Текст книги "Повести и Рассказы (сборник)"

Автор книги: Владимир Покровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 38 страниц)

Если солнце Оэо падает быстро, оно еще может вернуться – на десять минут, на пятнадцать, на полчаса, на целый день, как повезет. Отстреливаясь от зверья, пытаясь не думать о том, когда кончатся в пистолете заряды, Виктор будет ждать восход с лихорадочным нетерпеньем. И если солнце взойдет, самое главное – не упустить кратковременной передышки. Тогда нападения можно не опасаться, звери замрут, закроют глаза и поползут к палиандам.

Мангустенок будет бежать сломя голову, ему будет казаться, что все охотятся только на него одного, что во всем мире нет для него убежища. Вдруг он услышит запах, идущий со стороны поселка, запах, чем-то знакомый, но прежде не слышанный. Не сбавляя скорости, он свернет туда и вскоре появится около домов. Теперь он будет бежать под пылью, выставляя наружу лишь темный расцарапанный нос. Знакомый запах усилится.

И тогда на горизонте появится тоненькая оранжевая полоска. Это светлое солнце Оэо решит порадовать мир своим видом и скажет ему – замри. Еще не спадет ярость темной охоты, еще бои не окончатся, когда раздастся истошный крик:

– Солнце!!!

И мангустенок, выставив из пыли узкую свою мордочку, увидит бегущего человека. Этот зверь испугает его. Мангустенок поймет, что ошибся, что вовсе не знаком ему запах, идущий от зверя, что никогда он не слышал подобных криков и подобной шкуры никогда нигде не встречал. От страха мангустенок полностью нырнет в пыль. И они разбегутся: человек в одну сторону, мангустенок – в другую.

ГЕОРГЕС ИЛИ ОДЕВЯТНАДЦАТИВЕКОВИВАНИЕ

Почти каждый день, обычно ближе к полудню, когда все разбегаются по базам и заказам, а я остаюсь в одиночестве, я звоню Вере. Всегда подходит И.В. Валентин – никогда. Его будто не существует.

– Веры нет, она умерла, – вежливо информирует И.В.

Сначала она приходила в ужас от моего садизма и разражалась длинными гневно-плаксивыми обвинениями в бессердечном издевательстве над неизбывным материнским горем, но чуть погодя смирилась, вступила со мной в игру, и теперь даже получает от нее, по-моему, удовольствие. Во всяком случае, явно ждет моего звонка – трубка снимается сразу же.

А то бывает занято. Я перезваниваю через пять минут. Мне в эти пять минут, кажется, что на телефоне висит Вера (хотя на самом деле висит она не на телефоне), и ведь я прекрасно знаю, что больше пяти минут телефонной болтовни она – в отличие от других мне известных женщин – выдержать не в состоянии. Я надеюсь – ну, знаете как – вот человек по телефону поговорил, трубку положил, даже, может, отошел от телефона шага на два-три, а тут опять звонок. Он трубочку механически снимает и говорит «Алло?». Но Верочку мою не подловишь – к телефону неизменно подходит И.В.

Иногда никто не подходит. Я настырный, я подолгу извожу их звонками, только ухо меняю через каждые тридцать гудков. Если из автомата – дома-то у меня кнопочный с автонабором, удобная такая вещица. И все равно никто не подходит. Только раз кто-то (Вера, кто же еще!) осторожно поднял и тут же положил трубку.

Вот когда я испугался. Я подумал: «А вдруг действительно Вера?» Я и сам понять не могу, чего я испугался тогда.

* * *

Значит, так. По порядку. Не спеша, ничего не пропуская, но чтоб ничего лишнего, не слишком уходить в сторону.

День Георгеса, тот день, с которого для меня все началось. Хотя все начинается с нашего рождения, будем считать, что для меня началось в тот день.

Где-нибудь часа в три это случилось, а в двенадцать, в полдень, то есть, я встретился с Ириной Викторовной, мамой Веры. Мамаша сама настояла на встрече, мне все это ни к чему было.

И вот – жара. Дворик перед пятиэтажкой. Я со своей сумкой через плечо сижу на металлической ограде газона. В несколько минут первого они выходят из подъезда – моя тоненькая, яркая Верочка и огрузневшая, с жалостливым лицом, Ирина Викторовна. Я тогда подумал, что Мариванна ей куда лучше подошло бы.

Я встал, пошел навстречу.

– Здрасьте.

– Здрасьте.

– Знакомьтесь, – сказала Вера. – Это мама.

– Ирина Викторовна, – сказала И.В.

– Очпрятно. Володя.

– Очпрятно.

Я вежливо улыбался. Я был холоден и не уверен в себе. Вера меня порядком напугала рассказами о мамаше.

– Ну что, пойдемте куда-нибудь, поговорим, сядем, – сказала И.В.

В сквере неподалеку мы нашли скамейку и начали разговор, совершенно дурацкий.

Я плохо помню, о чем конкретно мы говорили. И.В. упирала на то, как я ей не нравлюсь, как разрушаю прекрасную семью с одной только целью доставить себе минутное удовольствие – словом, вали, паренек, отсюдова, не вписываешься ты в картину нашей семейной идиллии. Жадным взглядом фурии Вера наблюдала за нами, прислонившись к дереву. Этот взгляд освежал. От взгляда мамаши разило, наоборот, затхлым.

Я отвечал в том смысле, что мы любим друг друга, а Валентин, будь он хоть трижды распроперемуж, для Веры совсем не пара. Она не любит его. И не любила. Она вышла за него только по вашему настоянию (быстрый, неприязненный косяк в сторону дочери – продала!).

В принципе, для пущей честности, я мог бы добавить, что и я не пара для Веры. И никто не пара. Это женщина такая особая. Ведьма. Молодая, прекрасная ведьма. Но, само собой, я смолчал.

Еще И.В. говорила о том, как трудно мне будет с Верой и какая она, вообще говоря, дрянь. Что она мне еще устроит. Я на все соглашался – неважно, я люблю вашу дочь. А Вера интенсивно смотрела, держась за дерево.

Под конец всей этой занудятины мамаша тяжко вздохнула и сказала – не мне, а дочери:

– Он позабавится с тобой и бросит. Он развратник. Он устроит с тобой какую-нибудь групповую любовь. Ему ничего больше не надо. Я знаю. Видала таких.

Я глубоко оскорбился, о чем тут же заявил вслух. Но И.В. только вздыхала и, поджав губки, качала головой, а Вера возмущенно кричала: «Мама! Думайте, о чем говорите!»

– Я знаю, ох, я знаю, – все повторяла И.В. и с тем ушла, огорчась и на дочь, и на ее любовника непутевого. У нее тогда что-то начиналось с ногами.

– Проводи меня до трамвая, – сказал я Вере. – Мне еще на работу заглянуть надо.

На трамвайной остановке она сказала:

– А ты правда группешник хочешь?

Я сначала даже не понял.

– Какой еще группешник?

– Понимаешь, мама у меня – очень тяжелая, с большими прибабахами, но очень мудрая женщина. Я все думаю, почему она вдруг про этот группешник заговорила?

– Окстись, милая. Совсем ты обалдела, – любовным тоном ответил я. – «Мама, думайте, о чем говорите!». Может, она и мудрая, твоя мама, но здесь она совсем не про то. Она не от мудрости такое сказала, а просто, чтоб подъелдыкнуть. Это развлечение вообще не моего типа. Удовольствие от группешников могут получать только одноклеточные – наподобие фюреров или вышибал из бара.

Она улыбнулась, поцеловала меня и мы приступили к самому неприятному акту, сопровождавшему наш роман, как рыба-лоцман акулу – к акту расставания.

Какие-то слова, неотрывные взгляды, – глупо все, но я ничего не мог поделать с собой. Как будто навсегда расстаешься. Теперь-то я ей только звоню.

Мы пропустили два трамвая и я начал опаздывать, и она сказала: «Иди».

Потом я понял – Вера не поверила, что мне не нужен группешник. Дурочка. Она свято ненавидела свою мать и люто ее любила, она ее ни в грош не ставила и верила каждому ее слову. Она от матери неотделима была. Ей жутко было, что пройдет всего каких-нибудь двадцать лет и она из красавицы превратится в такую же ноющую бесформенную развалину.

* * *

А на работу я не пошел – не очень и надо было, да и опоздал крепко. Перекусил у кооператоров и зашел в бук перекинуться парой слов с Влад Янычем. А Влад Яныч продал мне Георгеса.

Вообще-то у меня не было особых причин заглядывать в бук: хорошую книжку за хорошие деньги можно раздобыть где угодно, только не в буке – там все завалено детективами или серой мутью прежних времен. Я пошел скорей по привычке, да и с Влад Янычем терять контакт не хотелось, потому что в свое время он мне слишком дорого дался, этот контакт.

Влад Яныч – пан вельми гоноровый, он отлично умеет свою седенькую невзрачную личность подать по-королевски. С ним надо сдружиться, только тогда книжный магазин может стать для тебя действительно книжным. Но пока не сдружишься, пока не глянешься ему, много крови испортит, много подсунет чуши разной под видом отличного чтива, много раз ткнет тебя носом в твою ничтожность, много тебе выкажет августейшего небрежения. Зато потом – свой в доску.

В тот день Влад Яныч больше походил не на короля, а на лидера оппозиции, в самый патетический момент освистанного сторонниками. Или на Александра Матросова, в решительную минуту вдруг потерявшего намеченный дот. Словом, Влад Яныч был не в себе.

– Ке тал, Маньяныч! – бурно поприветствовал я.

– М-м-м… здравствуйте.

Он не воспрянул при звуке так любимого им испанского языка. Он отказался поддержать традиционную шутку. Он даже не заметил ее.

У всех теперь неприятности.

– Ну-с, что у нас новенького под прилавком? – я все еще пытался не обращать внимания на его растерянность, все еще удерживал легкомысленный тон, то есть рисковал, ибо он мог принять его за настырное панибратство, а это могло кончиться охлаждением отношений на многие месяцы. Это большая честь – иметь право на легкомысленный тон с Влад Янычем.

– Вот, пожалуйста, – он отстраненно указал на бездетективный прилавок, где, как всегда, реденько лежали Эптоны Синклеры, члены Союза писателей и тому подобная дребедень.

– Что, совсем ничего?

– Могу предложить томик Савинкова. «Конь блед». Две пятьсот. Древность первых лет перестройки.

– Значит, пусто, – с легкой досадой констатировал я.

– Так Бахтина и не приносили?

– Не приносили.

– Увы! – сказал я. – О, мне увы!

Я приготовился к отходной светской микробеседе, но тут лицо Влад Яныча исказила мелкая судорога. Глаза необычно вспыхнули, узенькая спина распрямилась. Он принял какое-то решение. Матросов, наконец, нашел свой дот, лидер оппозиции встал в оппозицию по отношению к оппозиции.

– Отчего же-с? – с напором произнес он. – отчего же так прямо-таки и увы-с, милостивый государь?

И осекся, и страдальчески поморщился, и тихо-тихо простонал сквозь зубы, как стонут при отвратительном воспоминании о вчерашнем.

Вообще-то кидаться словоерсами и милсдарями не в обычае у Влад Яныча. Он всегда корректен и лапидарен. Он даже легкомысленный тон обозначает чуть заметными движениями бровей и уголков рта. Я окончательно убедился: случилось что– то из ряда вон.

– Случилось что-то, Влад Яныч?

Он почти воровато огляделся по сторонам и жестом фокусника выложил передо мной томик. Старинный, кожаный, не раз уже читанный, с кое-где облетевшим золотым тиснением.

– Вот-с… то есть… вот, поинтересуйтесь!

Любителем прошловековых раритетов я себя считать не могу и Влад Янычу никогда таковым себя не репрезентовал. Во-первых, девятнашки жуть как дорого стоят, а во-вторых, двадцатый век мне как-то ближе. Так что я без особого восторга, скорее из вежливости, взял томик в руки, открыл первую страницу и прочитал:

«ГЕОРГЕСЪ СIМЪНОНЪ

Разследования комиссара Мъгрета с иллюстрацiями французскаго художника Эжена Делобра

Отпечатано в типографии г-жи Панафидиной

Москва, Покровка

1876 годъ»

– Ишь ты, – сказал я. – Госпожи Панафидиной!

Влад Яныч пристально и нетерпеливо наблюдал за моей реакцией.

– Вы оглавление, оглавление посмотрите!

Я посмотрел оглавление. Оказалось, что г-жа Панафидина вознамерилась ознакомить г-д читателей сразу с несколькими произведениями знаменитаго беллетриста, из которых обращали на себя внимание романы «Мегрет и разбойники-апаши с Блошинаго рынка», а также «Мегрет и помощник его Лукас в поисках безпорочной девицы».

– Ишь ты! – хмыкнул я. – В поисках беспорочной девицы. Во дают хапуги новые русские! Я тут недавно детектив читал, фамилию забыл кто автор, но пятерку выложил, даром что переплет бумажный – так он роман Агаты Кристи передрал. Перевод омерзительный, с именами напутано, а так слово в слово. Но чтоб такое! Чтоб Георгеса Сименона… Чего-то я не дотягиваю – на что им?

Уперев фаланги пальцев в прилавок и равномерно покачивая головой в такт моим комментариям, Влад Яныч внимательно слушал. Пришлось продолжать.

– Это же просто глупо, Влад Яныч! Сименона знают все, его невозможно выдавать за старинного автора. Всякий сразу поймет, что это фальшивка, и…

– Это не фальшивка, – тихо сказал Влад Яныч.

– … и ни за что… – тут до меня дошел смысл сказанного.

Я еще раз вгляделся в книжку.

– То есть как не фальшивка? Да ну что вы, Влад Яныч, вы подумайте сами…

– Это не фальшивка, – чуть громче повторил он. – Так невозможно подделать. Старая бумага, форзац, обтрепанность… и вот, посмотрите на корешке. Посмотрите!

Я посмотрел, ничего не увидел, но кивнул весьма понимающе.

– А?! – торжествующе сказал Влад Яныч. – Теперь видите?

– Мда, – ответил я. – Мда-мда-мда. Ничего себе.

– И потом! – Типография Панафидиной действительно существовала. Довольно по тем временам известная московская типография. Та же бумага, те же шрифты – такие сейчас специально надо было бы изготовлять для фальшивки…

– Ну-у-у, Влад Яныч, в наше время компьютерной верстки никакие шрифты не проблема.

– Компьютерной верстки?! Компьютерной верстки?! – чуть не завопил Влад Яныч. – Это вот по-вашему, компьютерная верстка? Да вы пощупайте, пощупайте! Он мне про компьютерную верстку рассказывает! Я вам говорю, что здесь натуральная плоская печать, а он мне про компьютерную верстку. Вот, правда, в каталогах эта книга не значится. Вот что странно.

– Что ж тут странного, это естественно, – сказал я. – А как же. Вот-вот.

– Ничего не вот-вот, Володя, – взвился кострами Влад Яныч, – ничего не вот-вот!

Он смотрел чуть в сторону от меня и при этом так гневно таращился, что я непроизвольно обернулся – кто же это там возмущает нашего дорогого Влад Яныча. Но сзади никого, кроме книг, естественно, не было.

– Что вы хотите сказать? Разве…

– Я хочу сказать, Володя, что хотя и нет книги в каталогах, она есть в списках изданий, вышедших из панафидинской типографии. Списки давно у меня лежат, достались по случаю. Так что новые русские их подделать не могли. Да и проверить можно, списки-то! У меня ведь не единственный экземпляр.

Я улыбнулся.

– Но ведь чушь, Влад Яныч! Ведь чушь! Как такое может быть? Вы, наверное, что-то не так прочли. Жорж Сименон – один. И комиссар Мегре тоже один. Вместе со своим помощником Лукасом.

– Там еще и Ганвиер имеется…

– Кто-кто?

– Жанвье. И заботливая мадам Мегрет, – с ядовитейшей улыбкой сообщил Влад Яныч кому-то сбоку и я опять оглянулся.

– Но что вы такое говорите. Ведь вы не можете не понимать, что это фальшивка. Сумасшедшая, гениальная, но – фальшивка!

– Зарегистрированная в 1976 году, – добавил Влад Яныч.

– Вы хотите сказать, что это чудо?

Влад Яныч наконец посмотрел мне прямо в глаза и со значением произнес:

– Я хочу сказать – началось!

* * *

Странное, невпопад слово. Смысл которого я пропустил тогда мимо сознания. Какое мне было дело до его «началось», когда передо мной выложили свидетельство настоящего чуда! Я был в грогги. Я испытывал ошеломление зеваки от чего-то жутко сенсационного, но зеваку лично не задевающего. Был суетливый, пьяноватый восторг от мысли, что вот, встретился, наконец, с чем-то этаким. Ну вроде как стать свидетелем встречи с инопланетянами. Зелеными и волосатыми. Мол, ух ты-ы-ы-ы-ы!!!

Между тем обладатель чуда никакого восторга по-прежнему не излучал. Он был встревожен, испуган, мрачен, он был повержен, он явно боялся книги.

Я немного пообсуждал теорию о свихнувшемся миллионере из новых, а потом Влад Яныч огорошил меня опять.

– Вот что, – решительно прервал он перезатянувшуюся сентенцию, в которой я безнадежно запутался. – Я вам, Володя, эту книгу продам. Как беспородного щенка. За серебряную монетку. У вас с собой наберется долларов… скажем, десять?

– А рублями можно?

– Можно и рублями. Но в долларах.

– У меня… – я порылся в бумажнике… – у меня… вот. Сегодня какой курс?

– Откуда я знаю. Давайте по вчерашнему.

Я отсчитал требуемую сумму. Он завернул Георгеса (так я с самого начала стал называть этот томик) в крафт-бумагу и церемонно передал мне.

– Влад Яныч, – сказал я, упрятывая сокровище в сумку. – Почему вы берете только десятку? за нее можно содрать как минимум три сотни баксов, да и то прогадаете.

– Не могу, – сухо ответил он. – Эта книга оценена в десять условных единиц. То есть долларов.

– Кем это она так глупо оценена?

Влад Яныч решительно мотнул пегой челкой.

– Мной.

И мы стали молча друг друга рассматривать.

– Но Влад Яныч, – наконец сказал я. – Ведь вы понимаете, что эта книга не десятку стоит? В любом случае. Даже если подделка.

– То есть вы и другие случаи допускаете?

– Да ничего я не допускаю. Я вообще говорю.

Я подозревал какую-то махинацию. Я боялся.

– Я все-таки не понимаю, Влад Яныч. Почему именно мне и почему за такую глупую сумму?

Влад Яныч состроил философскую мину и фальшиво проговорил:

– А что сейчас не глупо, Володя? Да вы посмотримте в окно!

Я посмотрел в окно. Проехала машина. Жигули.

– У меня такое впечатление, Влад Яныч, что вы просто хотите от этой книги избавиться. Как Бальзак от шагреневой кожи.

– Не Бальзак, а старьевщик у Бальзака, – быстро успокаиваясь, автоматически поправил Влад Яныч. – И потом, причем тут Бальзак? Разве вы не понимаете, что значит появление этой книги? Сейчас, здесь.

Я не понимал.

– Неужели не понимаете?

– Так вы объясните. Может, пойму, чего не случается. Вы по– простому мне объясните.

Это было ниже его достоинства.

– Нет уж. Хотите – берите, а нет, так я другому продам.

– Да я уж взял, кажется. Я только понять хочу.

– Да, су мерсед, я вас слушаю.

Влад Яныч на глазах веселел.

– Я спросить вас хочу. Только спросить. Не бойтесь, что я вам… вашу книжку верну.

Я вдруг поймал себя на том, что чуть не сказал вместо слова «книжка» куда более интимное и собственническое «Георгес»

– Ну так н-да?

Я собрался с мыслями.

– Влад Яныч. Мы с вами не первый год знакомы. И давно прошел тот период, когда вы могли всучить мне, глупцу с вашей точки зрения (это я так, для пущей скандальности, выразился – «с вашей точки зрения». Чтоб побольней его ущучить. По-моему ничего. Я тоже не всегда сахар. Что не по мне – так и взбрыкнуть могу), всякую дребедень, лишь бы отстал. Мы с вами… Вы для меня… Но сейчас вы опять… в смысле, я же вижу, Влад Яныч, я же прекрасно по вашим глазам вижу, что вы через меня хотите от какой-то залежалости избавиться.

Влад Яныч поднял сухонький указательный палец.

– Вот именно, залежалости. Вы на год посмотрите!

– … избавиться, да. Вы мне скажите, Влад Яныч, в чем дело? Книгу-то я уже взял и кровью за нее расписался. Что с ней не так, с этой книгой Георгеса Сименона?

– Молодой человек! – величественно, однако и с облегчением, ответил мне продавец книг. – С ней все не так. Но если вы опасаетесь, что я пытаюсь сбагрить вам кусок шагреневой кожи, то вы ошибаетесь и наши взаимоотношения обижаете. Я ничего такого даже и в отдаленных переспективах не предусматривал (вообще-то очень образованный, Влад Яныч обожал слово «переспектива» и буквально млел от восторга, когда его поправляли. По какому-то сбою грамматического чутья Влад Яныч полагал, что правильней говорить «переспектива»). Мне эта книга – я признаюсь вам, отчего же? – неприятна до крайности. Я без нее буду чувствовать себя гораздо спокойнее. Но просто так отдать ее, абы кому, я чувствую, опасно. А вы… так она будет в хороших руках, вы к ней скоро привыкнете, еще благодарить меня будете. У меня такое чувство, что даже и следует к ней привыкнуть. Честное слово, берите. Что такое десятка? Берите, не пожалеете.

Ну я и взял.

* * *

Дня через два три Вера привела ко мне своих друзей – я их видел первый раз в жизни. Друзья сказали: «О, какая квартира!», – и стали ходить по комнатам. Вера посмотрела на меня и загадочно подмигнула.

Это была парочка. Парень – длинный и до неприличия молодой. Звали его Манолис, но, похоже, это все-таки была кличка. А девчонка – огонь! Маленькая, складненькая, с поющим голосом, так и кажется, что вот сейчас от восторга захлебнется. Разглядывая квартиру, она все время делала попытки перейти на ультразвук. Звали ее Тамарочка, что мне с первого взгляда понравилось. Я уж опасался, что Эвридика.

Тамарочка тепло очень в мою сторону поглядывала, отчего Вера моментально приняла позу кобры.

На кухне, выуживая из мойки стаканы, я спросил ее:

– Ты зачем их привела?

– Будущие партнеры, – пояснила Вера. – Скоро твое деньрожденье. Сейшн устроим.

Я сначала не понял.

– Что за партнеры? Преферанс, что ли?

– Да ладно, – напряженно улыбаясь, сказала Вера. – Будто не понимаешь.

– Не понимаю. Что еще за партнеры?

– Ой, ну все! – поморщилась она. – Ну ты же хотел группешник?

– Я?!!

Один из стаканов выскользнул в мойку и чуть не разбился.

– Что это я хотел? Когда это? Ты что, не помнишь, это ж мамочка твоя говорила!

– Ладно, проехали, – сказала Вера с некоторым раздражением. – Я твою маму не трогаю. Сам не знаешь, чего хочешь. Назад отыгрывать я не собираюсь. Людей предупредила, уговаривала сколько, а ты теперь задний ход. Бери стаканы, пошли.

У моей головы глаза были навыкате и я этой головой ошалело мотал. Ужасно у этих баб милая черточка – переваливать с больной головы на здоровую. Чтоб она потом моталась глаза навыкате.

Но вот чего я действительно терпеть не могу – так это ругаться с Верой. Главное, незачем, потому что в конце концов всегда выходит, по-моему, даже если соглашаешься совсем на противоположное.

Она думает, я ее боюсь. Она на меня покрикивает и пытается мне приказывать. Потом я срываюсь, и она становится нежней кошки, жмется к моим ногам и намазывает мне масло на бутерброды. А это еще противнее, хотя сначала и нравится (я чешу ей под подбородком, она мурлыкает и сюсюкает – словом, идет долгий переходный процесс к нормальному настороженно– любовному состоянию).

Я бы ее бросил, да без нее тяжело очень и кислородное голодание. Я тогда, чтобы не вздыхать, как в сентиментальных фильмах, делаю выдохи сквозь сжатые зубы – словно сигаретный дым выдуваю. Иногда вниз, иногда к кончику носа. А закономерности никакой нет, когда куда выдуваю.

Словом, замяли разговор, сели за стол. Я ни секунды всерьез не думал, что может дойти до группешника.

Первое время Манолис молчал, говорили одни дамы, да я, по долгу хозяина, вставлял словечко-другое. А парень, изучив квартиру, принялся изучать меня. С очень независимым видом, как это у молодняка водится. Он, собака, так внимательно меня изучал, что я даже начал подумывать, а не заподозрила ли меня верина мамаша в гомосексуальных наклонностях.

Потом говорит:

– Вы кто?

Вообще-то странный вопрос хозяину, поэтому я уточнил:

– В каком смысле?

– В том смысле, что вокруг нас происходит, – не совсем внятно пояснил свою мысль Манолис. – ВЫ-то сами кто будете? Демократ, памятник, коммунист, жириновец или, не к столу будь сказано, баркашовец?

Я покосился на Веру, она извинилась плечами.

– Так вот я и спрашиваю, – не отставал настырный Манолис. – Вы кто?

«Мо тань го ши», – ответил я назидательно.

Он деловито осведомился:

– Фракция?

– Что-то вроде. В переводе с китайского (а, может, врут) это означает: «Не будем говорить о делах государственных». Я в том смысле, что в моем доме о политике не говорят. Табу. Низзя.

– Как?! Во всем доме?! – изумилась Тамарочка.

– В моей квартире.

Тамара состроила мне большие глазки, я состроил ей то же самое. Вера поперхнулась салатом. Ее взгляд напомнил мне залп ракетной установки «Катюша» в кино про войну, когда наши предпринимают глобальное наступление.

Все сделали вид, что ничего не случилось. А чего, спрашивается? Что я, к будущему партнеру по совместной любви уже и симпатии проявить не могу? Что мне, через отвращение в нее вторгаться прикажете? Да на хрена мне такой группешник!

Разрядил обстановку тот же Манолис. Он, может, и впрямь ничего не заметил.

– Коммунистов – ненавижу! – злобно сказал он и налил себе еще. – И если вы коммунист…

– Он не коммунист, – ядовито сказала Вера. – Он букинист.

И тут я про своего Георгеса вспомнил.

– Ага, – говорю. – Букинист. Только теперь это библиофил называется. Вот, кстати, на днях приобрел любопытного Сименона.

– Детективчики, – съязвил Манолис, все еще подозревающий меня в тайном пристрастии к коммунизму.

Но я себя сбить на полемику не позволил.

– Девятнадцатый, между прочим, век, – сказал я.

Ревизоровской немой сцены я не добился, меня сначала просто не поняли, потом не поверили, и вот тогда я вытащил из шкафа заветную книжицу. Тогда они вежливо удивились – мол, надо же. Если бы я им блок «Мальборо» предъявил, удивления было бы больше, ей-богу.

Но все равно я им все показал и рассказал – сам не знаю зачем. Я до этого даже Вере Георгеса не показывал, а тут что– то не выдержал. Синдром мидасовых ушей – сам название придумал, есть такая легенда в библии.

Дамы похихикали, а окосевший Манолис к тому времени уже так въехал в политику, что переключить его на что-нибудь другое, даже на баб, было теоретически невозможно.

Он мрачно меня выслушал и, криво усмехнувшись, сказал:

– Во-во. Как с кружки пива. С таких вот малостей все и начинается.

Я вспомнил «началось» Влад Яныча.

– Что все?

– Да все! Просто все. И больше ничего – одно все. Вы что, не видите, что творится? Эти кадеты разные с их «гассспадами», эти новые русские, этот «коммерсант» с его ятями…

– Твердые знаки, – поправил я. – Там не яти, там твердый знак на конце. Неплохая, между прочим, газета.

– Нет, вы в самом деле не видите? – невероятно изумился Манолис?

Он попытался мне объяснить, в чем я слеп, стал размахивать руками и столкнул свой стакан на пол. Раскрасневшаяся Тамарочка не сводила с меня воющих от восторга глаз (я заметил – бабы иногда от меня просто балдеют. Редко, правда). Вера улыбалась пространству и ненавидела.

– Мы переходим на лексику и даже на графику девятнадцатого века. У прал… плар… пар-ла-мен-мен-таррррриев появились бородки и песне… песне… пенсне, вот! Атомных станций уже не строим, скоро откажемся от пара и эльтричества. Даже тумбы… ну элементарные, ну обыкновенные афишные тумбы… (тут Манолис резко мотнул головой и сам чуть не упал вслед за своим стаканом) даже они оттуда. Теперь вот книжка вот эта. Коммунисты! Тьфу!

Манолис был предельно возбужден. Я отодвинул от него верин стакан и сказал успокаивающе:

– Ну и что здесь такого плохого? Я в том смысле, что ничего такого вообще нет и Георгес тут ни при чем. Наверняка объяснение есть конкретное… какой-нибудь типографский трудящийся – ведь сейчас такое печатают, что и не захочешь, а сбрендишь.

– А я вот хочу, а не получается, – многообещающе вставила Тамарочка.

Но, повторюсь, меня так просто не собьешь. Я продолжал, как бы не слыша (глядя только):

– Но даже если и так, даже если все идет к этому самому… ммм…

– Одевятнадцативековиванию, – с потрясающе четкой дикцией подсказал Манолис, – вековивавуви.

– Ага, подтвердил я. – Точно. К нему самому.

И замолчал.

Он меня сразил этим своим «одевятнадцативековиванием». Он глядел гордо как победитель. Он ждал оваций. Тамарочка поморщилась, а Вера на секунду перестала ненавидеть пространство.

– К нему самому, – осторожно повторил я. – А, да! Ну вот хорошо…

– Хорошо, – с угрозой подтвердил Манолис.

– Вот хорошо, – продолжал я. – Все к этому самому катится. Ну. И что здесь дурного.

– Дурнаго? – негодующе взвыл Манолис. – Дурнаго? Ты сказал, что здесь дурнаго?

– Дурнаго здесь мнаго, – томно встряла Тамарочка. – Я, например, назад не хочу. Хочу, чтобы как в Америке, чтобы в кайф!

Тут и Вера вздумала посоревноваться с Тамарочкой в искусстве стихосложения.

– Если хочете дурнаго, опасайтеся люмбаго, – с великосветской ухмылочкой выдала она.

Я, наверное, тоже был от выпитого немножечко не в себе, потому ни с того ни с сего что поспешил ознакомить общество со своим новым рекламным виршем. Я воскликнул:

– Никогда не делай культ

Из машины ренаульт.

Если ты не идиот,

Пересядь на певгеот! Вот!!!

– Что! Здесь! Дурнаго???? – почти вопил Манолис, не слушая никого. – Да вы еще «назад к природе» скажите, черти зеленые!

Я пожал плечами.

– Авек плезир. Назад!! К природе!!

В стену постучали.

Мы были безбожно пьяны и с восторгом несли всякую ахинею. Она казалась нам исполненной великого и сладкого смысла. Только изредка, словно удары далекого колокола, вдруг охватывали меня порывы тревожного и торжественного чувства – в эти секунды с безумной яркостью вставала передо мной картина нашей попойки. Цвета, контуры, ароматы, прикосновения… звуки! – каждое из ощущений пронзало. Именно что пронзало.

– Ах, как хорошо мы говорим! – вдруг пропела Тамарочка, горделиво поправив великолепную прическу, которую я почему-то не заметил сразу. Это даже как-то и странно, что я ее сразу-то не заметил. Неожиданно до меня дошло, что самое главное у Тамарочки – ее прическа, очень какая-то сложная, многоэтажная, со спиральными висюльками, сплошное произведение искусства. И разгневанная ведьмочка Вера, дженьщина-вамп, черненькая, маленькая, с огромными сверкающими глазищами, казалась по сравнению с ней существом совершенно иного рода, ее красота ни затмевала тамарочкину, ни тушевалась перед нею – абсолютно то есть разные вещи. Два совершенства, инь и янь, белое и черное, не отрицающие друг друга, не подчеркивающие друг друга, а только друг с другом соприкасающиеся.

И она больше не ненавидела, моя Вера. Гнев ее переплавился во что-то другое, такое, знаете, символическое, из Делакруа, к людям живым отношения не имеющее.

Ни с того ни с сего она вдруг с пафосом продекламировала:

– Не вырвусь, не вырвусь

Из томного плена

Володина толстого, гордого члена!

Я зааплодировал, а Манолис скривился:

– Пошло, дамы и господа. Пошло и противно. Пфуй!

Мне вдруг показалось, что он прав и я подтвердил:

– И негуманно. По отношению к окружающим.

– Я объсню почему, – по своему обыкновению Манолис игнорировал чужие реплики. – Почему приличные на первый взгляд люди перешли вдруг к унижающим их сальностям.

Блестя глазами, моя Вера потребовала объяснений:

– И почему?

– Очпросто. Потому что цель, – с пьяной скучностью объяснил Манолис. – Мы собрались познакомиться как будущие партнеры. Причем глупо! Зачем нам предварительно-то знакомиться (я кивнул в знак абсолютного согласия и даже немножко Манолиса зауважал)? Что это еще за политесы такие? Ну собрались потрахаться, ну и давайте, чего уж там! Нет, мы изысканные. Мы заранее знаем, что цель откладывается до какого-то мифического дня рождения…

– Почему это мифического? Ничего не мифического, – возразил я.

Я был с Манолисом совершенно согласен, но пусть он мой деньрожденье не ругает, пожалуйста. Пусть он про что-нибудь про другое.