Текст книги "Комедиантка"

Автор книги: Владислав Реймонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

II

Летний театр просыпался. Поднялся со скрипом занавес, появился встрепанный босой мальчуган в рубахе и принялся подметать храм искусства. Густая пыль поплыла в зрительный зал, оседая на красном сукне кресел и на редких листьях двух-трех чахлых каштанов.

Официанты наводили порядок под огромным тентом ресторана. Мыли пивные кружки, выбивали половики, расставляли стулья; буфетчица, таинственно бормоча, словно исполняя церемониал, благоговейно расставляла ряды бутылок, тарелки с закусками и огромные букеты à la Макарт. [4]4
  Макарт Ганс (1840–1884) – австрийский художник. На своих картинах изображал букеты из засохших трав, цветов и листьев.


[Закрыть]

Под навес заглядывало яркое солнце, стая черных юрких воробьев прыгала по веткам, садилась на ручки кресел и криком требовала крошек.

Часы на буфете неторопливо и торжественно пробили десять, на веранду влетел высокий сухощавый парень с курносым смеющимся лицом, весь в веснушках, в драной шапке, едва прикрывающей завитки рыжих волос. Парень стремительно подлетел к стойке.

– Осторожней, Вицек, порвешь башмаки! – крикнула буфетчица.

– Не беда, отдам перешить! – весело ответил тот, осматривая башмаки, невесть каким чудом державшиеся на ногах без подошв и без верха.

– Будьте настолько любезны – налейте рюмашечку! – обратился он к буфетчице, развязно кланяясь.

– Деньги есть? – спросила та и протянула руку.

– Нет, но будут… Вечером отдам, клянусь честью и моим уважением к вам, – уверял парень, не переставая сгримасничать.

Буфетчица презрительно передернула плечами.

– Ну, пожалуйста, – не откажите… А я вас за это представлю персидскому шаху. Ой-ой! Такая шикарная женщина, верный ангажемент…

Вокруг раздался смех, буфетчица сердито грохнула металлическим подносом.

– Вицек! – позвал кто-то у входа.

– Слушаю, пан режиссер.

– Все уже на репетиции?

– Пока нет, но будут! – озорно отвечал Вицек.

– Предупредил всех? Извещение все подписали?

– Все.

– Афишу директору показал?

– А он еще за кулисами, лежит себе там, носок ботинка разглядывает.

– Показал бы директорше.

– Пани директорша с детьми возилась, там было шумновато, пришлось дать тягу.

– Отнеси письмо на Хожую, понял?

– Пожалуйста. «Почтенная матрона!», как вчера один важный господин сказал о Николетте.

– Отнесешь, получишь ответ и мигом обратно.

– Пан режиссер, а за работу? Я до того обеднел, черт возьми…

– Ты же вечером получил аванс.

– А-а… Эти гроши! Они тут же исчезли: пивцо, сарделечки, остатки отдал хозяйке за угол, задаток портному, еще кой-какие расходы, и чистенько!

– Обезьяна ты зеленая! Вот тебе на дорогу.

– О, благословенны руки, монету дающие! – комично провозгласил парень, шаркнул башмаками и убежал, подпрыгивая от радости.

– Приготовить сцену для репетиции! – распорядился режиссер и стал ждать на веранде.

Труппа понемногу собиралась. Актеры молча здоровались и расходились по садику.

– Добек! – остановил режиссер высокого мужчину, направляющегося прямо к буфету. – Налакаешься с утра, а потом на репетиции тебя не слышно, суфлируешь псу под хвост!

– Пан режиссер! Приснилось мне, будто ночь… колодец… я спотыкаюсь… лечу вниз… Перепугался до смерти… кричу… спасенья нет… хлюп! Прямо в воду… Бр-р! До сих пор холодно, обязательно надо согреться.

– Не заговаривай зубы. Пьешь сутра до ночи.

– А все оттого, что не могу пить как люди – с вечера до утра. Холодно… премерзкий холод!

– Велю подать тебе чаю.

– Я здоров, пан Топольский, а травку принимаю только во время болезни. Это все травка. Herba teus, team или herbatum. [5]5
  Различные формы прилагательного «травяной». Персонаж щеголяет школьной латынью.


[Закрыть]Фруктовый сок, экстракт, ржаной корень – все это для нормального человека, а я таковым лишь мечтаю быть, пан режиссер.

И Добек отправился в буфет.

В этот момент появился директор.

– Подобрал кого-нибудь на роль Нитуш? – поздоровавшись, спросил он режиссера.

– Не совсем. Ох, эти бабы… Есть три кандидатки на Нитуш.

– Добрый день, директор! – приветствовала его одна из звезд труппы, красавица Майковская. На ней было светлое платье, на плечах светлая шелковая накидка, на голове белая шляпа с огромным страусовым пером. Цвет лица, розовый от сна и от искусно наведенных румян, большие голубые глаза, полные накрашенные губы, гордая осанка и классически правильные черты лица. В театре она играла первые роли.

– Идем, директор, дельце есть.

– Всегда к вашим услугам. Что, денег? – с тревогой спросил директор.

– На этот раз… нет. Что будете пить?

– Хо-хо! Прольется чья-то кровь! – произнес директор, мелодраматически воздев руки.

– Скажите, что вы будете пить?

– Право, не знаю. Может, коньяку, но…

– Жены боитесь? Она же не играет в «Нитуш».

– Верно, но…

– Коньяк и закуску на второй стол. Ну как, директор, разрешите Николетте сыграть Нитуш? Прошу вас, для меня это очень важно. Я вас, Цабинский, никогда ни о чем не прошу…

– Это уже четвертая! Боже, сколько я настрадался от женщин!

– Кто же претендует на роль?

– Качковская, директорша, Мими, теперь еще Николетта.

– Повторить! – потребовала Майковская, постучав рюмкой о поднос. – Надо дать роль Николетте. Я уверена, что она не согласится: с ее деревянным голосом можно только танцевать, а не петь. Но в том-то и дело, что роль все же надо дать ей.

– Я уж не говорю про свою бабу, но и Мими и Качковская оторвут мне голову.

– Не очень большая потеря. Я сама им все объясню. Эх, и веселенький же выгорит фарсик. Понимаете, сегодня явится сюда ее обожатель. Вчера она хвалилась перед ним, что директор имел в виду именно ее, когда объявил в газете, что роль Нитуш сыграет очаровательная и темпераментная N.

Цабинский понимающе усмехнулся.

– Только никому ни слова. Увидите, что будет. При нем она для виду примет роль – порисоваться. Хальт тут же устроит проверку и завалит ее… при всех; потом придется отобрать у нее роль и отдать другой.

– Страшна твоя ненависть.

– Ба, в ней наша сила.

Они пошли в зал, где актеры уже собрались в ожидании репетиции.

В первых рядах партера группами сидели актеры и актрисы. Пока в оркестре настраивали инструменты, актеры разговаривали, смеялись, шутили и жаловались на свою судьбу.

За столиками на веранде собиралась публика. Со всех сторон доносились нестройные голоса, звон тарелок, скрип стульев. Облака папиросного дыма поднимались под самую крышу. Устанавливался привычный ритм многолюдного ресторана.

Вошла Янка Орловская, села за один из столиков, подозвала официанта:

– Простите, директор театра уже здесь?

– Да, здесь!

– Который из них?

– Что вам угодно?

– Извините, который из этих господ Цабинский?

– На седьмой четыре водки! – крикнул кто-то из посетителей.

– Сию минуту!

– Пива!

– Который из этих господ директор? – терпеливо переспросила Янка.

– Сию минуту к вашим услугам! – отвечал официант, бегая от одного столика к другому и принимая заказы.

Янка чувствовала себя неловко. Казалось, что все, даже официанты, скользившие с грудами тарелок и кружек, наблюдают за ней. Янке стало как-то не по себе. Сидела она довольно долго, пока не вернулся официант. Он поставил перед ней заказанный кофе.

– Хотите видеть директора?

– Да.

– Вот тот, в первом ряду, толстый, в белой жилетке. Видите?

– Вижу. Благодарю вас.

– Позвать?

– Нет. Он же занят.

– О, пустяки.

– А эти господа, с которыми он беседует?

– Тоже наши, актеры.

Янка заплатила за кофе. Официант долго искал сдачу, но, заметив, что Янка смотрит в другую сторону, поклоном поблагодарил за чаевые.

– Я позову его…

– Хорошо, но после того, как он останется один…

– Понимаю! – сказал официант, ухмыльнулся и отошел.

Янка торопливо допила кофе и направилась к сцене. Она прошла мимо директора и бегло взглянула на него, отметив про себя анемичную бледность неприятного лица с синеватыми пятнами. Окружавшие его актеры произвели на девушку впечатление благородных людей. Внешность, манеры, непринужденный смех – все говорило о том, что это натуры возвышенные, с какими до сих пор Янке не приходилось встречаться. Она стала прислушиваться к их разговору.

Занавес был поднят, и сумрачная глубина сцены притягивала своей таинственностью. Впервые видела Янка театр так близко, а артистов не на сцене. Театр представлялся ей греческим храмом, а люди, за которыми она сейчас наблюдала, прислушиваясь к их звучным голосам, казались ей истинными жрецами искусства, – прежде они жили только в ее воображении, и девушка смотрела на все глазами энтузиастки. Янка испытывала удовольствие уже от одного того, что дышит воздухом настоящего театра. Пока она с любопытством ко всему присматривалась, официант подошел к директору и, незаметно указав на Янку, что-то сказал ему.

Янка почувствовала, как от страха по всему телу пробежала дрожь, и, не поднимая глаз, догадалась, что к ней приближаются и осматривают ее с головы до ног. Еще не зная, с чего она начнет и что скажет, Янка понимала одно – разговор неизбежен.

Когда Цабинский приблизился, Янка встала.

– Я директор Цабинский…

Девушка стояла молча, от волнения она не могла произнести ни слова.

– Вы изволили меня звать? – обратился к ней директор и почтительно поклонился, давая понять, что готов слушать.

– Да, пан директор. Я хотела просить… может быть, – запиналась Янка, не находя подходящих слов.

– Прошу вас, успокойтесь. У вас что-нибудь важное? – вкрадчивым голосом спросил Цабинский, склонившись к посетительнице, в то же время многозначительно подмигивая актерам, наблюдавшим за этой сценой.

– О, очень важное, – поднимая на него глаза, отвечала Янка. – Я хотела просить вас принять меня в театр.

Последние слова Янка произнесла скороговоркой, как будто боялась, что ей не хватит ни голоса, ни мужества для этого разговора.

– А! Только и всего? Вы хотите ангажироваться?

Директор выпрямился и, хитро сощурив глаза, пристально, испытующе смотрел на Янку.

– Я для этого приехала. Пан директор, вы не откажете мне, правда?

– У кого вы были раньше?

– Не понимаю…

– В чьей труппе? Где?

– Я еще не работала в театре. Я приехала из провинции.

– Вы не работали в театре? У меня нет места!

И он повернулся, намереваясь удалиться.

Янка с ужасом представила, как ей придется уйти, ничего не добившись. И она снова умоляюще, но уже решительней заговорила:

– Пан директор! Я специально ехала в вашу труппу. Я так люблю театр, что не могу без него жить! Не отказывайте мне! У меня в Варшаве никого нет. Я обратилась к вам, потому что так много о вас читала. Я чувствую, что могу играть… Столько ролей знаю на память! Вот увидите, только бы мне сыграть… Вот увидите!

Цабинский молчал.

– Может быть, завтра прийти? Несколько дней я могу подождать, – добавила она, видя, что тот не отвечает и только внимательно присматривается к ней.

Девушка говорила очень возбужденно; в голосе звучала и мольба и решимость. Цабинский с удовольствием слушал ее голос, мягкий, красивый и необычный.

– Сейчас у меня нет времени, поговорим после репетиции, – ответил он.

Янка в порыве благодарности хотела пожать директору руку, но не рискнула, чувствуя, что она привлекает к себе всеобщее внимание.

– Эй, Цабинский!

– Да, дружище!

– Директор! Это что же? Рандеву? Средь бела дня, у всех на глазах, в трех шагах от Пепы? – кричали ему из кресел, когда он отошел от Янки.

– Какое там рандеву!

– А что же?

– Директор, не юли, имей совесть… Зачем же так открыто, прямо на авансцене?

– Вот это номер! А прикидывался таким кристальным и чистым! – язвил один из актеров, лицо которого не переставало кривиться от желчной улыбки.

– Иди ты к черту, любезный! Даже и не снилось! Первый раз ее вижу…

– А недурна! Чего ж ей надо?

– Любительница… Хочет ангажироваться.

– Возьми, директор. Хорошенькие женщины в театре не бывают лишними.

– Хватит директору этих куколок.

– Ба, а хор?

– Не бойся, Владек, они не отяготят бюджета: Цабан не очень-то щедро платит, особенно молодым, симпатичным и начинающим.

– Гляс всегда преувеличивает… Это его самый большой порок!

– Ты забыл, директор, самый главный порок: я требую у тебя гонорар. Или, может, это достоинство?

– Вот уж нет! – горячо запротестовал Цабинский.

Грянул смех.

– Прикажи, директор, дать рюмку шнапса, и я тебе кое-что скажу, – не унимался Гляс.

– Что же ты скажешь?

– А то, что режиссер велит подать еще рюмочку.

– Смешной человек, у тебя от острот живот растет… болтаешь всякие глупости, – вставил Владек.

– С точки зрения глупых… – огрызнулся Гляс и отправился за кулисы.

– Выкрест! Шкура барабанная! – буркнул вслед Владек.

– Ясь! – позвала директорша из зала.

Цабинский побежал ей навстречу.

Директорша была высокого роста дама, упитанная, с крупными чертами лица, большими глазами, узкими губами и очень низким лбом. С помощью косметики она пыталась сохранить следы былой красоты. Одетая в подчеркнуто светлые тона, издалека директорша производила впечатление молодой женщины.

Она гордилась положением мужа, своим драматическим талантом и детьми, которых у нее было четверо. Очень любила изображать матрону, поглощенную домом и воспитанием детей, и была искуснейшей комедианткой в жизни и за кулисами; на сцене выбирала амплуа драматических матерей и вообще пожилых, несчастных женщин, никогда толком не понимала своих героинь, но играла проникновенно и патетически.

Эта женщина была грозой слуг, собственных детей и начинающих актрис, особенно если в актрисах подозревала талант. Обладая злым нравом, она умело скрывала это, изображая особу слабую и нервную.

– Добрый день, господа! – приветствовала актеров директорша. Она шла, небрежно опираясь на руку мужа.

Актеры окружили директоршу. Майковская сердечно ее расцеловала.

– Супруга пана директора сегодня отлично выглядит! – воскликнул Гляс.

– Прозрел человек, супруга директора всегда отлично выглядит! – заметил Владек.

– Как самочувствие? Вчерашнее выступление, должно быть, не дешево далось вам.

– О, вам не следует брать таких трудных ролей.

– Зато игра была превосходной! Мы все любовались вами…

– Пресса плакала… Я видел, как Жарский вытирал платком глаза.

– И чихал при этом – у него насморк, – заметил кто-то ядовито.

– Публика была потрясена третьим актом… Зрители вставали с мест…

– И бежали от этого удовольствия подальше.

– Сколько же букетов вы получили?

– Спросите директора, он за них платил.

– Ах, Меценат, какой вы негодник! – сладко протянула директорша, синея от злости. Актеры с трудом сдерживали смех.

– Зато от всего сердца. Все говорят только красивые слова, так хоть я скажу… разумные.

– Вы грубиян, Меценат! Как можно? Впрочем, что мне театр! Играла хорошо – заслуга Янека, играла плохо – вина директора: он принуждает меня брать все новые и новые роли! А я бы хотела посвятить себя семье, ничего не знать, кроме домашних забот… Боже мой! Искусство – такая великая вещь! Мы рядом с ним все такие маленькие, такие маленькие, я каждого выступления боюсь как огня! – не унималась директорша.

– Дорогая, моя, на одну минутку! – позвала ее Майковская.

– Видите, Меценат, даже об искусстве поговорить некогда! – Директорша тяжело вздохнула и скрылась.

– Старая обезьяна!

– Бездарность! Воображает, что она актриса.

– Вчера на подмостках так выла, что, ей-богу, можно было рехнуться!

– Металась по сцене, как в горячке.

– Помилуйте, она думает, что это реализм!..

– Цабан мог бы без ущерба для себя и театра пустить эту телку на лужок.

– Столько детей!

– Думаешь, она занимается ими? Как же! Директор да няня…

Насмешки посыпались со всех сторон, едва директорша с Майковской скрылись из виду. Комедия восторгов и доброжелательства разыгрывалась недолго.

Майковская тем временем уже заканчивала разговор:

– Даете слово?

– Хорошо, сейчас все устрою.

– Пора с ней разделаться. Николетта стала несносной. Если б вы знали, что она говорит о вашей игре! Вчера я слышала ее разговор с редактором.

– Как? Смеет осуждать? – возмутилась директорша.

– Вы знаете, я ненавижу сплетни, не терплю завистников, но…

– Что же она болтала? Редактору, говорите вы?.. Жалкая кокетка!

Это было то, что нужно, и Майковская поспешила ответить:

– Нет, не скажу… Не люблю повторять глупости!

– Она поплатится! Мы ей поможем! – прошептала директорша.

– Добек! Суфлер! В будку!

– Репетиция!

– На сцену! На сцену! – звали из зала.

– Идемте! Вы сегодня играете? – спросила Майковская.

– Нет.

– Директор! – крикнула Майковская. – Можно… Ваша супруга согласна.

– Хорошо, мои крошки, хорошо…

И он направился к веранде, где сидела Николетта, а рядом с ней – элегантно одетый пожилой господин.

– Прошу на репетицию. Добрый день, сударь.

– Что репетируем? – спросила Николетта.

– «Нитуш» – и вы в главной роли… Я же сообщил об этом в газетах.

В этот момент подошла Качковская и, взглянув на них, тут же закрылась зонтиком, чтобы не прыснуть со смеху при виде растерянности Николетты.

– Но я не готова к репетиции, – сказала та, пристально взглянув на Цабинского и Качковскую; видимо, она почувствовала подвох, но Цабинский, не дав ей опомниться, с серьезнейшей миной вручил роль.

– Возьмите роль… Сейчас начинаем.

– Директор, золотой мой, проведите одну репетицию без меня! У меня так голова разболелась! Я, должно быть, не смогу петь, – жаловалась Николетта.

– Ничем не могу помочь, сейчас начинаем.

– Пойте, дорогая! Я обожаю ваш голос! – уговаривал Николетту поклонник, целуя ей руки.

– Директор!

– Что, мое сопрано?

Директорша указала на Янку, стоявшую возле кулис.

– Начинающая, – ответил он на взгляд жены.

– Берешь?

– Пожалуй, в хор… От сестер из Праги пришлось избавиться, вечно скандалят.

– Не слишком хороша собой! – определила Цабинская.

– Но лицо сценическое. И голос приятный, хотя весьма необычный.

Янка не пропустила ни слова из этого разговора. Она слышала и другое: как все хвалили директоршу, а потом зло издевались над ней. С недоумением смотрела она на происходящее и никак не могла понять, что все это значит…

– Со сцены! Со сцены!

Все ушли за кулисы, а на сцену дружно высыпала толпа хористок.

В хоре было, наверно, женщин пятнадцать. Худые лица ярко накрашены. Несмотря на то, что почти все были молодые, их уже иссушила лихорадка театральной жизни. Блондинки, брюнетки, миниатюрные, рослые, тощие, полные – пестрая смесь из разных слоев общества. Были там лица мадонн с вызывающим взглядом и расплющенные, круглые, и невыразительные физиономии девиц из простонародья. Только две черты были у них общие – модный покрой платья да выражение беззаботности и цинизма в глазах, какое приобретается только в театре.

Начали петь.

– Хальт! Все сначала! – проревел дирижер с огромными бакенбардами на массивном красном лице.

Хористки отошли назад, затем очень нескладно пытались повторить все сначала, затянув что-то на мотив канкана, но стук дирижерской палочки о пюпитр снова остановил их.

– Хальт! Сначала! Быдло! – рычал дирижер, размахивая палочкой.

Хор репетировал довольно долго.

Актеры разбрелись по залу, одни зевали от скуки, а те, кто должен был участвовать в вечернем представлении, беззаботно расхаживали за кулисами, ожидая своей очереди репетировать. В мужском гардеробе Вицек чистил ботинки режиссеру и торопливо докладывал о своем визите на Хожую.

– Ответ есть?

– Вот! – Он подал Топольскому продолговатый розовый конверт.

– Вицек! Если сболтнешь кому слово, знай, оболтус, тебе это даром не пройдет!

– Ясное дело! Дама то же самое сказала, только с рублем в придачу.

– Морис! – резко позвала Майковская, появившись в дверях гардероба.

– Подожди… Не идти же в одном начищенном ботинке.

– Почему прислуга не почистила?

– Прислуга-то, собственно, у тебя, меня она и слушать не хочет.

– Тогда возьми другую.

– Ладно, но только для себя.

– Николетта, на сцену!

– Эй, там, позовите! – крикнул со сцены Цабинский в зал.

– Скорей, Морис, сейчас начнется потеха!

– Николетта, на сцену! – кричали из зала.

– Сейчас! Иду…

С бутербродом в зубах и коробкой конфет под мышкой Николетта бежала так, что гудел пол.

– Черт побери… репетиция… ждем… – недовольно ворчал дирижер. В театре его называли Хальт.

– Не одну меня ждете.

– Только вас и ждем, и, имейте в виду, мы не любезничать пришли сюда… Начинайте!

– Я еще ничего не знаю! Пусть поет Качковская… Это ее партия!

– Вы получили роль? Да? О чем же еще говорить! Начинайте!

– Директор, может быть, после?.. Я теперь…

– Начинайте! – гневно рявкнул Хальт и стукнул по пюпитру.

– А вы попробуйте. Это партия для вашего голоса… Я сама просила директора дать ее вам, – с дружелюбной улыбкой подбадривала Цабинская.

Николетта слушала, переводя взгляд с одного на другого, но лица у всех были неподвижны, и только из кресел нежно улыбался поклонник.

Хальт взмахнул палочкой, вступил оркестр, суфлер подал первые слова. Николетта, известная тем, что никогда не могла выучить роль, споткнулась на первой же фразе и запела невероятно фальшиво.

Начали второй раз; теперь пошло лучше, но Хальт умышленно сбился с такта, и Николетта дала неслыханного петуха.

На сцене раздался дружный хохот.

– Корова музыкальная!

– В балет с таким голосом!

– Пригодится кур созывать, когда станет помещицей.

Николетта, чуть не плача, подошла к Цабинскому.

– Я говорила, что не могу сейчас петь… Не было времени даже заглянуть в роль.

– Ага, значит, не можете? Дайте сюда роль! Петь будет Качковская…

– Я буду петь, но не теперь… Не хочу позориться!

– Кружить голову поклонникам есть время, строить козни, морочить голову прессе, разъезжать по Марцелинам [6]6
  Марцелин – местечко под Варшавой, где находился популярный в те годы загородный ресторан.


[Закрыть]– на это тоже есть время! – шипела Цабинская.

– А ты, директорша, занимайся лучше своими хахалями да детьми и меня не трогай!

– Директор! Меня оскорбляет эта, эта…

– Дайте роль… Не можете петь сольной партии, идите в хор.

– Ну нет! Раз так, я спою ее! Плевать мне на ваши интриги!

– Это ты о ком? – взвизгнула Цабинская, срываясь с места.

– Да хотя бы о тебе.

– Вы больше не состоите в труппе! – заявил директор.

– А, подыхайте вы все тут! – Николетта бросила роль Цабинскому в лицо. – Давно известно, что в вашем театре нет места порядочной женщине!

– Вон отсюда, подлая авантюристка!

– Чихала я на тебя, старая жаба! Хватит с меня вашего вертепа!

– Иди! Иди! Примут тебя в веселый дом!

– Она пойдет в гувернантки к помещику, – съязвила Майковская.

– Подожду, пока директорша откроет заведение… со своими дочками!

Цабинская кинулась к Николетте, но тут же остановилась и разразилась плачем.

– Боже мой! Мои дети! Ясь! Мои дети…

И она зашаталась, задохнувшись от истерической злобы.

– Диванчик направо… Там удобней падать в обморок! – посоветовал кто-то из зала.

На лицах актеров замелькали улыбочки, ни один не упустил случая сказать что-нибудь язвительное.

– Пепа! Жена! Успокойся… Ради бога, вечно этот балаган.

– Значит, это я его устроила?

– Я не говорю про тебя… Но и ты бы могла успокоиться… Ничего с тобой не случилось!

– Так вот ты какой муж, вот какой отец! Вот какой директор! – кричала женщина, словно безумная. – Меня оскорбляет эта… уличная девка, а ты молчишь?.. Срывают спектакли, а ты молчишь?!

– Никому не платишь – и тоже молчишь, – подал голос кто-то из-за кулис.

– Держись, Цабинский!

– Продержись, мученик, час и попадешь прямо в рай!

– Простите, – спрашивал поклонник Николетты одного из актеров, ухватившись за пуговицу его пиджака, – простите! Это уже «Нитуш» играют или что-нибудь новое?..

– Прежде всего это пуговица, которую вы открутили! – отвечал актер, отбирая у растерявшегося господина пуговицу. – А там, милостивый государь, первый акт мелодрамы «За кулисами», ежедневные представления, огромный успех у публики!..

Сцена опустела. Оркестр настраивал инструменты, Хальт отправился выпить пива, актеры разбрелись по саду. Цабинский, схватившись за голову, как шальной, бегал по сцене, разыгрывая гнев и горечь: его жена, все еще не успокоившись, потихоньку всхлипывала.

– Что за люди! Что за люди! Сколько скандалов! – причитал директор.

Янка, напуганная грубостью разыгравшихся сцен, забилась в угол, не зная, что теперь делать. С директором, как она понимала, говорить сейчас невозможно.

«Артисты! Театр!» – думала девушка, охваченная чувством глубокого разочарования.

Ей было горько и стыдно.

«Грызутся, как… как…» – безуспешно пыталась она найти подходящее сравнение и продолжала стоять в растерянности.

Она старалась убедить себя в том, что все эти улыбки, слова, взгляды, все, что она видела здесь, – неправда. Ей казалось, что каждый играет какую-то роль, каждый притворяется перед другим. Она чувствовала это, но по своей простоте никак не могла понять, для чего это делается. В действительности же никто не играл, все были лишь сами собою, то есть актерами.

После недолгого перерыва репетиции возобновились – с Качковской в главной роли. Майковская была в отличном настроении: она навсегда избавилась от одной из соперниц по сцене, да еще через нее допекла и другую, самую ненавистную – Цабинскую.

Директор после ухода жены, потирая от удовольствия руки, кивнул Топольскому, и они отправились в буфет выпить. Цабинский наверняка выиграл, порвав с Николеттой.

Станиславский, самый старший в труппе, ходил по гардеробу, вне себя от возмущения. Рядом на стуле, поджав ноги, сидела Мировская. Обращаясь к ней, Станиславский не переставал возмущаться:

– Склоки и склоки… Откуда быть успеху!

Мировская поддакивала с грустной улыбкой, продолжая вязать на спицах платок из гаруса.

После репетиции Янка решительно подошла к Цабинскому.

– Пан директор… – начала она.

– А, это вы? Беру вас. Приходите перед спектаклем, побеседуем. Сейчас нет времени…

– Большое спасибо! – обрадовалась Янка.

– У вас есть какой-нибудь голос?

– Голос?

– Я спрашиваю, вы поете?

– Дома пела немного… А сценического голоса, наверное, нет… Впрочем, я…

– Приходите, только пораньше, тогда попробуем… Я скажу дирижеру…