Текст книги "Повести и Рассказы (сборник)"

Автор книги: Владимир Покровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 38 страниц)

Обычно, когда он заговаривал со мной, то задавал, как я уже говорил, всего лишь один из своих странных вопросов, и больше к этой теме не возвращался, как я ни намекал. Ко мне он отношения не менял, но порой я ловил на себе его чуть испуганные и ревнивые взгляды.

Однажды, задавая свой очередной (в моей очередной жизни Сурка) вопрос, он сказал: – Сирожа, а чем закончился Горбачев? – ??? – не понял я.

– Я что имею в виду, – уточнил Василь Палыч. – Я имею в виду, что было после Фороса?

– А, – сказал я, несколько удивившись, но до конца не поняв. – После Фороса. В девяносто первом. Путч был, танки в Москву пришли. Смешной путч, ей-богу. Потом коммунистов прижали, Совок распался, и все наперегонки стали устраивать демократию. Трудно было, но потом… – Ну, иди, – довольно улыбаясь, отпустил меня Василь Палыч.

Так я понял, что сведения Василь Палыча о будущем нашего мира заканчиваются августом девяносто первого года. Что было странно, поскольку я уже знал, что он умрет значительно раньше.

Так и остался для меня наш Физик неразрешенной загадкой – ничего я о нем не понял, никакого ключа он мне не дал. Понял только, что я не один такой в этом свете, хотя нас, судя по всему, очень мало. Мы – раритеты. Которых никто не охраняет и которых изо всех сторон бьют.

Даже когда я еще не понял про Иришку, для меня главным почудилось – найти цель. А цель, она какая? Например, главной целью, уже после моего второго убийства, стал, конечно, Рогатый, хоть я даже и не знал в ту пору об его кличке. Кличку узнал много позже, поначалу-то он посещал меня убийствами исключительно лично и регистрационных данных своих не сообщал. Кличку «Рогатый» я узнал много позже, когда он стал порой подсылать ко мне своих наемных убийц, да все каких-то нестандартных, жутковатых на вид и с явно выраженными садистскими наклонностями.

Я все пытался понять, какого черта он меня преследует. Одно время, после того, как я узнал, что его кличка «Рогатый», я принимал его за Дьявола – любой бы в моем положении, будь он хоть самый распроперемахровый атеист, стал бы в первую очередь задумываться о сверхъестественном.

Дьявол – это страшно. Прежде всего потому, что это означает – никаких шансов. В некотором смысле, в данном конкретном случае, Дьявол, Бог – это все равно. Вот именно что никаких шансов. Кто-то из них обделывает какие-то свои дела, для которых почему-то нужно раз за разом зверски тебя убивать, чтобы потом возродить вновь, и ты ничего не можешь сделать. Ты не можешь ни понять, почему так с тобой поступают, ни изменить ничего, ты не в состоянии убежать от смерти, даже приблизить ее не можешь. Ты даже не в состоянии определить, дар это или кара – то, что вытворяют с тобой эти самые высшие силы (скорей всего, ни то, ни другое). Ты, конечно, теоретически обладаешь полной свободой воли, но на практике это такой напряг – что-нибудь в своей судьбе изменять, кому, как не мне, это знать. Если имеешь дело с Дьяволом, он подавляет с самого начала и навсегда. Быстро привыкаешь, конечно, но такая ужасная безнадежность!

В версию с Дьяволом все происходящее со мной укладывалось как нельзя лучше, тем более, что другого достойного сценария я придумать не мог. Я в каком-то смысле технарь, и, несмотря на то, что в свое время прочитал чертову кучу научной фантастики, всегда прекрасно понимал, что ни сумасшедший изобретатель, ни инопланетяне, ни какая-нибудь другая барабашка в этом роде на подобные эксперименты попросту неспособны. Вероятность – ноль. Но мне все равно не верилось ни в Бога, ни в Дьявола, точней, в их причастность к моему нынешнему круговороту жизней Сурка. Одно время я даже думал – мне, наверное, все это снится. Потом понял, что даже если и снится, то это сон, из которых не просыпаются, жизнь вообще есть сон, из которых не просыпаются, из которых только умирать можно раз за разом, как я, а, значит, и все равно, во сне ли я живу или в какой-то другой, столь же реальной жизни.

В конце концов, я вспомнил, что есть еще Василь Палыч, который мог, в принципе, хотя бы частично удовлетворить мое любопытство, но он в каждой моей жизни Сурка был недостижим. Он не то чтобы избегал меня, нет, он просто обращал на меня чуть меньше внимания, чуть меньше возился со мной, пытаясь приобщить к головокружительным тайнам и абсурдам современной физики (действительно, какого черта меня к ним приобщать, он ведь знал, что я уже приобщен, что ничего нового он мне по этому поводу рассказать не может), чуть реже оставался со мною наедине и напрочь отказывался реагировать на мои намеки или прямые вопросы. Так из жизни в жизнь, я даже привык.

Однажды, после того, как меня убивали особенно долго и зверски (это был не Рогатый), я не выдержал и, выждав соответствующее количество лет, попробовал вынудить его отвечать.

На этот раз я не искал встречи один на один, а попробовал заговорить с Василь Палычем непосредственно на уроке, при свидетелях.

Близилась перемена. Василь Палыч, закончив обязательную часть урока, вел традиционную «мозговую зарядку» и рассказывал классу о черных дырах. В то время об этих, может быть, и вообще не существующих объектах было известно куда меньше, чем к моменту моей последней смерти. Стивен Хокинг, калека из английского Кембриджа, убийственно упорный в своей гениальности, урод с огромными ушами и головой, навсегда положенной на плечо, еще не доказал миру, что черные дыры светятся, может, даже и от своей болезни Лу Херига не свалился (а это вам не понос), еще не начали спорить о сверхмассивном теле в центре нашей Галактики – словом, известно было о черных дырах очень мало, почти так же мало, как и к моменту моей предыдущей смерти, а я, уже не в первый раз на протяжении моих жизней Сурка, поймал Василь Палыча на том, что он отчаянно фантазирует.

Когда он попытался (без особого успеха) объяснить классу, что такое сингулярность, и договорился до того, что в черных дырах нарушаются физические законы, я спросил его:

– Может быть, их нарушает Дьявол? Может быть, вообще все, что происходит с нами необычного, можно объяснить играми Дьявола?

Он понял. Он улыбнулся плотно сжатыми губами и, вперившись в меня своими мудрыми водянистыми глазами, сделал длинную, понятную только мне паузу.

– Дети, – сказал он наконец, – не ищите дьявола там, где его нет, усе на свете имеет реальные объяснения. А Дьявол здесь ни при чем. Дьявола породили ленивые мозги – это же так просто, взять да и объяснить загадку, объявив ее необъяснимой. А Дьявол необъясним по определению, а значит, не надо и стараться, чтоб объяснять. И выразительно кивнул головой. И сокрушенно той же головой покачал. Дети переглянулись. Они ничего не поняли. Про Дьявола с ними Василь Палыч как-то раньше не заговаривал. Больше он в той жизни со мной на волнующие меня темы не говорил. Действительно, было жалко расставаться с версией Дьявола, но Василь Палычу я, неизвестно почему, в этом вопросе верил – Дьявол здесь ни при чем. И если отбросить эту версию как маловероятную (дурдом! Я находился и нахожусь по сей день в самой маловероятной из всех мыслимых ситуаций, но все-таки вероятности пытался просчитывать), то оставалась еще одна – версия взбешенного рогоносца.

Версия, надо сказать, вполне дурацкая, то есть, ну совершенно. По этой версии, я в своей первой жизни то ли увел, то ли попросту временно соблазнил единственную любовь пегенького, за что он мне решил отомстить таким экстравагантным способом. Версия совершенно не объясняет, каким образом ему удались эти шутки с пространством-временем и всеми этими самоперевоплощениями, но так или иначе, похоже на то, что возненавидел меня этот парень очень и очень всерьез. Чем-то я его немножечко огорчил.

Минусов у этой версии не счесть. Начать с того, что вряд ли рогоносец назовет себя Рогатым. Мне как-то не приходилось до сих пор слышать о рогоносцах, которые прилюдно признаются в этом приобретенном головном украшении, да еще и кличку себе придумывают соответствующую, чтоб никто не подумал чего другого. Правда, эту кличку ему вполне могли присвоить недоброжелатели, отчего пегенький мог вообще слететь со своих катушек.

Но имелись и плюсы. В той, первой, до убийства, жизни я в семнадцать лет резко потерял невинность, и это мне так понравилось, что я продолжал ее терять и дальше с частотой не менее одного раза в несколько месяцев. Конечно, это не рекорд для книги Гиннеса, но в то же время и поведение, очень далекое от монашества. Потом я немного успокоился, а после женитьбы лет пять вообще не думал о других женщинах, но потом все вернулось. Не то чтобы я разлюбил Иришку, об этом и речи нет, в мыслях даже не имел расставаться с ней или вообще причинять ей боль, но, наверное, я чересчур полигамен, поэтому вполне мог обеспечить Рогатого рогами. Правда, я даже приблизительно не знал, кто бы это мог быть, тот Рогатый. Поэтому, если следовать версии рогоносца, оставалось одно – он убивал меня раньше, чем я встретил и соблазнил его любимую женщину.

Была еще одна версия, самая простая, которая мне почему-то не нравилась. По ней так заинтриговавшая меня кличка имела происхождение от фамилии. Возможно, у мучителя моего была какая-нибудь коровья фамилия – Рогов, Рогатов, Рогатенко, Рогатовский и так далее. Возможно даже, что это была у него вовсе не кличка, а самая настоящая фамилия – Рогатый. Однако дьявольский налет, пусть даже я и не верю в Дьявола, тем более, что Василь Палыч предупредил, все-таки оставался. И попробовал бы он не остаться. Тем более, что впоследствии эта версия не подтвердилась.

Вы не понимаете, что это такое. Это даже объяснить невозможно. Вы просто попутчики, просто быстро проходящие мимо. Я не знаю, что произойдет с каждым из вас после вашей смерти, знаю только одно – то, что происходит после моей. В определенный момент вы снова появляетесь в моей жизни – точно такие же, как и в прежних жизнях Сурка. Вы умираете только один раз. Я – множество. И со временем это становится очень скучным. I'm on the top of the world и там нет ничего интересного, на том топе. Есть я, есть таинственный Василь Палыч, которого, я уверен, никогда мне не разгадать, есть Рогатый, есть, наверное, еще кто-то, кого я пока не видел и вряд ли увижу в будущем, и есть вы, эфемерные и вечные, быстро проходящие мимо. Этот мир мой, не ваш, он известен мне досконально, и я хорошо понимаю ревнивый взгляд Василь Палыча, брошенный на меня украдкой, потому что это и его мир, и ему совсем не хочется делить этот мир со мной. Он видит в мне угрозу, он бежит от меня, он слаб и из-за слабости своей становится мне интересен. Загадочный Василь Палыч – да и черт с ним. Школьный период проходит, и больше я его не увижу. До следующей моей жизни Сурка.

Школьный период проходит, и, я знаю, после него начинается что-то непредсказуемое. Точка бифуркации, за которой никогда точно не угадаешь, что будет. Впрочем, вру.

Вот почему я так люблю и так выделяю именно свой школьный период – я все про него знаю. Там тоже есть несколько точек бифуркации, но, по сути, они ничего не решают – я вступил в первый класс, я выступлю из одиннадцатого. В процессе я даже не смогу умереть, как умер мой друг Вова Цалов от какой-то скоротечной болезни крови – похоже, мне запрещено это.

Иногда мне кажется, что все мои жизни объединены общей целью – понять, кто же это такой, этот гад Рогатый, почему он меня преследует, почему так ненавидит, почему так изуверски убивает меня каждый раз, не позволяя дожить хотя бы до тридцати девяти лет. Что я наделал такого страшного? Я не знаю, что я наделал.

Как только я выхожу из школьного периода, такого знакомого, такого скучного, такого мной ненавидимого и любимого одновременно, я прощаюсь с ним, я говорю ему «до свидания», я делаю ему ручкой и с головой окунаюсь в водоворот непредсказуемости.

Единственное, что здесь предсказуемо – я всегда бросаю своих родителей. Я бросаю их уже давно, то ли с десятой, то ли с двенадцатой жизни Сурка, уже и не помню даже. Я не люблю их, они меня утомляют, в жизнях Сурка почему-то не досталось места для них, они вызывают во мне стойкое, скребущее чувство вины, а мне это совершенно неинтересно. Они – как язык, который я знал когда-то, а теперь стараюсь забыть. Они – как умение ездить на велосипеде, когда ты от этого умения стараешься избавиться навсегда.

Собственно, каждая моя жизнь Сурка, точно так же, как и первая, делится на три периода – школьный, непредсказуемый и период жизни с Иришкой. Я впервые встретил ее летом девяносто второго года, в небольшой кафешке неподалеку от Центрального рынка, зашел туда переждать дождь. К ней приставала какая-то отмороженная малолетняя шпана, точней, не приставала, она им по возрасту не подходила, а измывалась – пока словами. Я посмотрел-посмотрел, потом подошел, схватил самого активного за длинные и грязные патлы (сам от себя такого не ожидал), протащил сколько-то и бросил на пол рядом с прилавком. Что с ним делать дальше, я не знал, ярость, охватившая меня, испарилась. Шпана угрожающе загалдела, но я сделал вид, что не обращаю на них внимания и отволок свое пиво за стол Ириши. Романтическая каждый раз получалась наша первая встреча, причем от жизни к жизни она становилась все романтичней и романтичней – я старался.

Любовь между нами не загорелась, а просто вспыхнула, мы почти что и не расставались с тех пор, как-то все само собой получалось. Я обретал свое самое главное, остальное отходило на второй план. Я все думаю, как она переживала мои ужасные смерти. Наверное, горевала – с месяц, а то и поболее.

Я-то лично к своим ужасным смертям, можно сказать, привык. Много думал о них – и в школе, и в непредсказуемом, и с Иришей, но страха, в общем-то, не испытывал. Я уже говорил, что обычно стараюсь конфликтов по возможности избегать. Может быть даже, я боязлив. Боли я боюсь, но, знаете, только в самый последний момент, я ее не очень-то предвкушаю. Я никогда не боюсь зубных врачей, я начинаю бояться боли только оказавшись в кресле с распяленным ртом и зудящей бормашиной у зуба. Я ничего не имею против смерти, даже ужасной, если она заканчивается новым рождением.

А в непредсказуемом периоде я был кем угодно. Иногда, когда я поступал, как и в первой жизни, в институт, я, как правило, становился интеллектуалом, но мне это обычно не нравилось. Мне казалось, что я выпендриваюсь. В таких случаях всегда находился кто-то, кто терпеть меня не мог, а то и самым откровенным образом ненавидел. И никогда, до самой встречи с Иришкой, не находилась та, что меня любила. «От волос на голове твоей до ступней на ногах твоих нет в тебе ничего интересного» – вот что убивало меня. Хотя на самом деле меня всегда убивал Рогатый.

Я был то дворником, то физиком, то охранником, то актером, сыщиком был в МУРе, несколько раз заканчивал мореходку, газетчиком несчетное количество раз, а однажды даже попытался стать певцом – ничего не вышло, голос не тот. Самая, наверное, приятная из моих жизней Сурка была та, когда я стал археологом-подводником. Начал в 18 лет где-то в районе Керчи, потом черт унес меня в Южную Америку, потом в Новую Зеландию. Правда, с возвращением на родину к моменту встречи с Иришкой у меня возникли такие проблемы, что потом я напрочь зарекся бродить по этой жизненной линии и с тех пор старался удерживаться в пределах Союза.

Но все-таки хорошая была жизнь. Единственным в ней минусом было то, что с Иришкой в ней мы виделись не так чтобы очень много. Мы с ней поженились, как всегда, в восемьдесят втором, но я к тому времени уже заразился этой самой подводной археологией и начал постоянно исчезать по экспедициям. Я разрывался между Иришкой и затонувшими кораблями.

Окончилась эта жизнь точно так же, как и все остальные, правда, не в России, как обычно, а в Пало Альто, на какой-то улице из седого камня. Шел жуткий дождь, я спешил в гостиницу, как вдруг он вышел из-за машин, седенький, хлипенький и насквозь мокрый – я, как всегда, оказался абсолютно не готов к встрече. Он бормотнул свое обязательное «Привет!» и тут же грохнул какой-то железной палкой по пояснице. Потом еще долго бил, я лежал в луже, били молнии и дождь на меня лил, и было ужасно больно, а через боль я думал, что какая же, черт возьми, она была у меня хорошая, эта жизнь. Потом он ударил меня по голове, и я снова родился.

Не знаю, в чем тут дело, но именно после того удара что-то изменилось во мне. Я вроде как бы устал. Я возненавидел школьную жизнь, не заговаривал больше с Василь Палычем, хотя, по-моему, он все равно что-то подозревал или даже знал, а Женька Грузинский почему-то перестал ко мне приставать. По-моему, он инстинктивно побаивался меня. Я старался быть как можно более незаметным, но меня все равно боялись, не только Женька. Я больше ни к чему не прилагал никаких усилий. А потом, в 25 лет, я увидел Рогатого.

Он шел по Климентовскому переулку под руку с какой-то молодой женщиной. Он был намного моложе и не седой, но все равно я его узнал. Женщина тоже показалась мне знакомой, но я так и не вспомнил, где мог видеть ее. В этом нет ничего странного – когда проживешь в одном и том же месте сотни полторы жизней Сурка, поневоле будешь то и дело натыкаться на знакомые лица, иногда до боли знакомые.

У него была решительная походка, он был очень поглощен своей дамой, что-то ей говорил, потому, наверное, и не заметил меня. Я спрятался за сигаретным киоском.

Пройдет двенадцать лет, и он набросится на меня, и снова зверски убьет, но, похоже, пока я не был его злейшим врагом, и убийство в его планы не входило. Он просто шел с той женщиной по Климентовскому переулку, потом попрощался с ней, довольно сухо, и вошел в дом с кучей вывесок на двери.

Я остался ждать. Напротив не было никакого кафе, поэтому я устроился на автобусной остановке, ожидая, когда Рогатый выйдет на улицу, и отлично понимая, что опаздываю на встречу, за что меня в очередной раз уволят. Я работал тогда в совместном предприятии «Марабу», где было легко работать, но где за опоздания увольняли. Да пошли вы к черту! – подумал я. Ни за что на свете я не согласился бы его упустить.

Он не вышел. Я не знаю, как это получилось, я глаз не спускал с двери, но я его пропустил, сидел как дурак на этой автобусной остановке, мимо проходили люди со знакомыми лицами, человек десять прошло, наверное, но никто не кивнул мне и никто не сказал: – Привет!

Из «Марабу» меня вышибли. Мне там должны были 280 рублей, но я за деньгами не пошел, сильно гордый я был, нищий хозяин жизни. Я истратил остаток денег на поиски Рогатого. Я, как на работу, ходил к тому дому в Климентовском переулке, но так с тех пор его там и не видел. Я облазил все окрестности – ни даже следа! Что самое интересное, у здания, куда вошел Рогатый, был только один выход. Был там, правда, подвал, откуда хотя бы в принципе мог иметься ход в знаменитые московские подземелья, но заколоченный, я проверил. Наверное, это была моя самая одинокая из всех моих одиноких жизней Сурка (имеется в виду период до встречи с Иришкой), но он появился со своим приветом только через двенадцать лет и злобно искромсал меня кухонным ножом для разделки мяса. Была ночь, Киев, улица Артема, точней, где-то неподалеку, сейчас уже и не вспомню где, я лежал почему-то без боли, истекал кровью, смотрел на старый каштан, желто освещенный ночным фонарем, и обещал себе, умирая, что в будущей жизни обязательно к этому каштану приду – так и не пришел, вот ведь какое дело.

К следующей, то есть самой что ни на есть нынешней моей жизни Сурка, я решил поступить умнее и выйти на Рогатого через его даму. Я спокойно проводил глазами пегий пиджачок Рогатого и последовал за ней на разумном отдалении. Дамочка, не обремененная собственным автотранспортом, последовала к «Новокузнецкой», я шел за ней, любовался и безуспешно пытался вспомнить, где и в какой жизни я ее видел.

Познакомиться с ней оказалось проще, чем голодному разжевать сардинку. Еще в метро она заметила меня, а я «заметил» ее. Не могу сказать, чтобы это было уже совсем нечто потрясающее, но вид ее отвращения явно не вызывал, тем более, что мой организм, истощенный поисками Рогатого, давно уже требовал постельного упражнения. Она только что не таращилась на меня. Я протиснулся к ней через толпу пассажиров и требовательно спросил: – Где я вас мог видеть? – Не могу вспомнить. Я думала, вы поможете.

Через полчаса мы уже сидели в какой-то жутко дорогой забегаловке на Садовом кольце, на который ушел почти весь остаток моих финансов. Я узнал, что ее зовут Рита и дал ей свою визитную карточку от «Марабу». Я успел признаться, что следовал за ней от Климентовского переулка.

– Я видел вас там с парнем, тоже очень знакомым, он потом куда-то исчез. Кто он? Лицо просто ужасно знакомое… – А, – обрадовалась Рита. – Так вы с биофака?

За все мои жизни Сурка я чего только не перепробовал, однако на биофаке МГУ не учился. Подумывал было, потому что биология к концу двадцатого века стала котироваться выше, чем моя, с подачи Василь Палыча, любимая физика, но так и не собрался. – Нет, – ответил я поэтому. – Я на физфаке учился.

Я назвал даже группу, но это ей ничего не сказало. Мог бы сказать, что и на мехмате учился – это тоже было правдой, я и там знал всех и все. Кроме математики, разумеется. В школе математика нравилась мне куда больше.

Потом выяснилось, что мы с ней учились в одни и те же годы (я соврал ей, конечно, я учился на пару лет позже). Мы предались воспоминаниям, обнаружили кучу общих знакомых, а под конец я спросил: – Так парень-то этот кто? – Какой парень? – Ну, тот, с которым я тебя на Климентовском увидел. – А. Так это Мишка Терещенко. Случайно встретились. И лицо ее исказила брезгливая гримаска. – Что так? – Да так, неважно.

В постели мы тоже оказались довольно быстро, правда, не в тот вечер, стратегия «штурм и натиск» почти никогда мне не удавалась. Если бы не активная позиция Риты, я бы с этим промурыжил еще неделю. Там я опять, якобы ревнуя, завел разговор о Рогатом. Выяснилось, что «Мишка Терещенко» имел с моей Ритой роман где-то на первых курсах, но она быстро спустила это дело на тормозах.

– Так-то он ничего. Умный, обходительный. Неожиданно сильный. Ты даже не представляешь, какой сильный. Даже не подумаешь о нем. – Почему же не представляю? Очень даже хорошо представляю.

– Псих он какой-то. Сцены мне закатывал сумасшедшие. Честно говоря, я его побаивалась. Еле отвязалась, так прилип. Даже вздохнула, когда все кончилось. И еще она мне сказала, тихо, убежденно и безнадежно:

– Знаешь, Сереж, я, кажется, в тебя влюбилась. Прямо там, в метро. Ты, случайно, не мог бы на мне жениться? Вообще-то, у меня есть жених, но я как-то…

И вы знаете, вышло прямо по ее просьбе, не прошло и полугода. На протяжении всех моих жизней Сурка никто и никогда, кроме Иришки, в меня не влюблялся – то ли все они чуяли во мне что-то чуждое, то ли не получали от меня ответного знака… ведь и я тоже, как уже говорил, не испытывал ни к кому из них чувства любви. Словом, с этим у меня были проблемы. Точней, проблем никаких не было, абсолютно никаких. Я получал сексуальное удовольствие, с облегчением расставался, и партнерши мои тоже, как мне кажется, расставались со мной без горечи, и так шло до того самого момента, когда подступала очередь встречи с Иришкой.

На этот раз все было по-другому. То ли в ответ на ее чувство, то ли по собственной инициативе, но я полюбил Риту, и вечный образ Иришки малость в моих глазах потускнел. Да что там потускнел? Я ее забыл напрочь! В самом деле, я не имел перед ней никаких обязательств, мы ведь с ней даже познакомиться не успели. Конечно, она всегда и до самой моей настоящей смерти (ведь и к бессмертным приходит смерть) останется для меня очень близким и очень дорогим человеком. Если с ней случится беда, я из кожи вылезу… ну, и все в этом роде.

Но Рита… Да мне плевать, если ее подослал мне Рогатый, а такие подозрения у меня имелись с самого начала. Правда, я не думаю, что она в курсе. У нас с ней не то что даже любовь, у нас – телепатия, на таком уровне невозможно врать. Теперь в каждой жизни, решил я, я буду поступать на биофак, там буду знакомиться с Ритой, чтобы не терять драгоценных лет на всякую дурацкую непредсказуемость. С Иришкой я себе такие каникулы позволял.

И еще я хотел поступить на биофак со вполне определенной целью. Найти Рогатого. Я убью его один раз, а не тысячи, и измываться над ним не буду, как он измывался надо мной. Я убью его еще там, в институте, и никто не заподозрит меня, я даже знал, каким образом я это сделаю.

А потом, месяца через три после того, как мы поженились с Ритой, мне позвонили. Мне сказали:

– Привет от Рогатого. Больше он тебя беспокоить не будет, так что можешь остыть. Он еще просил передать: «Другого раза не будет». Короткие гудки. Звонил, конечно, Рогатый. Я его голос оч-чень хорошо знаю.

Так что теперь, извините, я теперь точно такой же, как вы, проходящий мимо. Могу умереть в тридцать семь, могу – в семьдесят три, это уж как фишка ляжет. Я совершенно точно знаю, что Рогатому чем-то очень сильно досадил, но до сих пор понять не могу – награда это была с его стороны или изощренное наказание. Думаю, что и он до конца этого не понимает, потому что в моей шкуре не был. Арабы говорили» «Оседлавший льва не захочет пересесть на осла, оседлавший осла будет мечтать о льве». Дураки они были, то есть исключительно мудрые люди. Теперь я, само собой разумеейственно, изо всех сил мечтаю о льве. Хотя и вроде бы на осле. Правда, вот, надежда осталась. В отличие от тех проходящих, которые таких, как я, уроков не проходили.

С Иришкой, я уже, кажется, говорил, мы всегда впервые встречались в девяносто втором, в июле, жара была. На этот раз в день встречи я сильно дергался, а потом черт понес меня в эту маленькую кафешку у Центрального рынка, где я таким романтическим образом из жизни в жизнь встречался со своей Иришкой. Не то чтобы я чувствовал предательство со своей стороны, какое там предательство, здесь какие-то другие категории применять надо, людьми не придуманные за ненадобностью, словом, как бы я себя перед собой ни оправдывал, чувство вины, или скажем так – тень от тени чувства вины, – я перед ней, что хотите делайте, а испытывал. Фантомные боли любви. Рита даже не знала, куда это я пошел. Но, как я потом узнал, она очень волновалась. Вот дурочка. Ведь у меня еще не прошло пятилетнее воздержание, ей вообще волноваться было незачем, у нас же телепатия. Но телепатия телепатией, а у нее есть одна интересная особенность, у моей Риты. Она не слышит того, чего не хочет слышать, и не видит того, чего не хочет увидеть. Это все люди так, но у нее просто зашкаливает это свойство. На это я и рассчитывал. Тем более, что никаких таких шагов я не планировал. Мне просто посмотреть на Иришку хотелось, как она, все-таки столько лет. Потолкался там немного, шпана там сидела прежняя и та же тетка старая лет сорока пяти со своим двадцатилетним альфонсом в углу у окна шампанское глотали. Иришки не было. В первый раз за черт его знает сколько жизней Сурка я немного забеспокоился, взял такси и поехал в Теплый Стан, где она жила со своими мамой и отчимом. Позвонил в дверь.

Мама и отчим, какие-то необычно жалкие (или это мне показалось?), сидели дружка с дружкой на диванчике напротив двери в гостиную и непонимающе на меня смотрели. Квартира их, знакомая, как собственное лицо, тоже мне в тот раз уж очень нищенской показалась.

– А вышла замуж Ирина. Уже полгода как вышла замуж. А вы, извините, кто? Я до сих пор не могу привыкнуть, когда родные люди напрочь не признают.

– Старый друг, – сказал я. – По институту еще. Как-то провожал, вот, запомнил. Решил узнать, что и как. У нас тут встреча намечается. Однокурсников. У вас адресок ее не найдется? Или телефончик? Нашлись и телефончик, и адресок.

Уже догадываясь, в чем дело, я помчался на Новокузнецкую, по тому самому адреску. Уселся в скверике, настроился на долгое, многодневное ожидание, надо было еще как-то Риту успокоить, но меня трясло, с Ритой решил потом разбираться. Может, даже расскажу правду. Даром что телепатия. Окна не горели. Поскольку на дворе стояло лето, они могли вполне укатить в отпуск, а у родителей Иришкиных я, урод в жопе ноги, этот пункт уточнить не удосужился.

Но мне повезло. Тихо переговариваясь, они под руку вышли из-за угла, часа даже не прошло ожидания. Рогатый шел решительно, точно так же, как когда-то и с моей Ритой, но немного сдерживал темп, приноравливаясь к Иришкиному шагу (она всегда ходит медленно), и что-то ей бормотал, она вполголоса отвечала. Что и говорить, красивая женщина, и наряды на ней были не чета тем, что я покупал, даже если и деньги присутствовали. Счастлив был Рогатый, любовно к ней склонялся, на цыпочках мог нести, пусть только захочет, а она тихо сияла, прямо как со мной – в прошлые мои жизни Сурка. Пегенький такой прыщ, но очень сильный. Кому, как не мне, знать.

– Так, – сказал я себе на своей скамеечке в одну восьмую голоса. – Вот так ничего себе! Что ж это такое выходит?

Выходило почти однозначно, хотя и тоже ужасно глупо – убийствами вот этими Рогатый не мстил мне за честь поруганную свою, а, наоборот, отбивал у меня жену. Не делал я ему, как выясняется, ничего дурного ни до тридцати семи лет, ни после, он просто решил отобрать у меня любовь. Не сволочь я, тайно скрытая, это только он сволочь! Я даром все эти жизни переживал, что на какую-то совсем уже чрезмерную гадость способен. И Риту мне подсунул, гадина, чтоб Иришенькой завладеть. За что ему, конечно, большое человеческое спасибо, Риту я не брошу ни за каких Ириш. Но, понимаете, Ириша тоже была мне человеком, очень родным. Не просто очень – чрезмерно. Какая-то вот такая картина стала вырисовываться у меня. А как же тогда я?

В это время, не успела еще полгода назад поженившаяся парочка дойти даже до второго подъезда (а у них был четвертый, весь исписанный граффити еще советского розлива), из-за угла, прячась, показался еще один человек с фигурой сутулой, характерной и предельно знакомой. Василь Палыч, дорогой мой, а вы-то откуда здесь?!

Безо всяких, это был Василь Палыч. Такой же седой, такой же сутулый и длинный, такой же пятидесятипятилетний, что и в нашей школе семидесятых годов. Он крался, как вор в мультфильме, высоко задирая ноги и носочком ставя их на то, что еще незадолго до Великой Октябрьской Социалистической Революции считалось асфальтом. И к стенке театрально прижимался. И взгляд только на парочку, нехороший взгляд.