Текст книги "Комедиантка"

Автор книги: Владислав Реймонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

III

Стоял чудесный, теплый день.

В Лазенки пришла весна. Цвели розы, резкий запах распространял по парку жасмин. Было так хорошо и тихо, что Янка просидела несколько часов у пруда, забыв обо всем на свете.

Лебеди, расправив крылья, как белые облачка, плыли по голубой глади воды; мраморные статуи богов сверкали белизной, их благородные линии и тишина парка, пронизанного солнцем, – все создавало впечатление античной красоты…

Вокруг разлилась молодая, пушистая зелень, словно изумрудное море, напоенное золотом солнца.

Красные цветы каштанов бесшумно опадали на землю, в воду, на газоны и, как искорки, мигали в тени деревьев.

Городской шум, пробиваясь сквозь заросли, наплывал сюда приглушенным эхом.

Порой ветер шелестел в ветвях, рябил атласную поверхность воды и уносился, оставляя за собой еще более глубокую тишину.

Янка пришла в парк прямо из театра. Она искала привычного одиночества, городская сутолока мешала думать, мешала унять биение сердца, растревоженного радостью, а радость была немалой. Янка поступила в театр. Кроме того, она хотела избавиться от неприятного чувства, вызванного ссорой на репетиции.

Все, что она увидела, беспокоило, порождало тупую боль разочарования, похожего на сомнение. Что-то неопределенное и мрачное пугало ее.

Желая не думать об этом, она снова и снова повторяла:

– Я в театре! Я в театре!..

Словно еще сама должна была уверовать в сбывшиеся наконец мечты многих лет; то, что было только мечтой, стало теперь явью… Ее «завтра» будет непохожим на «вчера», между ними встанет неизмеримая пропасть.

«Как это будет?» – спрашивала себя Янка.

Она представляла себе своих будущих товарищей. Инстинктивно Янка чувствовала, что в них она не найдет ничего, кроме зависти и лицемерия, не найдет ни заботливых рук, ни верного сердца и останется одинокой, как прежде.

Но вот сомнения снова отодвинулись, Янка вдруг почувствовала в себе силу, талант, и тогда возвратилась уверенность: нужно выступить на сцене только раз, сыграть любую роль, чтобы добиться успеха и идти вперед!

Но куда? К какой цели? Янка не знала, куда ей следует идти и к чему стремиться, ее страстная натура требовала одного: двигаться вперед, в бесконечность…

Девушка мысленно уже выбирала роль, с которой хотела бы выступить в первый раз.

Было так хорошо сидеть и мечтать, что под конец Янка уже ни о чем не думала, только наслаждалась чистым, душистым воздухом, любовалась нежными красками неба и зелени. Она слышала в себе пульс буйной, неудержимо возрождающейся природы и ощущала растительное счастье жизни, незаметное и вместе с тем могучее. Казалось, мраморные фигуры богов и молодые побеги ивы, желая ей добра, напутствовали, шептали ободряющие слова, что-то сулили.

Янка ощущала в себе весну, порывы юной, кипучей жизни и все те неистребимые, бессмертные силы духа, которые проходят через века и поколения, сквозь страдания и насмешки.

Ее вернул к действительности скрип гравия. Молодой человек подошел, снял шляпу, сел тут же, на соседней скамейке, и Янка обратила внимание на его высокий белый лоб, резко очерченные брови и светлые глаза. Незнакомец, поудобнее устроившись на скамейке, принялся читать книжку.

Девушка наблюдала смену выражений на его подвижном бледном лице: он то сдвигал брови, то поднимал светлые глаза, погружаясь в глубокое раздумье; на его губах порой играла усмешка.

Проходя мимо, Янка бросила взгляд на книжку: Мюссе. Стихотворения.

Юноша, подняв глаза на Янку, вскочил с места, она отвернулась, чтобы скрыть улыбку, но долго еще чувствовала на себе его взгляд, а когда наконец решилась обернуться, молодой человек уже сидел и читал, уткнувшись головой в ладони.

Янка в удивлении остановилась перед сатиром; казалось, будто он пляшет в клетке из зеленых веток сирени.

Она не могла оторвать глаз от язвительного лица, смеявшегося каждым своим мускулом. Вся его поза выражала необузданное веселье.

Густые почерневшие кудри, вьющиеся, как цветы гиацинта, будто подпрыгивали в танце, а согнутые козлиные ноги, злорадная гримаса – все порождало необъяснимый страх.

Казалось, сатир смеется над солнцем, которое золотит и оживляет его каменное тело, смеется над бурлящей вокруг весной, над самим собой и над миром, смеется и издевается, презирая все и признавая лишь бесшабашное веселье.

Девушка пошла дальше, но ей все еще чудилось, будто в зарослях мелькает перекошенное, насмешливое лицо и слышится тихий, леденящий душу смех.

Янка нахмурилась, на ее впечатлительную натуру эта встреча подействовала гнетуще, каменные, безжалостные губы сдавили сердце!

Не медля более ни минуты, девушка побежала в гостиницу, где посоветовали ей остановиться попутчицы. Гостиница была дешевая, вдали от центра; в ней останавливались в основном мелкие чиновники и провинциальные актеры.

Янке дали комнатушку на четвертом этаже. Из окна виднелись кривые улочки и красные крыши Старого Мяста.

После Лазенок с их яркой зеленью и солнцем, этот пейзаж показался Янке таким непривлекательным, что она тут же опустила штору и принялась распаковывать вещи.

До сих пор у нее не было времени подумать об отце. Город, который она видела впервые, вокзальная суета, усталость от дороги, ссора с отцом, поступление в театр, репетиция, Лазенки, ожидание спектакля – все это так поглотило внимание, что она почти забыла о доме.

Янка одевалась долго и старательно – ей хотелось выглядеть как можно лучше.

Когда юная дебютантка явилась в театр, лампы были уже зажжены и начала собираться публика. Девушка направилась прямо за кулисы. Рабочие устанавливали декорации; из актеров никого еще не было. В уборных ярко горел газ. Костюмер готовил для актеров пестрые костюмы, парикмахер, посвистывая, расчесывал парик с длинной светлой косой. В дамском гардеробе пожилая женщина, стоя под газовым рожком, что-то шила.

Осмелев оттого, что никто на нее не обращает ни малейшего внимания, Янка обошла каждый закоулок, ко всему присматриваясь.

Каменные стены за огромными полотнищами декораций, грязные, с отбитой штукатуркой, покрытые скользкой влагой, выглядели отвратительно. Грязь была повсюду – на полу, на предметах бутафории, на ободранной мебели, на декорациях, производивших вблизи впечатление жалких лохмотьев. Разносившийся по сцене запах клея, грима, паленого волоса вызывал неприятные ощущения.

Раньше на спектаклях Янка видела роскошные замки, покои опереточных королей, ослепительные пейзажи; вблизи все это оказалось бездарной мазней, которая могла удовлетворить лишь грубые вкусы и только издали. В реквизиторской она обнаружила бумажные короны; бархатные плащи оказались дешевым вельветом, атлас – китайкой, горностай – разрисованным ситцем, золото – фольгой, доспехи были картонными, мечи и кинжалы – деревянными.

Обман! Обман! Обман! С презрением разглядывала она это фальшивое великолепие. Янка обозревала свое будущее королевство, как бы желая понять, что оно собою представляет, чем живет? С первых же шагов она столкнулась с бахвальством, шишурой, комедией и ложью, но это ничуть не обескуражило Янку: за внешними проявлениями она увидела нечто несравненно более высокое – искусство.

Пустая еще сцена была слабо освещена. Янка прошлась по ней несколько раз стремительной поступью героини, затем легким, воздушным шагом девочки-подростка. Потом ей захотелось изобразить смерть, проклятие, разрушение – выражение лица внезапно изменилось, глаза загорелись огнем Эвменид, пламенем бурь, тревоги, любви, они полыхали, точно звезды в весеннюю ночь. Янка не обращала внимания на рабочих, сновавших взад и вперед по сцене. Ее охватил священный огонь искусства; дрожь, знакомая всем настоящим артистам, пронизывала насквозь. Она предалась этому единственному блаженству высших душ, блаженству, которое дается экстазом, воображением или пережитыми волнениями.

– Вот так же мой Олесь… так же, – долетело едва слышно со стороны артистических уборных.

Янка остановилась в замешательстве, потом подошла ближе. Там стояла старуха, невысокого роста, с худым лицом и хмурым взглядом.

– Поступили к нам? – спросила она резко и пристально посмотрела на Янку круглыми, совиными глазами.

– Не совсем… Еще должен проверить дирижер, пан Цабинский обещал перед началом спектакля!

– А-а! Этот пьянчужка…

Янка взглянула на женщину, удивленная ее резкостью.

– Хотите непременно в театр?

– В театр? Еще бы! Ради этого я и приехала сюда.

– Откуда?

– Из дома, – ответила Янка, но уже каким-то приглушенным голосом и не так уверенно.

– А, совсем свеженькая! Ну, ну! Это любопытно!..

– Почему? Что же любопытного, если человек любит театр и хочет туда попасть?

– Все так говорят, а сами бегут из дома либо от чего-то… либо ради чего-то….

В голосе женщины Янке слышалось что-то недружелюбное и даже злое. Янка ничего не ответила ей, но все же решилась спросить:

– Не знаете, скоро будет дирижер?

– Не знаю! – буркнула старуха и скрылась.

Янка снова осталась одна; пришлось уйти за кулисы, потому что по сцене растягивали огромное навощенное полотно. Девушка рассеянно смотрела на рабочих. Потом снова появилась старуха и уже более ласково обратилась к Янке:

– Вот что я вам посоветую. Надо задобрить дирижера…

– Если бы знать, как это сделать?

– Деньги у вас есть?

– Есть, но…

– Если послушаете, научу.

– Я рада любому совету; у меня ведь здесь никого нет, люди новые, и я не всегда знаю, как поступить. Помогите, очень прошу вас!

– Нужно его немножко подпоить, тогда экзамен пройдет как по маслу.

Янка посмотрела на собеседницу с удивлением, она не поняла, о чем речь.

Старуха снисходительно улыбнулась.

– Вижу, что непонятно! Ну, раз не понять таких простых вещей, нечего и соваться в театр!..

– Я ведь говорила с директором… Он обещал. Что же еще нужно?

– Ха-ха! Ну и наивность!

И старуха таинственно прошептала Янке на ухо:

– Идем в уборную, растолкую что к чему…

Она потянула Янку за собой и привела ее в костюмерную. Закалывая на манекене платье, она сказала:

– Надо нам познакомиться.

– Орловская, – назвала себя Янка.

– Псевдоним или фамилия? – спросила та, пожимая ей руку.

– Фамилия, – отвечала Янка, подумав, что, может быть, лучше было бы взять какой-нибудь псевдоним.

– Моя фамилия Совинская. Могу быть полезна во многом. Хоть здесь я только театральная портниха, но, случается, занимаюсь и кое-чем другим. У моей дочери галантерейный магазин; потребуется что, прошу к нам…

Голос ее становился все вкрадчивее, теперь она уже льстиво улыбалась, явно стараясь войти в доверие.

– Простите, а как же с этим… с дирижером?..

– Нужно ему купить коньяку. Ну, еще пиво, закуска – этого, пожалуй, хватит, а если мало, тогда уж сам скажет…

– Сколько же это будет стоить?

– Пожалуй, на три рубля можно угостить как следует. Дайте мне, я все устрою. Нужно идти, уже пора.

Янка дала старухе деньги. Совинская вышла и через какие-нибудь четверть часа прибежала запыхавшись.

– Ну, все в порядке! Ступайте, он ждет.

За рестораном находилась комнатушка с пианино, где прослушивали голоса и давали частные уроки. В этой комнате, красный как рак, сидел и сопел Хальт. Он уже ждал Янку.

– Мне говорил про вас Цабинский… – начал он. – Что вы можете петь? Уф! Как жарко! Приоткрой окно, – обратился он к Совинской.

Янку беспокоили хриплый голос дирижера и его пьяное, разгоряченное лицо, но она села за пианино, еще не зная, что выбрать.

– О! Вы играете? – удивился Хальт.

– Да, – ответила Янка и начала играть вступление к какой-то музыкальной пьесе, не замечая знаков Совинской.

– Спойте что-нибудь… Мне нужно услышать ваш голос… Может, вы и соло петь можете?

– Пан дирижер… У меня призвание к драме, к комедии, но не к опере.

– А мы и не говорим про оперу…

– Про что же?

– Про это… про оперетту! – выпалил он, задорно хлопнув себя по колену. – Пойте! А то расплавлюсь от жары, да и времени нет.

Дрожащим от волнения голосом Янка запела балладу Тости. [7]7
  Тости Франческо Паоло (1846–1916) – итальянский композитор, автор популярных в свое время песен.


[Закрыть]Дирижер слушал, а сам смотрел на Совинскую и показывал ей на свои пересохшие губы.

Когда Янка закончила, он отозвался:

– Хорошо, мы берем вас. Ну, бегу, а то совсем запарился.

– Может, пан дирижер с нами… чего-нибудь выпьет? – несмело спросила Янка, поняв наконец знаки Совинской.

Хальт поломался для приличия, потом согласился. Старуха велела официанту принести полбутылки коньяку, три кружки пива и закуску. Выпив свое пиво, она тут же ушла, сославшись на то, что забыла что-то в костюмерной.

Хальт придвинулся со стулом к Янке.

Девушка, смущенная его обществом, молчала, не зная, о чем говорить.

– Гм! У вас есть голос… приятный голос! – сказал дирижер, положив ей на колено свою огромную красную лапу. Другой рукой он доливал в пиво коньяк.

Неприятно пораженная такой фамильярностью, Янка чуть-чуть отодвинулась.

– Вы можете хорошо устроиться… Я помогу вам. Хальт залпом осушил кружку.

– Если вы, пан дирижер, будете так добры… – прошептала девушка и отодвинулась еще больше, почувствовав на своем лице горячее пьяное дыхание и липкий, мутный взгляд.

– Постараемся… Я займусь вами!

Хальт тут же без церемоний, которых он не терпел, обнял Янку за талию и притянул к себе.

Янка оттолкнула его с такой силой, что он упал на стол, а сама отскочила к двери и уже готова была закричать.

– Фи, останься… Дуреха, не уходи! Хотел помочь тебе, но, раз ты такая, просидишь в хоре до самой смерти!

И, допив коньяк, он ушел.

На веранде сидели Цабинский с режиссером.

– Ну, как голос? – спросил директор: он видел, как Янка входила в кабинет.

– Есть! Эта нотка еще не сорвана, – сострил Хальт и расхохотался.

– А взять можно? – вмешался Топольский.

– Попробуй. Только предупреждаю, эта невинность знает себе цену.

– Проверил?

– Предпочитаю пивной бочонок, нежели девицу… Гарсон! Пива!

– Сопрано?

– Ха-ха! Неслыханное дело… альт!

Около часа сидела Янка в кабинете и все не могла успокоиться, унять негодование, охватившее ее с такой силой, что она готова была тут же бежать к Хальту и первым попавшимся предметом разбить ему голову.

Случившееся казалось ей таким мерзким и подлым, что слезы стыда и горькой обиды застилали глаза. Становилось дурно при мысли, что это могло произойти с ней, с Янкой Орловской!

Она то вскакивала, словно собиралась бежать из этих стен, от этих людей, то со стоном падала на стул, вспоминая о том, что бежать ей некуда.

«Куда? И зачем? Останусь! Перенесу все, раз нужно перенести, добьюсь своего… Должна добиться! – убеждала себя Янка. – Должна!»

Ее обуяло отчаянное упрямство. Казалось, девушка собрала все силы для борьбы с невзгодами, неудачами и препятствиями, со всем миром, злым и враждебным, – и уже через минуту она видела себя на головокружительной высоте, там ее ждали слава и упоение успехом. Но эти видения не сделали Янку счастливой, нет! Где-то совсем далеко маячила более недоступная вершина, куда тоже устремлялись люди.

«Хорошо же заплатила я за ангажемент!» – сказала она сама себе, появляясь за кулисами.

Совинская подбежала к Янке и долго смотрела ей в глаза, собираясь выведать обо всем, но Янка с нескрываемым презрением бросила ей:

– Благодарю за совет и за то, что оставили меня наедине с этой скотиной!..

– Я так торопилась… Да и не съел он вас. Это хороший человек…

– Вот и оставляйте свою дочку с этим хорошим человеком! – отрезала Янка.

– Моя дочь не артистка, – возразила старуха.

«Впредь мне наука», – сказала сама себе Янка, оставшись одна.

Встретив Цабинского, она подошла к нему и напрямик спросила:

– Я буду принята, пан директор?

– Вы уже в труппе. О жалованье условимся в ближайшие дни.

– Что мне придется играть на первый раз? Я бы хотела получить роль Клары в «Горнозаводчике». [8]8
  «Горнозаводчик» – пьеса французского драматурга Жоржа Онэ (1848–1918), популярная в театральном репертуаре того времени.


[Закрыть]

Цабинский метнул на нее быстрый взгляд и прикрыл рот ладонью, чтобы не прыснуть со смеху.

– Видите ли… Сейчас, вы должны ознакомиться со сценой, а пока будете выступать в хоре. Хальт мне говорил, вы играете на фортепьяно и знаете ноты. Завтра получите партии из оперетт, которые мы ставим, и выучите их.

Янка хотела еще о чем-то спросить, но директора и след простыл.

– Вот комедиантка! А может, не все дома! – пробормотал он и даже приостановился; потом усмехнулся, махнул рукой и направился в сад.

Янка сунулась было в артистическую уборную, но кто-то тут же вытолкал ее и захлопнул дверь перед самым носом, сердито крикнув:

– Наверх! Хористки там!

Янке захотелось ударить ногой в дверь, но она сдержалась и только плотнее сжала губы. По лестнице Янка поднялась наверх.

Уборная хористок помещалась в узкой, длинной комнате с низким потолком. Над грубыми деревянными столиками, расставленными вдоль трех стен, горели газовые рожки без абажуров. Сколоченные из неструганых, некрашеных досок стены были исписаны именами, датами, разрисованы карикатурами, – все это малевалось углем и губной помадой.

Одна из стен была завешана костюмами и платьями.

Десятка два полуодетых женщин сидело у зеркал самой различной формы, перед каждой горела свеча.

Янка заметила недалеко от двери свободный столик, присела к нему и стала осматриваться.

– Прошу прощения, это мое место! – обратилась к ней полная брюнетка.

Янка встала, отошла в сторону.

– Вы к кому-нибудь? – спросила та же хористка, намазывая лицо вазелином.

– Нет. Меня приняли в театр, – ответила Янка.

– Да?! – раздалось над столами несколько голосов сразу, и несколько пар глаз уставилось на новенькую.

Янка назвала свою фамилию.

– Эй, красотки! Знакомьтесь, ее зовут Орловская! – крикнула брюнетка.

Те, что сидели поближе, протянули Янке руку и снова принялись гримироваться.

– Лёдка, одолжи пудры.

– Купи свою.

– Совинская! – крикнула одна из хористок через приоткрытые двери в уборную солисток.

– Встретила я этого пижона, знаете! Иду себе Новым Святом…

– Вот заливает! Будто кто из мужчин позарится на такую образину.

– Купила себе гарнитур… смотрите, – хвасталась миниатюрная, хорошенькая блондинка.

– Он подарил?

– Богом клянусь, нет! Купила на собственные сбережения.

– Ах, какие невинные глаза! Так и поверили… Не этот ли приятель откладывает тебе сбережения?

– Цвет лиловый! Блузка свободная, на кокетке из кремовых кружев, юбка гладкая, внизу рюшки… шляпка с фиалками, – рассказывала другая, натягивая через голову балетную пачку.

– Послушай-ка ты, лиловая… когда отдашь полтинник?.. Пора уже…

– Получу после спектакля и отдам… честное слово!

– Жди! Даст тебе Цабан, как раз…

– Так вот, представляете, просто в отчаяние пришла! Сначала он немного покашливал… Думала, ничего… А вчера заглянула в горлышко… белые пятна… Бросилась к врачу… Посмотрел и говорит: «Дифтерит!» Просидела у постели всю ночь, каждый час смазывала горло… Даже говорить не мог, только пальчиком показывает, что в горлышке больно, а по щечкам слезы катятся, чуть с ума не сошла от жалости! Оставила с ним дворничиху и пошла раздобыть денег, хоть немного… Заложила салоп, а все мало и мало! – рассказывала вполголоса соседке одна из хористок, миловидная, но уже измученная нуждой и страданием женщина; она завивалась, красила посиневшие губы, стараясь придать веселое выражение глазам, истомленным бессонницей и слезами.

– Хеля! Сегодня твоя мать спрашивала про тебя…

– Спутала с кем-то… У меня давно нет матери.

– Не болтай! Майковская-то хорошо вас знает и видела вас вместе на Маршалковской.

– Майковская пусть очки себе купит, если слепая… Я шла с дворничихой.

Все засмеялись. А та, что так настойчиво отказывалась от матери, погасила свою свечу и, рассерженная, вышла.

– Стыдится матери! По правде говоря, и мать хороша!

– Простая баба. Раз компрометирует, могла бы при людях не лезть со своими нежностями!

– Как это? Мать может компрометировать дочь? – Разве можно стыдиться матери? – отозвалась Янка, с интересом слушая долетавший до нее разговор. Последние слова вызвали в ней негодование.

– Ты еще свеженькая, глупенькая и ничего не понимаешь, – ответило ей сразу несколько голосов.

– Можно? – раздался за дверью мужской голос.

– Нельзя! Нельзя! – закричали все дружно.

– Зелинская, вот твой редактор.

Высокая, дородная хористка, шелестя юбками, прошла через уборную.

– Шепская! А ну, посмотри, что там.

Шепская выглянула, потом сообщила:

– Вниз пошли.

Резко зазвенел звонок.

– На сцену! – крикнул в дверях помощник режиссера. – Начинаем.

Поднялась неописуемая суматоха. Кричали все разом, бегали, хватали друг у друга булавки, шпильки, пудрились наспех, бранились из-за пустяка, гасили свечи, второпях закрывали несессеры и наконец гурьбой сбежали вниз. Прозвенел второй звонок.

Янка спустилась последней и встала за кулисами, представление началось. Давали оперетку на сказочный сюжет. Янка не узнавала ни людей, ни театра, до того все преобразилось под пудрой, гримом и светом!

Нежные звуки флейты лились из тишины; в которую погружался театр, и, сладко убаюкивая, проникали в душу… А потом танец – мягкий, чувственный, опьяняющий. Он очаровывал, захватывал и уносил на волнах упоительной беспомощности…

Янка чувствовала, что ее все больше затягивает в водоворот: театр ослеплял ее страстную, порывистую натуру, метавшуюся до сих пор среди заурядных людей и серых будней.

Именно таким он и жил в ее душе – радужный, полный музыки, тревожных звуков, восторженного забвения, сильных красок, бурных, подобных раскатам грома, чувств.

В ее пылком воображении обрывки видений сливались в картину, более прекрасную, чем действительность. Мир, рисовавшийся в Янкином воображении, был ослепителен. Флажолеты скрипок вызывали в ней острый, сладостный трепет.

Перед глазами Янки ожило старое предание: вот она в хороводе нимф и русалок, а размалеванные женщины, выделывающие на размалеванном полотне вакхические па с задором шансонеток, – это фантастические фигуры, танцующие где-то в глубине вод… Электрический свет разливался голубоватой мглой и искрился на золотых блестках, которыми были усыпаны костюмы танцовщиц.

Удушливый запах пудры словно облаком окутывал Янку, переполненный зал обдавал ее горячим дыханием. На сцену устремлялись похотливые взгляды. Это дурманило и заставляло забыть обо всем, что не было пением, музыкой и блаженством.

Спектакль для Янки превращался в галлюцинацию наяву.

Когда закончился первый акт и обрушилась лавина аплодисментов, Янка была уже вне себя от обилия впечатлений. Жадно ловила она восторженные крики публики, поражавшие душу подобно гремящей буре. Рев развеселившейся толпы ласкал сердце, жаждущее славы. Чтобы подольше сохранить это впечатление, Янка закрыла глаза. Ей казалось, будто она уносится в потусторонний мир и порывает со всем, что мелко, убого, буднично. Услышав голоса на сцене, где расставляли новые декорации, Янка очнулась.

Волшебство рассеялось. На подмостках суетились люди без жилеток, в одних рубашках, спешно меняли декорации, расставляли мебель и бутафорию; Янке бросились в глаза грязные шеи, помятые, безобразные лица, грубые, натруженные руки, неуклюжие фигуры рабочих.

Она провела по лбу рукой, как бы проверяя, не сон ли это, но кто-то ее отстранил, кто-то другой толкнул, третий пробежал рядом, громыхая чем-то тяжелым…

Янка вышла на сцену и через глазок стала смотреть в битком набитый черный зал.

Она видела сотни молодых лиц, еще возбужденных музыкой, женщины улыбались, кокетливо обмахивались веерами, мужчины в черных костюмах живописно выделялись темными пятнами на светлом фоне дамских вечерних туалетов. Янка внимательно присматривалась к публике – этому могучему и неизбежному в искусстве ареопагу, который награждает аплодисментами, славой или клеймит…

Янка отлично помнила смиренные рассказы Кренской о публике. И теперь она с любопытством эту публику изучала. Взгляд девушки скользил по лицам, губам, глазам, стараясь угадать, что говорят в зале об искусстве и артистах, но оттуда слышался только нестройный, как на ярмарке, гул голосов, иногда – громкий смех, а порой и звон кружек на веранде или громкий возглас:

– Гарсон! Пива!

Янка испытала еще большее разочарование, когда обнаружила, что лица этих людей напоминают ей то Гжесикевича, то отца, то кого-нибудь из соседей, телеграфиста из Буковца, наставницу в пансионе, преподавателей гимназии.

Это показалось ей просто невероятным.

Как же так? Ведь о тех она думала с таким презрением; она давно разделила их на кретинов, глупцов, гусынь, пьяниц, сплетниц, домашних наседок, отнесла к разряду душ мелких и пустых, к сборищу обывателей, погрязших в болоте растительного прозябания.

«Неужели те, кто сидит сейчас в зале и аплодирует, те люди, о которых она прежде думала как о полубогах, неужели они такие же обыватели?» – спрашивала себя Янка, все больше сознавая, что так оно и есть…

Янка обладала незаурядной интуицией, обостренной одиночеством, и это помогало ей видеть многое.

– Позвольте! – произнес кто-то рядом.

Янка оторвалась от глазка и увидела красивого, элегантного господина; он коснулся цилиндра, и на лице его появилась вежливая улыбка.

– Разрешите на минуточку… – попросил незнакомец.

Янка уступила ему свое место.

Тот посмотрел через глазок и повернулся к Янке.

– Извините, пожалуйста…

– О, пожалуйста, я уже насмотрелась.

– Не слишком привлекательная картина, не правда ли? Обывательщина – бакалейщики, портные! Может, вы думаете, они явились сюда слушать, думать или восторгаться искусством? О нет! Пришли показать себя, похвастаться нарядами, съесть ужин, убить как-нибудь время…

– Но кто же тогда приходит ради искусства? Кого интересует только оно?..

– Таких здесь нет! В Большом, в «Розмаитостях», там еще сыщется горстка людей, да и то небольшая, тех, кто ценит искусство и лишь ради него бывает в театре. Я уже не раз писал об этом в печати.

– Редактор, разрешите папиросу! – попросил кто-то из актеров.

– Рад служить… – И редактор любезно протянул серебряный портсигар в форме блокнота.

Отступив немного, Янка с интересом принялась рассматривать журналиста. О людях этого круга она знала только понаслышке, в провинции они пользовались большим уважением; по представлениям Янки, это был идеальный тип человека, воплощение добродетели, выразитель высоких мыслей, образец таланта, ума и благородства. Янка с восхищением смотрела на редактора, такого человека вблизи она видела впервые.

Сколько раз в деревне, слушая одни и те же разговоры о хозяйстве, домашних хлопотах, о политике, дожде и погоде, Янка воображала себе иной мир и людей, которые будут говорить ей об идеалах, искусстве, о человечестве, прогрессе, поэзии и сами будут воплощать в себе эти идеалы.

Сейчас ей очень хотелось, чтобы редактор не уходил и хоть минуту еще поговорил с ней. Он и в самом деле обратился к девушке:

– Вы, должно быть, недавно в труппе? Я не имел счастья вас видеть.

– Только сегодня принята.

– Играли прежде где-нибудь?

– Нет, на профессиональной сцене никогда! Выступала в любительских спектаклях.

– Так начинают почти все драматические таланты. Знакомо, знакомо. Не раз говорила мне о том же Моджеевская, [9]9
  Моджеевская Елена (1840–1909) – польская трагедийная актриса с мировым именем.


[Закрыть]– произнес он со снисходительной улыбкой.

– Редактор… ваши обязанности? – позвала Качковская, протягивая руки.

Редактор застегнул пуговицы ее перчаток, поцеловал несколько раз каждую руку и снова подошел к занавесу.

– Так вы в первый раз?.. По-видимому, семья… протест… непреклонное решение… глухая провинция… первое любительское выступление… трепет… успех… ощущение в себе божьей искры… Мечты о настоящей сцене… слезы… бессонные ночи… борьба с окружающими… наконец, разрешение, а может быть, тайное бегство ночью… страх… волнения… визиты к директорам… ангажемент… восторг… искусство… божественно! – произносил он без остановки и почти без выражения.

– Вы угадали… Именно так со мной и было.

– Вот видите, я сразу понял. Интуиция – это все! Беру вас под свою защиту, честное слово! Для начала небольшая заметочка, дальше кое-какие подробности под сенсационным заголовком, потом подвал о новой звезде на горизонте драматического искусства, – торопливо сыпал он словами, – сотворим шум, создадим чудо! Зритель в ажиотаже… Директора будут рвать вас друг у друга, и через год-два… столичная сцена…

– Но, пан редактор, ведь меня никто не знает, еще неизвестно, есть ли у меня талант.

– Есть у вас талант, даю слово! Интуиция мне подсказывает. Не доверяйте чувствам, держитесь подальше от рассуждений, отбросьте расчет, но интуиции верьте!..

– Редактор, скорее! – позвали его.

– До свидания! До свидания!..

Послав ей воздушный поцелуй, он снова притронулся к цилиндру и убежал.

Та самая интуиция, прислушиваться к которой советовал редактор, подсказывала ей не принимать всерьез его слов. Сам он показался Янке слишком легкомысленным, а выводы его слишком поспешными; эти обещания написать заметку, статью, заверения насчет таланта были похожи на чудачества. Лицом, жестами и своим щебетом он напоминал Юзя, известного в Буковце ветренника и пустомелю.

Начался второй акт.

Теперь Янка смотрела без особого энтузиазма, спектакль уже не захватывал ее, как вначале. Она была недовольна тем, что охладела и прежнего восторга уже не испытывала.

– Ну, как вам нравится театр? – спросила брюнетка из хора.

– Очень, – ответила Янка.

– О, театр – это чума, если кого зацепит, то уж аминь! – убежденно заявила брюнетка.

За кулисами, в полутемных проходах между декорациями было полно народа, В ожидании выхода стояли актеры, по углам прятались парочки, повсюду слышался шепот, тихий смех. Помощник режиссера, старый, лысый, в одном жилете и без воротничка, метался по сцене. В одной руке он держал экземпляр пьесы, в другой – звонок.

– На сцену! Сейчас ваш выход… быстро!.. – торопил он актеров, и сам вспотевший, разгоряченный, бегал по уборным, собирая опаздывающих, приводил их на сцену, следил за репликами на подмостках, смотрел сквозь сукна и в нужный момент командовал:

– Выход!

Янка видела, как вдруг обрывались беседы, актеры расходились, не закончив разговора, оставляли недопитыми кружки с пивом, бросали всё, устремлялись к выходу и ожидали своей очереди неподвижные, безмолвные или, наоборот, возбужденно повторяли слова роли, стараясь войти в образ; она видела, как трепетали губы, подкашивались ноги, дрожали веки, как бледнели лица под слоем грима, как лихорадочно горели глаза.

– Выход! – раздавалось, словно щелчок хлыста. Актер вздрагивал, придавал лицу должное выражение, трижды крестился и выходил на сцену.

Всякий раз, когда на сцену открывалась дверь, Янка чувствовала на себе горячее дыхание зала, ее смущали и обжигали жадные взгляды публики.

Потом двери закрывались, и снова начинались галлюцинации: полумрак, яркие краски, звуки невидимой музыки, эхо пения, отзывающееся в темных углах, приглушенные шаги, неясные шорохи, всеобщее возбуждение, аплодисменты, подобные отдаленному шуму ливня, полосы ослепительных лучей, сутолока, трагические вопли, стоны – вся эта мелодрама, протекавшая помпезно и крикливо, волновала ее, но уже не так, как в первом акте: там она чувствовала себя участником, она играла, страдала вместе с этими бумажными героями, отчаивалась и любила; она замирала перед выходом, чуть не падала от сладостного чувства в патетические минуты; иные слова вызывали у нее дрожь, такую странную и мучительную, что она тихо вскрикивала и на глазах у нее выступали слезы.