Текст книги "Комедиантка"

Автор книги: Владислав Реймонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

– Благодарю, я пойду одна; если буду несчастлива, так тоже одна. Очень вам благодарна, но я никогда не снесла бы людской жалости, а вы хотите меня пожалеть…

Снизу донеслись голоса, звуки музыки и нарушили тишину.

Меценат сжал Янке руку и, уходя, сказал:

– Не верьте гаданию, но воды все же остерегайтесь!

Еще минуту Янка сидела одна, томимая неясными предчувствиями, испытывая страх и необъяснимую горечь.

Затем она сошла вниз и отправилась домой. Дома Янка пообедала, даже пыталась читать, но предсказания не выходили из головы.

«Интересно, что со мной будет?… – думала девушка, беспокойно шагая по комнате. «Станете очень известной!.. Не доверяйтесь мечтам!» – повторяла она, но тут же добавляла: – Глупости! Просто разволновалась, никуда это не годится!»

И все же она не могла так просто разделаться с нелепыми предчувствиями, которые мешали ей успокоиться.

«Буду известной!»

Янка улыбалась, медленно, с наслаждением повторяя эти слова.

«Не доверяйтесь мечтам!»

Она еще долго сидела, предаваясь воспоминаниям, подробно восстанавливала в памяти все события своей жизни с того самого дня, как она впервые появилась в театре.

«Что произошло за это время?» – спрашивала она себя, обрывая увядшие цветы Гжесикевича. И сама себе отвечала:

«Я в театре!»

Снова и снова рисовался в ее голове тот мир, в котором она сейчас жила, но теперь он казался ей странным, очень странным по сравнению с ее прежним миром.

На тот и на другой смотрела она как бы с высоты и испытывала такое чувство, будто стоит на распутье, и каждый из этих миров движется по-особому, имеет свои центры притяжения.

Долго еще Янка думала о будущем, но не решалась задумываться о нем слишком серьезно: стоило начать анализировать происходящее, как тут же возникала пугающая темнота и мысли начинали путаться.

Она занялась шитьем, и постепенно думы ее приняли другое направление. Янка почти успокоилась и хотя время от времени мысленно возвращалась к предсказаниям старика, они уже не производили на нее прежнего впечатления.

Вечером того же дня Меценат прислал Орловской букет, коробку конфет и письмо с приглашением на ужин в «Идиллию», упомянув, что будут там и Майковская с Топольским.

Янка, не зная, как поступить, обратилась к Совинской.

– Букет продать, конфеты съесть и пойти на ужин.

– Вы так советуете?

Совинская презрительно пожала плечами и раздраженно ответила:

– Э! Рано или поздно все равно этим кончится. Все вы…

Старуха не договорила и вышла. Янка со злостью швырнула букет в угол, конфеты раздала, а после спектакля отправилась прямо домой, разгневанная на Мецената, которого раньше считала человеком порядочным.

На другой день после репетиции Майковская ехидно заметила ей:

– А вы недотрога… романтичная особа.

– Совсем нет, просто нужно уважать свое человеческое достоинство.

– «Будь ты целомудренна, как лед, чиста, как снег, ты не избегнешь клеветы. Уходи в монастырь!» [31]31
  Слова Гамлета из первой сцены третьего акта трагедии Шекспира.


[Закрыть]– продекламировала Меля.

– Меня не заботит чужое мнение – лишь бы самой перед собой остаться чистой. Любая грязь отвратительна, я даже ради осуществления мечты не пошла бы на подлость.

– Фи! Если б знать, что подлость, грязь и разные прочие вещи доставляют удовольствие, я бы их утром и вечером использовала вместо масла на булку.

Женщины недружелюбно посмотрели друг на друга, обменялись презрительными улыбками и разошлись.

Янка начинала испытывать к актрисам глубокую неприязнь, переходящую в отвращение. Она уже отлично знала всех, и они очень напоминали ей попугаев – так были пусты, злы и глупы. Они раздражали Янку вечной болтовней о нарядах и мужчинах, их бессмысленные улыбки, их цинизм вызывали в ней гнев. Сама Янка смеялась редко и почти всегда только губами, а не сердцем, потому что не выносила веселья по пустякам.

Она пошла на урок к Цабинской, но еще долго помнилось ей недвусмысленное поведение Совинской и ядовитое замечание Майковской.

– «Будь ты целомудренна, как лед, чиста, как снег, ты не избегнешь клеветы. Уходи в монастырь!» – несколько раз повторила Янка, но задела ее не первая фраза, а последняя.

– Нет, нет! – твердила она, отгоняя от себя непрошеные видения.

Закончив урок, Янка долго потом играла ноктюрны Шопена, находя утешение в этой меланхолической музыке.

– Панна Янина! Муж тут оставил для вас роль! – крикнула директорша из другой комнаты.

Янка захлопнула крышку рояля и стала просматривать текст. Это был совсем маленький отрывок, всего в несколько слов, из пьесы Глоговского. Роль была эпизодическая и совершенно не соответствовала ожиданиям девушки, но сердце ее радостно забилось – первое настоящее выступление!

Премьеру отложили до будущего четверга. Глоговский настоял на том, чтобы репетировали каждый день и щедро угощал актеров, уговаривая каждого учить роль скорей и лучше.

Вскоре после получения первой роли исполнился ровно месяц, как Янка поселилась у Совинской. Старуха напомнила ей об этом утром и попросила заплатить за квартиру.

Янка дала десять рублей, твердо обещая доплатить остальное в ближайшие дни. Из всех сбережений у нее осталось всего несколько рублей.

Подсчитав деньги, девушка с недоумением соображала, куда и на что потратила за пять недель почти две сотни, привезенные из Буковца.

«Что же будет дальше?» – спрашивала себя Янка и решила как можно скорей поговорить с Цабинским о своем жалованье.

Она сделала это на первой же репетиции.

Цабинский отпрянул от нее, как ужаленный.

– Нет у меня, ей-богу, нет! К тому же… начинающим хористкам я первые месяцы никогда не плачу. Хм! Странно, что вам никто не объяснил этого. Другие по целому сезону работают и не морочат мне голову своим жалованьем… Будьте довольны, что состоите в первоклассной труппе. Хм! Хотя… вам, наверное, полагается за уроки?

Когда Янка услышала это, ей стало страшно, и она тут же откровенно призналась:

– Пан директор! Через неделю мне не на что будет жить. До сих пор у меня были деньги из дома, и я не напоминала…

– А этот старик… Меценат… Он не может дать? Ведь говорят, что…

– Директор! – пролепетала Янка, заливаясь краской.

– Маскотта! [32]32
  Маскотта (от франц. mascotte– амулет) – здесь в смысле «недотрога», «девственница». Это значение возникло от названия оперетты французского композитора Одрана (1880), героиня которой, юная девушка, сохраняет способность приносить счастье до тех пор, пока остается непорочной.


[Закрыть]– буркнул Цабинский, сердито поджав губы.

С трудом подавив возмущение, Янка сказала:

– Десять рублей мне сейчас совершенно необходимы: нужно купить костюм для «Хамов».

– Десять рублей? Ха-ха-ха, прелестно! Даже Майковская не получает сразу столько! Десять рублей! Обожаю наивность!

Директор хохотал от всей души, а уходя, бросил:

– Напомните вечером, дам квитанцию в кассу.

Вечером она получила рубль.

Янка погрузилась в грустные размышления, поняв, что нужда стоит уже за порогом и скоро встретится с нею лицом к лицу.

Янка хорошо знала, что хористки даже при полном сборе получали по пятьдесят копеек, а то и вовсе гроши. Только сейчас она поняла, отчего лица актрис такие усталые и изможденные.

Теперь Янка увидела много таких вещей, каких не замечала раньше, а если и замечала, то не задумывалась над их смыслом. Лишь теперь, когда Янка сама встретилась с нуждой, она поняла, как тяжела эта ежедневная борьба актера с бедностью, часто прикрываемая бесшабашной веселостью на репетициях и спектаклях.

Деланная беззаботность, позирование, шутовство были только видимостью, вернее – вторым лицом этих людей, может быть даже лицом истинным. Теперь Янка увидела унылую жизнь, которая день за днем проходила среди огорчений и неустанной борьбы.

Она почувствовала, что ее тоже засасывает топкое болото, где идет непрерывная схватка всех со всеми, где враждебно встречают каждого, кто пытается отнять роль или урвать от жалованья.

До сих пор Янка была зрителем, сейчас она сама готовилась вступить в борьбу.

Подсознательно Янка ощутила, как шатки театральные подмостки, как крепко нужно держаться, чтобы не упасть под ноги другим и дойти до цели. Сколько надо приложить усилий, воли, сколько претерпеть, как надо ни с кем и ни с чем не считаться, чтобы дойти…

– Дойти!.. Дойду! – убеждала себя Янка, стараясь отогнать мрачные видения, которые настойчиво преследовали ее после гадания Мецената.

Ежевечерние ожидания у кассы после спектакля, когда приходилось выпрашивать деньги, омрачили душу девушки, наполнили ее горечью.

Тем сильнее жаждала Янка получить настоящую роль, что помогло бы ей вырваться из этого омерзительного хора, но получить роль не удавалось, и это глубоко оскорбляло, причиняло невыразимую боль.

Котлицкий неустанно кружил возле нее, признаний не повторял, но выжидал.

С Владеком у нее установились приятельские отношения, и тот во всеуслышание объявил, что Янка бывает у его матери.

Она и в самом деле несколько раз была у Недельской, встречались они часто то в театре, то на улице, и невозможно было отделаться от назойливых приглашений старухи. Недельская все следила за Владеком и уже подозревала его в симпатии к Янке.

Ухаживания Владека Янка принимала равнодушно, как и полные почтительной любезности слова и взгляды Котлицкого, как конфеты и букеты Мецената, которые тот присылал ежедневно.

Ни один из трех робких обожателей не волновал ее сердца; своей холодностью она держала их на почтительном расстоянии.

Артистки посмеивались над Янкиной непреклонностью, но втайне завидовали ей. Янка не отвечала на колкие замечания, иначе на ее голову посыпался бы целый град насмешек.

Хорошо ей было только с Глоговским, который все свободное время проводил в театре на репетициях своей пьесы. Он откровенно выделял Орловскую среди других женщин, только с ней разговаривал серьезно, только ее ценил как человека. Янке это очень льстило, и она была ему благодарна. Ей нравились парадоксальность и прямота суждений Глоговского о самых щекотливых сторонах общественной жизни, нравилось и то, что он никогда не пытался говорить с ней о любви, не лицемерил. Они часто ходили вместе на прогулку в Лазенки. Глоговский был Янке искренним другом, она ценила в нем не мужчину, а благородную натуру, которой несвойственна мелочность. После генеральной репетиции «Хамов» они вместе вышли из театра.

Глоговский в этот день был мрачнее обычного, чаще говорил «пусть сдохну» и «считай до двадцати», – беспокоился о предстоящем вечере, но смеялся, как всегда, заразительно.

– Может быть, проедем на конке в Ботанический, а?

Янка кивнула, и они поехали.

Там они нашли уединенное место возле бассейна, под развесистым кленом, и некоторое время сидели молча.

В саду было пусто. Кое-где на скамейках, разморенные жарой, сидели люди. Последние розы яркими пятнами пробивались сквозь зелень низко склонившихся ветвей; с большой клумбы доносился резкий запах левкоев. Изредка в густой листве звучали сонные голоса птиц, деревья стояли неподвижные, будто прислушивались к солнечной тишине августовского дня. Только иногда одинокий лист или сухая веточка, покружив в воздухе, падали на газон. Золотые полосы солнечного света просачивались сквозь кроны, образуя на траве подвижную мозаику из пятен, мерцавших, как бледная платина.

– Черт бы побрал все! – бросал время от времени Глоговский в тишину и исступленно ерошил волосы.

Янка смотрела на него молча, жаль было нарушать овевавшее их спокойствие, тишину засыпающей от избытка тепла природы; душа таяла в приливе небывалой нежности, ни на что не направленной и наплывавшей откуда-то издалека, из голубизны, от белых, прозрачных, медленных облаков, из темной зелени деревьев.

Девушка с наслаждением вдыхала запах левкоев, Глоговский же никак не мог усидеть на месте, он то оглядывался по сторонам, то в упор смотрел на Янку, теребил свои волосы, и Янке казалось, что он вот-вот признается ей в любви.

– Да скажите же что-нибудь, или я ошалею, сойду сума, – крикнул он наконец.

Янка рассмеялась – так забавен был в эту минуту Глоговский и так далек от любовных мечтаний.

– Поговорим ну хотя бы о предстоящем спектакле…

– Вы хотите окончательно убить меня? Пусть я сдохну, но я, наверное, не выдержу до вечера!

– Вы же мне говорили, что это не первая ваша пьеса…

– Да, не первая, и все же меня каждый раз трясет, как в лихорадке, в последний момент всегда обнаруживаю, что написал свинство, мерзость, халтуру.

– Я не знаток, но мне пьеса очень понравилась – она такая искренняя.

– Это вы серьезно? – обрадовался Глоговский.

– Вы же знаете, я не посмела бы солгать.

– Видите ли, я сказал себе, что если только пьеса провалится, то… пусть я сдохну, но…

– Бросите писать?

– Нет, исчезну с горизонта на несколько месяцев и напишу другую… Напишу другую, третью… Буду писать до тех пор, пока не напишу совершенно безупречную. Должен! Хотя бы даже подох от работы! Готов наняться в театр, чтобы получше его узнать… Вы думаете, можно перестать писать? Можно обезуметь, повеситься, сдохнуть, но не перестать писать! О, этого я не смогу. Ну, скажите, для чего мне тогда жить? – спрашивал Глоговский.

На его чистом некрасивом, угловатом лице появилось выражение напряженного удивления, будто он только сейчас впервые задал себе вопрос: для чего жить, если не писать?

– Как вы думаете, Майковская будет хорошей Анткой, а? – спросил вдруг Глоговский.

– Кажется, роль в ее духе.

– Морис тоже будет неплох, но остальные… Убожество, собачья выставка! Верный провал!

– Мими совсем не знает деревни и очень смешно говорит на диалекте.

– Слышал. От ее щебетанья у меня все нутро перевернуло! А вы знаете деревню? Бог мой! Почему не вы играете эту роль?

– Потому что мне ее не дали.

– Что же вы раньше не сказали? Пусть сдохну, я бы разнес театр, но роль отдали бы вам! Все сговорились против моих бедных «Хамов», и вы тоже хотите меня доконать!

– Я не смела вам говорить; впрочем, директор дал мне Филиппову.

– Пустяки, эпизод! Может сыграть кто угодно. Пусть сдохну, но чует мое сердце, Мими будет лепетать, как субретка в оперетке. Что вы натворили… Бог ты мой! Может, думаете, жизнь – красивая оперетка? Ошибаетесь!

– Я уже кое-что знаю об этом… – ответила Янка с горькой улыбкой.

– Вы пока еще ничего не знаете… Узнаете позже. Впрочем, женщине легче – сам рок служит дамам галантным кавалером – подает руку и ведет через самые трудные места. Мы же с тяжким трудом вырываем свою долю и за ничтожный выигрыш платим бог знает как дорого.

– А женщины ничем не платят?

– Знаете ли, бывает обычно так: женщины, особенно на сцене, лишь малой долей успеха обязаны себе, своему таланту, главным же образом – любовникам, которые им протежируют, а в остальном – сонму мужчин, которые лелеют надежду когда-нибудь им протежировать.

Янка хотя и почувствовала себя уязвленной, но возразить не могла, ей тотчас представилась Майковская, а за ней Топольский, Мими и где-то в тени Вавжецкий, Качковская и один из журналистов, и так почти у каждой, и она только грустно, ничего не ответив, опустила голову.

– Не сердитесь на меня, пожалуйста, к вам это еще не относится. Просто я кое-что вспомнил и констатирую факт.

– Нет, я не сержусь, я признаю вашу правоту.

– С вами так не будет, я чувствую… Идемте, пора! – спохватился Глоговский, срываясь с места.

– И еще хочу добавить, – обратился он к Янке, когда они шли по Уяздовской аллее обратно к театру. – Повторю то же, что предлагал в первый день нашего знакомства в Белянах: останемся друзьями! Что и говорить, человек – животное стадное, чтобы хоть как-то устроиться на свете, нужно всегда иметь кого-то рядом с собою. Одинокому трудно устоять, человек должен опираться, цепляться за других, связывать свое существование с жизнью другого, вместе идти, вместе чувствовать, только тогда он сможет что-то сделать… Да ведь для этого хватит одной родственной души. Останемся друзьями!

– Хорошо, – ответила Янка, – но я поставлю одно условие.

– Скорее, ради бога, может, еще и не приму!

– Так вот… Дайте мне честное слово, что никогда, никогда не будете говорить мне о любви, что не влюбитесь в меня и будете относиться ко мне как старший к младшему. Можете даже поверять мне свои увлечения, делиться сердечными тайнами.

– Согласен целиком и торжественно скрепляю договор словом чести! – обрадовался Глоговский. – А мои условия таковы: полная и безусловная искренность, неограниченное доверие. Аминь!

И они торжественно пожали друг другу руки.

– Союз чистых душ в идеальных целях! – изрек Глоговский, игриво подмигнув Янке. – Мне отчего-то сейчас так весело, что взял бы собственную голову да и расцеловал…

– Это предчувствие победы «Хамов».

– Не напоминайте об этом. Я знаю, что меня ждет. Теперь мы должны проститься.

– И вы не проводите меня до дому?

– Нет, а впрочем, ладно, только я буду говорить о… любви, – шутливо пригрозил Глоговский.

– Тогда до свидания! И храни вас бог от подобной лжи.

– Должно быть, пришлось вкусить этой прелести, если тошнит при одном запахе?

– Идите уж… Когда-нибудь расскажу.

Глоговский вскочил в пролетку и помчался на Хожую, а Янка отправилась домой. Она примерила крестьянский костюм, который ей готовила для «Хамов» мадам Анна. Вспомнив о договоре, заключенном с Глоговским, Янка улыбнулась.

За кулисами и в уборных все жило сегодняшней премьерой. Артисты явились раньше, одевались и гримировались старательней, только Кшикевич, как всегда, полураздетый, с гримом в руках, болтался по сцене, заглядывал в уборные.

Станиславский в те дни, когда был занят в спектакле, приходил за два часа до начала. Сейчас он был уже одет и догримировывался.

Вавжецкий с ролью в руках расхаживал по уборной и вполголоса бормотал свой текст.

Помощник режиссера бегал быстрее, чем обычно, и в дамских уборных спорили ожесточенней, чем всегда, – всех охватило нервное возбуждение. Суфлер следил за установкой декораций и смотрел в глазок на публику, заполнявшую сад. Хористки, участвовавшие в массовых сценах, уже нарядились в простонародные одежды и были совсем готовы в выходу.

– Добек! – умоляла суфлера Майковская. – Золотой мой, ради бога выручай меня! Я знаю всю роль, но, пожалуйста, во втором акте, в сцене с Грегором, суфлируй монолог погромче.

Добек кивнул в знак согласия, а уже через минуту его подхватил Гляс.

– Добек! Будешь пить водку, а? Может, хочешь закусить? – заискивающе спрашивал он суфлера.

– Вместо закуски вели подать пива, – отвечал Добек, расплываясь в блаженной улыбке.

– Дорогой мой, поддержи! Честное слово, сегодня все знаю, но мало ли, вдруг собьешься…

– Но, но! Не подкачай сам, а уж я тебе не дам погибнуть.

И так каждую минуту кто-нибудь прибегал, просил, обещал угостить, а Добек кивал головой и торжественно обещал «поддержать».

– Добек! Мне только первые слова, помни! – подошел после всех Топольский.

Глоговский крутился по сцене, сам устанавливал все внутри хаты, давал советы актерам, то и дело с беспокойством посматривал на первый ряд кресел, заполненный представителями прессы.

– Завтра мне будет жарко! – бормотал он про себя.

Он принялся нервно шагать, не в силах ни стоять, ни сидеть на месте, наконец спустился в сад. Там, остановившись под каштаном, он с бьющимся сердцем смотрел первый акт, но и здесь ему показалось неудобно: видна была только часть сцены, да и за публикой наблюдать было трудно.

Снова вернувшись за кулисы, он через полуприкрытые двери стал смотреть в партер.

Зрители держались холодно, слушали равнодушно: угнетающая тишина наполняла зал. Драматург видел сотни неподвижных глаз и голов, видел даже, как официанты стоят на веранде, забравшись на стулья, и смотрят на сцену. Вслушивался, не пробежит ли шумок по залу… Нет! Тишина… Иногда кто-нибудь кашлянет, зашелестит программой – и снова тишина.

Голоса актеров звучали отчетливо и уплывали в черную массу людей.

Глоговский уселся в самом темном углу на груду декораций и, закрыв лицо руками, слушал.

Спектакль шел гладко, в зале стояла все та же зловещая тишина, за кулисами царило священное безмолвие, актеры ходили на цыпочках. Все, кто не был занят, стояли за сценой и слушали.

Нет! Он не в силах был высидеть!

Драматург слышал баритон Топольского, сопрано Майковской, хриповатый голос Гляса, но все это было не то, не то!

Глоговский не находил себе места, до боли кусал пальцы, вскакивал, пытался куда-то бежать, что-то делать, готов был кричать, потом опять садился и продолжал слушать.

Акт кончился.

Жидкие аплодисменты очень ненадолго нарушали тишину в зале.

Глоговский вскочил и, вытянув шею, с лихорадочно горящими глазами ждал, но услышал только стук упавшего занавеса и быстро нарастающий гул в зале.

В антракте он снова внимательно всматривался в зрителей: выражение их лиц было необычно. Пресса кривилась; репортеры перешептывались между собой, некоторые что-то записывали.

– Холодно мне! – шептал Глоговский, поеживаясь от ледяной дрожи.

Рассеянно, ни о чем не думая, он стал ходить из угла в угол.

Постоянные закулисные посетители ввалились гурьбой и принесли с собой оживление, но не рассеяли беспокойства за судьбу оставшихся четырех актов.

– Поздравляю вас! Резко и грубо, но зато ново! – говорил Котлицкий, пожимая Глоговскому руку.

– Иначе – ни собака, ни выдра, нечто вроде каплуна! – с усилием выдавил тот.

– Посмотрим, что дальше… Публика удивлена: народная пьеса – и без танцев.

– Черт побери! Это же не балет! – буркнул Глоговский.

– Но вы же знаете публику, она обожает пение и танцы.

– Так пусть отправляется в краковский балаган! – посоветовал Глоговский. Он отвернулся и пошел прочь, его душила ярость.

После второго акта аплодисменты были уже довольно продолжительные. Настроение за сценой поднялось.

Цабинский два раза посылал Вицека в кассу узнать, как идут дела. Гольд коротко сообщил в записке: «Хорошо», а во второй раз – «Проданы».

Мучения драматурга продолжались, но теперь они приняли иной характер. Глоговский, услышав долгожданные аплодисменты, немного успокоился и, сидя за кулисами, наблюдал за игрой.

Глядя на сцену, он едва сдерживал свое негодование. Правдивые фигуры его крестьян превратились в безликих персонажей мелодрамы и были похожи на манекены, одетые в сельские наряды. Еще мужчины были более или менее сносны, но женщины, за исключением Майковской и Мировской, игравшей бабу-нищенку, держались из рук вон плохо. Вместо того чтобы говорить, они щебетали, одинаково выражая и любовь, и ненависть, и радость; все было так деланно, искусственно, лишено искренности и правды, что автора душило отчаяние… Маскарад, и ничего больше.

– Острее! Смелей! Энергичней! – требовал он. Но никто не обращал внимания на его призывы.

Глоговский увидел Янку, выходившую на сцену, и на его лице появилась улыбка. Это не ускользнуло от внимания Янки и спасло ее: выйдя на подмостки, она почувствовала себя парализованной, не в силах была произнести ни слова, от волнения не видела ни сцены, ни актеров, ни публики, ей казалось, будто она погрузилась в море яркого света. Но, заметив приветливую улыбку Глоговского, Янка сразу пришла в себя.

По роли она должна была только схватить пьяницу-мужа за шиворот, отругать его и метлой выгнать за дверь. Янка сделала все это слишком резко, но она с такой яростью схватила мужика за шиворот, так ретиво поносила корчмаря, что выглядела настоящей рассвирепевшей деревенской бабой.

Эпизод получился очень забавный, так как мужик оправдывался и упирался, и, когда оба героя покидали сцену, в зале раздался смех.

Глоговский пошел искать Янку. Она стояла на лестнице, ведущей в уборную хористок, и все еще не могла прийти в себя; глаза ее светились удовлетворением.

– Очень хорошо! Получилась настоящая крестьянка! У вас есть темперамент и голос – самое необходимое качество на сцене! – сказал Глоговский и потихоньку, стараясь не шуметь, вернулся на свое место.

– Может, устроить вызов? – шепнул ему на ухо Цабинский.

– Пошел к дьяволу, чтоб тебе сдохнуть! – ответил Глоговский тоже шепотом, и ему захотелось ударить директора по загримированной физиономии. Но тут драматурга осенила новая мысль: он увидел няню, которая стояла неподалеку и очень серьезно, с глубоким интересом смотрела на сцену.

– Няня!

Та неохотно подошла к Глоговскому.

– Скажите, няня, как вам показалась эта комедия? – спросил Глоговский.

– Название-то вовсе несуразное – «Хамы»! Известно дело, деревенский люд – не шляхта, а все ж так охаивать людей – грех!

– Ну ладно! А похожи они на деревенских?

– Надо думать, похожи! Такие они и есть, мужики-то, только вот больно чистенькие да говорят и ходят по-благородному. А вот вы мне скажите, к чему только все это? Господ, евреев и там других городских – ну, этих показывай, а честных хозяев стыдно так выставлять на посмешище и делать из них комедию! Господь бог накажет за такое беспутство! Хозяин есть хозяин, зачем его трогать! – добавила она и продолжала смотреть на сцену еще внимательней и чуть ли не со слезами обиды за своих крестьян-тружеников.

Глоговский не успел выразить свое удивление, как закончился акт и раздались громкие аплодисменты. Вызывали и автора, но он не вышел.

Несколько журналистов пришли пожать Глоговскому руку, они хвалили премьеру. Автор слушал рассеянно – он уже думал над тем, как переделать пьесу.

Теперь он явственно увидел мелкие недоделки, некоторую непоследовательность. Он тут же мысленно обогащал, дополнял сцены, менял ситуации и, погруженный в эту работу, уже не следил за четвертым актом.

Аплодисменты гремели вовсю, и снова раздались дружные выкрики:

– Автора! Автора!

– Вызывают, идите же! – шепнул кто-то.

– Пусть я сдохну! Катись-ка, ты, милый, к дьяволу!

Вызывали также Майковскую и Топольского. Запыхавшаяся Майковская разыскала Глоговского.

– Пан Глоговский, идите же скорей! – сказала она и потянула его за руку.

– Оставьте меня в покое! – огрызнулся тот.

Майковская отошла, а он продолжал сидеть и думать. Сейчас его не волновали ни аплодисменты, ни восторженные крики, ни успех спектакля – его угнетало сознание, что пьеса никуда не годится. Размышляя над ее недостатками, драматург оценивал свое детище совсем иначе, и ему все больнее становилось при мысли, что и этот труд затрачен впустую.

Досаднее всего было то, что публика аплодировала грубокомическим эпизодам, собственно фону, на котором должны были раскрыться души его «хамов». Содержание же пьесы не производило на нее особого впечатления.

– Пан Глоговский, вам надо выйти в пятом акте, если будут вызывать, – решительно заявила Янка, которой казалось непростительным такое равнодушие.

– Кто вызывает? Вы же видите, это галерка. А солидная публика и журналисты только посмеиваются. Я говорю, что пьеса плоха, гнусна, настоящее свинство! Вот посмотрите, что завтра о ней напишут.

– Что будет завтра, увидим завтра, а сегодня успех, и пьеса превосходная.

– Превосходная! – с горечью заметил Глоговский. – Если бы вы знали, какая она у меня в голове, какая великолепная и совершенная, вы бы поняли, какое жалкое убожество видите вы сейчас на сцене.

Прибежали Цабинский, Топольский, Котлицкий, и все стали настойчиво уговаривать драматурга показаться публике, но тот и слушать не хотел об этом.

После окончания спектакля, когда весь зал неистово аплодировал и вызывал автора, Глоговский вышел вместе с Майковской, размашисто поклонился, поправил вихор и неуклюже отступил за кулисы.

– Эх, если бы еще танцы, пение и музыка, ручаюсь, играли бы до конца сезона, – заверил его Цабинский.

– Директор, умри, сгори, спейся, но не болтай чепухи! – кричал драматург. – Не хватало только еще, чтобы сюда прибежал буфетчик с теми же жалобами: в пьесе нет музыки, пения, публика много слушает и мало смеется, а потому заказывает только горячий чай и совсем не пьет пива.

– Дорогой мой, но ведь пьесы пишут не для себя, а для людей.

– Да, для людей, но не для дикарей.

Снова пришел Котлицкий и долго в чем-то убеждал Глоговского.

Тот поморщился и ответил:

– Во-первых, я не так богат для этого, во-вторых, не хочу быть «нашим славным и достойным» – это проституция!..

– Вы можете располагать моими средствами… Думаю, что наши давние приятельские отношения…

– Оставим это! – прервал его Глоговский. – Но вы натолкнули меня на мысль. Устроим-ка ужин, только так, в своем кругу, а?

– Хорошо, но список составим сразу.

– Цабинские, Майковская, Топольский, Мими, Вавжецкий, Гляс для развлечения, вы, разумеется. Кого бы еще?

Котлицкий хотел предложить Янку, но не решился.

– Ага! Еще Орловская… Филиппова! Видели, как здорово сыграла?

– Действительно, неплохо, – согласился Котлицкий и внимательно посмотрел на драматурга, подумав, что тот имеет на девушку какие-то виды.

– Ступайте приглашать… я сейчас приду.

Котлицкий отправился в сад, а Глоговский побежал наверх в уборную хористок и крикнул через двери:

– Панна Орловская!

Янка высунула голову.

– Одевайтесь скорее, пойдем ужинать всей оравой, только, чур, не ломаться.

Через полчаса все уже сидели в кабинете одного из самых больших ресторанов на Новом Святе.

Герои дня сразу набросились на водку и закуску: многочасовое возбуждение необыкновенно обострило аппетит. Говорили мало, пили много.

Янка не хотела пить, но Глоговский просил и кричал на нее:

– Будете пить, и баста! На таких благородных похоронах, как сегодня, вы должны выпить…

Янка выпила сначала совсем немного, потом пришлось пить еще; к тому же она почувствовала, что это благоприятно действует на нервы, проходит лихорадочное напряжение и уже нет боязни за судьбу пьесы.

После множества блюд официанты выставили батарею бутылок с вином и ликерами.

– Есть с кем сражаться! – весело кричал Гляс, бряцая ножом по бутылке.

– Пожалуй, падешь жертвой собственной победы, если и дальше с таким жаром будешь атаковать.

– Разглагольствуйте себе, а мы пьем! – вмешался Котлицкий, поднимая рюмку. – За здоровье автора!

– Подавись ты, дикарь! – буркнул Глоговский, поднимаясь и чокаясь со всеми.

– Да здравствует наш славный автор, и да создает он каждый год новые шедевры! – крикнул Цабинский, уже изрядно захмелевший.

– Ты, директор, тоже каждый год создаешь шедевры, но я об этом никогда не кричу.

– Да, да, господа, с божьей и людской помощью! – смиренно согласился Цабинский.

Зажецкая расхохоталась, не удержались и остальные.

– Дай я тебя обниму! Хоть раз не соврал! – похвалил его Гляс.

Цабинская покатывалась со смеху.

– Здоровье директора и его супруги! – провозгласил Вавжецкий.

– Пусть здравствуют и создают с божьей и людской помощью побольше шедевров!

– За здоровье всей труппы!

– А теперь выпьем за… публику.

– Позвольте. Раз я тут единственный ее представитель, значит, мне и все почести. Подходите с трепетом и пейте за мое здоровье. Можете даже поцеловать меня и просить о милостях: прошения рассмотрю и, чем смогу, помогу! – развеселился Котлицкий.

Он взял рюмку, стал у зеркала и ждал.

– Какая спесь, боже мой! И я первая жертва, – произнес Глоговский.

С полной рюмкой, уже покачиваясь, он подошел к Котлицкому.

– Милостивая государыня! Я даю тебе пьесы, написанные кровью и сердцем, оценишь ли ты их по справедливости? – вопрошал он патетически, целуя Котлицкого.