду, сей раз от литовских воинских людей?

Василий Васильевич узнал Николая тотчас же, однако для уверенности все-таки спросил:

– Не ты ли, молодец, государю литовские привилеи приносил?

– Я, боярин, – ответил Николай и поклонился.

– А жалованную грамоту не ты ли в Смоленск носил?

– Я, боярин.

– Вот оно что, – проговорил Шуйский и долго смотрел Николаю в глаза, как-то странно, не то с жалостью, не то с удивлением.

– Так ты, стало быть, от князя Михаила убег? – спросил Шуйский.

– Пошто убег, боярин? Я – вольный человек. Не захотел я с князем в Литву уходить: за морем веселье, да чужое, а у нас горе, да свое.

– А ведомо ли тебе, что князь Михаил, в Смоленск с государевыми грамотами тебя посылая, стражу литовскую о том упредил? – вдруг быстро спросил Шуйский.

– Чего-то я не пойму, о чем ты, боярин? – спросил Николай, растерявшись.

– А вот о том самом.

Николай вспомнил, как глядел на него Глинский перед тем, как идти ему в Смоленск. Как никто не откликнулся на его мяуканье у бойницы Лучинской башни. Как нежданно-негаданно сменили пушкарей Пивова, поставив жолнеров толстого Яна.

– А отколь сие тебе, боярин, ведомо? – спросил Николай.

– Не по чину вопрос, но тебе отвечу: Юрий Андреевич Сологуб перед казнью рассказал, а нам о том верные люди довели.

– Стало быть, продал меня литовцам Михаил Львович, – почти шепотом проговорил Волчонок, – и на том Бог ему судья.

– А как надумал он в Литву бежать? – спросил. Шуйский, уставившись Николаю прямо в глаза – ни дать ни взять Флегонт Васильевич.

– Как надумал, того, боярин, не ведаю. Однако ж тебе, ближнему государеву человеку, скажу. Звал меня Михаил Львович в собою в Литву. И я о том его умышлении воеводе Михаилу Ивановичу Булгакову немедля довел.

– А Булгаков, тому не поверив, – прервал Николая Шуйский, – велел тебе у него остаться.

– Верно, боярин, велел, – дивясь всеконечной осведомленности наместника, подтвердил Волчонок.

– А сам, опасаясь, что вдруг да и правду ты ему сказал, послал на Днепровскую дорогу своих людей, и те люди Глинского взяли. Стало быть, ты ныне с господином своим квит: один раз он тебя литовцам продал, один раз ты его нам.

Николай вспыхнул:

– О том, как меня князь Михаил Львович изменным воровским обычаем литовцам головой выдал, впервой от тебя, боярин, услышал. И когда я о предательстве князя Булгакову доводил, то не квитался с Михайлой Львовичем, а службу свою сполнял, как по совести ее разумел.

Шуйский ухмыльнулся лукаво:

– Сердца на меня не держи, казак. То добро, что многие малые люди о государстве усердно радеют. И ежели бы ты о том не довел, еще б один добрый человек дело тайное сполнил. – И добавил нетерпеливо: – Иди, Николай.

По всему было видно – не до него теперь Шуйскому.

Глинского провезли мимо Смоленска, ибо неизвестно было, как встретят его смоляне. В Вязьме при многотысячном стечении народа на высоком помосте, построенном специально для того на площади перед собором, палачи ждали его, чтобы оковать цепями. Михаил Львович стряхнул с плеча руку стражника, подведшего его к помосту, и быстро взошел на эшафот, твердо сжав губы. Еще в дороге пленник решил молча перенести все, что ни сделали бы с ним заплечных дел мастера.

Когда палачи поставили князя на колени и стали заковывать руки, он впервые взглянул на толпу и увидел лица стоящих в передних рядах людей. Почти у всех мужиков на челе он заметил страх, смешанный с любопытством, у женщин – сострадание, у детей – испуг и изумление.

Лишь один человек – седой, высокий, широкоплечий, стоявший впереди всех, глядел на Михаила Львовича, как Господь Саваоф на Страшном Суде взирает на грешников.

Глинский вгляделся в лицо мужика. Конечно же он где-то видел его. Где? Когда?

И вдруг вспомнил…

Лагерь на берегу Лани. Тысячи трудников, не сводящих с него, князя и воеводы, глаз. И мирского старосту Аверьяна Рыло, стоящего еще с двумя мужиками у его стремени, и себя – верхом на коне, в холщовой рубахе и кольчуге простого воина. И тысячи людей вокруг – жолнеров, землероев, плотников.

Вспомнил их лица, их слезы, их клятву в вечной любви и преданности ему. И, глубоко вздохнув, подумал: «Что же случилось? Почему такой же простой народ там, под Клёцком, готов был умереть за меня, а здесь, в Вязьме, никому до меня нет никакого дела?» И догадался: «Там от меня зависела жизнь каждого из них, здесь я никто и ничто для любого из этих тысяч». Догадался, а сам себе не поверил: что-то еще было. А вот что – этого он не знал.

Палачи резво звенели молотами, одновременно сковывая ему и левую руку, и правую. Он слышал этот стук и звон, как сквозь сон, а сам пытался вспомнить слова мирского старосты, которые заставили его сойти с коня и встать перед мужиком, словно был тот ровня ему – князю и воеводе.

«Мы от народа к тебе, князь Михаила Львович, – услышал он явственно голос Аверьяна Рыло. – Народ тебе этого не забудет, и ты не сомневайся, если надо будет подсобить, мы всем миром поможем».

И, вспомнив, Глинский поглядел прямо в глаза Аверьяну, ни на что больше не обращая внимания. А тот все так же тяжело и сумрачно смотрел в глаза князю и, видно было, чего-то от него ждал.

«Чего еще? Чего ты хочешь?» – вопрошал Аверьяна взором коленопреклоненный Глинский.

Но Аверьян молчал, и Глинский, напрягши память, вспомнил и свою последнюю с ним встречу – там, далеко-далеко, в Турове, будто было это не восемь, а тысячу лет назад. И вновь явственно услышал: «Один, князь, ты бы и десяти татар не осилил. Побил их потому, что за тобой народ стоял, силой людской и был ты крепок, князь Михайло Львович. И ежели розно с народом пойдешь, то и доброе дело загубишь, и имя свое уронишь».

Вспомнив отчетливо эти слова, Глинский вдруг оттолкнул палачей и, вскочив на ноги, закричал:

– Не в честном бою побили меня вороги мои! Обманом и, хитростью одолели! Глядите, что делает со мной царь Московский! Он сказал, что я предал его и нарушил данное ему слово! Это не я, а он – обманщик и предатель! Он обещал мне Смоленск и не дал его! Так кто же из нас прав?! Я или он?! – И смолк, заплакав.

Вязьмичи, слушая, косились по сторонам. Меж собою с бережением говорили:

– Дело панское.

– Видано ли, города обещать? Город не корова, не шуба город. Нетто такое дарят?

– Глинский, князь, бают, не впервой туда-сюда бегает. Не столь давно к нам скакнул, ноне от нас, кто разберет?

Михаил Львович смотрел на лица окружавших его вязьмичей и видел, что никому из них нет дела до его горя, до его страданий и превосходящего любые муки бесконечного унижения.

И когда сводили его с помоста, кинулся Глинский вдруг в сторону и, громыхнув цепями, подскочил к седому, высокому, широкоплечему мужику.

– Бог от меня отвернулся, Аверьян! – закричал он высоким, срывающимся голосом. – Бог, а не народ!

– Где народ увидит, так и Бог услышит, а за тобой, князь, после Клёцка ничего доброго народ не видел, – ответил ему Аверьян. И добавил с суровой назидательностью: – Оттого и Бог тебя не услышал.

И, не сказав более ничего, отошел в сторону.

А Михаил Львович, обеспамятев, шел к возку, как слепой, плача и выставив вперед руки.

– Господь разума лишил, – говорили вокруг и со страхом расходились, уступая дорогу высокому старику с трясущимися, окованными железом руками.

Впервые за всю жизнь навалилась на сердце Михаила Львовича беспросветная, стылая печаль.

«Уж лучше бы казнили, – думал он, все более и более помрачаясь душой. – А то засадят в яму, и будешь заживо гнить, пока не подохнешь».

От дум о неизбежности вечного заточения мысли его перебегали к оставленным в Москве родичам. «Иван труслив. Видом только свиреп, недаром Мамаем прозвали. Василий слеп, увечен. Они не заступа. Нет, не заступа». Потом вспоминал об императоре Максе, хане Гирее, датском короле Иоанне. Перебрав сильных мира сего одного за другим, понял окончательно: нет ему на Москве спасения. И решил: «Чашу мою изопью до конца, не порадую супостата Ваську и прочих недругов печалью да слезами».

И, утвердившись в решении, сжался в комок, затих.

Перед дверями тюремной палаты, прилепившейся к стене Кремля за государевой конюшней, его ждали седой старик, опирающийся на клюку, и девочка – русая, синеглазая.

«Олеся», – узнал Глинский – и едва удержался от слез.

…В последний его вечер в Москве, в самый канун третьего похода на Смоленск, пришел он проститься с братом Василием.

Василий бормотал и всхлипывал, гладил Михаила Львовича по плечам, по голове, а жена брата, княгиня Анна Стефановна, забито молчала, хотя все знали – в доме она была всему голова. Но как только появлялся шумный, рослый, веселый деверь, Анна сникала и сидела молча.

В домах братьев Глинских, что у Ивана по прозвищу Мамай, что у Василия Слепого, что у самого Михаила Львовича, женщины жили намного вольготнее, чем в московских боярских да княжеских теремах, оттого же и девочки росли свободнее. Однако такого постреленка, такой бесовки, как дочка Василия Олеся, а по-московски Елена, нельзя было найти не только в Москве, не сыскать и во всей России.

В шесть лет Елена выучила «Азбуковник» и повергала в трепет мамок и нянек, читая Псалтирь не хуже иного священника.

Семи лет она стала носить на голове золоченую деревянную корону, а дворовые девочки подымали за нею бархатный шлейф. И хотя корона была сделана из дерева, а бархат шлейфа сильно трачен молью, взгляд Олеси был как у настоящей королевы, и разговаривала она по-королевски.

Когда же Олесе – Елене сравнялось семь лет, Михаил Львович показал своей любимице диковинную персидскую игру «шахмат» и потом, выходя от брата, уставший от его стенаний, частенько расставлял фигуры на подаренной им же русской доске из рыбьего зуба, завозимого в Москву поморами с берегов полуночных морей.

Олеся морщила нос, потирала лоб и, когда проигрывала, а проигрывала она через раз, не догадываясь, что дядя Михаил нарочно ей поддается, огорченно сжимала губы и не просила – требовала:

– Еще раз, дядюшка!

Михаил Львович покорно разводил руками, сражался, как лев, и... проигрывал.

Радость Олеси была сдержанной, но в синих очах полыхали бесовские огоньки гордыни. Девочка каждый раз верила, что победила своего знаменитого дядю, коего не в игре – на бранном поле только единожды из сорока сражений побил какой-то король, да и то неправдою.

…Вечером 29 мая, накануне выступления в третий Смоленский поход, Михаил Львович выиграл у Олеси партию и больше играть не стал.

– Я больше никому не могу проигрывать, Олеся, – сказал князь с печальной серьезностью, не подходящей для разговора с ребенком. – Завтра я ухожу воевать, и даже отсюда должен выступить победителем.

Олеся вспыхнула и, резво вскочив, смешала фигуры. Но тут же, сдержав себя, по-взрослому поглядела ему в глаза и сказала:

– Ты, главное, возвращайся победителем.

Михаил Львович прослезился и, подняв девочку, поцеловал в щеку.

Когда на другой день он выезжал во челе своей армии из Кремлевских ворот, к стремени его коня кинулась синеглазая девочка, протягивая всаднику белого короля – накануне вечером он играл белыми. Михаил Львович нагнулся, поднял Олесю и, посадив девочку в седло перед собой, проехал с ней до самой Москвы-реки.

Олеся восхищенно то смотрела по сторонам на несметные толпы народа, то оглядывалась на великое войско, которое вел ее дядя сокрушать хитроныру Сигизмунда.

У въезда на мост Глинский бережно спустил племянницу на землю. Высокий мужик из дворни Глинских, стоявших в толпе, тут же подхватил паненочку на руки и посадил на плечо.

Михаил Львович оглянулся дважды и поехал дальше, надменно вскинув голову и крепко сжимая в левом кулаке победоносного белого короля…

Все это он мгновенно вспомнил, увидев Олесю. И, переведя взгляд на брата, подумал с печалью и болью: «А ведь жизнь-то прошла… А может, и я со стороны тоже такой?»

Брат Василий, седой совсем и совсем слепой, шаря трепетными перстами по лицу Михаила Львовича, всхлипывая, приговаривал:

– Аль не говорил я тебе, Мишенька: не гонись за жар-птицей, живи тихо, смиренно, не гневи Господа?

Аль не говаривал я: не о тронах королевских думай, о себе – малом, да о нас сирых – думай? Вот и добегался, в узилище ныне ввергнут по грехам твоим. Сам во тьму и в глад идеши, на муки себя обрекаешь.

– Да не ной ты, Вася! – брезгливо оборвал его Михаил Львович. – Без твоих причитаний на душе кошки скребут.

И посмотрел на Олесю. Тонкая, синеокая девушка словно повзрослела от неожиданных чувств, переполнявших душу. Сердце бесстрашно колотилось в груди. Олеся выпрямилась и вытянула руку из жесткой родительской ладони; стояла, гордая тем, что этот седовласый богатырь, этот великий в несчастьях и триумфах муж, столь непохожий на своего родного брата, ее несчастного и жалкого калеку отца, – кровная родня ей.

– Мы еще сыграем в шахмат, Олеся! – громко, с вызовом сказал Михаил Львович, давно не бритой, колючей щекой коснувшись лилейной ланиты Олеси. И, отвернувшись, резко провел по глазам рукавом.

Черный проем двери, ведущей в подвал, раскрылся перед ними, князь, гордо выпрямившись, хотел шагнуть туда, не сгибая головы. Но дверь оказалась низка, и князь Михаил Львович Глинский, именно для того, чтобы не склонить головы, чуть подогнул колени, как-то нелепо, боком, втиснулся в дверь и медленно пошел в сырую мглу подземелья.

Опустившись ступеньки на три, он обернулся к свету и увидел прекрасное, мокрое от слез лицо Олеси.

Встретив его взгляд, она перестала плакать и невесть из какой складки своей девчоночьей одежки достала белого шахматного короля. Шагнув на самый порог тюремной двери, девочка протянула фигурку Михаилу Львовичу и сказала так же громко, как и он:

– Мы еще сыграем, дядя! Я буду ждать тебя!

И Глинский хриплым шепотом ответил:

– Сыграем, Олеся. В следующий раз ты обязательно побьешь меня!