Текст книги "Охотник за тронами"

Автор книги: Вольдемар Балязин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

Подумал, и так нехорошо ему стало – тошнота комом к горлу подступила, в жар печной бросило и в голове зазвенело.

Чуть раньше Глинского выступил в поход из Новгорода Великого князь Василий Шуйский. Шел он с одним малым огневым нарядом, легким обозом, и потому пришел под Смоленск прежде Михаила Львовича.

Когда Шуйский соединился со Щеней, сторонники короля в Смоленске вконец приуныли. А появление войск Глинского совсем их доконало.

Государевы воеводы встретили Михаила Львовича спокойно – не местничали, не супротивничали. Да и ни к чему это было: вместе с Глинским приехал Иван Юрьевич, через неделю ждали и самого Василия Ивановича с братьями. Какое уж тут местничество?

Тем временем Глинский занялся подготовкой осады со всем замышлением. Нарочито, нимало не таясь, нагоняя поболее ужаса, посоха и ратники средь бела дня втаскивали на холмы вокруг Смоленска десятки пушек – одну другой больше и страшнее, рыли какие-то канавы и ямы, а через три дня на глазах у гражан стали ладить осадные туры и гуляй-город – высокие башни на катках, которые можно было пододвинуть вплотную к стенам и, подступив, влезть на стены.

Еще через неделю прибыл большой государев полк. Со стен видели, как Василий Иванович, воеводы и мужи совета – бояре и дьяки – без опаски объезжали град, прицеливаясь, с какой стороны приступать? Какую стену прежде крушить?

Меж тем государевы люди, подъезжая вплотную к стенам, стреляли из луков.

Стрелы пускались тупые, и не в людей метили лучники. Были стрелы обмотаны бумагой, а на бумаге писаны прелестные грамотки. И те грамотки пан Сологуб смолянам читать не велел, а когда ему их приносили – или рвал в клочья, или кидал в огонь.

Многие те прелестные грамоты относить не торопились, собравшись под вечер, читали и тайно друг другу говорили: «Не желает Василий Иванович кровопролития. Обещает вольности городу сохранить, как было При великих князьях Витовте, Казимире и Александре. Велит ворота открыть, а какого убивства и лиха людям смоленским сулит не учинять».

Вздыхали смоляне, перешептывались, тем временем московитяне втаскивали на холмы новые пушки, ядра и зелье, ставили новые туры. Из-под Тулы и Калуги еще подтягивались новые полки. По всему было видно: сей раз Смоленску не устоять.

Кирилл поднял Николая в середине ночи. Неслышно ступая босыми ногами, оба вышли на крыльцо – будто по нужде.

Два бумажных свитка уже третьи сутки лежали в сарае под стрехой, завернутые в чистую холстину. Николай достал их оттуда, сунул сверток за пазуху и вместе с Кириллом вышел со двора.

Ночь укутала город мглой, тучи ползли низко, закрывая месяц и звезды.

– Даст Бог, пройдешь, – прошептал Кирилл. – Не зря трое суток годили, все ж таки дождались: ночь-то – хоть глаз коли.

Осторожно минуя улицу за улицей, дом за домом, добрались до круглой Лучинской башни. Там, возле стрельни подошвенного боя, сидели свои люди – холопы со двора боярина Пивова.

Укрывшись под башней, Кирилл сказал тихо:

– То накрепко запомни, Николай: с той поры, что я тебе с Аверьяном впервой об этом деле говорил, много воды утекло. Ныне тако ж, как мы, сам владыка мыслит. И бумаги тебе даны его соизволением. Буде спросят тебя в московском стане начальные люди, отвечай, что просит о том владыка и все люди Смоленской земли.

У двери в башню Николай, как было условлено, тихо мяукнул. Выждав немного, мяукнул еще раз. За дверью визгливо заскрипела щеколда. Высокий худой мужик в драной рубахе появился в проеме двери, прикрывая ладонью от ветра и от чужого глаза подрагивающий огонек свечи.

Узнав Кирилла, отошел в глубь башни, хрипло прошептав:

– Входите.

Пушкари спали вповалку на деревянных полатях, засыпанных сеном. Мужик, стараясь никого не разбудить, поманил к себе Кирилла и Николая. Прошептал еле слышно:

– Пушку от бойницы подсобите оттащить.

Невелика была пушка, однако втроем, и то с превеликим трудом, сволокли ее с места. Николай, подобравшись, протиснулся в узкую бойницу, прорубленную в башне над самой землей и потому называвшуюся «стрельней подошвенного боя».

Оказавшись с другой стороны стены, Николай передвинул сверток с бумагами на спину и бесшумно пополз на животе в сторону русского лагеря, время от времени оглядываясь на Лучинскую башню. Однако сколь ни полз, башня все была рядом, и только когда он вконец измучился, крепостная громада как будто отодвинулась назад и Николай увидел еще две – Городецкую и Аврамьевскую.

Юноша полежал немного, расслабляясь, и, сообразив, что человек теперь едва ли заметен со стены; встал и стремительно пошел вперед.

Вскоре из темноты раздался окрик:

– Эй, кто таков?

И тут же возле него возникли двое бородатых ратников. Чуть пригнувшись, будто собирались прыгнуть, воины держали на весу рогатины, направив острия в грудь незнакомца.

– Чего это вы, православные? – испугался Николай. – Нешто я медведь?

– Медведи по ночам не блукают, – огрызнулся один из мужиков. – Чего ты ночью здесь шатаешься, кого ищешь?

Николай перешел на шепот:

– Безоружный я, православные. Надобен мне князь Михаил Львович Глинский. Ведите прямо к нему. Дело до него есть наиважнейшее.

Один из мужиков опустил рогатину, опасливо подступив к перебежчику, пошарил руками по рубахе, по портам. Нащупав сверток, глянул свирепо:

– Дай сюды.

Николай, собравшись с духом, тихо, но настойчиво проговорил:

– Сверток сей должен я в собственные руки князю Глинскому передать. Если потеряешь его, нынче же утром висеть тебе на первом суку.

Мужик в нерешительности помялся.

– А, нечистый с тобой, не ночью будь помянут, – выругался ратник и сказал уже спокойно: – Неси свою ношу в стан сам. Придем на место – там смекнут, что к чему.

В стане долго не могли решить, как поступить с ночным переметом? Наконец, уже когда начало светать, после долгих Николаевых клятв и мольбы, начальный человек, не то есаул, не то сотник, набравшись решимости, повел его в шатер к князю. Остановившись у входа, долго еще мялся и шептался со стражами.

От шепота его, должно быть, проснулся сам. Хрипло спросил из-за полога:

– Кто там? Чего надо?

Робеющий есаул вздохнул тяжко и, как в холодную воду прыгая, в конце-концов решился:

– Перемет к тебе, князь Михаила Львович.

– Подожди, – буркнул Глинский и тут же показался в проеме, взлохмаченный, опухший, босой, в ярком татарском халате, наброшенном на плечи.

– Николай! – радостно выдохнул князь и, обняв по-отечески, не то спросонья, не то спьяна, чмокнул паренька куда-то под глаз.

У есаула, по счастливому лицу было видно, враз отлегло от сердца.

Николай шагнул в шатер, решительно опустив за собой полог.

На большом столе, свисая краем чуть не до пола, лежала карта Смоленска. На другой половине стола стояли тарелки, кубки, кувшины и шахматная доска со смешанными фигурами. Меж ними, уронив голову на руки, спал белобрысый, долговязый человек. У его ног валялись обглоданные кости, огрызки хлеба, объедки и упавшие со стола шахматные фигуры. Один из королей, белый, закатился далеко под скамью.

– Ну, с чем пожаловал? – спросил Михаил Львович ласково.

Николай, широко и радостно улыбаясь, протянул ему сверток.

Михаил Львович, на вытянутых руках отставив первый свиток – привилей великого литовского князя Витовта, – быстро наискось пробежал текст глазами.

Столь же скоро просмотрел второй – Александров. Прочитав, опустил глаза. Долго стоял неподвижно, глядя на спящего. Затем, быстро нагнувшись, поднял с пола белого шахматного короля и небрежно бросил поверх доски.

Вспомнив о Николае, обернулся:

– Поздорову ли добрался?

– Спаси Бог, Михаил Львович.

– Есть хочешь?

Волчонок, смущенно улыбнувшись, пожал плечами.

– Значит, хочешь, – утвердил Михаил Львович и встряхнул за плечи долговолосого: – Вставай, Христофор!

Длинноволосый не подавал никаких признаков пробуждения. Обозленный его бесчувствием, Михаил Львович внезапно сильно рванул пьяницу за волосы. Тот вздрогнул, с трудом разлепил осоловевшие зенки, спросил по-немецки:

– Что случилось?

Михаил Львович проговорил по-немецки же, ударяя на каждое слово:

– Один мой приятель с вечера нажрался как свинья, а к утру даже хрюкать разучился.

Шляйниц, бессмысленно озираясь, обиженно засопел.

– А Николаус почему здесь? – спросил он удивленно.

Глинский ответил ему по-русски:

– Николаус мой гость, а вот что здесь делаешь ты, даже я, хозяин, не ведаю.

Лицо Шляйница покрылось пятнами.

Ни слова не говоря, он встал и вышел из шатра.

Глинский сам отвел Николая в шатер к Василию Ивановичу, едва тот поднялся с постели.

Николай опасливо переступил царский порог, но как только увидел великого князя, страх как рукой сняло. В глубине шатра у стола, покрытого большим планом Смоленска, стоял заспанный тридцатилетний человек, бородатый, горбоносый, с отеками под глазами, и внимательно приглядывался к нему и к Михаилу Львовичу.

Глинский, поклонившись, коснулся рукою ковра.

Николай сделал то же самое, но в поклоне царю задержался и разогнулся много позже Глинского.

– С чем пожаловал? – спросил Василий Иванович с хрипотцой.

– Человек мой из Смоленска нынче ночью в наш стан прибег. – Глинский поворотом головы указал на Николая.

– По какой надобности? – спросил Василий Иванович.

Глинский молча положил свитки уже без холщовой обертки на стол под руку великому князю.

Василий Иванович развернул одну из бумаг и, медленно шевеля губами, Стал читать, чуть пришептывая.

Ознакомившись до конца с первым свитком, второй – привилей великого Литовского князя Александра Казимировича – отложил на сторону, едва бросив взгляд.

– Стало быть, не понятно, есть сие смоленский запрос или же условия сдачи? – вопросил строго, глядя прямо в глаза Николаю.

Николай смешался.

– Я малый человек, государь, – ответил юнец, чувствуя гулкое биение сердца. – Пославшие меня молют тебя старые городские вольности не рушить и в обычаи их не вступаться. А за это, государь, учинятся тебе покорны.

Василий Иванович спросил Глинского:

– А ты, Михайла Львович, грамотки сии читал ли?

– Читал, государь.

– Что скажешь?

– Поразмыслить надо.

– Так-так, – пробормотал Василий Иванович и пальцами левой руки сухо застучал по краю стола. – Так-так, – повторил он, – значит, поразмыслить надо? Ну что ж, поразмыслим.

После недолгого блуждания взгляд государя остановился на юноше.

– А чего это гражане смоленские надумали тебя ко мне послать?

Николай, разведя руками, заговорил простодушно:

– А как не послать, твое пресветлое величество, ежели мещане посадские да слободские меж собою розны, а которые еще на стенах да на башнях стоят, те к осадному сидению страшливы и к приступным мерам, к пищальному да пушечному бою торопки – от всего того немалая оторопь их берет. По всему, государь, граду они не защита, а скорее – обуза. А паче того, не хотят они против тебя, Василий Иванович, православного государя, щит ставить, опалу твою и гнев на себя и на град навлекать.

Ответ, Николай хорошо это видел, шибко понравился Василию Ивановичу. Он хотел было еще чего добавить для верности, но в это время статный начальный человек, бесшумно войдя в шатер, возгласил негромко:

– Боярин Василий Васильевич Шуйский к твоей милости, государь. Пускать ли?

– Впусти, – ответил великий князь, и в шатер степенно вступил новгородский наместник и воевода.

Стрельнув очами, Шуйский поклонился Василию Ивановичу и, приветливо склонив голову перед Глинским, встал в сторонке, поджидая конца разговора.

Василий Иванович, ткнув перстом в Николку, проговорил ласково:

– Зри, боярин, какие молодцы ждут нас ныне в Смоленске.

Шуйский, пристально поглядев на Николая, согласился:

– Хорош.

Оглянувшись через плечо на Глинского, царь спросил:

– Твой молодец-то?

– Мой, – довольно улыбаясь, подтвердил князь.

– Может, отдашь мне в службу?

– Бери, государь, ежели сам того захочет. Он не холоп мой, а вольный слуга.

– Ну, что скажешь, молодец?

– Мы все твои слуги, государь, – ответил Николай, не сробев, и поглядел в глаза Василию Ивановичу так открыто и прямо, как глядел на него Флегонт Васильевич.

Василий Иванович рассмеялся:

– Не робок, сметлив, расторопен. Не определить ли отрока в Посольский приказ гонцом или подьячим?

И Николай, на этот раз смиренно потупив очи, сказал покорно:

– Твоя воля, государь.

– Ты, молодец, иди, а за нами служба не пропадет. И сказал громко одному из рынд[52]52
  Рында – оруженосец-телохранитель при великих князьях и царях Русского государства XV–XVII вв.


[Закрыть], что безмолвно вытянулись у порога шатра:

– Ты, как тебя там? Беги, зови Ивана Юрьевича. И, повернувшись к Глинскому, добавил:

– А ты, князь Михайла Львович, останься, покумекаем-ка втроем над сими бумагами.

Иван Юрьевич попросил призвать еще одного думного человека – дьяка Ивана Ивановича Телешова.

Впятером засели сочинять смолянам грамоту. Писал Телешов, а Василий Иванович, Шигона и Глинский размышляли вслух, что можно пообещать смолянам, чтобы они безо всякого кровопролития ворота открыли. Шуйский внимательно во все вслушивался: в таких делах присутствовал впервой.

– Грамоту я им пожалую, – сказал Василий Иванович, – и потому будет вместо назвать ее «Жалованной».

Телешов прилежно заскрипел пером.

Шигона начал медленно диктовать:

– «Божиим благословением мы, великий государь Василей, – титул впишем потом, – встрял Василий Иванович, – даем ведати: что нам бил челом наш богомолец нашие отчины Смоленска владыка Варсонофей и нашие отчины Смоленские земли урядники, окольничие, и князя, и бояре, и мещане, и черные люди, и все люди нашие отчины Смоленские земли о том, что нам их пожаловати, держати в их старине, как их держал князь великий Витофт и иные прежние государеве их по той утвержденной грамоте, какову им дал свою утвержденную грамоту Александр король».

Шигона замолчал, потом проговорил:

– Ты, Иван, пока не пиши. Мню я, государь, поначалу надо нам о делах церковных прописать, чтобы владыка Варсонофий допережь других был милостью обнадежен и не шатался в сумлениях, как младое древо на ветру.

Василий Иванович согласился.

Телешов стал писать далее под диктовку Шигона:

– «А в дом Пречистые и в скарб, и во все монастыри, и в церковные земли и воды не вступатися и не рушити их ни чем. А которые отчины за нами, и что им прежние их государево подавали и нам в те их отчины и во все то не вступатися и развода им самим не чинити, и держати их во всем по тому, как их держал князь великий Витофт и иные государеве и Александр король и Жигимонт король по утвержденным грамотам».

– А теперь, государь, надобно б выказать жалование всем начальным людям, которые в граде и в земле порядок уряжали, – предложил Глинский.

Василий Иванович, кивнув князю, обратился к Шигоне:

– Ну, Иван Юрьевич, говори, что дьяку Ивану далее писать.

Тот продолжил диктовать:

– «И мы есмя их пожаловали, которые урядники были в Смоленску, их земли при великом, князе Витофте и при иных государех: нам у них урядников держати их земли по тому же, как было при Витофте и при иных государех».

Шигона замолчал, затем спросил у писаря:

– Иван Иванович, погляди-ко, чего мы вначале отписали: кого кроме владыки и урядников государь жалует?

Телешов сказал скороговоркой:

– Щас, Иван Юрьевич. Там у нас помянуты еще окольничьи, князи, бояре, мещане и черные люди.

– Стало быть, теперь про них будем писать.

Дьяк склонился над бумагой.

– «Также есми пожаловал окольничих и князей, и бояр, и всех людей Смоленские земли, которые их отчины за ними и что на прежних государех выслужили: и нам у них в те их отчины и в их выслугу не вступатися ничем, ни у жен, ни у детей нам в их отчины не вступатися, ни по неволе жен замуж не давати».

Прервавшись ненадолго, Иван Юрьевич спросил:

– Как мнишь, государь, если пропишем, что всех оставим там, где и ныне живут? И что разводу над князем, и бояром, и мещаном, и черным людем и всем людем Смоленские земли никак не учинити. А кроме того, скажем еще, что который суд у них был при Витофте, и суду у них быти во всем по тому.

И государь согласился с Шигоной и в этом.

Долго еще писал дьяк Иван.

Жаловал государь смолян и тем, чего ни при Витовте, ни при Александре не было: мещанам и черным людям подати с веса разрешил брать на себя, отказался от ежегодного налога в сто рублей, искони выплачиваемого городом прежним государям – литовским. Запретил боярам принимать в заклад черных людей, а мещан освободил от обязанности кому угодно давать подводы – хотя бы и на государеву службу.

Установив наместникам запрет ковать в железа и метать в тюрьму смолян любого звания, если будет за них мирская порука, разрешил безвозмездно сечь лес возле города всякому, у кого в том нужда будет. И еще многое иное пожаловал смолянам, а в конце учинил свою государеву подпись:

«Писана в нашей отчине в Смоленску лета 7022, июля в 10-й день».

– Ну, свершили дело, – устало проговорил Василий Иванович. – Теперь пусть писцы все это перебелят и сколько-нибудь дюжин сих грамот пусть через стену лучники завтра же в град метнут, может, тогда и зелье, и ядра тратить зазря не придется.

Тем же вечером Глинский как ни в чем не бывало снова играл с Шляйницом в шахматы. Только на сей раз винные чары сиротливо грудились в углу шатра.

Во время партии Михаил Львович, против обыкновения, не поддразнивал и не задирал саксонца.

В середине игры, сделав очередной ход, Михаил Львович сказал:

– Отложим партию до завтра, Христофор.

Шляйниц вопросительно поглядел на Глинского.

– У меня к тебе важное дело. А партию, сдается мне, проиграешь.

– Почему же проиграю? Силы у нас равные, и положение мое ничуть не хуже, князь.

– Ты очень долго раздумываешь: «Убить мне кнехта или не убивать? Нарочно князь Михаил мне его подставляет или не видит?» Так ведь, Христофор?

Шляйниц улыбнулся:

– Так.

– Вот потому я и предлагаю отложить партию. Подумай как следует, нужно ли убивать кнехта? Может быть, за жертвой кроется засада?

– А может быть, князь, ты обманываешь меня сейчас, запугивая ловушкой, которой нет?

– Тогда убивай кнехта и проигрывай партию.

Шляйниц задумался. Потом, не делая хода, сказал:

– Давай отложим игру. Поговорим о деле.

– Дело-то нехитрое, Христофор. Дам тебе пакет, снесешь его ночью к амбразуре Городецкой башни. Там передашь, как и прежде, хорунжему Яну.

– Этому толстяку? – удивился Шляйниц.

– Ну, а кому же еще? – раздраженно перебил его Глинский. – Скажешь, чтоб он немедля передал письмо воеводе.

– Сам передал? – переспросил саксонец.

– Что с тобой сегодня, Христофор? – удивился Глинский. – Или я говорю что-то непонятное?

– Все ясно, князь. Только раньше я просто оставлял письмо в амбразуре, а нынче ты велишь еще и переговорить с толстым Яном.

– Нынче особое дело, Христофор. Поступай, как велю.

Прошло еще два дня, и Глинский тепло распрощался с Николаем. Перед расставанием князь крепко обнял слугу и как-то особенно сердечно и вместе с тем жалостливо посмотрел в его глаза.

– Ну, иди с Богом, Николай, – сказал Глинский торопливо, – а я за тебя здесь помолюсь, чтоб все обошлось благополучно.

– Бог не выдаст – свинья не съест! – бодро ответил Волчонок.

– Ну-ну, – сказал Глинский и, печально вздохнув, пошел восвояси.

Смоленское взятие

Глухою и слепою ночною порой Волчонок пополз к знакомой бойнице Лучинской башни, из которой вылез трое суток назад. Полежал недолго, прислушался – все было тихо, только еле слышно переговаривались на стене невидимые ночные стражи.

Как и тогда, Николай тихо мяукнул, но ответа не последовало. Он повторил сигнал, и снова никто не отозвался.

«Эки черти, дрыхнут, словно мертвые», – с досадой подумал Волчонок и, подползя вплотную к стене, зашептал в черный проем:

– Чего вы там, околели все, что ли?

В темноте зашептались, зашуршали сеном, натужно задышали, откатывая пушку. Две пары крепких рук протянулись ему встречь, и через мгновение Волчонка втянули в башню.

Он еще и на ноги встать не успел, как почувствовал, что подняться-то ему и не дадут. В мгновенье ока два дюжих мужика швырнули лазутчика на пол лицом вниз и туго перетянули руки веревкой. И только тут, услышав, как ругались схватившие его жолнеры, Николай понял, что допустил непростительную ошибку. Душу терзали сомнения: перепутал башню и влез к полякам или же, пока его не было, людей Пивова вывели из Лучинской башни и заменили жолнерами – поляками.

– Ну, сиди теперь, зрадца, жди рассвета, – беззлобно сказал по-польски, по-видимому, старший здесь.

Кто-то ударил кремнем по кресалу. Брызнули во тьме искры. Запахло паленой паклей – затлел трут. Вспыхнул и разгорелся, чуть потрескивая, фитилек в малой глиняной тарелочке с жиром.

Николай узнал Лучинскую башню.

«Не ошибся я оконцем, – подумал он. – Ратников переменили. Случайно или нарочно?»

Толстый невысокий мужчина, одетый получше иных, все так же беззлобно проговорил:

– Не люблю я на человеке что-либо отыскивать. Выкладывай-ка сам, если что есть. А не выложишь, утром все одно разденут тебя в застенке донага и, ежели найдут, пытать будут люто.

– Развяжи мне руки, – попросил Николай устало. – Все одно, разве от вас убежишь?

Толстяк поразмыслил немного, посопел, приказал лениво:

– Развяжите.

Николай достал из-под рубахи пачку грамот – ровно дюжину, сказал:

– Более нет у меня ничего, пан…

– Пан хорунжий, – подсказал толстяк и развернул первый свиток.

Приблизил к огоньку. Сощурился, наморщив нос, да тем все и кончилось. Спросил отрывисто, строго:

– Кто по-российску читать может?

Жолнеры молчали, насупившись.

Николай усмехнулся:

– Я розумею и по-польску и по-российску, читать и перетолмачивать горазд.

Толстяк проговорил неуверенно:

– Ну, давай.

И Николай принялся читать и тут же переводить. Жолнеры слушали молча, с нескрываемым интересом. Когда он кончил, один из воинов спросил:

– А про нас, жолнеров, отчего царь Василий ничего не пишет? Что он с нами сделает – казнит, милует? Оставит в Смоленске или велит свести в свои города поближе к татарам?

Николай от досады аж зубы стиснул. В самом деле, почему про жолнеров в грамоте ни слова не сказано? А отвечать что-то надо. И Волчонок сказал простодушно:

– Как не сказано? Сказано же – «и всем иным людям Смоленской земли».

Жолнеры недовольно забурчали.

Хорунжий, уловив настроение, вдруг рявкнул:

– То изменные воровские речи! И грамотки те не жалованные – прелестные те грамотки! Возьмет царь Смоленск и жителей разошлет по градам и весям Российского царства, как сделал его отец с новгородцами. Да и сам-то как поступил с псковитянами! Забыли?!

Николай совсем приуныл. Правду поведал толстяк: когда в стародавние времена новгородцы сели в осаду, отец Василия Ивановича город обманом взял и лучших людей Новгорода вывез на Москву. Псковичи же совсем недавно, памятуя злокозненное упорство новгородцев, щит против государя не ставили, покорились по всей его воле, а все ж едино – посадил государь во Пскове своих наместников, урядников и волостелей. Обычаи старые порушил, а лучших псковских людей, как и колокол вечевой, свез в Москву, повторив деяние отца.

И было это не при царе Горохе. Шесть лет всего минуло, как подломил под себя Василий Иванович вольный, богатый и горделивый Псков.

Николай оглядел жолнеров, ожидающих ответа:

– Ту грамоту не я писал. Государь ее писал. Вот войдет в Смоленск; тогда у него и спросите, если после приступа живы останетесь. Полоняников московиты, вы все о том добре ведаете, смерти не предают. Нет у них такого обычая. Только скажу вам, жолнеры: россиян стоит под градом тысяч сто, а то и более. Осадный огневой наряд у них – не чета вашему. И вам не о прибытках думать, о спасении живота заботиться надо, потому как если пойдет царь на приступ, мало кто из осажденных завтрашний день увидит.

– Все сказал, вестоноша? – беззлобно проговорил погрустневший на глазах хорунжий. – Светает уже. Надобно нам тебя с грамотками твоими к воеводе весть.

Толстяк опоясался саблей, надел через плечо кожаную сумку, сунул в нее грамоты и ногой распахнул дверь.

* * *

О том, что Волчонка схватили жолнеры, сразу же узнал весь город.

Когда его вели к воеводскому дому, вокруг собралась шумная толпа. Горожане подступали к стражникам, кричали грозно:

– Отпустите человека, холопы воеводские!

Николай сам доброхотов отговаривал:

– Я воеводе государевы жалованные грамоты несу! По тем грамотам он всех людей смоленской земли многими милостями жалует! И вольностей Смоленских и старины не рушит!

Николаевы заступники допытывались:

– Где же грамоты?

– У него вот! – Волчонок ткнул в сторону тучного хорунжего.

Сразу же несколько рук протянулись к хорунжему, сорвали с него сумку, быстро расхватали свитки.

Жолнеры, отступив, озирались по-волчьи, но за начальника вступаться не смели.

Николай закричал громко:

– Грамот тех дюжина! Мне-то хоть одну оставьте, чтобы до воеводы отнести!

Книжные люди тут же стали те грамоты громко читать. Толпа затаив дыхание слушала.

Грамоты еще не прочли и до середины, как из воеводского двора – с места в карьер – вылетела сотня немецких рейтар и в мгновенье ока разметала толпу.

Смоляне побежали кто куда. Николая и нескольких бирючей, что грамоты читали, потащили к воеводе на двор.

Пан Сологуб уже вышел на крыльцо Мономахова дома – резиденции королевских наместников в Смоленске.

– Этот, что ли? – безошибочно ткнул воевода пальцем в Николая.

– Этот! – выдохнул толстяк хорунжий.

– Всех – в подвал. А перемета – ото всех отдельно.

И пошел в дом, отчего-то понурившись.

* * *

– Берешь кнехта? – спросил Глинский у Шляйница, продолжая шахматную партию, прерванную три дня назад.

Саксонец задумался.

Глинский следил за ним, лукаво улыбаясь, слегка прищурившись, испытывая снисходительное превосходство, которое ощущает старый кот, следя за резвящимся, ничего не подозревающим мышонком.

Шляйниц кнехта не взял. Михаил Львович помрачнел и, рассеянно взглянув на доску, сделал ход, но было заметно, что мысли его витают далеко от сражения, развернувшегося на доске.

Саксонец удивленно поглядел на князя и взял ферзя.

Глинский, словно отгоняя сонную одурь, покрутил головой.

– Я проиграл, Христофор, – произнес он с печальной обреченностью.

– Давай я возьму ход назад, – неуверенно предложил Шляйниц: предложение переиграть ход в их турнирах было не его привилегией.

– Князя Глинского можно победить, но унизить нельзя, – вдруг с неподходящим к случаю пафосом изрек Михаил Львович.

– Еще партию? – спросил Шляйниц.

Вместо ответа Глинский вдруг резко поднялся и рукавом смахнул фигуры с доски.

Возле Мономахова дома потихоньку, с опаской, стали скапливаться люди. Толпу никто не разгонял, и вскоре на площади перед наместничьей избой из-за великого многолюдства негде было яблоку упасть. Стеснившись, люди заволновались, закричали:

– Эй, пан воевода, а пан воевода! Поопасись какого дурна или убивства нашим людям сделать!

Некоторые же, ярясь, требовали:

– Отпусти людей, Сологуб!

– Не Сологуб ты, душегуб! – надсадно верещал юродивый Юраша Фига. – Вот придет православный государь Вася, он с тебя с живого шкуру сдерет!

Через малое время увидели – дивной красоты кони катят к площади позлащенную карету.

– Владыка едет! Владыка! – загомонили смоляне, расступаясь.

Варсонофий, высунув руку из окна, мелко крестил собравшихся, говорил громко:

– Идите по домам, чада мои! Я, ваш богомолец, добром это дело с паном наместником улажу!

Из окна с другой стороны кареты выглядывал боярин Пивов.

Люди кричали радостно:

– Идите, милостивцы, а мы вас тут ждать станем!

– Не надо ждать, – увещевал Варсонофий, – идите с Богом по домам!

Кое-кто, послушав владыку, поплелся домой. Многие же остались.

Ворота распахнулись. Во дворе, ощетинившись пиками, стояли спешенные немецкие рейтары, в кованых нагрудниках, касках, надвинутых на брови. Расступившись, карету пропустили в глубь двора и тут же снова сомкнули строй.

Ворота закрылись. Смоляне понуро стояли на площади, не зная, чего им ждать дальше.

– Ты вели привести вестоношу сюда, пан наместник, – в который уж раз убеждал Сологуба Пивов.

– Окстись, боярин! – не сдавался воевода. – Где видано, чтоб воры по воеводским хоромам хаживали?

– Ну, тогда сами в подвал пойдем, – предложил Варсонофий.

Воевода задумался. Затем проговорил, ни к кому не обращаясь:

– А зачем к нему ходить? О чем спрашивать? Грамоты московские, вот они, у меня. Как он из града ушел, я знаю. И как вернулся, мне тоже известно.

Пивов побледнел. Подумал: «Кто же выдал, как он из града ушел? Почему людей моих из Лучинской башни в Городецкую отправили, а на их место польских жолнеров перевели? И как раз в те дни, когда Николай в русском стане был? А может, сам Глинский воеводу известил?»

При этой мысли Пивова даже затошнило: морозец пробежал по коже, будто под рубахой вокруг тела обвился скользкий, холодный гад.

«А ведь вполне мог так сделать, – продолжал размышлять хитроумный боярин. – Человека хватают, гражане за него вступаются, и начинается в граде гиль, бунт и всякое воровство. Тем часом русские на приступ пойдут и из-за междоусобной свары Смоленск возьмут без крови и выстрела».

– Знаешь, о чем я подумал, Юрий Андреевич, – сказал Пивов, – не нарочито ли тот человек подослан, чтобы встал из-за него в городе мятеж и меж гражанами усилилось несогласие?

Сологуб тяжело, исподлобья, поглядел на Пивова:

– Хитер ты, боярин. Ох хитер! Но и я не лыком шит. Да только на такую наживку и карась не клюнет, хотя, говорят, глупее карася рыбы нет. – И вдруг спросил: – Тебе с князем Глинским приходилось ли когда играть в шахматы?

– Нет, – настороженно произнес Пивов. – А что?

– А то, что мне приходилось, и неоднократ, и ведомо мне, что у князя Михайлы любимый способ добиться победы. – заманить супротивника в ловушку, одаряя доверчивого неким жертвоприношением. Я раз-другой попался к нему в сети. Брал на доске кнехта или даже какую персону, а через пять ходов – мат. А ныне я на такую его уловку не пойду, подставленного под удар кнехта с доски не сниму. Чего проще – поднять вора на дыбу и пятки огоньком подпалить.

Пивов беспокойно заерзал:

– На дыбу-то зачем? Может, он и так что скажет.

– Так не скажет, – отрезал Сологуб. – Только и пытать я его не стану.

– Последнее дело истязать человеков, – хмуро пробурчал архиепископ.

– Не потому, что последнее. Иной раз без этого никак нельзя, – возразил воевода. – Но на сей раз не велю я вора пытать, потому что не знаю я, что вор с пытки скажет, речей его вельми боюсь. Вдруг он тебя, боярин Михайла, или тебя, владыка, оговорит? Тогда мне и вас в тюрьму метать?

– Шутишь, Юрий Андреевич? – снова побледнев, хрипло выдохнул Пивов.

– Может, шучу, а может, и нет, – ответил Сологуб.

А тишайший Варсонофий вдруг заорал велегласно:

– Ты, раб Божий, говори, да не заговаривайся, и ври, да не завирайся!

– Ладно уж! – махнул рукой Сологуб и встал из-за стола. – Идите с миром. Ни пытать вора, ни казнить я не стану. Не доставлю твоему тезке, Пивов, радости. Но и из темницы выпустить не могу. Пущай пока посидит, тем паче, что, может, и недолго ему сидеть.