Текст книги "Комедиантка"

Автор книги: Владислав Реймонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

– Вы разочарованы?

– О нет, сохрани меня бог! Это так, лирическое отступление. Как поживаешь, Песь?

– Сыт, здоров и сер от скуки, – отвечал рослый актер с красивым, умным лицом, пожимая директорше руку.

– Египетские куришь?

– Если угостите, – ответил тот безразлично.

– Как поживает супруга, все так же ревнива?.. – не отступался Меценат, протягивая портсигар.

– Она ревнует всегда, так же как Меценат всегда пребывает в хорошем настроении; и то и другое – болезнь.

– Хорошее настроение ты считаешь болезнью? – удивился Меценат.

– Я считаю – нормальный человек должен всегда оставаться равнодушным, холодным, должен ни о чем не заботиться и сохранять внутреннее спокойствие.

– Давно это стало твоим коньком?

– Истина всегда познается с опозданием.

– И долго ты намерен держаться этой истины?

– Может быть, – всю жизнь, если не найду ничего лучшего.

– Песь, на сцену!

Актер встал и неторопливо, деревянным шагом направился за кулисы.

– Интересный, весьма интересный человек! – заметил Меценат.

– Чертовски нудный со своими вечными поисками истины, идеалов и прочей глупой галантереей! – вмешался один из молодых актеров. Он был одет в светлый костюм, рубашку в розовую полоску и желтые туфли из телячьей кожи.

– А! Вавжецкий! Небось опять сгубил чью-нибудь невинность – сияешь, как солнышко.

– Все шутите, уважаемый! – защищался тот, изображая на лице улыбку. Он явно любовался собой, а когда заметил, что директорша, прищурив глаза, смотрит на него пристально, начал перед ней рисоваться: принимал изящные позы, поднимал вверх руку с ослепительно сверкавшими на солнце перстнями.

– Итак, скажи откровенно, дружище, кто, по-твоему, не скучен?

– Вы, Меценат, – у вас всегда хорошее настроение и золотое сердце; директор, когда платит; публика, когда кричит мне «браво»; красивые и благосклонные женщины; весна, если теплая; люди, когда веселы, – словом, все, что прекрасно, мило и улыбается. А скучное и неприятное – это тоска, слезы, страдания, нужда, старость, холод…

– Ну, и как ты сортируешь добро и зло? Что кладешь налево, а что направо?

– Все зависит от того, как это добро выглядит. Если ему, скажем, от пятнадцати до двадцати пяти лет и оно красиво, тогда направо. А скажите, Меценат, что такое добро? Для Цабана добро – значит не платить гонорар, для меня – получать гонорар, но не платить портному, а посему…

– Все это цинизм низшего сорта.

– Вы, Меценат, любите то же самое, только высшего сорта, – и он засмеялся, иронически посмотрев на Мецената и директоршу.

– Глуп ты, Вавжецкий! Но зачем же выставлять глупость напоказ, ее и так увидят.

– Э! Промокашка вы, Меценат! Размокшая промокашка, – с кислой миной протянул щеголь и направился к актрисам; в светлых нарядных платьях, они, как пышный букет, живописно расположились на веранде.

– Моя дорогая, а это кто? – спросил Меценат у Цабинской, указав на Янку, которая внимательно следила за репетицией.

– Новенькая.

– Какие глаза! Лицо породистое, интеллигентное. Не знаете, кто такая?

– Вицек, – позвала Цабинская мальчугана, игравшего на аллее в классы, – поди позови сюда вон ту даму, она стоит возле ложи.

Вицек побежал, обошел Янку вокруг и, заглянув ей в лицо, сказал:

– Старуха просит вас к себе.

– Какая старуха? Кто? – не поняла Янка.

– Цабинская, пани Пепа, ну, директорша!..

Янка, не спеша, подошла, Меценат смотрел на нее очень внимательно.

– Садитесь, дорогая моя. Это наш уважаемый Меценат, добрый гений театра, – отрекомендовала директорша.

– Орловская! – коротко представилась Янка, неуверенно отвечая на его рукопожатие.

– Простите, – извинился Меценат, он задержал Янкину ладонь и повернул ее к свету.

– Не пугайтесь! У Мецената невинная мания – гадать по руке, – весело пояснила Цабинская, взглянув через плечо Мецената на Янкину руку, которую тот внимательно рассматривал.

– О! О! Удивительно! Необыкновенно! – пробормотал старик.

Он достал из кармана небольшую лупу и принялся исследовать линии руки, ногти, суставы пальцев.

– Уважаемая публика! Тут гадают по руке, по ноге и еще кой по чему! Тут предсказывают судьбу, одаряют талантом, добродетелью и деньгами на будущее! Пять копеек за вход, только пять копеек! Для неимущих скидка десять грошей! Пожалуйте, уважаемая публика, пожалуйте! – выкрикивал Вавжецкий, подражая зазывалам на Уяздовской площади.

Актеры со всех сторон окружили сидящих, смотрели на Янкину руку, громко смеялись.

– Говорите же, Меценат!

– Скоро замуж выйдет?

– Когда обставит Моджеевскую?

– Богатого заполучит толстяка?

– Может, чем-нибудь нас угостит?

– Сколько у нее их уже было?

Отовсюду сыпались озорные, насмешливые вопросы.

Меценат не отвечал и молча, сосредоточенно рассматривал обе ладони.

Янка равнодушно слушала насмешки. Этот странный человек будто приковал ее к месту: ей было стыдно, но она не в силах была даже пошевельнуть рукой. Девушка испытывала суеверный страх перед предсказанием. Она не верила ворожбе и снисходительно посмеивалась над теми, кто слушал пустую болтовню цыганок, но сейчас что-то неведомое пугало ее. Наконец Меценат отпустил Янкину руку и обратился к окружающим:

– Хоть раз могли бы не паясничать, иногда это глупо и бесчеловечно. Простите, не уберег я вас от насмешек, ради бога, простите, никак не мог удержаться, чтобы не посмотреть вашу ладонь, – это моя слабость…

И он, торжественно поцеловав Янке руку, обратился к изумленной Цабинской:

– Идемте, пани Цабинская!

Янку разбирало такое любопытство, что, не обращая внимания на посторонних, она все же осмелилась спросить:

– И вы ничего мне не скажете?

Меценат посмотрел по сторонам, все с любопытством и нетерпением ожидали его ответа, тогда он наклонился к Янке и шепнул:

– Сейчас не могу. Когда вернусь через две недели, все скажу.

– Ну идите же, Меценат, теперь с вами и впрямь скучно, – протянула Цабинская. – Ах, да, вы не могли бы заглянуть ко мне после репетиции? – обратилась она к Янке.

– Хорошо, приду, – ответила та и снова села.

– Спятил старик! Поцеловал ей лапу, как княжне какой-нибудь! – шептались между собой хористки.

– Теперь будет опекать.

– Как петух, все норовит к новеньким… Старая развалина.

Янка поняла, что разговор идет о ней, но промолчала – ей уже было ясно: в театре лучше молчать и отвечать на колкости презрением и равнодушием.

– Так куда же мы пойдем? – спросил директоршу Меценат; он был уже не так весел, как раньше, все думал о чем-то и потихоньку бормотал что-то про себя.

– Пожалуй, как всегда, в мою кондитерскую.

В этой кондитерской директорша ежедневно проводила по нескольку часов, пила шоколад, курила папиросы и смотрела через окно на улицу. Сейчас она не задавала Меценату никаких вопросов и только уже в кафе, за столиком, спросила его с деланным безразличием:

– Что же вы там увидели у этой сороки?

Меценат поежился, нацепил на нос пенсне и крикнул официанту:

– Мазагран и шоколад, не крепкий!

Потом обратился к Цабинской.

– Видите ли, это тайна… Правда, пустячная, но не моя.

Но директорша уже не унималась. Ведь достаточно произнести вслух «тайна!», чтобы любую женщину вывести из равновесия; однако Меценат вместо ответа коротко сообщил ей:

– Я уезжаю.

– Куда, зачем? – удивилась Цабинская.

– Надо… Вернусь через две недели. А перед этим я хотел бы уладить наше…

Цабинская вся сжалась и ждала, что же он скажет дальше.

– Видите ли, может статься, я вернусь лишь осенью, когда вас уже не будет в Варшаве…

«Давно я тебя раскусила, старый ростовщик», – подумала Цабинская и постучала по стакану.

– Фруктовых пирожных!

– А потому возвращаю моей любимой актрисе эту браслетку, – продолжал он.

– Но у нас нет еще денег. Успех как-то все не приходит… А тут старые долги…

– Не в деньгах дело. Прошу вас принять это как скромный именинный подарок… Ничего не имеете против? – И он надел браслет на ее пухлую руку.

– О Меценат, милый! Если бы я не любила так своего Янека… – залепетала Цабинская.

Она не ожидала, что получит браслет даром. Очень довольная, в порыве благодарности директорша крепко сжала руку Мецената и, бросая на благодетеля пламенные взгляды, придвинулась к нему так близко, что Меценат ощутил ее дыхание и запах вербены, которой актриса натирала себе лицо.

Меценат слегка отодвинулся и закусил губу – такой бестактной показалась ему директорша.

– Меценат, вы идеальнейший, благороднейший мужчина из всех, кого я знаю!

– Оставим это! Я поступил так потому, что не смогу быть на ваших именинах.

– Я даже слышать не хочу об этом! Вы просто обязаны быть!

– Нет, не могу… Я должен теперь исполнить печальную обязанность. Я должен… – повторил он едва слышно, и глаза его повлажнели, хотя на губах по-прежнему блуждала улыбка.

– Как отблагодарить вас за такую доброту?

– Пригласите в крестные отцы.

– Ах, безобразник! Как? Вы уже покидаете меня?

– Через два часа отходит мой поезд. До свидания!

Меценат расплатился с официантом и, уже выйдя на улицу, через окно послал директорше улыбку.

«Неужели влюбился в меня?» – размышляла она, допивая остывший шоколад и улыбаясь новым, смутным видениям.

Директорша достала из кармана роль, прочитала несколько строк и снова уставилась в окно. Лениво тащились ободранные пролетки, запряженные тощими лошадьми, гремели трамваи, по тротуарам, словно длинная живая лента, лихорадочно двигался людской поток. Вывеска напротив сверкала на солнце.

«Неужели влюблен в меня?» – опять подумала директорша и погрузилась в ленивое забытье.

Часы пробили три; Цабинская встала и пошла домой. Шла она медленно, величаво окидывая взглядом прохожих. В окне кондитерской Бликли директорша увидела мужа; он сидел, устремив задумчивый взгляд на улицу, и не заметил проходившей мимо супруги. Цабинская, почувствовав, что на нее оглядываются, выше вздернула голову. Купцы, приказчики, извозчики даже в этой части города знали супругу директора. Ей казалось, что именно этих людей она видела в зрительном зале, что на их лицах сияют восторженные улыбки и слышен подобострастный шепот: «Смотрите, Цабинская, супруга директора…»

Она замедлила шаг, чтобы продлить приятные ощущения. Но вдруг вдалеке она заметила редактора с Николеттой, и словно черная туча заволокла перед ней небосклон.

«Он с Николеттой!.. С этой… подлой интриганкой?!» И она уже метала в их сторону взгляды Горгоны, но на углу Варецкой Николетта куда-то исчезла, а редактор, сверкая улыбкой, почти побежал навстречу директорше.

– Добрый день! – И он протянул Цабинской руку.

Пепа смерила его надменным взглядом и отвернулась.

– Что это за фокусы, Пепа? – спросил редактор тихо, чтобы никто не услышал, и зашагал с ней рядом.

– Вы гнусный человек!

– Опять комедия?

– И вы смеете так разговаривать со мной?!

– Умолкаю… И говорю только: до свидания! – произнес рассерженный редактор, холодно поклонился и, прежде чем директорша успела опомниться, вскочил в пролетку и уехал.

Цабинская остолбенела от негодования; как, уехал, не извинившись! Ярость обуревала ее; теперь она пошла быстрее, ни на что и ни на кого не обращая внимания.

Вероятно, между ними была связь, об этом поговаривали за кулисами; всем было известно, что Пепа никогда не обходилась без поклонников разных категорий. Если в каком-нибудь городе у нее не было поклонника из публики, ее любовником становился начинающий актер, смазливый и достаточно наивный, чтобы позволить опутать себя старой капризной кокетке. Ей постоянно необходим был доверчивый приятель, который бы выслушивал жалобы и воспоминания о прошлом.

Цабинский не противился этому, у него не вызывали ревности даже неплатонические любовники супруги, но он не упускал случая посочувствовать их несчастной доле.

Цабинская после встречи с редактором устроила дома настоящий ад – побила детей, накричала на няню и после всего этого заперлась в своей комнате. Пришел муж, спрашивал о ней, стучал в двери, но она к обеду не вышла и долго еще не могла успокоиться.

Вскоре пришла Янка. Цабинская велела позвать ее к себе, очень приветливо встретила, проводила в будуар, и, извинившись, просила подождать, пока пообедает; директорша сделалась вдруг необыкновенно радушной и гостеприимной.

Оставшись одна, Янка с интересом осмотрела будуар. Насколько остальная часть квартиры была похожа на мусорную свалку или зал ожидания, заваленный тюками, чемоданами и сундуками, настолько эта комната поражала элегантностью, даже роскошью. Оба окна выходили в сад, стены были оклеены темными обоями под парчу, потолок разрисован амурчиками.

Замысловатая старинная мебель была обита пунцовым в золотую полоску шелком. Пол был застлан ковром кремового цвета, чем-то напоминавшим старинный итальянский гобелен. На лакированном столике с китайским узором лежал том Шекспира в позолоченном кожаном переплете.

Но на все это Янка не обратила особого внимания. Ее воображение поразили венки, висевшие на стенах, с надписями на лентах: «Подруге в день именин», «Знаменитой актрисе», «От благодарной публики», «Супруге директора от труппы», «От поклонников таланта». Лавровые стебли и пальмовые ветви высохли, пожелтели от времени и покрылись пылью, широкие ленты, белые, желтые, алые спускались со стен, как разъятые полосы радуги, и золотые тисненые буквы говорили о чем-то давно минувшем и отгремевшем. Высокопарные надписи, увядшие венки придавали комнате вид кладбищенской часовни, где невольно хотелось найти надпись: «Вечная память усопшей…».

Сердце Янки сжалось, было такое ощущение, будто в комнате кто-то умер, – так здесь было тихо и тоскливо.

Скромная кровать под балдахином из лилового тюля с букетами искусственных бордовых роз, столики, разложенные на них альбомы, фотографии хозяйки в разных позах и костюмах, тетради с ролями, разбросанные на подзеркальниках и пуфиках, – все это было довольно мило, но отдавало претенциозностью. Чувствовалось, что это комната парадная и существует напоказ, здесь никто не живет, не думает.

Как раз в тот момент, когда Янка смотрела альбомы, незаметно вошла Цабинская. Лицо ее выражало страдание и меланхолию; она тяжело опустилась в кресло, глубоко вздохнула и слабым голосом чуть слышно сказала:

– Простите, я заставила вас скучать в одиночестве.

– О, мне вовсе не было скучно, тут столько интересных вещей…

– Это мое святилище. Здесь я скрываюсь, когда жизнь угнетает, когда страдания становятся непосильными. Я прихожу сюда вспомнить светлое и счастливое прошлое, помечтать о том, что уже никогда не вернется! – произнесла Цабинская, указывая на венки, тетради с ролями – все то, что могло рассказать о ее прошлом.

– Вы расстроены, может быть, мне уйти? Я понимаю, иногда одиночество – лучшее лекарство от печали и страданий, – сказала Янка с сочувствием; печальное выражение лица и грустный голос Цабинской растрогали ее.

– Останьтесь! Мне станет легче, когда я поговорю с человеком, еще чуждым этому миру лжи и пустоты! – произнесла директорша с пафосом, будто играла на сцене.

– Не знаю, заслужила ли я такое доверие, – скромно заметила Янка.

– О! Моя интуиция артистки никогда меня не обманывает! Прошу вас, сядьте ближе, вот так! Боже, как я страдаю! Ведь вы никогда не были в театре?

– Нет.

– Как я жалею вас и завидую вам! Ах, если бы я могла начать все сначала, то, наверное, не вернулась бы в театр, не испытала бы горьких разочарований! Вы любите театр?

– Ради него я пожертвовала всем.

– О, печальна судьба актрисы! Принести в жертву все: покой, домашний уют, любовь, семью, друзей – и ради чего?.. Ради похвалы в газете? Ради вот этих венков, что живут два дня, ради аплодисментов постылой толпы? О, берегитесь провинции! Судьба играет человеком! Посмотрите на меня… Видите эти лавры? Как они красивы и как увяли, правда? А ведь совсем недавно я играла во Львове!

Она умолкла на минуту, словно отдавшись воспоминаниям.

– Сцены театров всего мира были передо мной открыты. Директор «Комеди франсез» специально приезжал посмотреть меня и пригласить к себе…

– Вы владеете французским?

– Не перебивайте. Мне платили тогда несколько тысяч. Газеты не находили слов, чтобы описать мою игру; в дни бенефисов молодежь распрягала лошадей, меня засыпали цветами, бросали на сцену бриллиантовые колье! – Как бы невзначай она поправила свой браслет. – Золотая молодежь, графы, князья ловили мои взгляды… И надо же было случиться несчастью: я влюбилась… Да, не удивляйтесь! Я любила и была любима… Любила, как только можно любить достойнейшего из людей. Он был магнат, князь, владелец майората. Мы поклялись друг другу в верности и должны были пожениться. Трудно пересказать, как мы были счастливы! И вдруг… гром среди бела дня! Его отец – старый князь, тиран, гордый, бессердечный магнат – разлучает нас… Старик увозит сына, а мне обещает сто тысяч гульденов, даже миллион, если я отрекусь от моего возлюбленного… Я швырнула ему эти деньги и указала на дверь. Он вышел разъяренный и жестоко отомстил мне: распустил позорные слухи, подкупил прессу; негодяй преследовал меня на каждом шагу… Я вынуждена была покинуть Львов, и в моей жизни все перевернулось… все!..

Цабинская нервно шагала по комнате, сквозь слезы улыбаясь своим воспоминаниям; где-то в уголках губ затаилась горькая печаль, потом выражение печали сменила маска трагической отрешенности, плечи, поникли, и в голосе уже звучало нескрываемое отчаяние. Свой рассказ она инсценировала с таким мастерством, что Янка всему поверила: она глубоко переживала чужое несчастье.

– Мне искренне жаль вас! Какая ужасная судьба! – произнесла девушка.

– Это уже прошло! – ответила Цабинская и опустилась в кресло, подавленная воспоминаниями о пережитом горе.

Она уже сама верила в вымышленную историю, сотни раз пересказанную с различными вариациями всем, кто только изъявлял согласие слушать. Иногда в конце исповеди, под впечатлением выдуманных переживаний, Цабинская плакала и несколько минут воистину страдала.

Она так часто играла несчастных, покинутых женщин, что уже утратила представление о границах личной судьбы, ее собственные чувства все больше сливались с чувствами созданных ею героинь, и потому нельзя уже было считать ее рассказ сплошной выдумкой.

Цабинская долго сидела молча, потом спросила:

– Вы, кажется, живете у Совинской?

– Еще нет. Комнату сняла, но ее должны привести в порядок, в такую грязную я не могу перебраться, пока живу в гостинице.

– Качковская и Хальт говорили, что вы играете на фортепьяно.

– Так, немного… для себя…

– Я хотела просить вас, не согласитесь ли вы учить мою Ядю? Девочка очень способная, с прекрасным слухом, оперетки поет на память.

– С удовольствием. Я, конечно, не пианистка, но с основами могу девочку познакомить… Вот только останется ли свободное время?..

– Наверняка останется. А гонорар вам будут выдавать вместе с жалованием.

– Хорошо… Ваша дочь играет немного?

– Конечно! Сейчас вы убедитесь… Няня, приведи Ядю! – крикнула Цабинская.

Они перешли в спальню Цабинского, там валялись какие-то тюки, корзины и среди этого хлама стоял старый, полуразвалившийся рояль.

Янка послушала, как девочка играет, и условилась с Цабинской, что будет приходить между двумя и тремя, когда хозяев нет дома.

– Когда ваше первое выступление? – спросила Цабинская.

– Сегодня, в «Цыганском бароне».

– Костюм у вас есть?

– Панна Фальковская обещала одолжить, свой я купить еще не успела.

– Идемте… Может, что-нибудь найдется для вас.

Они пошли в детскую, в ту самую, где утром разыгралась баталия. Цабинская вытащила из какого-то тюка костюм, еще довольно свежий, и подала его Янке.

– Видите ли, можно брать костюмы и у нас, но все предпочитают иметь свои; наши-то не больно хороши, вот и лежат… Я пока одолжу вам…

– Будет и у меня свой.

– Так лучше – не очень приятно выступать в платье с чужого плеча.

Они простились по-дружески, и няня отнесла театральный наряд Янке в гостиницу.

Приводя в порядок сильно измятый костюм, девушка думала о Цабинской. Она и сочувствовала несчастной женщине и невольно восхищалась артистической формой, в какой та исповедалась ей.

Янка так лихорадочно ждала сегодняшнего выступления, что явилась в театр, когда за кулисами еще никого не было.

Хористки собирались не спеша и совсем не торопились одеваться. Как всегда, слышались разговоры, смех, перешептывания, но Янка усердно готовилась к спектаклю и ничего не замечала.

Все принялись ей помогать, смеялись над ее беспомощностью, удивлялись тому, что у нее нет даже румян и пудры.

– Как, вы никогда не пудрились?

– Нет… А зачем? – наивно отвечала Янка.

– Нужно ей сделать лицо, она слишком бледная, – предложила одна.

И Янку взяли в оборот.

Наложили слой белого грима, румян, накрасили губы, подвели тушью брови, причесали волосы, затянули корсет. Новенькую передавали из рук в руки, советовали, предостерегали.

– Будешь выходить на сцену, смотри прямо на публику, не споткнись.

– Перед выходом перекрестись! – Выход начинай с правой ноги.

– Прекрасно! Вы что, собираетесь явиться перед публикой в короткой юбке и без трико?

– У меня его нет!

Ее растерянное лицо окончательно развеселило хористок.

– Я вам одолжу! – сказала Зелинская. – Наверное, придется впору.

Новенькой оказывали преувеличенное внимание: стало известно, что она будет учить дочку Цабинских и что Пепа дала ей костюм. Хористкам хотелось расположить Янку к себе: не так уж плохо иметь в дирекции своего человека.

Янка, посмотревшись в зеркало, вскрикнула от удивления – она была непохожа на себя: подведенные глаза, румяна и белила сделали лицо неузнаваемым. Казалось, будто на ней маска, красивая, но чужая, с тем же странным выражением, какое было у всех хористок.

Девушка спустилась вниз, к Совинской.

– Ради бога, как я выгляжу? Только скажите честно, – взволнованно обратилась она к Совинской.

Та осмотрела новоиспеченную хористку со всех сторон и старательно растерла румяна на ее щеках.

– Чей у вас костюм?

– Пани Цабинская одолжила.

– О! Должно быть, вы чем-то ее растрогали, она ведь никому не дает.

– В самом деле, она сегодня так расстроена… Рассказывала такие грустные истории…

– Комедиантка! Играй она так на сцене, не сыскать бы лучшей артистки на свете.

– Вы, наверное, шутите? Она рассказывала мне о Львове, о своем прошлом.

– Врет баба! Был у нее там любовник, гусар какой-то, устраивала в театре скандалы, вот ее и вышвырнули оттуда. Да и что она делала во львовском театре? Хористкой была! О-хо-хо, старые басни… Мы-то их давно знаем… Будете верить всему, что услышите в театре, голова у вас распухнет!

Янка не ответила; она не могла, не хотела верить Совинской.

– Скажите мне, как я выгляжу?

– Хорошо… даже отлично!.. Сегодня вам не отбиться от ухажеров! – сказала она так неожиданно и желчно, что девушка от неловкости залилась румянцем.

Янку все больше охватывало волнение; она ходила по сцене, наблюдала в глазок за собиравшейся понемногу публикой, бегала в гардероб, то и дело смотрелась в зеркало. Она старалась успокоиться, но ее все сильнее охватывала нервная дрожь, и Янка не могла ни стоять, ни сидеть. Временами ничем не объяснимый страх лишал ее сил, и она готова была бросить все и убежать.

Она не замечала людей, суеты за кулисами, даже самой сцены, в мозгу отражалась лишь неопределенная, движущаяся масса глаз и лиц. С замиранием сердца смотрела она на публику.

Когда прозвучал второй звонок, Янка ушла со сцены и встала вместе с другими хористками в боковой кулисе в ожидании выхода. Одна из хористок, заметив, что Янка дрожит всем телом, взяла ее под руку.

– Выход! – крикнул помощник режиссера, толпа подхватила Янку и вынесла на сцену.

Внезапная тишина, блеск софитов привели ее в чувство. Ничего не видя, смотрела Янка на публику и не могла произнести ни слова. Ее тормошили, подбадривали, но девушка никак не могла понять, что происходит вокруг нее и в ней самой. Лишь диалог и вступивший за ним хор привели ее в себя.

Уйдя со сцены и спрятавшись за кулисами, Янка успокоилась и уже злилась на себя за то, что поддалась этому детскому страху.

Во время второго акта Янка волновалась, но уже пела, слушала музыку и смотрела на публику. Встретившись взглядом с редактором, сидевшим в первом ряду, она совсем приободрилась, а его приветливая улыбка еще больше придала ей смелости. Сначала Янка видела только его, потом стала различать лица других зрителей.

Пока шел комический диалог и хористки, изображавшие народ, прогуливались по сцене, перешептываясь, Янка присматривалась к своим новым подругам.

– Бронка, вон твой аптекарь, смотри, в третьем ряду слева.

– Глядите-ка! Даша в театре… У! Как разрядилась…

– Еще бы! Отбила у Мими банкира.

– Где она сейчас выступает?

– В «Эльдорадо».

– Сивинская! Застегни мне крючки – юбку потеряю, только говори мне что-нибудь на ухо – никто не заметит.

– Людка! У тебя парик линяет.

– Следи лучше за своими космами!

– А я завтра отправлюсь в Марцелин с одним… Может, поедешь с нами, Зелинская?

– Смотри, вон тот студент с краю строит мне глазки.

– Не люблю этих голодранцев.

– Зато какие веселые парни!

– Благодарю! У них только и есть, что водка да сардельки. Неплохое угощение… для уличных девок.

– Тише, Цабаниха в ложе.

– Что это она вырядилась сегодня как девочка?

– Тихо! Поем.

Каждый раз с небольшими вариациями повторялось то же самое. Хористки посылали зрителям обворожительные улыбки. В паузах успевали обменяться мнениями о публике, в основном о мужской ее половине, женщин же удостаивали только критикой и насмешками.

В кулисах было полно народу – костюмерши, машинисты, мальчишки из буфета, ожидающие выхода актеры; все смотрели на сцену. Няня с двумя старшими ребятишками Цабинских сидела почти на авансцене, под самым занавесом.

Было очень жарко, и актеры чувствовали себя неважно – казалось, грим вот-вот потечет по щекам.

Вавжецкий из-за кулисы отчаянно подзывал Мими, которая в это время пела дуэт с Владеком. Она то и дело украдкой показывала Вавжецкому язык, но понемногу придвигалась к нему все ближе.

– Дай скорей ключ от квартиры… Забыл ботфорты, а мне их сейчас надевать.

– В платье, в гардеробе. Мог бы и сам сообразить, – ответила Мими и, взяв высокую ноту, поплыла на середину сцены.

Владек то и дело сбивался, Хальт стучал палочкой о пюпитр. Грозное недовольство дирижера окончательно смутило певца, и он пел все хуже и хуже.

– Специально засыпает меня, свинья, шваб, – шипел он злобно, не забывая страстно обнимать Мими в любовной сцене.

– Не дави же так… Боже мой, переломаешь ребра! – шипела Мими, томно улыбаясь.

– «Но я люблю тебя… безумно люблю! Люблю тебя…» – пламенно пел Владек.

– Совсем рехнулся! У меня же синяки будут и…

Тут ей пришлось замолчать, потому что Владек кончил петь, и лавиной грянули аплодисменты. Мими взяла партнера за руку, и, раскланиваясь, они вышли к рампе.

В антракте Янка с интересом приглядывалась к первому ряду партера: ей сказали, что там сидят театральные обозреватели, да и сама она видела таблички с названиями газет на спинках кресел.

Редактор стоял в проходе и разговаривал с каким-то тучным блондином.

Помощник режиссера наблюдал за установкой декораций к следующему акту; Янка подошла к нему и спросила:

– Скажите, из какой газеты этот редактор?

– Наверняка не из какой: сезонный посетитель летних театров.

– Не может быть! Он сам говорил мне, что…

В ответ на это помощник режиссера рассмеялся.

– Только такая наивность, как вы, поверит закулисным разговорам.

– Но он же сидит на местах для прессы, – привела Янка неотразимый аргумент.

– Ну и что?.. Там полно этого сброда. Смотрите, вон тот блондин – он один литератор и театральный критик, а остальные… так, летние пташки. Бог знает, кто такие и чем занимаются. Зато всех знают, вовсю работают языком, имеют деньги, сидят на лучших местах – вот никому и нет дела, кто они такие…

Янка слушала, неприятно пораженная открытием.

– О, вы превосходно, бесподобно выглядите! – редактор вбежал на сцену, издалека протягивая к ней руки. – Поистине портрет Греза! [12]12
  Грез Жан-Батист (1725–1805) – французский живописец, автор многочисленной серии женских головок.


[Закрыть]Побольше смелости, и все пойдет как по маслу. Завтра даю заметочку о вашем появлении на сцене.

– Благодарю вас, – не глядя на него, холодно ответила Янка.

Редактор засуетился и побежал к мужскому гардеробу.

– Приветствую, господа! Директор, как поживаешь?

– Что в зале, редактор? В кассе был? Костюмер! Черт побери, давай скорее мой живот!

– Почти все билеты проданы…

– Как идет спектакль?

– Хорошо, очень хорошо! Я вижу, директор обновил хор: такая миленькая блондиночка, глаз не оторвешь…

– Что, хороша? Совсем свеженькая…

– Придется похвалить вас завтра за заботу о публике.

– Ладно, ладно… Живот мне быстро!

– Директор, дайте записку в кассу на два рубля – нужно послать за ботинками, – просил кто-то из актеров, торопливо натягивая костюм.

– После спектакля! – отрезал Цабинский, держа на животе толщинку. – Затяни потуже, Антек!

Цабинского спеленали, как мумию.

– Директор, сапоги нужны сейчас, мне не в чем играть!

– Дорогой мой, пошел ты к дьяволу, не мешай! Звонок! – крикнул он помощнику режиссера. – Жилетку, быстро! Реквизитор, какая мебель на сцене? – почти кричал он, но реквизитор его не слышал. – Парикмахер, парик! Живо! Боже праведный, вечно вы опаздываете!

Когда Цабинский играл, он всякий раз устраивал в гардеробе суматоху. Чтобы подавить волнение, он кричал, ругался, вздорил из-за пустяков; парикмахер, портной, костюмер должны были увиваться вокруг него и следить, не забыл ли он что-нибудь взять на сцену. Хотя приготовления начинались очень рано, он всегда опаздывал, всегда заканчивал одеваться и гримироваться уже перед выходом. И лишь на сцене приходил в себя.

Сейчас было то же самое – куда-то пропала трость, он искал ее и вопил:

– Трость! Кто взял мою трость? Трость, черт побери, сейчас мой выход!

– Трубишь в уборной, как слон, а на сцене тебя не слышно, жужжишь, словно муха, – заметил Станиславский, ненавидевший всякий шум.

– Не хочешь слушать, ступай в сад.

– Никуда я не пойду, а ты утихомирься. Вместе с тобой невозможно одеваться…

– Следи за собой, гений! – крикнул разъяренный Цабинский, тщетно разыскивая по углам трость.

– Подмастерье, знай, что вопли – это еще не искусство.

– Твое бормотание тоже… Трость! Люди, дайте же трость!

– Ремесленник! – зло процедил Станиславский.

– Вы пойдете на сцену?! – обрушился на них помощник режиссера.

Цабинский побежал, вырвал у кого-то из рук трость, завязал на шее черный платок и ввалился на сцену.

Станиславский ушел за кулисы, все разбежались, уборная опустела, портной собрал разбросанные на полу и по столам костюмы, отнес их в реквизиторскую.

Явился режиссер Топольский и принял свою излюбленную позу: улегся на расставленные табуреты, подложив руку под голову. Это было его страстью – слушать вот так, издалека, голоса со сцены, звуки музыки, отголоски пения – и мечтать. В этом человеке сочетались самые разные стихии: он был актером по-настоящему талантливым, и для него не было ничего важнее театра. Игра Топольского отличалась реализмом, даже чрезмерным, что служило предметом насмешек. Жил он с Майковской, оба они были центральными фигурами труппы. Очень любили друг друга, но это не мешало им ежедневно устраивать семейные скандалы.