Текст книги "Повести и Рассказы (сборник)"

Автор книги: Владимир Покровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 38 страниц)

Он меня не услышал. Он со значением продолжал:

– Но! Но живем-то мы сейчас! И оно, это сейчас, уже сейчас гадит, уже сейчас мешает нас с грязью, хотя мы пока девственность свою блю-у-у-у-дем.

– Говори за себя! – с неожиданным раздражением сказала Тамарочка.

– А что я, не прав? Что сейчас это самое нельзя что ли?!

Тамарочка, единственная, которая из нас всех казалась пьяненькой, перестроилась моментально.

– А почему бы и вправду – не сейчас? – сказала она. – Чего тянуть-то, действительно? Ведь хочется.

При этом она смотрела на меня так, что Вера снова заненавидела. А Манолис усмехнулся скатерти грустно.

– Вот-вот, – подтвердил он. – Почему бы.

Тамарочка бросила на него странный взгляд, порывисто вскочила со стула.

– Родные мои! Милые! Я вас всех люблю, кажется, с самого дня рождения!

– Ну, так далеко ты не помнишь, – сострил Манолис.

– Нет, правда, я вся ваша!

Она тряхнула прической, заговорщицки мне подмигнула.

– Володя! Будете нашим рефери. У кого грудь лучше – у меня или у вашей?

Я от неожиданности промычал что-то вежливо-невнятное.

Она в ответ мигом содрала кофточку, под которой, как я и думал, ничего из одежды вовсе не наблюдалось. Безумно красными сосками уставились на меня две очень даже недурные грудки.

Тут же, не успела моя Вера опомниться, к Тамарочке подскочил Манолис, поправил ей кофточку, обнял за плечи и усадил.

– Ну… ну… ну… ну вот…

Тамарочка разочарованно поджала губки. Ей не дали сплясать стриптизик, постепенно переходящий в половой актик. Конечно, обидно.

– Вы извините, это у нее нервное, – торопливо заобъяснял заботливый Манолис. – Понимаете, лет пять назад с моей женой (он нежно погладил Тамарочку по плечу) приключилась одна неприятность и с тех пор…

– С вашей… ктой? – испуганно спросила Вера.

– Ктой?! – эхом повторил вопрос я.

– Это моя жена. Мы супруги, – сказал Манолис. – Только вот нервы у нее с тех пор никуда.

Тамарочка скучно смотрела в сторону. Мы с Верой обалдело переглянулись.

– А теперь я должен извиниться, но нам пора, – в совершенно идиотской великосветской манере объявил заботливый супруг. – Я тут ваш стакан уронил.

– Да ладно, брось, мы уберем, – сказал я.

– Нет, что вы, как можно. Я же…

Он нагнулся, что-то поднял с полу и недоуменно посмотрел на меня.

– Что бы это… Мы ведь вроде стаканами пользовались.

В руке у него был бокал, каких, наверное, никогда не знала моя убогая комнатенка, а, может, и вся убогая хрущевка, в которой я проживал.

Красного стекла, с длинной фигурной ножкой, очаровательных женских форм старинный бокал, теперь уж таких не делают.

Тамарочка оживилась и всплеснула руками.

– Ой, какая прелесть! – запела она. – А что ж это мы действительно из стаканов? давайте из хрусталя вино выпьем!

Вот тут-то, к еще большему всеобщему обалдению мы обнаружили посреди моего обшарпанного стола откупоренную шампанского. В серебряном ведерке. Со льдом.

Тревожно-торжественный колокол отчаянно и беспрерывно гудел в моем сердце. Или в душе. Словом, где-то внутри.

Потом мы пили и говорили часов до четырех ночи. После чего супруги церемонно откланялись со словами «Так значит, не забудьте!»

«Ждем-ждем!» – хором ответили мы.

А когда они ушли, случилось, глубокоуважаемые господа, нечто странное. Я не хочу сказать, что странности этой вечеринки – с бокалом, прической, шампанским, с этими самыми ее краснющими сосками тамарочкиными – прошли для меня незамеченными. Конечно, я от всего этого ошалел тогда. Чуть позже, совсем чуть-чуть, буквально через несколько часов, я понял, точней, заподозрил, что все это проделки Георгеса.

Не берусь сказать, почему я сразу стал грешить на эту самую книжку. Но, видно, страх перед ней и ожидание всяческих от нее такого рода каверз сидели во мне подсознательно. Я, сам не зная того (я так сейчас все это расшифровываю), ожидал именно чего-то в таком роде.

Другими словами, фантастическое, мистическое, какое хотите – но объяснение всему этому было. И только того, что произошло после ухода Тамарочки и Манолиса я до сих пор не могу себе объяснить. Ни вино, ни Георгес здесь не замешаны – верьте слову!

Вот эти вот тревожные колокола – они тут при чем.

Вера стояла задумчиво посреди комнаты руки в карманы. Ни фурии, ни Мамаева кургана – что-то поникшее, усталое и покорное.

– Знаешь, Далин-Славенецкий, я у тебя останусь сегодня. Все равно везде опоздала.

Она еще никогда у меня не оставалась. Раза два я просил ее об этом, довольно настойчиво, чуть морду не бил. Отказывалась все равно, надо домой. Муженек ее еще до меня смирился с изменами, он после армии вернулся к ней почти импотентом. С ним, рассказывала Вера, надо было по-шахтерски работать, в умат, чтобы тряпочка превратилась ну пусть не в карандашик, то хотя бы в плохо надутый воздушный шарик.

Я так понял, что у них какой-то договор был, чтобы ночь всегда проводить дома. Иллюзию семьи, что ли, хотел сохранить. В общем-то, ей тоже необходима была эта иллюзия. Иногда шутила – «Жамэ!», иногда всерьез, в защитной стойке – «Никогда не дождешься!».

А чего там, собственно, дожидаться – спали мы с ней. Давно. И с самого первоначала безо всяких угрызений.

Я спросил ее:

– Что-нибудь случилось?

– Ничего. Просто уходить не хочу. Ну их. Надоели. Останусь с тобой.

Что в ее головке тогда крутилось? Ведь никогда не расскажет!

– Так я остаюсь?

– На ночь? – уточнил я на всякий случай.

– Не боись, Далин-Славенецкий, только на ночь.

Эта их манера по фамилии звать!

Я подошел к ней вплотную, взял за плечи.

– Ага, Вер?

Она подняла голову, посмотрела на меня изо всех сил, странно так посмотрела, и комната вдруг переполнилась торжественной тревогой, звуки изменили свою суть и дальний колокол загудел не стихая, на одной ноте.

Вот этот колокол, вот это вот самое я никакими георгесами, глубокоуважаемые господа, объяснить не могу.

Она нежно-нежно:

– Далин-Славенецкий, тебе не кажется, что мы сегодня с тобой прощаемся?

– А?

– Все прощаемся и прощаемся…

– Нет, Верочка, милая. Нет, не кажется. А…

– Тебе не кажется, Володь, что на самом-то деле уже и некому больше прощаться, что все кончилось… что в этой комнате труп?

Нет, действительно, какая-то мистика напала на нас в ту ночь: в первую секунду я всерьез воспринял. Даже огляделся, тайно боясь.

– Ты чего, совсем, что ли? Какой еще труп?

– Ты ничего не чувствуешь? – тихо-тихо…

Бррррр! Я совсем не узнавал свою Веру.

Но почему именно труп?

– Потому что я пытаюсь удержать тебя изо всех сил, – с таким видом, будто она говорит что-то очень резонное, ответила Вера.

– Ну и я пытаюсь удержать тебя изо всех сил…

– Вот видишь.

Словом, такой вот у нас с ней разговор состоялся – будто это не мы говорили, а какие-то другие, словно они сквозь нас хотели достучаться друг до друга. И каждый из нас словно попал в положение человека, который понимает, что вот-вот умрет, – страха нет, небольшое сожаление и огромное любопытство. И тревожные колокола надо всем.

И я сказал Вере:

– Ладно. Оставайся, раз так.

И она осталась. Труп, чьего присутствия я не чувствовал, но чувствовала она, витал над нами где-то у потолка, приглушал сдержанный рев проезжающих мимо автомобилей и постепенно разрастался, занимая всю комнату, вжимая нас друг в друга. Пытаясь сохранить настроение, мы оба были чрезвычайно нежны, даже немножечко играли в беспредельную нежность, и это были очень искренние игры. Мы хотели, чтобы приготовление продлилось подольше, как в первый раз, но подольше не вышло, и мы очень быстро совокупились. И заснули, два теплых и гладких тела.

* * *

А утром я первым делом я вспомнил о будущих партнерах (она– то явно размышляла о том, что ждет ее дома – была мрачна).

– Почему ты не сказала, что они женаты? Ничего себе группешник! Это уж совсем полный атас.

– Я сама не знала. А почему «уж совсем»? Разве это что-то меняет?

Развратница. Ее даже похмелье не портило. Она прижималась ко мне и терлась о щеку.

– Ну все-таки, – рассудительно сказал я. – Как-то это… я не знаю… Супруги все-таки. Безнравственно чересчур. А?

Вера показала зубки.

– А что же ты, если такой нравственный, группешничка захотел?

Я взорвался.

– Ну, все, хватит, – говорю. – Я, видите ли, захотел. Я вообще категорически против. Ничего такого я не говорил и не хотел. Это…

– Хотел-хотел, – замурлыкала моя Вера. – Ты же ни разу не пробовал. Тебе же интересно.

– Ты, что ли, пробовала? – обиделся я.

– Аск! – гордо сказала Вера.

Я привстал на локте.

– То есть?

Она вздохнула сожалеюще и многоопытно.

– Ты спроси меня, Володечка, чего я в жизни не пробовала.

Спросить-то я, может, и спросил бы, но не успел. В этот как раз момент началось телефонное сумасшествие.

Сначала позвонил Манолис.

– Вот что, уважаемый Вова, – начал он злобно и без всякого «здрасьте», голосом, удивительно юным и свежим. – Я в эти ваши игры играть отказываюсь.

– А? – спросил я.

– Отказываюсь самым категорическим образом!

– Э-э-э… я, может быть, не совсем… Что вы имеете в виду?

– Это даже как-то гнусно с вашей стороны предлагать нам с Тамарочкой сексуальное партнерство такого рода!

Я брякнул трубку.

– Ну вот, – победоносно объявил я Вере. – Манолис звонил. Отказывается от партнерства твоего.

– Хм! – Верочка недоверчиво приподняла брови.

И опять закричал телефон.

Заговорщицким шепотом спросили меня и представились Ириной Викторовной. Я закивал головой, а Вера сделала скучное лицо.

– Где моя дочь, Владимир?

– Э-э-э, я…

– Не л-лгите! Она у вас.

Пожав плечами, я отдал трубку Вере.

Я ошибся. Не скучным было ее лицо – застывшим. Я особо не вслушивался в ее скупые ответы, меня поразил голос – бесцветный, мертвый, монотонный голос робота из дешевого фантастического фильма.

– Не волнуйтесь, мама. Я скоро приду.

Вера осторожно положила трубку и посмотрела на меня, чуть улыбаясь. Она словно хотела передать мне что-то важное, но так ничего и не сказав, встала с постели и мягко, летаргически прошла в ванную.

Тут позвонила Тамарочка. Она что-то защебетала о крутой вечеринке, о своих благодарностях, о благодарностях Манолиса и тому подобную чушь. Она щебетала бы так без передышки до самого вечера, но я умудрился вклиниться.

– Твой-то, Манолис, уже звонил сюда, между прочим.

Тамарочка изобразила ангельское смущение. Он такой чистый-наивный, сказала он, он прям в каком-то девятнадцатом веке живет, в том смысле, что у него очень высокая нравственность. За это, пропела она нежно, и люблю его (Ой!)

– Публико морале, – понимающе сказал я. – Моральный кодекс строителя коммунизма.

Трубка рыкнула и в разговор встрял Манолис.

– Коммунистов ненавижу зоологически! – прозлобствовал он, а потом, уже вполне человеческим тоном, продолжал. – Это я, по параллельному. Ну, как там?

Что меня раздражает в малолетних, так это ненатуральность непринужденности. Злоба у них получается куда чище.

– Там всегда хорошо, – непринужденно ответил я. – Не то что не там.

Тамарочка хихикнула. Потом ойкнула. Потом уронила телефон. Потом быстро затараторила:

– Ну ладно, Володечка. До скорого. Ждите… (завязалась борьба) Ждите в гости!

Ту-ту-ту-ту-ту…

Сзади, на выходе из ванной, стояла мокрая Вера.

Мама права, – сказала она. – Ты меня не любишь. У тебя на лице похоть. У тебя на уме группешник. Это для тебя высшая радость, низкий ты человек.

Надо было показать, что я с нее смеюсь, и я рассмеялся. Она тоже. Немножко принужденный смех у нее получился, но так вообще ничего.

И мне стало грустно оттого, что мы смеемся, синхронно пытаясь скрыть друг от друга свои чувства, в общем, довольно склочные. И послышалось отдаленное эхо ночной тревоги, потому что мне ну совершенно не хотелось терять Верочку – уж очень сильно она меня зацепила. Да тут еще этот труп.

* * *

Она ушла к своему Валентину продавать очередную несусветную байку о старой подруге или, там, о милиции – я не знаю. Он все скушает, деваться некуда, кроме как жрать что дают. Боже.

Если б я только мог соврать ей, что все это мне надоело. Если б только всерьез дошли до меня абсурд наших отношений, унизительность и жутчайшая глупость моих собственных действий – то, что я себе постоянно растолковывал, но врубиться никак не мог и лишь успокаивал себя благоглупостями того типа, что все в порядке, ребята, на самом деле я не такой, я отлично понимаю, что делаю, и как бы там ни было, это не больше, чем роль. Ну, роль, ну обыкновенная роль!

У меня полно было дел – во-первых, чинить систему одному клиенту, во-вторых, наведаться к матери, меня бесплодно ждали сразу в тысяче мест. Но на дворе стояла суббота и по этому случаю я решил выпить много вино* (сноска: автор является членом и соучредителем клуба «Вино». По уставу клуба, его члены могут не пить вина вообще, но обязаны его уважать и не склонять это святое слово по каким-то там падежам) – с тайной мыслью подкатиться к Тамарочке до группешника, – так сказать, провести предварительную разведку территории.

Но у подъезда, в идиотской предельно шляпе, из-за которой благородные седины казались подлыми, пегими и липкими космами, встрепанными притом (был холодный ветер вокруг), ждал меня букинист Влад Яныч.

Я-то сначала Влад Яныча не узнал и на его нетерпеливый вопрос «Ну?» ответил стандартной грубостью:

– Антилопа-гну. Ой, Влад Яныч, извините, не признал сразу. Здравствуйте.

– Как вы? – обеспокоено спросил он.

Я немножко удивился. Не так чтобы очень.

– Спасибо, хорошо. А вы?

– Я имею в виду… у вас все в порядке?

Колокола загудели настырнее.

– Я именно это и… Влад Яныч, дорогой! Что-нибудь не так?

Он воровато огляделся. Я чуть не всплакнул от этого зрелища. Что с народом делают проклятые коммунисты! Королям не стоит воровато оглядываться. Это им не к лицу.

– Я только хотел убедиться, что вы живы и что с вами все в порядке, – конфиденциально сообщил Влад Яныч, испытующе на меня глядя.

Колокола истерически взвыли. Я изобразил телом вопрос.

Влад Яныч поглядел вниз и мгновенно перекосился от ужаса.

– Что это у вас на ногах?!

Я чуть не подпрыгнул. Мне показалось, что внизу – змея. Хотя откуда змее быть в городе? Ее не было. Само собой разумеется.

– Ничего, Влад Яныч. А, собственно…

– Ботинки! Ботинки откуда – вскрикнул он.

– Ботинки-по-случаю-новая-модель-фабрика-саламандра, – отрапортовал я, тоже испугавшись изрядно. – А что?

– Точно ваши? Давно носите?

– Да-к… с месяц.

Я опасливо вгляделся в саламандры. Они были точно мои, но какие-то… чищенные. И носок, вроде, не совсем такой… Да что я, в самом деле?! Мои, точно мои!

– Мои ботинки. Чего это вы?

– Гм! – подозрительно сказал Влад Яныч. – Надо же.

– А почему это со мной должно что-то случиться. А, Влад Яныч?

Влад Яныч виновато посмотрел вбок.

– Потому что я отдал вам эту книгу.

– Георгеса?

Он кивнул.

Мне стало немного страшно, хотя колокола чуть-чуть успокоились. Я сделал лицо здравомыслящего человека.

– Влад Яныч. Ну вы сами подумайте. Как может какая угодно книжка, пусть даже такая странная, причем заметьте, не ее содержание, а именно сама книжка, ведь вы мне про это толкуете, так я говорю – как он может на судьбу, а заодно и на мои собственные саламандры, которые я достал с огромным трудом, потому что с деньгами у меня финансовый кризис? Почему у вас такие странные мысли?

– Пойдемте, – ответил Влад Яныч, опять выдержав предварительную паузу с испытующим взглядом. – Пойдемте и вы сами все поймете. Мне кажется, я совершил ужасную подлость по отношению к вам. Когда продал вам эту книгу. Я испугался. Пойдемте, вот я вам сейчас покажу.

Мы ехали на метро, потом на автобусе, потом долго петляли по каким-то черемушкам, пока Влад Яныч не заявил:

– Это здесь!

– Что?

– Здесь живет человек, который продал мне эту книгу.

– Георгеса?

– Его.

Перед нами была хрущевка, хорошо запоминающаяся из-за магазинчика с вывеской «Колтовары Виктора Семеновича». Подозреваю, что имелись в виду «колониальные товары», но я не уверен. Сейчас так много развелось юмористических вывесок, что иногда не поймешь. В переулке, где моя фирма, тоже в этом духе имеется – «Продукты N52, Храмов и сын». Видел я еще рекламное агентство «Омерта», а также оптовую консервную фирму «Австралопитэкс». Обхохочешься.

Мы решительно вошли в дом, поднялись на третий этаж, позвонили. За дверью кто-то завозился, начал спрашивать, кого черти несут, но не дожидаясь ответа, открыл.

Совершенно нормальный мужик в старых физкультурных штанах и майке с мордой. Всклокоченный. Будто со сна. Очень сердитый.

Неприветливо вперившись во Влад Яныча, он прорычал:

– Я же сказал ко мне не ходить. Я разве неясно сказал?

– Очень надо, Миша. Я привел человека, у кого книга.

Миша дернулся как от тока.

– Такая же?

– Нет. Твоя.

Пока хозяин дома таращил на меня донельзя возмущенные (или испуганные – черт его разберет) зенки, я кое-что успел разглядеть через открытую дверь.

– Ты соображаешь, продавец, кого ты… А ну! Чтоб мигом отсюда немедленно!

Тут я понял, что поторопился с выводами. До совершенно нормального мужика Миша малость не дотягивал. Для совершенно нормального мужика он чересчур вздрагивал и гримасничал.

– Уходите! – взвизгнул он и ткнул в меня пальцем. – Ко мне нельзя!

Миша был хил, он ничего не успел сделать, я просто в грудь его немножечко подтолкнул и он у меня как миленький на пол кувыркнулся. Сохраняя на лице гневный протест.

– Сюда нельзя, – повторил он. Правда, уже не так уверенно.

– Ах, Володя, Володя, – укоризненно проурчал Влад Яныч, проходя в квартиру следом за мной. – Я от вас такого вандализма не ожидал.

– Зря не ожидали. Вы только посмотрите…

Посмотреть было на что. У подоконника стояло диккенсовское бюро мореного дуба. Ну, из тех, знаете, за которыми пишут стоя и преимущественно гусиными перьями (если найдут гуся), причем очень было это бюро подержанное. Еще был массивный стол с гнутыми ножками в стиле, уж не знаю там, какого Людовика или Леи Филиппа, весь заваленный листовками. Очень крупные шрифты – «ГОСПОДА РОССИЯНЕ!», «ВОЗЗВАНИЕ», «К ОРУЖИЮ!» и тому подобное. Ничего такого, что напоминало бы нормальному совьетюку его привычный интерьер.

Но не то, совсем не то успел я заметить с лестничной клетки через неосторожно распахнутую Мишей дверь – мне тогда на миг показалось, что я открыл тайну Георгеса.

В углу, обшарпанная, со следами ржавчины, стояла чугунного литься печатная машина – судя по дизайну, максимум, начало этого века. Если не прошлого. Во всяком случае, из тех, что еще сохранились в музеях. Подпольная типография. Самое интересное, что из ее почтенных недр змеился самый обыкновенный, малость подрастрепанный матерчатый шнур с нормальной современной вилкой, воткнутой в изящную, крытую желтым лаком, электрическую розетку.

– Теперь поняли, откуда Георгес, Влад Яныч? – по инерции сказал я, начиная понимать, что на такой балде хорошего Георгеса не сварганишь.

– Уходите отсюда вон!

Мы оглянулись. Дрожа от слабости, в дверях стоял Миша. Глаза его нехорошо полыхали.

Влад Яныч очень вопросительно поднял брови.

– Что это, Миша? – спросил он тоном дрессировщика, демонстрирующего почтеннейшей публике уникальные способности своей обезьянки.

Миша молчал. Он ненавидел и меня, и Влад Яныча. Видно было, как усиленно он мечтал, чтобы мы убрались отсюда. Он просто не заметил вопроса.

– Это, – ответил за него букинист, широким жестом представляя мне комнату, – это, видите ли, плоды подпольной деятельности нашего Михал Васильевича, совсем недавно школьного учителя физики, скромного библиофила. Где твои книги, Миша?

– Нет книг, – пробурчал тот.

Влад Яныч милостиво кивнул.

– Книг, как видите, нет. Вместо книг у нашего достойного омбре вот это.

Он указал на листовки, разбросанные по столу. Приглядевшись, я увидел, что в них призывалось убить царя– угнетателя.

И это.

На подпольную типографию.

И это!

На диване валялся «макаров». Рядом с ним еще один пистолет, только малость постарше – двуствольный и очень длинный. Я не заметил их сразу.

– Все это, дорогой мой Володя, есть плод действия книги, которую вы зовете Георгесом.

– Вона как, – сказал я. Я сразу и окончательно поверил Влад Янычу. Перед глазами стояла тамарочкина прическа. Ее воспаленно-красные соски. Серебряное ведерко, тщательно упрятанное за сервант – по нынешним временам это целое состояние.

– Но и это еще не все! прошу посмотреть сюда!

Влад Яныч указал на свежевымытый подоконник. И осекся.

Там ничего не было.

– Где бомба, Миша?

Вместо ответа Миша плотоядно сглотнул и зловеще выдохнул:

– Та-ак!

Затем он захлопнул дверь и начал нас разглядывать. поочередно. Сначала меня, потом Влад Яныча.

– Зачем… – тут он мучительно закашлялся, что, как хорошо известно из исторической литературы, вообще свойственно революционерам-бомбистам, – Зачем ты отдал ему книгу? Зачем ты ему все про меня рассказываешь? Ты на кого-нибудь работаешь? Какая у тебя крыша?

Влад Яныч вопросы проигнорировал.

– Сию книгу, – если короли хихикают, то, значит, в этом месте Влад Яныч хихикнул по-королевски, – сию книгу я ему не отдал, а продал. Достойный человек. Ему можно, Миша. Это нам с тобой нельзя. Старые мы. Так где же все-таки бомба?

Миша смешался, опять бросил на меня подозрительный взгляд.

– Где бомба, Миша?

Он разрывался от желания показать бомбу и скрыть ее от меня. Наконец, не выдержал, забубнил:

– Она готова. Почти. Яй… я ее спрятал, когда вы позвонили. Я подумал…

Я осмелился высказать интерес.

– А что за бомба-то? Настоящая?

Влад Яныч обвиняюще хмыкнул.

– Наш Миша изготовляет бомбу для председателя.

– Президента, – угрюмо поправил Миша. – В ящике она. Сейчас покажу.

Он вдруг засуетился, метнулся к бюро, выдвинул потайной (то есть без ручки) ящик и достал оттуда некий алюминиевый цилиндр, обмотанный синей изолентой. Судя по нарезке, торцевая крышка цилиндра отвинчивалась.

– Бомба-то, для Самого, что ли?

– Ну да! Для кого ж еще?

– В смысле убить?

– В смысле убить. Святое дело. За него и на эшафот можно.

– Эшафотов нонче не строют, – с сожалением констатировал я и поймал себя на неприятном удивлении от этого своего неожиданного «нонче». – Нонче вообще, что хочешь, то и делай. Они и поймать-то не поймают, а если и поймают, то все равно ничего не сделают. Подержат в кутузке, а потом и выпустят. Еще на этом деле в депутаты наладишься.

– Да, вот… – Миша озабочено покачал головой. Перспектива стать депутатом его смутила.

– И ведь убьет! – воскликнул Влад Яныч с застарелым упреком в голосе. – И ничто его не остановит.

– Не остановит, – мрачно подтвердил террорист, пряча бомбу на место. – Святое дело. А как же.

Влад Яныч вдруг взорвался, как та бомба.

– Видели этого дурака?! – визгливо закричал он, тряся перед моим носом руками. – Он совсем спятил. Он кого-то там уже убить собирается! Из бомбы! Прямо Кибальчич какой-то!

– Это мне комплимент, – с монашеским смирением заметил Миша.

Он куда-то там кинет свою дурацкую бомбу, кого-то там пристрелит из своего дурацкого револьвера и мир лишится прекра-а-а-асного учителя физики, великоле-э-э-эпного знатока книг!

– Я был слеп! – гордо сказал Миша.

– А вот вы знаете, – продолжал биться в припадке Влад Яныч, – вы знаете, из-за чего все это? Не знаете?

Я догадывался уже.

– Георгес, – ответил я.

– Вот именно! Из-за Георгеса вашего, из-за вот этой вот самой книжечки, которую вы у меня за десятку купили!

Рюмка, шампанское, ведерка, верочкина прическа…

– У вас тоже с мебели началось? – участливо спросил меня Миша.

– Ничего там пока не начиналось, он только в пятницу купил.

– Началось уже, – сказал Миша. – Началось, началось. Вы на него посмотрите. Но вот что касается бомбы, то книга тут ни при чем. Я ее сам сделал. И сам задумал. Просто раньше я был слеп, а потом прозрел. Я бы и без книги эту самую бомбу стал делать.

– Это вы так думаете, что ни при чем. Она на все действует. На мозги, на язык, на взгляды, на мысли – на все!

– На память тоже, – добавил Миша.

– И на… Что значит «на память»?

Миша недобро усмехнулся.

– Я сейчас как в песне. Все, что было не со мной, помню. Воспоминательные галлюцинации. Или прошлые существования. Только не совсем и не всегда прошлые.

– Например? – живо заинтересовался я.

– Вот вас, например, помню, – мрачно сказал Миша и при этом посмотрел на меня так, будто я и есть тот самый генерал– губернатор из его прошлых существований, в которого он подрядился свою бомбу кинуть.

Ясно, подумал я. Пора сваливать. Существования у него. И бомбу в руках вертит. Он ведь физик, не химик, что-нибудь немного не так и…

– Последний вопрос, Миша, сказал я со всею возможной мягкостью.

Тот дернулся, изо всех сил концентрируя внимание на вопросе.

– Да-да?!

– Где вы достали Геор… эту книгу Сименона?

Он, очень быстро:

– Что?

– В смысле, как она к вам попала?

Он еще быстрее:

– Книга-то?

Просканировал взглядом сто восемьдесят градусов комнаты, словно перед дракой расставил руки, чуть пригнулся (вот-вот бомбой пырнет), ощерился.

– Эттттого я. Тебе. Никогда. Не скажу.

– Не скажет, – с монаршей досадой подтвердил Влад Яныч. Он и мне не говорил никогда. Не знаю почему. Ведь это же важно, Миша. Вы не можете не понимать, как это важно.

Миша, не сводя с нас недоверчивого взгляда, упрятал бомбу в бюро, с облегчением выдохнул через нос, указал пальцем на дверь и тихо сказал:

– Убирайтесь. Больше вы от меня ничего не узнаете.

– Но почему? – обескуражено спросил Влад Яныч (я-то уже двинулся к двери). – Мы ведь только хотим…

– Убирайтесь отсюда вон!!! – завизжал Миша.

– До свидания, – с достоинством сказал я при выходе. – Пойдемте Влад Яныч!

Миша негодующе ждал.

А дальше началась полная чушь. Мы спускались по лестнице, Влад Яныч предлагал мне поискать источник Георгеса среди книжных спекулянтов, с которыми когда-то якшался Миша, а я объяснял ему, что Миша – обыкновенный городской сумасшедший, что никакого отношения Георгес к его сумасшествию не имеет.

– А мебель? – запальчиво возражал Влад Яныч.

– А что мебель? Подобрал на свалке какой-нибудь театральной. Только глянуть разок, сразу ясно станет, откуда все это. Ржавое да порэпанное. А листовок накупил у кадетов или кто там еще у них ятями разговаривает…

И тут бухнул взрыв. Здоровестенный такой взрыв, откуда-то сверху – весь дом затрясся. После паузы с мертвой тишиной кто-то закричал тонким голосом, загундели голоса, затопали ноги. Влад Яныч пристально посмотрел наверх, будто что-то мог узреть сквозь несколько лестниц и перекрытий, схватился за голову и трагически произнес:

– Это Миша!

– Ну ясно, Миша, кто же еще! Доигрался наш Кибальчич.

Торжественно звякнул далекий колокол, на миг, виртуально, навис над нами невидимый, огромный, деперсонифицированный мертвец (это я образно передаю свои ощущения). Влад Яныч все держался за голову и, по-моему, ничего такого не замечал.

Я потянул его за рукав, и мы припустили.

С чего это мы в такой панике ноги делали, до сих пор не пойму. Вроде, и страшно особенно не было, однако вот достоинство потеряли.

Эх, как мы мчались! Как нас вынесло из подъезда, как просвистела мимо нас детская площадка с песочницей и поломанными качелями. Одна только мысль была – ходу, ходу!

Кто-то запоздало вскочил со скамейки, отбросил газету. Закричало, засвистело в свисток вслед нам сокровище в картузе и немыслимого покроя пиджачке, потопало за нами, своих истошными воплями призывая, и откуда ни возьмись, возникли они, деловито выбежали из разных углов, все к нам, все к нам, но и тут не прибавилось страха, даже наоборот – восторг меня обуял. Ходу, ходу! Помню, крикнул Влад Янычу: «Разбегаемся!», – перемахнул через штакетник, передо мной рожа красная в полицейском наряде, сам с автоматом и резиновой палкой на поясе.

– Кия! – сказал он, раскорячился и направил на меня автомат. Я, не останавливаясь – У-у-у-у-бью-у-у-у-у!!! – и на него, и сшиб бедолагу, и дальше побежал, в совершенном уже восторге.

Не спрашивайте меня, кто были эти люди в полицейских мундирах и филерских нелепых одеждах, которые поджидали нас у подъезда и потом безуспешно гнались за нами, зачем им нужно было схватить нас и чем объяснить, что остановить нас им так и не удалось, – даже Влад Яныч посбивал с ног тех, кто встал на его пути. Ничего этого я не знаю. Может быть, то были не до конца материализованные призраки, а может быть, кому-то там, наверху, позарез требовалась полицейская погоня без результата. Меня долго преследовал какой-то могучий матрос в бескозырке, опоясанный поверх тельняшки почему-то белыми пулеметными лентами. Он кричал мне вслед: «Держи вредителя!». А за спиной Влад Яныча строчили автоматные очереди, сопровождаемые криками «хенде хох».

Мы столкнулись с ним нос к носу на мелкой улочке, поросшей городскими кустами. Влад Яныч громко дышал и хватался за сердце.

– Что это… что это было, Володя? Неужели Георгес?

Но нет. Георгес мой не таков. Он создает мир горячий и притягательный, мир Баха, Генделя и Вивальди, реальность перед ним блекнет, а эта нечисть блекла перед реальностью. Я тогда еще только созревал для такого вывода и сказать вот так, как сейчас – поэтично, красиво, с привлечением классиков, – ни за что б не сумел. Но я все равно не мог согласиться с Влад Янычем. Георгеса я уважал и ничуть не боялся.

Я сказал недовольно:

– С ума вы сошли со своим Георгесом.

Я чувствовал странное опьянение. Я глядел на все словно сквозь увеличительное стекло, а между тем примечал очень мало. Никак не мог понять, где мы. Ни центр, ни черемушки, черт те что.

Восторг удачного побега давно прошел, уступив место досаде и разочарованию. Зато Влад Яныч был полон сил.

Наших преследователей он почти уже и забыл, только пожал плечами недоуменно:

– Странная какая-то милиция. Ряженые, что ли? Или казаки? Ладно, бог с ними. Пойдемте, Володя!

Он буквально потащил меня за рукав сквозь улицу, залитую предсумеречным солнцем.

– Куда это мы?

– К четвертому магазину. Да идемте же!

– Что еще за магазин?

– Там книжный рынок. Стыдно не знать такие вещи, Володя. Там Миша свои книги доставал, я знаю, у кого. Идемте.

– Какой еще книжный рынок, вы что? Какие сейчас могут быть книжные рынки, когда все у метро можно купить?

– О, боже мой! Ну, увидите. Пойдемте скорей!

У меня не было никакой охоты разузнавать, откуда Миша достал моего Георгеса. Я вообще по натуре не детектив. Как там? Многая знания – многая печаль, так, что ли? К тому же я запланировал себе массу дел, среди которых одно, связанное с Тамарочкой, представлялось мне более интересным, чем букинистические изыскания в стране, переполненной книжным ломом. Да и устал я от этого.

– Но у меня масса дел!

– Потом, потом!

Это был удивительно странный день – если бы я не знал, что точно не сплю, никогда бы не поверил, что все это мне не снится. Как, впрочем, и многие из вас, на себе испытавшие то, что Манолис так хорошо обозвал «одевятнадцативековиванием». У вас, наверное, имеются свои собственные, не менее странные воспоминания о тех волшебных, жутких, переполненных абсурдом днях, когда процесс только начала проявлять себя и не оставлял нам никакой надежды хотя бы грубо, в нулевом приближении, чем все это закончится и что означает.