Текст книги "Повести и Рассказы (сборник)"

Автор книги: Владимир Покровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 38 страниц)

Вот этот-то Кулибин и решил разобраться с источником звука, потому что в мистику он не верил. Точнее, не то чтобы не верил, а так – не принимал во внимание при расчетах. Стал напрашиваться в гости к потерпевшим, из тех, кто рангом помельче, изматывал их расспросами, по комнатам зачем-то водил, пару раз получал по морде от лиц, измученных алкогольной интоксикацией, но в конце концов своего добился. Нашел он источник звука! Или, правильнее сказать, источники, потому что звук-то шел отовсюду.

Этими источниками оказались канализационные и водопроводные трубы. Они, рассказал Кулибин, часто фонят, издают гул ровный, низкий и очень тихий, если все сделано по правилам. А если не все сделано по правилам, то иногда и не очень тихий. Этот фон, по мнению Кулибина, преобразовывается в мозгу человека, побывавшего на концерте Хора Трубецкого, в музыкальное произведение. Каким образом происходило это преобразование, Кулибин не знал, да и знать уже не очень хотел – ему не понравилось ходить по городу с битой мордой. Он сказал и ушел – и вернулся к изобретению своего полутораколесного велосипеда. Оно вернее.

И все сразу стали удивляться, как же это мы сами не догадались-то, уже по названию этих гадов. Хор Трубецкого! Это ж трубы! Ну точно! Состоятельные пострадавшие срочно перебрались на окраины в бревенчатые двухэтажные домишки с газом, током и телефоном, но без воды и с удобствами во дворе – и облегченно вздохнули. В офисы свои они теперь заглядывали только мельком, а в основном брали работу на дом. А те, кто менее состоятельные, продолжали мыкаться, и даже на улицах не было им спасения, потому что водопровод и канализация, они там везде, а не только в самих домах.

Словом, ситуацию это разрядило, но разве только немножко.

В газетах областного значения про это дело появились две большие статьи – «Призрак музыки» и «Трубные пятна города Ольховцево». Дошло бы и до более центральной прессы, но тут вдруг стало выясняться, что они не одни такие. То здесь, то там на все еще обширной карте европейской части нашей родины стали появляться небольшие города, городишки и поселки городского типа, которых тоже осчастливил своими концертами Хор Трубецкого. При тех же обстоятельствах и с теми же примерно последствиями.

Инцидент, не ставший в Ольховцеве катастрофой городского значения, в один миг превратился в инцидент, не ставший катастрофой значения уже всероссийского. И когда о нем загремела почти самая центральная пресса, то город Ольховцево (вот что было обидно!) упоминался в ее сообщениях лишь в ряду других городов, городишек и поселков городского типа, причем по алфавиту, хотя если по времени, то он, конечно, был первым. А самая-самая центральная пресса об этом инциденте промолчала, потому что не верила. Или не без оснований боялась, что ей в этом деле ни за какие коврижки не поверят.

Мистика мистикой, а между тем все на этом свете должно иметь разумное объяснение. Правда, бывает так, что должно, а все равно не имеет.

В истории, только что рассказанной, есть много висящих концов, вопросов, на которые нет ответа. Что это за Хор Трубецкого? Откуда он появился? Что это за странная парочка представителей? В конце концов, что это за эпидемия такая странная с трубным хором?

На часть этих и прочих вопросов разумные, логичные ответы имеются. Просто автору хотелось рассказать читателю именно так и именно ту историю, с которой читатель имел возможность ознакомиться в вышеприведенных строках – во как. На некоторые вопросы автор ответа категорически не имеет, так что даже зря и не спрашивайте. Зато автору известно, откуда все началось.

Началось оно с некоего поэта-песенника. Сам он считал себя знаменитым, но я не удивлюсь, если вы никогда его фамилии не слышали, равно как и песен на написанные им тексты. Скажем так – он был кое-как известен в кое-каких кругах. Поэтому во избежание судебных исков за клевету, диффамацию и прочее, фамилию этого песенника автор разглашать не желает и присваивает ему фамилию-псевдоним Нектов.

Так вот, этот Нектов жил себе в родительской московской квартире в композиторском доме напротив Главпочтамта, сочинял песни, а потом вдруг заболел. «Заболел» в данном конкретном случае, может быть, и сильное слово, но почувствовал себя нехорошо. Бессонница его одолевать стала. От чего она там появилась, эта бессонница – от чрезмерного умственного напряжения, от неправильной работы какого-то из внутренних органов или просто от алкогольной интоксикации, к которой Нектов привержен был, это уж все равно. Просто ночами стал он маяться от невозможности крепко заснуть.

И в одну из таких ночей услышал вдруг Нектов пение, читатель, надеюсь, сам догадался какое. Потом, вспоминая, он уже и сказать не мог, что это за песня была, да он поначалу и слова разбирал трудно, потому что звук шел на пределе слышимости – так, что-то невыразительное.

Услышать отдаленную музыку в композиторском доме – дело такое же обычное, как увидеть пса на помойке. Несмотря на то, что дом был элитной сталинской постройки, слышимость между этажами была неплохая, так что иногда жильцов чужая музыка, особенно с их чувствительным слухом, просто-таки донимала. Но чтобы завести какую-то ерунду в четыре часа ночи – такое даже здесь случалось нечасто.

Нектов чертыхнулся, обернул голову подушкой, но, естественно, не заснул. Вскочил с дикими глазами.

– Ну, это уже вообще!

Поискал глазами, нашел забытый прислугой столовый нож, ринулся к батарее, застучал по ней.

Действие возымело эффект, музыку выключили, но разве что на минуту, потом запели опять. Нектов еще повозмущался, но потом ему стало интересно. Кто поет? Такого мужского хора он никогда раньше не слышал, но это не очень удивительно, потому что плохой был хор. А вот что пели и что за текст – это уже входило в сферу профессиональной компетенции Нектова вне зависимости от качества. Тем более он должен был знать, если это низкое качество демонстрировалось в четыре часа ночи в композиторском доме.

Но он не знал. Слова, как уже говорилось, были практически неразличимы, ясно было только – что слова, и слова русские. Музыка что-то напоминала, но из-за занудности, долдонистости исполнения тоже казалась неизвестной.

Потом появились первые подозрения – уж слишком длинной была песня, все тянулась и тянулась. Нектов посмотрел на часы; без двадцати пять. Хоровая песня длиной в сорок минут – это что-то новое в музыкальной истории. Здесь у Нектова впервые появилось нехорошее подозрение о том, что все эти звуки ему просто чудятся или, как это принято называть, «являются голоса».

Так, с этим нехорошим подозрением Нектов наконец и заснул.

Назавтра опять случилась бессонница, и опять пришел хор. На этот раз Нектов уже не тратил негодования на бессовестных соседей, он уже смирился с мыслью, что это «голоса». Слова теперь были более различимы, равно как и мелодия. Хор той ночью исполнял русскую народную песню, уже знакомый читателю «Раз давай». Нектов лежал на спине и под «Раз давай» предавался отчаянию.

Он представлял себе длинную вереницу визитов – сначала к психотерапевту, потом к психоневрологу, затем к психиатру, процедуры всякие, таблетки, уколы, капельницы, соболезнующие взгляды коллег, постепенное схождение с ума, а далее санитары, электрошоки, длинные зеленые коридоры с безликими частоколами белых дверей, и под конец он лежит, всеми забытый, привязанный ремнями к кровати, делает под себя и бесконечно медленно умирает, вслушиваясь в мрачное пение явившегося ему хора: «Раз давай, два давай, обязательно давай!»

Слова, по крайней мере, половина из них, были теперь понятны, иногда это было скучно, иногда интересно, только это были не его слова, он никогда даже и близко не придумывал таких текстов, и это означало, что сознание его раздвоилось, что в нем теперь было два человека, мистер Джекил и мистер Хайд, один более или менее нормальный, другой невыразимо унылый и монотонный. Иначе говоря, это означало шизофрению.

Так он и не заснул в ту ночь, так и пролежал, слушая, до самого завтрака. Сказали ему:

– Что-то ты плохо выглядишь. Перебрал вчера, а?

И так пошло каждую ночь. Репертуар у хора был очень обширный. Пелись и русские песни, и украинские, и просто советские, и кантаты пелись какие-то, и оратории даже, затесалось раз вообще что-то армянское, а однажды затеяли какую-то языковую эклектику, слушать было противно, но интересно:

Нихто мэнэ нэ годуе, посему я негодую. Оп-па, оп-па, Америка-Европ-па-а-а-а.

Но казалось Нектову, что это все та же и та же песня.

Самое странное, что в эти дни Нектов стал писать свои песенные тексты куда активнее, чем прежде, и получались они у него куда лучше. То есть, можно и так сказать, что прежние тексты были еще хуже, но это уж зависит от взгляда. Хоть что-то, с усталой безнадежностью думал Нектов.

Спиртное тоже не помогало, даже усугубляло. До какого бы свинского состояния под вечер Нектов ни допивался (а он терпеть не мог допиваться до свинского состояния), ночью, часа в два, в три, он бодро вскакивал с головной болью, начинал водить слезящимися глазами, вслушиваясь; услышав, ворчал себе под нос: «А-а-а, вот и вы, здравствуйте, ну как же без вас!», – и приготавливался к очередному концерту. Так что с алкогольной интоксикацией пришлось расстаться из-за ее ненадобности и болезненности.

Потом вдруг забрезжила надежда, что, может быть, еще не все так ужасно. Заметил Нектов, что хор поет ему только в одной комнате – в той, где он работал и спал. Стоило ему выйти оттуда, как эффект немедленно пропадал. Сначала он не придавал этому значения, а потом подумал – если они поют только в одной этой комнате, то, значит, это как-то с ней связано. Значит, здесь работают какие-то внешние заморочки, и хор этот проклятый есть и их порождение, а не только моих внутренних глюков. Может, и вообще никаких внутренних глюков у меня нет.

Во время очередного сеанса Нектов вскочил с кровати и начал кружить по комнате, внимательно вслушиваясь и пытаясь определить, откуда идет звук. Это было очень трудно – звук был очень тихий и шел, казалось бы, отовсюду. Но, как говорится, человек сильнее механизма, и Нектов, как впоследствии и Кулибин, в конце концов, потерпел удачу.

Звук шел откуда-то от окна. Нектов определил это не по увеличению громкости звука, а по тому, что стоило ему подойти к определенному месту в стене около оконного проема на определенное расстояние, как хористы останавливали течение песни и начинали бесконечно тянуть ту ноту, на которой он их «поймал»: «Пойдем домой, пойдем домой, Сю-ууууууууууууууууу…»

И сразу становилось понятно, что никакой это не хор, а очень тихий гул из стены, по всей видимости, что-то такое с водопроводом.

Нектов на радостях чуть было не заплясал.

Так вот, значит, что рождало звуки, восторженно думал он, водопровод и бессонница! Всего лишь мелкая ерунда, связанная с усталостью от творческих мук, а гляди ж ты, какой эффект! И никаких глюков, покончено, стало быть, с будущими электрошоками, ремнями и санитарами, бьющими прямо в репу! Всего лишь побочное следствие усиленной деятельности мозга, перенагруженного искусством! Вот интересно, страдал ли от того же хора Владимир Владимирович Маяковский, когда писал про ноктюрн на флейте водосточных труб? Что он, точно так же маялся по ночам? От того же ли хора или у него был другой, способный даже к ноктюрнам? Ну, ноктюрн – это что-то ночное, стало быть, и у меня тоже ноктюрны. Кстати, почему водосточные? Они же вроде бы не поют или в начале прошлого века другие водосточные трубы были? Нет, это он просто для размера так написал – конечно, водопроводные! Водопроводные – вот кто у нас кобзоны. Кстати, так и назовем его – Хор Трубецкого, с ударением на «бе».

Так родился Хор Трубецкого, и из болезненного состояния в одночасье превратился в неотъемлемую собственность Нектова, которой следовало гордиться и дорожить, потому что она ставила его на одну доску с незабвенным Владимиром Владимировичем Маяковским.

Правда, собственность эта оставалась для ее хозяина весьма и весьма утомительной – не давала заснуть. Не желая показываться врачам, Нектов стал рыться в Интернете и обнаружил, что подобные «голоса» – вещь очень распространенная. Он все правильно сообразил, просто оказалось, что это не совсем все-таки ерунда, а именно болезненное состояние, связанное с недостаточным питанием мозга. При этом, прочитал он на одном медицинском сайте, некоторые отделы мозга отключаются, хотя задача на вырабатывание мысли остается. Отключенный отдел начинает производить некачественную продукцию, которая даже название имеет – «автоматическое мышление» – и представляет собой что-то наподобие мозгового тика.

Стало быть, все-таки надо лечиться, подумал Нектов, вздохнув. Отключенный отдел мозга – это нехорошо. О врачах, которые обслуживали нектовскую музыкально-поэтическую тусовку, даже думать было опасно, поэтому он нашел хорошего специалиста где-то на стороне.

Специалист был с рекомендациями самыми превосходными, поэтому, заполучив его телефон, Нектов сразу же и позвонил. И вот тут случилась какая-то несуразица.

Дело в том, что специалист с рекомендациями, которого назвали Нектову, а именно Иван Оскарович Н., действительно существует, у него хорошая репутация и обширная практика как раз по той части, которая заинтересовала поэта-песенника, и номер Нектову дали правильный, он потом проверял. Как произошло, что он позвонил не туда, никому не известно. Может быть, по рассеянности – с человеком, у которого отключаются отделы мозга, и не такое может случиться. Мог, в конце концов, произойти и какой-нибудь сбой на АТС – такое ведь у нас часто бывает. Но вот чтобы человек вместо одного Ивана Оскаровича по ошибке позвонил другому, тут нужно насилие над теорией вероятностей, причем насилие просто невероятное. Автор склонен подозревать здесь вмешательство сил, не подвластных изучению методами науки.

Так или иначе, а из-за этой несуразицы Нектов позвонил не специалисту, а Глухоухову. Подошла дама, он спросил Ивана Оскаровича.

– А кто это? – с большим интересом спросила дама.

– На прием хочу записаться, – ответил Нектов. Дама раздражала его. – Это можно?

– А как же ж! – сказала дама почти без паузы. – Почему же ж, если он Иван Оскарович, так к нему уже и записаться нельзя? Вот вы возьмите и запишитеся. А?

– Да, запишите, если можно. Когда он сможет меня принять?

– А вы кто? – снова с большим интересом спросила дама.

Нектов назвался. В телефоне что-то по-болотному булькнуло, после чего засипело и записклявило – словом, пошел тот звук, который сопровождает работу факса, только тоном повыше. Нектов недоуменно поднял брови. Звук прекратился.

– Ой, – сказала дама, – я извиняюся. Не на ту кнопку нажала. Так, записувую в компьютер. Нектов, правильно? От же ж мне интересно! Прямо как тот великий поэт, шо нам песни пишет! Так это не вы?

– Это я, – скромно ответил Нектов. Дама уже не раздражала его. – Так когда он см…

– А прямо сейчас и сможет, – сказала дама. – Так-кого человека!

Она назвала адрес, сказала, сколько с собой принести денег – сумма была приличной, но не пугающей. Нектов отсчитал деньги, сразу же выскочил из дому, взял такси и только тут обратил внимание, что адрес какой-то подозрительный, черт-те где на куличках, и не только с номером дома, но и с номером квартиры. Не вязалось это с именем специалиста, имеющего в столичном бомонде широкую медицинскую практику.

– Приехали. Вот ваш четырнадцатый, – сказал водитель. Впереди темнела блочная двенадцатиэтажка.

Нектов посмотрел на нее и подумал, что это странно. Но делать нечего, расплатился с водителем и пошел. Прямиком к Ивану Глухоухову и его фее.

Да, именно фее. Потому что Иван не врал директору Дворца Николаю Дмитриевичу Посадскому – Фаина действительно была его доброй феей.

Дело в том, что Иван Глухоухов, пятидесятилетний младший научный сотрудник лаборатории поднятия тяжестей питерской научно-практической организации ЛБИМАИС, человек язвительный, но злопамятный, вечно попадал в неприятные ситуации, и поэтому высшими силами к нему была приставлена добрая фея – вот эта самая Фаина. Правда, фея эта была дамой исключительно странной, в своих кругах считалась существом хоть и высшим, но гиблым, ее вот-вот должны были вытурить из райского воинства за профнепригодность, и Глухоухов был ее последним шансом удержаться на своей должности.

С тех пор жизнь Ивана Глухоухова превратилась в ад. Маленькая неприятность с помощью Фаины каждый раз превращалась в настоящую катастрофу, несколько раз он попадал в тюрьму, несколько раз жизнь его висела на волоске, в конце концов он потерял все – и друзей, и работу, и питерскую квартиру, и вообще Питер, перебрался в Москву, но на самую ее окраину, не имея за душой ничего, кроме одного изобретения, которое в данном рассказе не обсуждается, да и черт с ним.

К моменту рождения Хора Трубецкого он переживал очередной кризис, стараниями Фаины в его квартире не осталось ничего, кроме телефона, который вот-вот должны были отключить, одной кастрюли, из которой он ел, и одного стула, на котором он спал.

Фаина, правда, обещала немедленно исправить положение («ведь я же ж ведь ваша фэя!»), и тут подвернулся Нектов с его необъяснимым желанием прийти к Глухоухову на прием. Фаина во время телефонного разговора с ним быстренько пробила «по своим каналам» личность Нектова и суть его проблемы. И у нее тут же возник план о том, как воспользоваться Хором Трубецкого для очередной помощи ее подопечному.

Нектов открыл дверь со сломанным домофоном, вошел внутрь и упал без сознания, получив мощный удар кастрюлей по голове. Очнувшись, он обшарил карманы и убедился, что ограблен – деньги, которые он приготовил в качестве гонорара для специалиста, исчезли, правда, все остальное, включая документы и кредитную карточку, осталось нетронутым.

Он поднялся, держась за голову, и сказал страдальчески:

– Ну и ну!

Немного придя в себя, подошел к лифтам – ни один не работал. Еще раз произнес: «Ну и ну!», обернулся к выходу из подъезда, но все же решил довести дело до конца и поднялся до пятого этажа, охая и вглядываясь в номера квартир. Нашел нужную (старая железная дверь без обивки), еще немного поколебался и позвонил.

После второго звонка дверь открылась, в темном проеме стоял заспанный мужик старого и очень голодного вида. Был он всклокочен, чрезвычайно небрит, одет в треники с пузырями и ужасающей засти-ранности футболку с когда-то красной надписью «Мосгаз».

– Ну, – сказал мужик мрачно.

Нектов внутренне охнул, он такого не ожидал даже после всего случившегося.

– Я, наверное, ош… Извините, не знаете, где тут проживает Иван Оскарович?

– Я.

– Что «я»? Знаете?

– Я Иван Оскарович. Дальше.

Нектов изумленно оглядел стоящую перед ним фигуру.

– Извините, – сказал он. – Я все-таки ошибся номером. Развернулся и стал спускаться по лестнице.

– Эй! Постой! – крикнул мужик в спину. Нектов остановился.

– Да?

– Картошка есть? – спросил мужик и нелогично добавил: – А то какая-то сволочь кастрюлю сперла.

– Нет картошки, – ответил Нектов и, держась за шишку на голове, продолжил свой спуск. Сверху гулко хлопнула дверь.

Домой Нектов вернулся поздно, с усталостью и головной болью. Тут же позаботился об алкогольной интоксикации, но в небольшой пропорции, так, для уюта. Немного поразмышлял о перпендикулярности происходящих в мире событий и лег спать. О потерянных деньгах он сожалел, но не слишком – в ту пору средства у него были.

Ночью он, как всегда, проснулся, словно кто-то над ухом выстрелил. Часы показывали два десять. Вскочил в кровати, в темноте огляделся, прислушался, было тихо. Голова болела, хор спал.

– Хоть что-то, – буркнул он, укладываясь. Но все равно не спалось. Тогда он встал и, нашаривая домашние туфли, поплелся к окну. Приник ухом к стене, прислушался. Гул шел, он был слышен еле-еле, но совершенно отчетливо. Никто не пел.

– Надо же, – сказал Нектов и снова лег. И промаялся от бессонницы до утра, в полной тишине ночи.

Утром он набрал номер специалиста и выяснил у вежливого, но прохладного женского голоса, что никакой Нектов к профессору Н. вчера не записывался. И вообще этого не может быть, чтобы человек записался и в тот же день попал к профессору на прием. У Ивана Оскаровича очень обширная практика, и «потенциальным пациентам» приходится ждать своей очереди месяц, а то и два, когда как.

На вторую и на третью ночь было то же самое. Бессонница осталась, Хор Трубецкого замечательным образом испарился.

Позвонили на четвертые сутки. Уже известная ему дама с горячим южным акцентом осведомилась:

– Ну, и как? Нету?

Нектов, едва заслышав знакомый голос, приготовился уже было в самых недвусмысленных (или двусмысленных?) выражениях выразить всю силу своего негодования по поводу так называемого приема, но при этих словах осекся.

– Чего нету? – растерянно спросил он.

– Нет, я на него удивляюсь, он еще спрашивает, чего у него нету! – вскричала дама. – Так Хора же ж вашего, вот этого ж вот, Трубецкого! Ведь его же ж нету больше?

– Нету, – вынужден был признать Нектов под напором голоса. – Действительно. А, позвольте узнать, откуда вы…

Ему не позволили. Ему напомнили, что у людей тоже могут быть профессиональные тайны. Его внимание обратили на то обстоятельство, что сеанс по его избавлению от Хора Трубецкого проведен и гонорар за этот сеанс получен полностью. Насчет несколько экстравагантного способа проведения сеанса и уплаты гонорара дама выразила сожаление, «шо больно было, ну так надо же ж было холодное к голове ложить, кто ж не знает», но зато этот способ оказался быстр, эффективен и избавил Ивана Оскаровича от бессмысленных визитов, человек он ученый и время предпочитает тратить на науку, а не то чтобы на людей. А что не тот Иван Оскарович оказался, так это Нектов сам виноват, и нечего тут, главное, чтоб эффект был. Эффект есть?

– Есть, – согласился Нектов.

– Хор Трубецкого есть?

– Нету, – опять согласился Нектов.

– Ну, вот и все, и разговаривать больше не об чем.

И связь отключили. Номер, который высветился на дисплее не-ктовского мобильника, оказался номером приемной Министерства чрезвычайных ситуаций РФ. Ни о каком Иване Оскаровиче там никогда не слышали.

Так у поэта-песенника Нектова был отобран его знаменитый хор.

В тот же день, когда он был отобран, то есть спустя примерно час или два после того, как Нектова ударили кастрюлей по голове, в квартиру Ивана Глухоухова, что на пятом этаже дома номер четырнадцать, позвонили. Он открыл и увидел перед собой Фаину. Та, отдуваясь, втащила в квартиру две здоровенные синие сумки с логотипами «Метро» на английском языке и поволокла их на кухню.

Глухоухов посмотрел на нее, как на головную боль.

– Что еще?

– Ешьте. Одевайтеся. Собирайтеся, – сказала Фаина. – Я уже все устроила. От теперь вы заживете, как тот кум королю, как тот сыр в масле, закатаетеся.

– Нет, – сказал Иван Глухоухов.

– Шо нет, когда да, – сказала Фаина. – От вы все обижаетеся, а посмотрите, как вы живете. Теперь все будет хорошо. Токо сначала поешьте, смотреть же ж страшно.

Еды действительно было много, но есть ее было не из чего, даже кастрюля у Глухоухова куда-то пропала.

– Это ничего, – сказала Фаина. – Вы пока так ешьте. Потом все будет, я уже позаботилася.

– Нет, – затравленно повторил Глухоухов.

Все последнее время он очень боялся своей доброй феи и ее благотворительных инициатив. Но все же поел и даже очень много поел, потом послушно переоделся в принесенное феей. Одежка была так себе, «лавочная», да и с размером Фаина не угадала, малость великовата оказалась одежка, но все равно это было намного лучше, чем то тряпье, которое истлевало на Глухоухове.

Пока он ел и переодевался, фея рассказывала ему, как хорошо он с этого времени заживет, как не надо будет ему ни об чем беспокоиться, как он купит себе новую квартиру и новую мебель (как будто бы у него была старая), потому что теперь, когда у него есть свой собственный хор…

– Х… хор? – Глухоухов чуть было не подавился.

– А что вы так удивляетеся? И хор. И почему же ж, если у человека есть собственная персональная добрая фэя, у него уже не может быть собственного персонального хора?

Чего-чего, а вот собственного персонального хора от Фаины Иван Глухоухов не ожидал.

– Нет, – сказал он в третий раз. – Не надо мне никакого хора. Мне вообще ничего не надо. Я хочу, чтобы ты оставила меня наконец в покое и дала умереть в собственном доме.

– И на чем же ж вы в этом, я извиняюся, доме хочете помирать? А? От на том стуле? Так на стульях не помирают. Помирают в кроватях.

– Или на поле боя, – почему-то добавил Глухоухов.

– Или на поле бою, – согласилась Фаина. – Так я ж вам это ж и предлагаю. Хочете – новая квартира, где будет сколько хочете комнат и туалетов, а хочете – ладно, можно и поле бою, я же ж вас буду там охранять.

Поле боя с Фаиной-охранницей за плечами – это было что-то из фильма ужасов. Глухоухова передернуло.

– Нет, – еще раз решительно сказал он.

Потом, когда он переоделся, Фаина повела его вниз. Ни один лифт не работал, так что пришлось спускаться пешком под добродушное гудение феи:

– От вы сейчас увидите. От посмотрите вы сейчас!

Они вышли из дому, обогнули его и спустились по ступеням к подвалу. Фаина каким-то образом отомкнула дверь, к которой имели доступ только дворники ЖЭКа. Включила свет – тусклую лампочку где-то сбоку. Довольно большое низкое помещение, заваленное строительным мусором, оказалось, как и предполагал Иван, средоточием коммуникаций – переплетением металлических и пластиковых труб, толстых и тонких, ржавых и почти блестящих от новизны, а также матово-черных.

– А теперь смотрите внимательно! Фаина хлопнула в ладоши.

Непонятно, ну, совершенно непонятно откуда к трубам этим вдруг вышли какие-то мужики в серых костюмах-тройках, приняли уже описанные ранее позы и запели «Дорогую Сюзи».

В музыке, тем более хоровой, Иван Глухоухов понимал не так чтобы очень много, но даже и он понял, что поют они не самым лучшим на свете образом. И еще ему показалось, что эти ребята в их костюмах-тройках странным образом как нельзя лучше гармонируют с трубами, что их окружали, даже можно сказать, орнаментировали. Песня ему совсем не нравилась, но из вежливости он слушал.

Потом Фаина снова хлопнула в ладоши, певцы разом замолчали и гуськом куда-то ушли – Глухоухов не заметил, куда, хотя и очень старался.

– Долго нельзя, а то очень сильно понравится, – объяснила Фаина. – Ну что, понравилося?

– Нет, – ответил Иван. – Не понравилося. Что это было?

– От же ж вы разборчивые какие, – возмутилась Фаина. – Так это ж был ваш собственный персональный хор, называется Хор Трубецкого. Я его у одного хорошего человека купила. Он такой, ну что ж я вам объясняю, он как будто бы сон, но уже же ж и не сон, я так сделала, что его и видно, и слышно. И так же ж удобно, знаете, ой, вы же даже не понимаете, как удобно – кормить же ж их не надо, платить же ж им не надо, поют и все, а вам только деньги собирать надо будет, так и то я же ж и соберу, только подпишетеся, что ж уж вам, ведь я же ведь ваша фэя. Это же ж сплошная музыка, что за хор. А вы – не понравилося! Вот вы сейчас брейтеся, собирайтеся – и на поезд. Мы с тем хором будем ездить везде с гастролями и концерты исполнять.

– Нет! – сказал Иван Глухоухов. – Никогда в жизни. Ни за что на свете. Только через мой труп!

Сел в новых штанах прямо на строительный мусор и горько зарыдал – как ребенок, честное слово!

За что уж так невзлюбил Иван Глухоухов свой собственный персональный хор, автор повествования затрудняется объяснить. Но с самого начала он стал его бояться еще больше, чем боялся Фаины, до дрожи его боялся, все ждал от него каких-то особенных, еще невиданных пакостей. Но с Фаиной не поспоришь – побрился, сел в поезд и вперед, на гастроли, она уже даже и маршрут разработала.

– От я научу вас правильно в ладоши хлопать, пообвыкнетеся и сами будете себе концерты устраивать, а если шо и не получится, так я же ж ведь рядом буду, а как же ж, ведь я же ж ведь ваша фэя!

В первом пункте гастролей – городе Ольховцево – с ним случился конфуз. Сам себе устроил истерику, ничего не помнил, как бушевал, запершись в своем номере, совсем с ума сошел тогда Иван Глухоухов. А потом ни с того ни с сего в ладоши хлопнул – и тут же из одежного шкафа повалили гуськом эти тринадцать, еле сбежал.

Вот если б не сбежал, если б хлопнул еще раз в ладони, то ушли бы хористы обратно в шкаф, и ничего бы с гостиницей неприятного не случилось, и мир не узнал бы про кантату «Триста механиков». Атак – стояли и пели в пустом номере, пока их Фаина не прекратила. Но вот взял и сбежал, уж очень он тогда испугался.

Однако если за тебя взялись высшие силы, то от них уже не сбежишь. Фаина его тут же нашла, новую одежду дала взамен порванной, деньгами снабдила и в следующий пункт гастролей направила. Правда, теперь все представительство взяла на себя, «врэменно», а ему лишь деньги отсчитывала. Теперь он только приезжал в намеченный город, поселялся в гостинице, ждал, когда ему принесут деньги, расписывался и тут же улепетывал со всех ног. Однако он все равно чувствовал себя плохо, ждал бед неминуемых и мечтал только об одном – чтоб все это скорей закончилось.

Оно и закончилось, как только в газетах заговорили о Хоре Трубецкого, о последствиях его концертов. Концертов больше давать не стали, зато появились сообщения, что все правоохранительные органы носом землю роют и разыскивают некоего И.О.Глухоухова то ли как основного свидетеля, то ли как основного подозреваемого в афере всероссийского масштаба.

Глухоухов стал скрываться, в чем ему очень хорошо помогала фея.

– Вы только не беспокойтеся, – говорила она. – Концерты уже за-кончилися, я так думаю, врэменно, зато деньги еще будут, у меня же ж еще один план родился.

Глухоухов даже уже не охал и не говорил «нет».

Между тем, действительно, новые денежки появились. Глухоухов в этих денежках только что не купался, только вот потратить их было трудно. Это всегда трудно сделать человеку, который находится в списке федерального розыска. Причем как Номер Один – уж слишком многих крупных людей зацепил он своим собственным персональным хором.

А денежки появились так. В городах, по которым прокатились гастроли Хора Трубецкого, стали поговаривать, что, мол, неподалеку есть человечек, не очень научный человечек – что да, то да, но который может сделать гарантированный отворот от Хора Трубецкого за определенную, довольно крупную мзду.

Человечка того берегли, в милицию не сдавали, а если бы даже он и сам попал туда по недоразумению или собственной оплошности, его бы оттуда в шесть секунд вызволили, вот какой важный был человечек.