Текст книги "Комедиантка"

Автор книги: Владислав Реймонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

– Даю! – ответила Янка серьезно.

– Я вашему слову верю как мужскому, хотя вообще бабье слово – только фраза, бросаются им часто, но никогда не выполняют. До свидания!

Он крепко сжал ее руки, приподнял их, будто хотел поцеловать, но тут же отпустил, заглянул ей в глаза, засмеялся как-то неестественно – и выбежал.

Янка долго думала о Глоговском. Она почувствовала к нему такую искреннюю благодарность, обрела столько силы, такое бодрое настроение после разговора с ним, что ей захотелось еще раз увидеть своего друга, и она жалела, что не знает, каким поездом он едет.

А иногда снова поднималось в ней нечто такое, что громко протестовало против этой помощи, и тогда сочувствие Глоговского казалось оскорблением.

– Милостыня! – с горечью шептала Янка, и боль унижения жгла сердце.

«Что это? Я не могу жить одна, своими силами, без посторонней помощи? Я вечно должна на кого-то опираться? Кто-то постоянно должен опекать меня? Но ведь другие-то справляются».

Но эти размышления длились недолго; спустя некоторое время она уже шла выкупать из ломбарда браслет, да еще по дороге купила себе осеннюю шляпку.

Жизнь тянулась как-то медленно, лениво и скучно.

Янку поддерживала только надежда, скорее глубокая вера в то, что скоро все изменится, и в этом тоскливом ожидании она все больше стала обращать внимание на Владека. Янка знала, что он любит ее. Чуть не каждый день выслушивала она его признания, но в душе только посмеивалась; несмотря ни на что, она не хотела стать тем, чем были ее приятельницы. У нее, всегда питавшей органическое отвращение ко всякой грязи, эти женщины вызывали брезгливость. Ухаживания Владека впервые в жизни начали пробуждать в ней серьезные мысли о любви.

Янка мечтала о любви к человеку, которому бы отдалась вся и навсегда; о жизни вдвоем, полной восторг, как рисовали ее писатели в пьесах; тогда ей виделись образы влюбленных, их страстные объятия, порывы всемогущей любви, при одной мысли о которой тело пронизывала дрожь.

Янка не знала, откуда приходят эти мечты, но они приходили все чаще, несмотря на нужду, которая росла, несмотря на голод, который сжимал ее в цепких объятиях. Браслет снова попал в ломбард: нужно было постоянно покупать новые тряпки для сцены, так что иногда приходилось отказывать себе в пище. Театр ставил все новые и новые пьесы, стремясь завоевать успех, но успех не приходил.

Это угнетало и мучило Янку, лишало сил, и в то же время в ней назревал глухой бунт.

Сначала Янка чувствовала нечто вроде обиды на всех. С какой-то дикой завистью оглядывала она женщин на улице, не раз охватывало ее бешеное желание остановить нарядную, шикарную даму и спросить, знает ли та, что такое нужда?

Лица женщин, их одежда, безмятежные улыбки говорили, что эти дамы вряд ли знают о людях, которые страдают, голодают и плачут.

Но потом она стала понимать, что и сама одета так же, как другие, что таких, как она, может быть, больше; они проходят мимо нее и, тоже голодные, отчаявшиеся, бросают взгляды на прохожих. Янка пыталась найти в людской толпе лица, полные страдания, и не могла. Все выглядели довольными и счастливыми.

В такие минуты нечто вроде триумфа над разодетой и сытой толпой светилось на ее лице. Она чувствовала себя выше этого мира.

«У меня есть идея, цель!» – думала Янка.

«А для чего живут они? Зачем?» – спрашивала она себя не раз.

И не зная, как ответить, с улыбкой сожаления смотрела на их жалкое существование.

– Мотыльки! Неизвестно откуда? Зачем? И куда? – спрашивала Янка, наслаждаясь тихим презрением к людям, которое разрасталось в ней все больше и больше.

Директоршу Янка ненавидела теперь от всей души. Цабинская была с ней всегда подчеркнуто любезна, но за уроки не платила, с милой улыбкой используя свое положение. Янка не могла с ней порвать, хорошо понимая, что под обворожительной маской скрывается ведьма, которая никогда не простит ей этого. Янка презирала ее как женщину, как мать и актрису. Теперь она раскусила Пепу и ненавидела ее. Это было неизбежно: в состоянии смятения и растерянности она должна была кого-то безумно любить или ненавидеть.

Янка еще не любила, но уже ненавидела.

– Вы знаете, просто невероятно, чтоб директорша с ее ограниченностью сама распределяла роли! – сказала она однажды Владеку, обиженная тем, что ее обошли при постановке старой мелодрамы под названием «Мартин-подкидыш».

– Жаль, что вы не попросили у нее роль, вы же видите, директор бессилен.

– В самом деле! Прекрасная мысль! Попробую завтра.

– Просите роль Марии в «Докторе Робине», ставят на следующей неделе. У нас берет ангажемент один любитель, и роль Гаррика должна быть его дебютом.

– А роль Марии? Какая она?

– На редкость хороша! Мне кажется, вы бы сыграли ее блестяще. Могу принести.

– Хорошо, прочтем вместе.

На следующий день Цабинская торжественно обещала исполнить просьбу Янки. После обеда Владек принес «Доктора Робина». Он впервые пришел к Янке и постарался быть особенно красивым, элегантным, вежливым и при этом меланхолически рассеянным. Он превосходно разыгрывал любовь и уважение; был очень робок, словно от чрезмерного счастья.

– Первый раз чувствую себя таким счастливым и несмелым! – сказал Владек, целуя Янке руку.

– Почему же несмелым? Вы всегда так свободно держитесь на сцене! – несколько смутившись, возразила Янка.

– Да, но на сцене только играешь счастье, а здесь я и в самом деле счастлив.

– Счастливы? – повторила она.

Владек бросил на нее такой пламенный взгляд, так выразительно оттенил его улыбкой и с таким мастерством изобразил на лице восторг и любовную истому, что, покажи он все это на сцепе, он наверняка заслужил бы аплодисменты.

Янка отлично поняла его, и что-то дрогнуло в ней, будто слегка задели новую струну в сердце.

Владек начал читать пьесу. С каждым словом Марии темпераментная натура Янки загоралась огнем; затаив дыхание, не сводила она глаз с Владека, слушала, не решаясь словом или жестом разрушить впечатление, боясь спугнуть очарование, исходившее от его голоса и бархатисто-черных глаз.

Когда Владек кончил читать, Янка в упоении произнесла:

– Прекрасная роль!

– В этой роли вы произведете фурор, я не сомневаюсь.

– Да… Кажется, я сыграла бы ее неплохо.

– «Гаррик, создатель душ, такой могучий в "Кориолане"!» – повторяла она запомнившуюся фразу.

При этом лицо Янки светилось таким вдохновением, такой глубокой внутренней радостью, что Владек не узнавал ее.

– Да вы энтузиастка!

– Я люблю искусство! Все для него, и все в нем – вот мой девиз. Вне искусства для меня ничего не существует! – проговорила она с воодушевлением.

– Даже любви?

– Искусство кажется мне более удачным воплощением идеала, нежели любовь.

– Но искусство более чуждо людям и не столь необходимо в жизни, как любовь. Без него мир мог бы существовать, а без любви… никогда! К тому же искусство приносит горчайшие разочарования.

– Но и высшие наслаждения. Любовь волнует одного человека, искусство же – целое общество, это синтез. Его любит все человечество; из-за него страдают, и оно же приносит бессмертие.

– Это только мечты. Тысячи людей, прежде чем убедиться в этом, отдали жизнь недосягаемому призраку, и тысячи людей прокляли его.

– Да! Жизнь этих тысяч была миражем, зато они чувствовали больше, чем те, которые ни о чем не мечтали.

– Но они не были счастливы, так чего же стоят их мечты…

– А остальные счастливы?

– В тысячу раз больше, чем… мы!

Это «мы» он многозначительно подчеркнул.

– О нет! – воскликнула Янка. – Мы бываем счастливы равно и в горе и в радости, в муках и восторгах; уже и то счастье, что мы можем развиваться духовно, желать необъятного; создавать в своем воображении миры более совершенные, чем те, что нас окружают; и даже в самые горькие минуты мы способны петь гимны в честь красоты, бессмертия и мечтать, но мечтать так, чтобы совершенно забыть о жизни и жить только в мечтах!

В этот момент Янка чувствовала себя очень счастливой, волнение мешало ей говорить, и она торопилась высказать все самое важное и сокровенное.

Ее видения приняли сейчас такие отчетливые формы, так захватили ее, что Янка уже забыла о своем собеседнике и выражала мысли все более и более отвлеченные.

Интерес, с которым Владек слушал ее вначале, сменился нетерпением.

«Комедиантка!» – думал он с иронией.

Он был уверен, что Янка для того расправляет перед ним павлиньи перья восторга, чтобы ослепить и покорить его. Ои не отвечал и не прерывал Янку, но ее философия наводила на него скуку: свое счастье он определял тремя словами: «Кабак, деньги и девица».

– Немного сентиментальна эта роль Марии, – добавила Янка после долгого молчания.

– Мне она показалась лиричной, и только.

– Я хотела бы сыграть Офелию.

– Вы знаете «Гамлета»?

– Последние два года я читала только драмы и мечтала о сцене, – просто ответила Янка.

– Поистине, стоит преклонить колена перед таким энтузиазмом!

– Зачем? Нужно лишь помочь ему… дать простор…

– Если б я мог. Поверьте, я всем сердцем хотел бы видеть вас на вершине славы.

– Да, – ответила она не очень убежденно. – За «Робина» большое спасибо.

– Может быть, переписать вам роль?

– Перепишу сама, это доставит мне удовольствие.

– При разучивании роли, если пожелаете, я мог бы вам подыграть.

– Мне неловко отнимать у вас время…

– Оставьте мне несколько часов на спектакль, а остальным временем можете располагать как угодно, – горячо проговорил Владек.

С минуту они смотрели друг на друга.

Потом он долго и с чувством целовал Янкину руку.

– Завтра начинаю учить роль, у меня свободный день.

– Я тоже не участвую в спектакле.

Владек вышел, недовольный собой: хотя он и называл ее комедианткой, но ее прямота и увлеченность заставляли признать ее превосходство как человека и как артистки.

Владек иронически посмеивался над Янкиными речами, но нравилась она ему безумно и с каждой встречей все больше.

Янка лихорадочно взялась за «Робина».

Через несколько дней она уже знала на память не только свою роль, но и всю пьесу. Янка так загорелась желанием сыграть героиню, что жила теперь только будущим спектаклем. Давнишние мечты, на время приглушенные нуждой и театральной лихорадкой, опять вспыхнули ярким пламенем и загипнотизировали ее. Снова театр переполнил все ее существо, так что в сознании уже не осталось места для чего-либо другого; в минуты экстаза он представлялся Янке мистическим алтарем, который вознесся над повседневным бытом и пылал огнем, как куст Моисея, [35]35
  Куст Моисея. – Согласно библейскому сказанию, под горой Синай у горящего куста Моисею было передано голосом Иеговы одно из божественных предначертаний.


[Закрыть]являя собой ослепительное чудо.

Владек бывал у Янки каждый день перед спектаклем, ему уже наскучили эти совместные чтения, его раздражало, что Янка, по-сумасшедшему отдаваясь искусству, на него самого не обращает никакого внимания. Он не мог пробиться со своей любовью через этот лихорадочный энтузиазм, и все же по-прежнему навещал ее.

С каждым днем он все сильнее жаждал ее любви. Ее наивность и талант, который он угадывал, еще больше разжигали его чувство; к тому же Владек давно мечтал о такой утонченной, образованной любовнице. Его грубая, чувственная натура заранее наслаждалась победой.

Было очень заманчиво овладеть девушкой очаровательной и необыкновенной, совсем непохожей на его прежних любовниц.

Он жаждал близости с ней еще и потому, что Янка представлялась ему одной из тех дам высшего общества, на которых Владек не раз смотрел с вожделением, прогуливаясь по Уяздовской аллее.

Владек догадывался о том, что он небезразличен Янке, и опутывал ее сетью, сотканной из улыбок, нежных слов, вздохов и преувеличенного внимания.

Для Янки это был самый прекрасный период ее жизни. Нужду она презирала, как временное неудобство или преходящее страдание. Совинская после визитов Владека снова подобрела к ней. Она посоветовала Янке продать все лишние платья и даже предложила свои услуги.

Время текло в нетерпеливом ожидании спектакля.

Жизнь напоминала замысловатый сон. Сквозь призму мечтаний мир опять казался светлым, люди – добрыми. Она забыла обо всем, даже о Глоговском; письмо его, так и не дочитав, убрала в стол, отложила на будущее – сейчас она жила только будущим.

Даже с действительностью она боролась мечтами о будущем.

Ну, и любила Владека.

Янка не знала, как это случилось, но она уже не могла без него обойтись и чувствовала себя очень счастливой и спокойной, когда, опершись на его руку, шла по улице и слушала его низкий мелодичный голос. Бархатный, мягкий взгляд его черных глаз обжигал девушку огнем и наполнял сладкой истомой. Все во Владеке влекло Янку.

Как неповторим он был на сцене! С каким вдохновением играл несчастных любовников в мелодрамах! Сколько очаровательной простоты было в его разговоре, позе и жестах. Он был любимцем публики, да и пресса не скупилась на похвалы, предсказывая Владеку блестящее будущее.

Янке доставляли удовольствие даже аплодисменты, которыми его награждали на сцене. А он, в свою очередь, так ловко умел выложить весь запас своего ума, что его считали образованным, хотя в нем только и было, что ловкость да нахальство варшавского гуляки и скандалиста; но он был ее единственным, первым, кому она отдала себя, и ей казалось, что это неразрывно связало их вечными узами.

Случилось это после одной из репетиций «Робина», где Владек играл Гаррика.

Потом он говорил, а вернее, декламировал ей о любви с таким, темпераментом и пафосом, что это не могло не тронуть ее; впервые ее охватил прилив нежности, и в растаявшем сердце родилась жажда огромного, беспредельного счастья. Душа наполнилась новым, незнакомым чувством.

Янка даже не понимала, что с ней происходит, она не могла противостоять очарованию его голоса; любовный шепот, горячие поцелуи, пламенные взгляды наполняли ее непреодолимой жаждой наслаждения.

Она как будто была загипнотизирована и отдалась ему с безотчетной покорностью ослепленного существа, без слова протеста.

Янка даже не знала, кого в нем любит: актера, превосходно игравшего на ее увлеченности, или человека. Просто она не думала об этом. Янка любила потому, что любила, Владек дополнял театр и искусство и был в такие минуты их олицетворением. Ей казалось, что его глазами она видит дальше и глубже.

Янка чувствовала себя взрослой и обогащенной настолько, что отдаленных планов, грядущей славы было уже недостаточно, хотелось иметь что-то свое, что явилось бы источником ее духовного роста и поддержкой в трудную минуту.

Янка не чувствовала себя одинокой, она могла делиться с Владеком самыми сокровенными мыслями и мечтами, излагать ему проекты на будущее, репетировать с ним роли; он был ее физическим дополнением, руслом, куда уходили излишки ее кипучей энергии.

Она не растворялась в нем, она внутренне поглощала его.

Янка не задумывалась над тем, что она ему отдалась, что отныне он ее любовник и господин, а она его собственность.

Не задумывалась Янка и над тем, есть у него душа или нет; достаточно было того, что он красив, известен, любит ее и нужен ей.

И даже ее интимные признания носили оттенок подсознательного превосходства. Она часто говорила с ним, но никогда не спрашивала его мнения и редко выслушивала его ответы.

Владек чувствовал, что Янка держит его на расстоянии, и это неприятно задевало его; несмотря на их близкие отношения, он не мог обращаться с ней свободно, по-свойски. Это ущемляло его самолюбие, но что-либо изменить он был бессилен.

Он владел ее телом, но душа Янки не принадлежала ему, эта женщина не приносила себя в жертву любимому и не бросала ему под ноги все, что имела.

Это его раздражало, временами вызывало скуку, но вместе с тем непреодолимо влекло к ней, и он умножал знаки своей любви, рассчитывая, что удвоенной дозой сентиментальной лжи, более тонкой игрой в нежность победит и завоюет ее окончательно. Однако это ему не удавалось.

Между тем, пока Янка предавалась любви, нужда все настойчивее стучалась в ее двери. Янка понемногу распродавала свое имущество, нередко испытывала голод, но это не могло отнять у нее радость: стоило ей увидеть рядом с собой Владека или углубиться в роль, как все горести тут же забывались.

А премьера «Робина» откладывалась со дня на день: любитель, намеченный на главную роль, заболел. Нужно было ставить пока что-то другое: положение в театре и без того было не блестящим. Янка ждала, снедаемая нетерпением и надеждой поскорей выбиться из толпы хористок, покончить с нуждой; к тому же ей не терпелось воплотить на сцене образ Марии, который уже сформировался в ее воображении.

Янка даже не замечала, что за кулисами растет брожение, что актеры о чем-то договариваются, что каждый день возникают, а через несколько дней уже рушатся проекты новых трупп.

Кшикевич несколько раз деликатно намекал Янке, что, если она пожелает, она может теперь же ангажироваться к Чепишевскому.

Но Янка не соглашалась, она помнила о предложении режиссера, на нее там рассчитывали, да и предложение было слишком заманчивым, чтобы от него отказаться.

Топольский в самом деле собирал группу; об этом говорили по секрету, но уже все без исключения. Известно было, что Мими, Вавжецкий, Песь с женой и кое-кто из молодежи заключили контракты, а Топольский будто бы подписал договор с люблинским театром, только что построенным, взяв на это деньги у Котлицкого и еще у кого-то из меценатов.

Цабинский, разумеется, обо всем знал и громко смеялся над этими проектами; он хорошо понимал, что стоит ему заикнуться о повышении гонорара – и к нему перебегут все, кто сейчас договорился с Топольским. Цабинский предсказывал, что Топольский не продержится и сезона, обанкротится, не верил и в то, чтобы нашлись охотники ссужать деньги на основание театра.

– Таких дураков уже нет! – во всеуслышание заявил он.

Более всего вызывала у него насмешки замышляемая Топольским реформа; он открыто называл ее сумасбродством. Директор слишком хорошо знал публику и ее запросы.

Топольский часто устраивал у себя вечеринки, на которые приглашал тех, кто мог ему пригодиться, но открыто еще не говорил о новой труппе; зато Вавжецкий, взявший на себя все хлопоты, ратовал за новое дело как за свое собственное; теперь он совсем осмелел и, не стесняясь, требовал у Цабинского повышения жалованья.

Янка несколько раз была на вечеринках у Топольского, но испытывала там смертельную скуку; мужчины, как правило, дулись в карты, а женщины если не сплетничали и не жаловались на свою судьбу, то собирались тесным кружком и шептались друг с другом.

Однако Янку в свои тайны не посвящали, зная о том, что она бывает у Цабинского на уроках.

На последнем из таких вечеров Майковская за чаем, так, чтоб никто не слышал, попросила Янку задержаться, пообещав, что потом они с Топольским ее проводят.

Владека на такие беседы не приглашали – он был открытым и неизменным сторонником Цабинского.

Когда все ушли, Топольский сел напротив Янки и стал рассказывать ей о будущей труппе.

– Это будет образцовый театр, глашатай подлинного искусства! Состав труппы отличный, заключен контракт с одним из лучших городов, репертуар тоже подобрали, часть костюмов приобрели… Почти все готово…

– Чего же недостает? – спросила Янка и решила, что постарается попасть именно в эту труппу.

– Не хватает немного денег. Самую малость! Какой-нибудь тысячи рублей на первый месяц…

– А взять в долг нельзя?

– Можно. Собственно, об этом я и хочу поговорить с вами по-дружески, поскольку вас мы уже считаем своей. Я дам вам хорошее жалованье и те же роли, что и для Мели, я знаю, что вы можете играть. У вас есть внешность, голос, темперамент и, что всего важнее, ваша интеллигентность, одним словом – все качества первоклассной актрисы.

– Благодарю! От всего сердца благодарю вас! – просияла Янка.

И в порыве радости поцеловала Майковскую, которая по своей привычке почти лежала на столе, бессмысленно уставившись на лампу.

– Но вы должны нам помочь! – проговорил Топольский после минутного молчания.

– Я?! Но что я могу? – удивилась Янка.

– Очень многое! Если только захотите.

– О! Можете не сомневаться, конечно захочу, ведь это же в моих интересах; но как я могу помочь, чем могу быть полезной?

– Речь идет о тысяче рублей. Деньги эти, видите ли, есть, но есть и небольшое условие.

– Какое же? – спросила она с любопытством.

Топольский придвинулся к ней ближе, по-приятельски взял за руки, после чего ответил:

– Панна Янина! От этого зависит не только судьба нашего театра, но и ваше будущее как актрисы. А потому скажу вам прямо: есть человек, который дал бы и две тысячи, но только вам лично, на иные условия он несогласен.

– Кто же это? – с тревогой спросила Янка.

– Котлицкий!

Янка опустила голову, и в комнате воцарилось молчание. Топольский смотрел на девушку с беспокойством, на лице Майковской блуждала двусмысленная, ехидная улыбка.

Янка едва не вскрикнула от неожиданности, так больно задело ее это предложение. С минуту она молчала, потом поднялась с места и твердо, решительным голосом произнесла:

– Нет, господа! Я не пойду к Котлицкому… А то, что вы мне предлагаете, – просто мерзость! Только в театре люди могут утратить всякое представление о морали, склонять к подлости и ради собственной выгоды толкать на дно других. Но вы ошиблись! Так низко я еще не пала. Больно сознавать, что вы могли хоть на минуту допустить, будто я соглашусь пойти к Котлицкому: этот человек мне противнее самого мерзкого гада! – все возбужденней говорила Янка.

– Панна Янина! Давайте все обсудим трезво, не будем возмущаться…

– И вы смеете говорить – не будем возмущаться?!

– Я вынужден так говорить – вы же просто неопытны, и только; вам кажется, моя просьба – это нечто чудовищное, она столкнет вас в грязь, осрамит, обесчестит…

– Боже мой, а что же это?! – воскликнула Янка, пораженная.

– Если не ломать комедии, не играть в прятки, а взглянуть на вещи трезво, то мы увидим, что это самая обычная вещь. О чем я прошу вас? Чтобы вы пошли к Котлицкому и взяли деньги, которые создадут нам театр и без которых мы не можем выехать из Варшавы. Что же тут плохого? Что плохого в поступке, который всех нас осчастливит?

– Как? Вы не видите ничего плохого в том, чтобы я, женщина, сама пошла на квартиру к мужчине? И за что он даст мне тысячу или две тысячи рублей?

– В вашем сожительстве с Глоговским разве кто-нибудь видел плохое? Кто упрекает, что вы теперь живете с Владеком? Что тут позорного? Все мы так живем, и неужели все поступаем подло? Нет! Все это вещи второстепенные, у нас у всех есть главное – искусство!

– Нет, не могу, – отвечала она тихо, обескураженная и подавленная тем, что все знают о ее отношениях с Владеком.

Янка все еще слушала Топольского, но она уже не понимала, что он говорит. Он приводил ей примеры, просил, говорил о том, что театру все они посвятили жизнь, что женская ласка – не такая уж большая жертва, что своим отказом она нанесет смертельный удар труппе, что на нее все рассчитывали, что все будут по гроб ей благодарны, ибо своим самопожертвованием она спасет десятки людей, что сам театр будет связан с ее именем. Он хотел во что бы то ни стало сломить ее упорство, которое было для него непонятно. Но Янка осталась непреклонной.

– Если бы даже моя жизнь зависела от этого, я и то не пошла бы… скорее решилась бы умереть!

– Тогда… прощайте! – со злостью сказал Топольский.

Янка пыталась найти какие-то оправдания, что-то объяснить, но Майковская набросила ей на плечи плащ, нахлобучила на голову шляпу и, осыпав градом оскорблений, настежь распахнула перед Янкой дверь.

Янка не сопротивлялась. Машинально спустилась она с лестницы, также машинально направилась к дому.

Порывая с Топольским, Янка не могла уже, конечно, рассчитывать на его труппу, но обиднее всего было то, что ее считают беспутной девкой, смеют делать такие предложения, ожидая, что она согласится… Янка долго не могла успокоиться.

Ночью ей снились то Котлицкий, то Владек, то театр. Все ее ругали и проклинали, за ней гналась банда оборванцев, они пытались ее схватить, избить… В толпе она различила лица Мели, Топольского, Мими, Вавжецкого.

А то вдруг ей снилось, будто она идет по улице, и все смотрят на нее так странно и недоброжелательно, что хочется провалиться сквозь землю, лишь бы не видеть эти лица, но нет уже сил тронуться с места: толпа колышется возле нее, а Топольский стоит и громко издевается: «Смотрите! Жила с Глоговским, теперь любовница Владека!». И все отворачиваются от нее.

И вдруг новое видение. Янка даже вскрикнула во сне, увидев, как отец идет под руку с Кренской и говорит, указывая на дочь: «Жила с Глоговским, теперь любовница Владека!».

– О боже! – мучительно шепчет Янка сквозь сон. – О боже!

А толпа знакомых все растет: ксендз из Буковца, пансионные наставницы, школьные подруги, Гжесикевич – все спешат пройти мимо и смотрят на нее с той жуткой улыбкой, от которой становится больно, как от удара кнутом.

Проснулась Янка заплаканная и смертельно уставшая.

Еще перед репетицией за ней зашел Владек. Янка сама бросилась ему навстречу. Такого с ней еще не случалось.

– Все знают! – прошептала она, скрывая лицо на его груди.

Он догадался, в чем дело.

– Ну так что ж? Разве это преступление? – заметил он невозмутимо, но все же помрачнел; сидя на стуле, он то начинал ерзать, то нервно потирал колено.

Янка заметила его состояние и, тут же позабыв о своих горестях, участливо спросила:

– Ты болен? Что с тобой?

– Со мной? Ничего. Должен вот несколько рублей и не могу отдать. Матери говорить не хочется, это ее совсем добьет… опять больна! Цабинский не дает ни гроша, хоть лопни!

Владек попросту врал: он играл целую ночь и проигрался.

Янка вспомнила, как выручил ее когда-то Глоговский, и сейчас же, не задумываясь, отстегнула золотые часики с цепочкой и положила перед ним.

– Денег у меня нет. Заложи и заплати долг, – не колеблясь, предложила она, – а что останется, принеси мне, у меня тоже ничего не осталось.

– Нет, ни за что! Как можно! Деточка моя, я не могу этого взять! – воскликнул Владек в первом благородном порыве.

– Возьми, прошу тебя… Если любишь меня, возьмешь…

Владек еще с минуту поломался, но затем сообразил, что, если у него будут деньги, он сможет отыграться.

– Нет! Это никуда не годится! – сопротивлялся Владек, но уже не так настойчиво, как раньше.

– Ступай уж, а на обратном пути зайдешь, вместе позавтракаем.

Владек поцеловал ее, прикинулся сконфуженным, пробормотал что-то в благодарность, но часы все же взял и отправился в ломбард.

Вернулся он очень скоро и принес тридцать рублей. Двадцать тут же взял в долг и хотел даже оставить расписку. Но Янка так рассердилась, что ему пришлось просить прощения; потом они вдвоем пошли завтракать.

Они жили как муж и жена. В театре знали об их отношениях, но на столь обычное дело никто не обращал внимания.

Зато Совинская донимала Янку намеками и щедро награждала презрением. Прежде она расхваливала Владека, а теперь говорила о нем только гадости. Старуха, казалось, испытывала огромное удовольствие, издеваясь над Янкой.

Это было местью за сына.

Наконец были назначены репетиции «Робина». Об этом Янке сообщил Владек – сама она уже несколько дней не выходила из дома, чувствуя себя очень слабой. То на нее нападала какая-то изнуряющая сонливость, то нестерпимо болела поясница, а иногда девушкой овладевала такая беспомощность и растерянность, что она готова была плакать, ей не хотелось подниматься с кровати, и Янка целыми днями лежала, уставившись неподвижным взглядом в одну точку. Постоянно донимал шум в голове и мучила такая жажда, что ничем невозможно было ее утолить. Но как только Янка узнала, что будет играть, она сразу же почувствовала себя здоровой и сильной.

На репетицию Янка пошла с тревогой, но стоило ей увидеть любителя – будущего Гаррика, как она тут же успокоилась. Это был маленького роста, щуплый и очень медлительный юнец, он не выговаривал «л» и ходил вразвалку. Он был кузеном одного из влиятельных журналистов, который ему протежировал, и поэтому смотрел на провинциальный театр свысока и относился ко всем снисходительно. Над ним деликатно подшучивали, а за глаза смеялись без стеснения.

На репетицию труппа, будто сговорившись, явилась в полном составе.

Как только Янка вышла на сцену, Майковская демонстративно удалилась за кулисы, а Топольский с ней даже не поздоровался.

Янка поняла: с этими кончено навсегда. Но мысли заняты были уже другим; началась репетиция. И хотя Янка собиралась репетировать вполголоса, она не могла удержаться от того, чтоб не играть по-настоящему.

Янку раздражало, что все вокруг на нее смотрят. Куда она ни поворачивалась, она обязательно встречалась с кем-нибудь взглядом. Ей казалось, что в глазах – насмешка, с губ готово сорваться ироническое замечание. И Янка, разволновавшись, то вдруг давала волю своему темпераменту, то невнятно бормотала слова роли.

Майковская перешептывалась с Зажецкой и смеялась без стеснения, выражая свое мнение о Янкиной игре. Янка нервничала, выход ей не удавался, и Топольский несколько раз заставлял ее повторять все сначала. Она знала, что все это значит, и не принимала близко к сердцу ни насмешки Мели, ни придирки режиссера. Она продолжала играть, и, несмотря на волнение, играла так, что постепенно вокруг воцарилась тишина, никто уже не смеялся и не паясничал.

Помощник режиссера ходил из кулисы в кулису, потирал руки и бормотал:

– Хорошо, но мало еще пафосу, слишком мало!

– Но ведь она уже кричит, а не говорит! – съязвила Майковская.

– Моя дорогая! У вас бывают конвульсии на сцене, но вас из вежливости никто в этом не упрекает, – ответил ей Станиславский.

– Не так! Вы что, ветряную мельницу изображаете? Кто же так руками размахивает? – придирался режиссер.

– Не конфузьте ее, это же первая репетиция! – заметила из кресел Цабинская.

– Ходите по сцене как гусыня! – раздраженно бросил Топольский.

– Очень подошла бы для прачечной! – прошипела Меля.

Несмотря на то, что Янка готова была расплакаться от обиды, она не позволила себе выйти из роли и ни на минуту не потеряла самообладания.

Когда Янка закончила, Цабинская торжественно поцеловала ее и громко, так, чтобы могла слышать Майковская, стала хвалить:

– Поздравляю, милая, вы отлично сыграете эту роль!

– Отработайте только детали, – советовал Станиславский.

– Это же репетиция! А у меня в голове уже готовый образ.

– Теперь у нас есть настоящая героиня и по красоте и по таланту! – нарочито громко сказала Росинская.

Майковская бросила на нее уничтожающий взгляд, но промолчала.

Янка чувствовала себя такой счастливой и доброй, что готова была обнять весь мир.

Через два дня должно было состояться представление. Это время было самой светлой полосой ее жизни. Она радовалась как ребенок.

– Наконец-то! Наконец-то! – шептала она в упоении. Кончится нужда, кончатся унижения!