Текст книги "Охотник за тронами"

Автор книги: Вольдемар Балязин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)

– От Серпухова-то до Москвы ближе, чем от Коломны!

– Не много ближе, – буркнул Глинский.

– А все же ближе, – уперся опьяневший окольничий.

Михаил Львович, досадливо махнув рукой, согласился:

– Ближе, Иван Васильевич, ближе – твоя правда. Ляцкий усмехнулся, довольный, и побрел во двор.

Флегонт Васильевич долго сидел, уперев подбородок в кулак, прикрыв его совсем уже седой бородой.

– Так, значит, были у него Семен да Иван Бельские, Иван Воротынский-Перемышльский с сыном Володькой, Богдан Трубецкой и Иван Ляцкий с сыном, не помню, как у него сына зовут, – досадуя на появившуюся забывчивость, посетовал государев дьяк. – Четыре князя, как в карточной колоде, – усмехнулся Флегонт Васильевич, – не считая хозяина. И, Николай, все четверо, да с ними окольничий Иван Ляцкий, в одно и то же время уходят в Серпухов, почему-то радуясь, что от Серпухова до Москвы ближе, чем от Коломны. Вот еще одна загадка, какую нам преподнес Глинский. Однако же, даст Бог, распутаем и это.

В начале июля вестоноши сообщили воеводам, что из Крыма в Дикое поле вышла орда.

Проклиная поганых на чем свет стоит, бросали ратники серпы и косы и шли в поход на окский берег – к Серпухову, Коломне, Калуге, Рязани.

Приближалась макушка лета, году сердцевина. Недаром прозвали июль липецом, когда цветет липа и тяжёлые пчелы берут мед с ее белых и желтых цветов; и еще нарекли страдником, ибо в июле начинались тё самые главные в земледельческом году шесть недель страды, за которые проходили и жатва, и покос, и когда воистину день кормил год; и называли его сенозорником, ибо от зари до зари валили мужики траву и метали сено в стога; да еще кликали июль грозовиком, из-за громов и молний, которые приносил он чаще, чем любой другой месяц.

Но на этот раз не оказался он для ратников ни липецом, ни страдником, ни сенозорником. Стал он грозовиком – и не из-за громов и молний небесных, а из-за грохота копыт и молний татарских стрел, которые надо было отогнать в степь.

Первыми ушли полки к Рязани и Калуге, вслед за тем – к Коломне и Серпухову. Обезлюдела Москва, затихла, опечалилась. По-всякому могло обернуться – всего тринадцать лет назад крымцы подошли к Москва на пятнадцать верст, спалив, вытоптав, и порубив все вокруг. Если бы не псковские да новгородские полки, подошедшие на подмогу, неизвестно, устояла бы и сама столица. Потому затихла Москва ныне и опечалилась. Тихо стало и на подворье Глинского. Недавние гости ушли с полками на Оку. Только он один не сел, как прежде, в седло, а остался дома, прихварывая и коротая досуги со стариком-лекарем Булевом. Николай несколько раз заставал их за разглядыванием диковинных таблиц, а как-то раз, удивленный, долго наблюдал, как лекарь с хозяином ясной безлунной ночью забрались, будто мальцы, на кровлю дома и, вертя головами, тыча перстами во все стороны, о чем-то горячо спорили.

И однажды, не утерпев, Николай спросил у Булева, зачем это они – два старых человека – чуть не полночи просидели на кровле?

Немец ответил княжескому слуге важно и поучительно:

– По альфонским таблицам, кои мы с князем изучаем, можно угадать будущее, если поймешь правильно расположение планет. Се есть великая тайная наука – звездословие, или же звездознание. Мы с князем ту науку чтим, хотя великими умельцами считать себя не можем.

– А какой вам от того прок? – простодушно спросил Волчонок.

Немец доверительно взял Николая под руку и сказал шепотом:

– Я знаю, что ты Михаилу Львовичу есть верный слуга, и тебе одному скажу. Когда князь жил в Болонье, туда приезжал великий маг и звездочет Мирандола. Он-то и предрек князю, что, пройдя через многие трудности, будет Михаил Львович владетельным государем. И князь верит в это всю жизнь.

Николай мало что понял из объяснения немца, только с того разговора почему-то стал спать очень чутко – все мерещилось, лезут князь и лекарь в полночь на кровлю и разгадывают стояние планет.

Но однажды ночью, Николай хорошо это слышал, не кровля заскрипела – прискакал во двор неизвестный. Прошел мимо дверей закутка до лестницы, ведущей ко княжеской опочивальне, быстро поднялся к Михаилу Львовичу и через короткое время ускакал прочь. Глинский, не дожидаясь рассвета, спустился в закут, где ночевал Николай, и разбудил его.

Волчонок не спал, но сделал вид, что спит, не зная, понравится ли хозяину служеское бессонное бдение. Вздрогнув как мог натуральнее, он раскрыл глаза и сказал сонным голосом:

– Чего стряслось? Кто это меня так середь ночи трясет?

– Я это, Николай, очнись.

– Господи! Михаил Львович! – Николай суматошно взметнулся, растирая ладонями лицо, приглаживая торчащие волосы.

– Оденься да подымись ко мне. – И тотчас ушел.

Когда Волчонок пришел в опочивальню, Глинский взволнованно ходил по покою.

– Утром поедешь в Новгород к Михаилу Семеновичу Воронцову. Скажешь ему: «Гости будут к Варфоломееву дню». Запомнил? А если Михаил Семенович спросит: «Какие гости?», ответствуй: «Гости из Серпухова». Запомнил?

Николай все повторил. Михаил Львович добавил:

– И скажи ему: «Просит-де князь Глинский к тому же дню тоже в гости пожаловать», а что он тебе ответит, то ты запомнишь и по возвращении доложишь.

Слуга, не ложась спать, принялся собираться в дорогу. Путь предстоял неблизкий, выехать следовало рано. Укладывая нехитрый припас, Николай думал: «Как оповестить Флегонта Васильевича? Вдруг да что-то важное кроется за этими словами?»

Едва рассвело, когда гонец, выехав с безлюдного еще двора, бросил на луку седла поводья и пустил коня вольной иноходью вниз по улице.

Было тихо и гулко в этот предрассветный час на Москве. Город досыпал последние блаженные минуты, когда куры начинают чуть покачиваться на насестах и петухи поводят во сне головами, но еще не кричат, а лишь пытаются похрипывать перед первым победным и заливистым криком, еще не брешут собаки, а только постанывают со сна, не решаясь согнать дремотную одурь, отлетающую вместе со мглою ночи, еще не скрипят ворота колодезей и не бьются в звонкие днища подойников тугие струи утреннего молока, но старухи и бабы уже вслушиваются сквозь редеющую дрему и ждут и первого петушиного вскрика, и скрипа соседнего колодезя, и глухого мычания очнувшейся скотины.

На Торгу меж столами и лавками ветер лениво переметал с места на место сор и солому.

Николай подъехал к закрытым кремлевским воротам и остановился над двумя стрельцами, бессонно несущими службу, однако же не так, как того требовали уставы, но с неким небрежением – привалив бердыши к воротам и не стоя на ногах, а разлегшись на утащенной с площади рогоже.

Чуть приподнявшись на локте, один из неусыпных караульщиков спросил с ленивою досадой:

– Кто таков и почто тебе в Кремль?

– По государеву делу я, – тихо произнес Волчонок, как велел ему отвечать в таких случаях Флегонт Васильевич.

Страж нехотя встал, лениво отряхнул сор и солому с кафтана.

Встал и товарищ его, недовольно ворча:

– Эвон, площадь и та пуста, и вся Москва спит, а тебе занадобилось в Кремль. – И, призывая в свидетели обширный Торг и еще более неохватную Москву, выбросил вперед руку, как бы приглашая Волчонка: изволь, убедись сам.

Николай, следуя взмаху руки, непроизвольно повернул голову и сразу же заметил на пустой площади двух верхоконных.

Они даже еще не въехали на Торг, а лишь приближались к нему с той стороны, откуда и он сам только приехал. И хотя было между ним и верхоконными саженей сто, почувствовал Николай, что всадники глядят именно на него и, более того, уже заметили, как он повернул голову и увидел их, наверное, потому же враз повернули коней и скрылись меж домами посада.

Николаю стало нехорошо и тревожно, будто те двое уличили его в чем-то постыдном, и он вдруг, потеряв терпение, крикнул раздраженно:

– С таким-то бережением несут ныне государеву службу?!

Стрельцы усердно навалились на створку ворот, и Николай, не дожидаясь, когда она отъедет до конца, втиснулся в образовавшуюся щель и въехал за кремлевскую стену.

Он скакал к избе государева дьяка, но в глазах у него все еще маячили двое верхоконных в одинаковых голубых кафтанах, на одномастных же серых жеребцах.

Вопреки обыкновению, изба оказалась пуста. Волчонок подождал немного, а затем решил сделать так, как учил его Флегонт Васильевич, предугадывавший многие поступки на всякие случаи жизни.

Николай достал из-за пазухи тонкую серебряную трубку, внутри которой был зажат черный стерженек с заостренным концом. Трубку со стерженьком подарил ему как-то Флегонт Васильевич и сказал, что называется это не нашим словом «караташ» и означает – «черный камень». Взяв караташ в руки, дьяк написал на клочке бумаги слова и знаки столь же ясно, как если бы макал перо в чернила, только след от караташа оставался бледнее и линия письма тоньше.

Николай достал и небольшой квадрат бумаги и вывел на нем: «Послан я в Новгород Великий от дородного немца к его другу. Велено сказать другу – «Гости из Серпухова будут к Варфоломееву дню и тебе к тому же дню тоже надобно пожаловать». И размашисто подписался: «Лысак».

Когда уговаривались они с Флегонтом Васильевичем, как пригоже Николаю подписывать тайные письма, то решили, что более всего подойдет ему имя Лысак, ибо в Новгородской земле так называют «волка, а ежели прозван он уже Волчонком, то и за Лысака сойдет не меньше.

Николай сунул письмецо под верхний косяк в условное место и направил коня к Новгородской дороге.

Недолго пробыл он в Кремле, но за это время Москва согнала с себя сон и заскрипела колесами, застучала молотами, завертелась и закрутилась в делах и хлопотах, оглушая криком, гомоном, шумом.

Лишь за новгородской заставой Николая обступила тишина, и ему показалось, что не три версты отъехал от Москвы, а на час назад вернулось время, и он вновь оказался в предутренней сонной тишине.

Оттого-то и услышал он сразу отчетливо и ясно сначала приглушенный расстоянием, но нарастающий с каждым мгновением стук подков.

Николай оглянулся. Двое всадников – оба на серых жеребцах, в одинаковых голубых кафтанах – ходко настигали его.

– Николай! – крикнул издали один из них.

Голос показался Волчонку знакомым. Он сдержал коня и стал ждать. К нему подъехали Харитон и Петр.

– Михаил Львович велел догнать тебя и сказать, чтоб возвращался обратно.

– Зачем? – спросил Николай, почувствовав, как страх ухватил за сердце и сдавил намертво грудь.

– Про то нам неведомо, – враз откликнулись оба, и Николай догадался, что такому ответу научил слуг сам Глинский.

– Ну что же, братцы, спасибо, – ответил он с наигранной веселостью, – избавили меня от семидневной скачки.

И, повернув коня, мирно потрусил обратно.

– Ну, будешь говорить, зачем ездил в Кремль? – побагровев от гнева, сипел Глинский. Глаза воспаленно горели, серые космы, растрепавшись, доставали до плеч, старческие пальцы, скрюченные подагрой, напоминали когти орла, побитого и пощипанного временем, но все еще сильного и от сознания скорой гибели свирепого и беспощадного.

Николай сидел на полу темницы, в глухом подполе, прикованный цепью к толстому железному кольцу в стене. Ноги узника были забиты в колодки, на плечах, вокруг шеи, лежал железный ошейник с шипами внутрь – чуть пошевелись, шипы тут же вонзались в тело.

Николай молчал.

– Не ответишь, сдохнешь на дыбе, – горячась, сказал Глинский и добавил: – Вечером твой последний срок.

И ушел, согнувшись, еле волоча ноги.

Николай взглянул ему вслед. Князь напоминал колдуна из страшных детских снов и давно уже забытых сказок, какие шепчут на печи ребятишки.

Злоба, хлынувшая от груди к горлу, освободила сердце от оков страха, и Волчонок крикнул, ощерив зубы:

– Может, я и сдохну, но надолго ли ты переживешь меня, лукавый христопродавец?!

Глинский обернулся. Николай увидел сошедшего на землю дьявола с картины Страшного Суда. Шаркая подошвами, Михаил Львович подошел к забитому в колодки узнику и, собрав последние силы, ударил Николку сапогом в лицо.

– Елена Васильевна, – как всегда бесстрастно и тихо проговорил Шигона, – к тебе безотложно Флегонт Васильев просится.

– Зачем? – спросила великая княгиня.

– Он мне того не сообщил.

– Вот новости, прости Господи! – вспыхнула Елена Васильевна. – Что же это за тайна, если даже тебе, Иван Юрьевич, поверить нельзя?

Однако по тону Шигона понял, что любопытство уже захватило государыню, и дьяка она конечно же незамедлительно примет.

– Так звать? – безразличным голосом, кося куда-то в сторону, поинтересовался тверской дворецкий, и Елена Васильевна, подыгрывая ему, ответила вроде бы раздосадованно:

– Что же с ним поделаешь, Иван Юрьевич, проси.

Флегонт Васильевич низко поклонился великой княгине и проговорил хмуро:

– Вели, государыня, Ивану Юрьевичу выйти. – И так твердо он это сказал, что Елена Васильевна не стала спорить и, просительно взглянув на Шигону, промолвила ласково:

– Уважь, Иван Юрьевич, малую мою просьбицу, оставь нас с Флегонтом вдвоем.

– Что случилось, Флегонт? – спросила Елена Васильевна настороженно, с плохо скрываемой опаской услышать дурные вести.

– Дядя твой, Михаил Львович, учинил новый заговор, – выговорил Флегонт Васильевич спокойно и тихо, но казалось, что не слова он роняет, а камни.

Елена вцепилась в подлокотники кресла так, что побелели пальцы. Раздув ноздри, спросила быстро:

– Кто с ним?

– Братья Бельские Семен да Иван, Ляцкий с сыном, Иван Воротынский с сыном да еще Трубецкой Богдан.

– Овчина знает?

– Знает.

– Где он ныне?

– На пути в Москву.

– А крамольники где?

– Семен Бельский и Ляцкий с сыном бегут к литовскому рубежу, однако где они, мне ведомо, и чаю я, что сейчас все они уже пойманы. Всех прочих возьмем завтра. Узнать пришел, велишь ли схватить Михаила Львовича?

– А он чем ж; лучше прочих?

– Он – кровь тебе. И сыну твоему, великому князю Ивану Васильевичу, тоже кровь, – раздумчиво проговорил государев дьяк и добавил печально: – Я на твою кровь руку подымать не волен.

Елена повернула голову к окну, опустив очи, тяжко дышала – будто с нелегкою ношей в гору шла.

– Всех бери, Флегонт Васильевич, всех, – произнесла она хрипло и, как бы ставя в конце разговора точку, пристукнула кулачком по ручке кресла – точь-в-точь, как это делал дядя ее, Михаил Львович.

Иван Юрьевич вышел от государыни в немалом смущении: он не помнил, чтобы кто-либо за последние двадцать лет столь откровенно и бесцеремонно выставлял его за дверь.

«Что случилось?» – думал Шигона и, не находя ответа, волновался все более – происходящее означало, что канцлер Московии, как называли его иноземные послы, не знал чего-то необычайно важного.

Он пребывал в несвойственных ему нерешительности и смятении, не зная, что делать, как вдруг в горницу ввалился ближний его человек – старик подьячий, состоявший при Шигоне для переписки тайных государственных бумаг, и, торопясь более чем обычно, вихрем подлетел к Ивану Юрьевичу в сугубом волнении.

– Овчина с войском идет к Москве! – зашептал старик, сторожко озираясь. – По его указу схватили князя Семена Бельского да Ваньку Ляцкого с сыном.

– Иди, спасибо, – тягуче и отчего-то гнусаво проронил Шигона и замер у покоя Елены Васильевны, лихорадочно просчитывая в уме, что бы все это могло значить?

Флегонт Васильевич, выйдя из покоя государыни, подошел к Шигоне, стоявшему у окна и с любопытством рассматривавшему прохожих в кремлевском дворе. На шорох шагов Шигона быстро повернул голову и, словно невзначай, скользнул взглядом по лицу потаенного дьяка.

Флегонт Васильевич низко ему поклонился и затем, бережно коснувшись пальцами рукава Шигониного кафтана, сказал, извиняясь:

– Теперь могу поведать тебе, Иван Юрьевич, чего четверть часа назад не смел говорить ни единому смертному, кроме государыни.

Шигона, улыбаясь, едва повел правым плечом и, слегка склонив большую голову, приподнял, руки, чуть пошевеливая пальцами; этим он хотел выказать всеконечное терпение и готовность простить и не такую промашку, и сердечное расположение к дьяку, и понимание того, что иначе Флегонт Васильевич поступить конечно же не мог.

Не дожидаясь, когда потаенный дьяк продолжит начатый рассказ, Иван Юрьевич проговорил со скукой в голосе:

– Ежели ты, Флегонт Васильевич, хотел мне довести о новой крамоле да о том, как ныне пойманы князь Семен Бельский да Иван Ляцкий с сыном, то все сие знал я и без тебя.

«Ну, лис! – изумился Флегонт Васильевич. – Когда же он это все выведал?» И сказал, попадая в тон Шигоне, как о деле самом обыкновенном:

– Что о том переговаривать? Это дело уже сделано. Об ином тебе поведать хотел: есть у гилевщиков на Москве сообщники и той смуты заводчики. Вот о них-то и надобно допрежь всего нам подумать.

«Ага, – смекнул Шигона, – Бельского он взял без ведома Елены Васильевны, а на сообщников пришел просить ее указа. Стало быть, опять родня в мятеже замешана. Братья покойного мужа Елены здесь ни при чем – кто в тюрьме, кто за сотни верст от Москвы сиднем сидит».

И, подводя итог собственным размышлениям, сказал с прежнею скукой в голосе:

– На Глинского-то я хоть сейчас готов ополчиться, Флегонт Васильевич.

Уловив слабое подобие тени, скользнувшее по лицу дьяка, и мгновенно сообразив, что угадал и попал в точку, Шигона закончил разговор фразой, которая свидетельствовала, что нет от него, московского канцлера, никаких тайн в его отечестве:

– На князя Михаила ополчился наш первый ратоборец – боярин Овчина, а я, Флегонт Васильевич, не воин. Мне бы пригоже с крамольником переговорить, чтобы не случилось лишнего кровопролития, когда Иван Федорович с войском на Москву придет.

Флегонт Васильевич взглянул на дверь, за коей осталась Елена Васильевна.

Шигона, перехватив его взор, проговорил с сочувственным пониманием:

– Не стоит к ней боле ходить. Мы и сами все сделаем, как пригоже. Я думаю, тебе след поехать навстречу князю Овчине и о всем, что нами делается, довести доподлинно. Главное, чтобы князь в Москву поспешал и перво-наперво двор Глинского осадой обложил: тогда и мои переговоры веселее пойдут.

Флегонт Васильевич поклонился, прощаясь.

– Я отправлюсь встречь Овчине, а ты, Иван Юрьевич, как у Глинского окажешься, прежде всего удержи изменника от мучительства и кровопролития. Скажи, что этой вины великая княгиня ему ни за что не простит.

– Ай кто из твоих людей попал? – усмехнулся Шигона. – Ай опасаешься, что много лишнего на пытке скажет?

«Истинно – сатана, – подумал Флегонт Васильевич. – Но что, однако, сказать ему?» И решился:

– Довели мне, что кинул в темницу князь Михайла некоего человека. И может статься, что он государству Российскому верный слуга. Как же его в такой беде бросить?

Шигона вновь приподнял руки, чуть пошевеливая пальцами, на сей раз выказывая и покорность судьбе, и вроде бы готовность сделать так, как просит Флегонт Васильевич.

Потаенный дьяк встретил головной отряд Овчины в сорока верстах от Москвы.

Иван Федорович скакал первым, ведя за собой наборзе три сотни дворян. Сколько еще шло за ним, дьяк не знал: видел только далеко – у самого окоема – мчались к Москве, подымая тучи пыли, многие силы конных ратников.

Не меняя коня, Флегонт Васильевич пристроился стремя в стремя с Овчиной.

Телепнев-Оболенский, повернув к нему потное, грязное лицо, нервно подергивал поводья, слушал, перекосив от нетерпения рот.

Дьяк рассказал Овчине все без утайки. И когда начал говорить, то упомянул и о своем человеке, оставившем тайное письмо, а потом сгинувшем неизвестно куда. Люди, посланные по Новгородской дороге вдогон, на дороге его не нашли, и потому, говорил дьяк, мнится ему, что перехватили верного человека слуги Глинского и теперь мучают в застенке, добиваясь правды.

Овчина покрутил головой, дал коню шпоры. Резко повернувшись в седле, крикнул с яростью:

– Быстрее, быстрее, тюфяки, обломы, увальни! Дворяне, пригнувшись к шеям коней, опоясывали скакунов плетками, стараясь не отставать от князя.

Иван Юрьевич Шигона-Поджогин, взяв с собою трех холопов, поехал к Глинскому.

«Лучше самому поглядеть, как там идут дела, чем по крупице собирать слухи о том, чего наверное не знает никто. Если уж Овчина ушел из Коломны – значит, крамольники сейчас мнятся ему страшнее татар, против которых надлежало стоять конюшему. Да и Глинский не дурак, чтобы в семьдесят лет впутываться в безнадежное дело. Если увижу, что за ним стоит еще кто-то, буду изображать из себя его доброхота, покуда не станет ясно, чья сторона сильнее». И все же, памятуя, как и всегда, что береженого Бог бережет, Шигона велел двум холопам, поотстав, укрыться в десятке саженей от усадьбы Глинского и, ежели заслышат из-за забора условный разбойничий свист, тотчас же скакать в Кремль и возвращаться на выручку с воинской подмогой.

А стремянной холоп Ивана Юрьевича, известный на всю Москву Соловей-разбойник, свистел столь громко, что ученый медведь, живший в усадьбе Шигоны, от его посвиста закрывал уши лапами, к немалой потехе гостей, домочадцев и дворни.

Потому-то Иван Юрьевич и подъехал к усадьбе Глинского лишь с одним Соловьем-разбойником. Привратник отправился испросить разрешения хозяина, велевшего во двор никого не пускать, а Шигона остался приглядываться и прислушиваться к происходящему за высоким забором.

Видно было, как в окнах второго яруса зашевелились завесы, в образовавшиеся щели стали сторожко вглядываться домочадцы и слуги Глинского. Из-за забора же не доносилось ни звука, порой казалось, глухая ночь висит над усадьбой или же никто не живет в ней ныне.

Наконец ворота растворились. Бесшумные, расторопные холопы отвели лошадей к коновязи и проводили Шигону в дом.

Иван Юрьевич не встречался с Глинским с месяц, но, увидев его, узнал с трудом. Перед ним сидел ссутулившийся старик с запавшими щеками, покрытыми клочковатыми седыми кустиками волос. Растрепанные длинные космы делали князя Михаила похожим на домового.

Глаза хозяина воспалились от бессонницы, руки беспокойно ерзали по краю стола, которым он будто старался отгородиться от гостя.

«С Глинским покончено, – подумал Шигона. – Он уже покойник, и не с ним можно делать какие-либо дела». И от этой мысли, от совершеннейшей очевидности происходящего, Иван Юрьевич решил показать себя несокрушимым защитником великокняжеской власти.

Шигона не пошел к столу, а остановился в дверях, сразу же заявляя себя не гостем, но бирючем, присланным для переговоров во вражеский лагерь.

Глинский, не вставая, указал Шигоне на лавку.

Шигона, словно не замечая жеста, проговорил надменно и громко, нарочно опуская отчество собеседника:

– Князь Михайла! Прибыл я, чтобы именем государыни повелеть тебе принести ей твою вину и склонить голову, на всем покоряясь воле ее. А ежели того не сделаешь, быть тебе во всеконечной опале вплоть до смерти.

Глинский, сцепив пальцы, сидел каменным изваянием, незряче уставившись в одну точку.

– Ну! – крикнул Шигона, – Отвечай!

Глинский, согнувшись еще сильнее, вдруг сверкнул очами, и Шигоне показалось, что князь сошел с ума.

– А на дыбу не хочешь?! – крикнул он. – На дыбу не хочешь?! А то у меня с утра уже висит один государев заступник, так чтоб не было ему скучно, велю-ка подвесить к нему и еще одного! – И Глинский, вдруг громко хлопнув в ладоши, позвал: – Петр! Харитон! Живо ко мне!

Двое лихих холопов в голубых кафтанах тут же выросли на пороге.

– А ну, возьмите-ка боярина да сведите его в пыточную, – просипел Глинский. – Пусть полюбуется, как в доме моем расправляются с переметами!

– Да ты в уме ли, князь! – завопил Шигона. – Какой я перемет? Или я твой холоп?!

– Берите! – повторил приказание Глинский, и Петр с Харитоном, заломив Шигоне руки за спину, поволокли его в пыточный подвал. За ними, прихрамывая и тяжко дыша, побежал и сам Михаил Львович.

Шигонины холопы подремывали в седлах, как вдруг оба их коня попятились к избам, вздернув головы и приседая на задние ноги.

С креста колокольни с криком сорвались галки, прохожие приостановились, с любопытством глядя на усадьбу Глинского, из-за забора которой несся оглушительный свист, от коего, казалось, стелется придорожная трава и облетает пух одуванчиков.

Один из холопов сразу же повернул коня и помчался в Кремль, второй, как ему и было велено хозяином, остался на месте – ждать подмогу.

Шигону протащили через двор в дальний угол усадьбы, к закопченной баньке, под полом которой скрывался пыточный подвал. Он видел, как оставленный у коновязи холоп едва не лишился чувств, когда перед его глазами волокли хозяина, разъезжавшего с великим князем четверть века в одной карете и едавшего с ним за одним столом, да и милостями великокняжеской вдовы тоже не обойденного.

Когда же втолкнули Ивана Юрьевича в курную баньку, холоп очнулся и, вложив в рот четыре пальца, свистнул так, как не свистел и на медвежьих потехах.

Иван Юрьевич, падая на мокрый пол бани, услышал разбойничий холопий посвист, и на душе у него немного полегчало – вскоре должна была появиться подмога. Однако тут же тело вновь похолодело от страха – из-под пола донеслись рвущие сердце стоны, и в голову пришла трусливая мысль: «А меня долго ли палачу убить?»

И Иван Юрьевич, смертный человек, от рождения немощный плотью, закатил очи и потерял сознание.

Флегонт Васильевич, скакавший рядом с князем Оболенским, еще издали услышал призывный свист.

– Быстрее, князь! – крикнул дьяк и пришпорил коня, переводя жеребца в бешеный галоп.

Овчина, еще не понимая, что заставило дьяка вырваться вперед сломя голову, однако же зная, что Флегонт Васильевич ничего не делает просто так, опоясал коня нагайкой и бросился вдогон.

Через считанные минуты они были у ворот усадьбы Глинского. Подоспевшие вслед за ними дворяне, встав в седлах, полезли через забор.

Холопы Глинского никакого сопротивления людям Овчины не оказали. Ворота распахнулись, и Оболенский с дьяком въехали во двор.

Двор оказался пуст. Только у коновязи недвижно застыл какой-то мужик с перекошенным от страха лицом и молча тыкал пальцем в угол двора, к баньке. Овчина еще не успел сообразить – к чему бы это? – как Флегонт Васильевич уже бегом припустился к баньке.

Нырнув в низкий дверной проем, дьяк споткнулся о что-то мягкое. Напрягая во тьме зрение, Флегонт Васильевич посмотрел под ноги и разглядел недвижно лежащего человека. Присев на корточки и ощупывая недвижное тело, он вскоре различил щуплую грудь, узкие плечи и большую голову на тонкой шее. А когда глаза свыклись с темнотой, дьяк узнал в лежащем Ивана Юрьевича.

Похлопав Шигону по щекам, Флегонт Васильевич привел его в чувство и, схватив под мышки, выволок за порог.

На свету Шигона и вовсе пришел в себя Глубоко вздохнув, он сел, опираясь спиной на стену бани, и еле слышно проговорил:

– Он там, под полом.

Полдюжины дворян ссыпались по лестнице в банный подвал.

Флегонт Васильевич сполз туда последним. В сырой и теплой полумгле он увидел желтые языки трех свечей, красные отсветы тлеющих углей и голубые огоньки, пляшущие над ними. Скудный свет пламени выхватил из темноты фигуры страшного старика, согнувшегося в дальнем углу подвала, и двух молодых мужиков, стоявших перед ним с обнаженными ножами. В другом углу дьяк увидел голого человека, подвешенного за руки на дыбе.

Подбежав к дыбе, дьяк перерезал веревки и приказал вынести несчастного во двор. А сам, взяв одну из свечей, подошел к старику и приблизил огонек к его лицу.

– Ты ли это, князь Михайла? – почти не веря своим глазам, спросил потрясенный Флегонт Васильевич, но ответа не получил.

Вместо ответа старик зарычал и, схватив себя за горло, медленно сполз на пол, царапая ногтями стену и закатив невидящие очи.