Текст книги "Повести и Рассказы (сборник)"

Автор книги: Владимир Покровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 38 страниц)

Потом, когда комната была поставлена одной дверью к эскалатору, а инженеры ушли (от комнаты пахло пылью и еще чем-то присущим только атмосферным портам, а на одной из стен красовался огромный желтоватый потек), скафы расставили волмеры, Хаяни и Ниордан заняли пост у входной двери. Сентаури и еще один, лицо которого было им всем знакомо, а имени не помнил никто, стали у выхода, остальные прилипли к стенам. Они должны были конвоировать больных, если те объявятся.

Хаяни распахнул скрипящую дверь и сказал человеку на эскалаторе:

– Заходите.

Тот не двинулся с места.

С полминуты они стояли неподвижно, глядя друг другу в глаза, а остальные настороженно замерли, не понимая, что происходит. Затем Хаяни обернулся и срывающимся от обиды голосом сказал:

– Шуточки. Манекен поставили. Место нашли повеселиться.

И Ниордан гулко захохотал.

ДАЙРА

…Импата нигде не было. Только что один из патрулей сообщил, что в задней парикмахерской комнате обнаружен труп мужчины, предположительно гезихтмакера Фиска. Верхняя одежда на убитом отсутствовала, рядом валялись изодранная скафовская куртка, шлемвуал и чьи-то желтые брюки

Разговаривая с патрулями и Контролем, Дайра одновременно следил за экранами, перед которыми горбатились два одинаково волосатых диспетчера. Братья, что ли? Сбоку от Дайры стоял худой охранник с шафранной кожей и тоскливо оправдывался. Его тоже мучили дурные предчувствия.

– Я говорю… что, говорю, куда, а он: «Противоимпатная служба. СКАФ, может, слышал?» Чего ж, говорю, не слышать? Служба так служба. Противоимпатная, говорит, служба. А я что – я тоже служба. Я и подумать не мог. А после смотрю – датчик зашкалило. Это еще, думаю, почему? Может, сломался? Они ведь часто ломаются. А скафа и след простыл. Я – тревогу. Я и знать не знал, и думать не думал, что такое получится.

Жужжит телетайп, на экранах медленно передвигаются ярко-зеленые крестики, целый ряд стенных мониторов показывает толпу на нижнем этаже и пустые верхние залы. Какие-то люди то и дело неслышно входят, деловито проносятся перед Дайрой, возятся с непонятными приборами, торопливо исчезают. Взгляды украдкой, удары-взгляды. Диспетчеры-близнецы в аккуратных костюмах. Похоже, они в микрофоны свои бормочут хором и охранник.

– У нас, ведь вы поймите, никогда такого не было, чтобы. На него никто не обращает внимания. Он смолкает, наконец, и уходит.

Дайра зол. У Дайры на уме один сын. Дайра всерьез начинает верить в судьбу. Судьба, думает Дайра, очень любит подводить к драматическим ситуациям. Наверняка мальчишка в одном самолете с этим Кинстером. Наверняка этот Кинстер улетел на одном из четырех самолетов, которые стартовали между тревогой и отменой стартов. И наверняка вместе с мальчишкой. Это судьба.

– А-а-а-а, Сент? Ну что? Как там? Установили? Что так долго? Что? Какой манекен? Послушай-ка… ты там… насчет детей. Ты их всех переписывай… Да. Да! Понятливый нашелся. Придумаешь что-нибудь. Давай. Некогда.

– Деннис, послушайте, Деннис, я не знаю, что там делают ваши люди, в какие игры они играют. Но у меня уже второй случай прохода через кордон. Ну да, конечно в порт, но где гарантия, что нельзя выйти наружу. Ах, датчики? При чем тут датчики? Вы лучше оцепление понадежнее делайте, у вас там, я чувствую… Мне надежность нужна, надежность, а не ваши оправдания! Вот и не надо. Да. Да. Все.

Может быть, сейчас его приведут. Нет, не приведут, конечно, а запишут и сообщат. Сентаури позаботится, сразу скажет. Не могло, не могло так случиться, все как нарочно. Словно кто-то подстроил. Я это заранее чувствовал. Еще с утра. Нет уж никаких сомнений, с той самой минуты, как этого Кинстера в порт занесло. Если для мальчишки все кончится хорошо, будет даже обидно, честное слово. Я уже поверил в самое худшее.

– Да-да, я здесь, слушаю.

«Я буду гоняться за ним с автоматом, я, я, сам гоняться буду, а он сразу в третью стадию перескочит, малыш ведь, нежный, будет реветь от ярости, уничтожать всех, до кого дотянется. Я пущу ему пулю в лоб, пулю я ему в лоб, я ему отомщу за своего мальчишку, мальчишке своему отомщу!»

– Что значит «нет»? Чтоб каждый сантиметр! Чтоб ни камня на камне, но – чтобы его сюда. Не может быть ему такого везения. Нам и теперь вон сколько мороки предстоит. Исполняйте!

Что мне с его каникул? Только мороке одна. Не люблю я его, он мне только мешает. Вполне проживу впа-алне. Я скажу себе стоп, скажу хватит, я смогу, ничего тут сложного нет. Я-то что? Вопрос в том, чтобы он мучился меньше, вот ведь теперь как. О, ГОСПОДИ, ТОЛЬКО БЫ, ТОЛЬКО БЫ ОН НЕ ЗАРАЗИЛСЯ! ВЕДЬ БЫВАЛИ ЖЕ СЛУЧАИ! НУ СДЕЛАЙ ЧТО-НИБУДЬ, ГОСПОДИ!

ХАЯНИ

…Первые четырнадцать человек были здоровы, только очень напуганы. Ниордан пристально и хищно оглядывал каждого, и Хаяни еще не успевал ничего понять, как уже слышал его простуженный голос;

– В порядке. Следующий.

Хаяни изо всех сил пытался сосредоточиться. Он знал – скоро его заменят. Очень утомительно осматривать столько обмерших от страха людей. Потом вошел мужчина с мальчиком лет шести, и тогда Ниордан рявкнул:

– Ребенку выйти!

По правилам дети подвергались Контролю в первую очередь.

– Но… Я… Это… – заволновался мужчина. Он задыхался от жары под своим шлемвуалом, и мальчик тоже, только мальчик не обращал на это внимания, ему было очень интересно. А к вуалетке он привык.

– Ребенку выйти!

Мужчина склонился над мальчиком, почти прошептал:

– Подожди-ка меня там, сынок.

И погладил его по блестящему шлему, и слегка подтолкнул в открытую дверь.

– Снимите вуалетку, пожалуйста, – мягко попросил Хаяни, предупреждая новую грубость Ниордана (тот уже заранее побагровел перед следующим приказом. Сейчас он был отвратителен и коряв).

Мужчина снял шлемвуал, и волмер ожил, запел неуверенно. Ниордан вглядывался в его растерянное лицо не больше секунды, затем повернулся к конвою:

– Ведите. Вторая.

– Нет, подождите, как же так? – заволновался мужчина. – Там же ребенок?

Его уже выволокли из комнаты, когда он крикнул:

– Сынок! Адрес запишите! Адрес!

Ниордан был ас своего дела. Хаяни – новичок. Но и он без всякого волмера уловил свойственную импатам… эйфорическую отрешенность… особую сумасшедшинку, одним словом, ту неуловимую особенность, которую непрофессионалы и не заметят сразу.

– Становлюсь скафом, – подумал Хаяни.

Это враки, что он решил покончить с собой с отчаяния – отчаяния не было. Это враки, что он готовился к самоубийству все время, сколько был скафом. Так многие потом говорили, даже с уверенностью, даже факты припоминая, но это неправда. Хаяни ни о чем таком всерьез не думал. Он всегда чувствовал, что делает не так и не то, мучился, разумеется, и разумеется, без мрачных мыслей не обходилось, но почему он все-таки учудил такое, не знает никто, в том числе и сам Хаяни.

А все было просто. Когда он увидел эту женщину – лет тридцати, уже не юную, усталую очень и не очень испуганную, пожалуй, даже меньше всех предыдущих испуганную, именно в тот момент нарыв прорвался (может быть, независимо от появления женщины). Он сразу заметил, чуть ли не раньше, чем Ниордан, что женщина больна, тут и слепой бы заметил – ярко выраженная вторая стадия в начальном периоде (даже подрагивание ресниц, о чем во всех книгах пишется, но что наблюдается далеко не так часто).

Женщина стояла чуть ссутулившись, и оранжевая вуалетка-невидимка с этакой узорчатой изящной тюбетеечкой, заранее снятая, покачиваясь, свисала с ее правой руки. Она ждала, что ее пропустят, явно ждала, и… черт!..тут невозможно объяснить сколько-нибудь понятно… Хаяни откинул свою вуалетку, подошел и женщине вплотную, взял за плечи (мешал автомат в руке) и поцеловал ее в губы. Женщина отшатнулась.

– Дурак! – заорал Сентаури, а Ниордан сказал наждачным голосом, полуобернувшись к конвою:

– Вторая. Обоих.

– Ну зачем, зачем, идиот, кретин, пиджак, ну что ты наделал, что доказал, к чему?!!

А Хаяни уже нравилось то, что он сделал, ему казалось – он поступил верно, он испытывал радость, а воспоминание о будущей смерти, почти неощутимое, и мешало этой радости, и наполняло ее достойной печалью.

Женщина билась в руках конвойных и пронзительно визжала, а Хаяни сказал Сентаури:

– Будь так добр, проводи меня до машины

И тот, яростно глядя ему в глаза, сдерживая себя, ответил:

– Пожалуйста.

МАЛЬБЕЙЕР

… В зал входят какие-то люди, среди них Мальбейер. Потирая руки, улыбаясь, будто что-то сейчас приятное скажет, он направляется к Дайре. По пути очень вежливо кивает спинам диспетчеров. Молчу, молчу, молчу!

– Ну что тут у вас, Дайра, дорогой друг Дайра?

Мальбейер неприличен. На него невозможно поднять глаза.

– Ах, сколько же здесь приборов и какие все допотопные! И/ как, не поймали еще?

– Нет, – отвечает Дайра и снова наклоняется к файтингу. – Продолжайте.

– Это вы не мне, – уточняет Мальбейер. Дайра отрицательно мотает головой (тише!) и поднимает указательный палец

– Тут женщина одна, – слышится в наушниках. – Триста пятый, говорит, провожала. Кинстер, похоже, туда садился.

– Она что, по фотографии узнала?

– Нет. Разве узнаешь? Странный, говорит, тип. Нервный такой. И длинный. Мужчина.

– Какой, говоришь, рейс?

– Триста пятый. На Рамс.

– Ага, так.

И Дайра замирает и уже ничего не может. Мальбейер, причудливо изломившись, глядит ему в глаза, а спрятать их невозможно, не может скаф чувствам своим поддаваться – профессия, нельзя ему. Разве не говорил я, что судьба любит драматические ситуации. Ифигения, шутка гения. Отец закрывает лицо плащом, чтобы люди не видели его горя, да? Гениальная, говорят, находка, мол, горя не передать, не любит оно чу… Триста пятый на Рамс, на Рамс, триста пятый, пялится, что он так… триста пятый, триста пятый, вдвоем, ах ты, как же нескладно все получается!

– Список пассажиров. Срочно! – говорит Дайра. Не понимают. Не понимают!

– Триста пятого рейса список!

– Какой список, вы что? Давно уже никаких списков не ведем, – говорит один из диспетчеров. У него лицо как натруженная ладонь. Остальные молчат. Дайра морщится и тихонько стонет, словно с досады. Смотрят. – Как карантин кончился, с тех пор и не ведем.

– Кто приказал? Молчание.

– В чем дело? – спрашивает Мальбейер, а глаза у него горят, он все понял, однако спрашивает зачем? Ришелье или Рашелье, как правильно? Сколько блеска вокруг, как все-таки много красоты вкладывают в приборы, надо дело делать, надо дело делать, он там сидит у окна, а через несколько кресел, спрятав под вуал… скорее, узнать, что?!

– Свяжитесь с триста пятым. Когда у них связь. Скорее Дайра говорит, обращаясь ко всем, словно помощи просит, нет, требует, нет, вымогает.

Диспетчер с натруженным лицом заглядывает в свои бумажки и глухо отвечает:

– Связь через двадцать минут. Вызвать вне графика?

– Да. Нет. Испугаются. Еще паника начнется. Подождем.

Ну, где ж эта баба?

Что-то бормочет файтинг, и Дайра отвечает что-то, сам толком и не знает что, но, видно, все правильно говорит, потому что никто не удивляется и не переспрашивает. Мальбейер, наклонившись вперед, с хищным лицом мечется по диспетчерской, и ничего нельзя сделать, подождал бы денек, ну опоздал бы к занятиям, господи, зачем же я его гнал-то… или не Ифигения там была?.. зачем же так старался избавиться, полицейские, застывшие в оцеплении, оцепеневшие в оцеплении, оцеплявшие в оцеплении – импаты нужны, чтобы жили скафы, скафы нужны, чтобы умирали импаты, банально, аксиома, а где теорема?

…на всех посадочных площадках маршрута.

– Что? – переспрашивает Дайра.

– Я говорю, друг капитан, – повторяет Мальбейер, – надо бы распорядиться, чтобы их ждали на всех посадочных площадках маршрута.

Пока Дайра отдает нужные приказания, вводят женщину. Дама средних лет, в прошлом шикарная, модное лицо, но от него уже мало помощи, все в прошлом.

Скаф, который ее привел, с видимым наслаждением откидывает вуалетку.

– Вот она. Та, что Кинстера видела.

Дама вертит в руках микроскопическую сумочку. Суетливо кивает в подтверждение. На ней изящный шлемвуал «Молодежный», вуалетка прозрачная, коричневого цвета.

– Вы можете снять свой шлем, – говорит Дайра. Он терпеть не может разговаривать с женщинами в шлемвуалах. Со смерти жены. Нервное. Дама мнется и говорит: «Боюсь».

– Можете не бояться. Здесь находятся только те, кто прошел проверку. Снимайте, снимайте.

Он смотрит на скафа, который ее привел, и спрашивает взглядом, прошла ли проверку она.

– Первым делом, – говорит скаф. – Не надо ждать! – неожиданно для себя взрывается Дайра. – Связывайтесь! Связывайтесь!

– Триста пятый, – говорит второй диспетчер, и все поворачиваются к нему. – Триста пятый, подтвердите связь.

– Но вы уверены, что я не заболею? – спрашивает дама.

– Конечно, – отвечает Мальбейер, сама любезность. – Она просто не посмеет вас тронуть.

– Кто?

– Триста пятый, слышу вас хорошо! Пять, девять, девять

– Болезнь, – говорит даме Мальбейер, а та кисло улыбается. Не верит. И не может не верить.

– Триста пятый, как у вас там?

– Э-э-э, дорогой друг, – обращается Мальбейер к диспетчеру с натруженным лицом (тот сидит рядом с проводящим связь, сидит замерев, чуть голову повернув к другу, спина напряжена, веки набрякли), – Нельзя ли сделать так, чтобы и мы слышали?

В следующую секунду зал наполняется смутным ревом и шипением.

– …Идем по курсу. Только что прошли Сьен Беф. А кто на связи? Голос что-то не узнаю.

– Я, Леон, – отвечает диспетчер.

– Привет, Леон. Не узнал тебя. Счастливым будешь. Слушай, что за суматоха там началась, когда мы взлетали?

Леон поворачивается и смотрит на Дайру. Тот закрывает глаза и отрицательно качает головой.

– Все в порядке, – говорит Леон. – Недоразумение. Все в порядке.

Но голос его выдает немного.

– Значит, все хорошо?

– Хорошо. Все хорошо. Следующая связь в тринадцать сорок. Отбой.

– Прекрасно. Отбой.

– Отбой, – повторяет диспетчер и отодвигает зачем-то микрофон. На лбу у него выступил пот.

– Это мы поспешили, дорогой друг, – замечает Мальбейер. – Как бы он не заподозрил чего-нибудь. Паника, это, знаете…

– Клятая война, – говорит диспетчер.

– Вы с тем самолетом разговаривали? – спрашивает дама.

ДАЙРА

– Господи, – говорит себе Дайра, – хватит уже с меня. Хватит, спаси парнишку, сволочь ты такая, господи ты мой любимый, я все отдам. Душу бессмертную свою больше спасать не буду, зачем она мне, ну я же тебя прошу!

Он всем корпусом поворачивается к даме.

– Какой он был, импат, которого вы видели? Опишите.

– Ах, я не знаю. Эти вуалетки… стройный, высокий, очень-очень нервный. Очень. Я сразу подумала, что…

– Как одет?

– М-м-ммм, – дама картинно заводит глаза, на щеках – красные пятна. – Он был такой… в сером костюме… ботинки лакированные, глухой серый костюм, с горлом… что-то парикмахерское, а вуалетка – ничего особенного, шлем такой рогатый, знаете? Костюм расстегнут. Жарко. Но он был вообще очень растрепан и неопрятен.

– Что значит «неопрятен»?

– Ногти, – улыбается дама. – Длинные грязные ногти. Спутанные волосы. Из-под шлема. Все неприлажено, будто не его. А что теперь будет с Элен?

Дайра смотрит описание одежды Фиска.

– С кем?

– С моей сестрой, Элен, Она тоже этим рейсом. Ей, правда, на в сам Рамс, но…

– Уведите ее, – говорит Дайра. – Мешает.

– Нет, вы мне скажите! – взвизгивает дама, но скаф бесцеремонно уволакивает ее за дверь, и Дайра кричит вслед:

– Я не знаю, что с ними будет!

– Полный самолет импатов! – с ноткой мечтательности говорит Мальбейер. – Давненько такого не случалось.

– Никогда не случалось, – поправляет кто-то из диспетчеров.

СЕНТАУРИ

…У женщины была вторая стадия, и это настораживало: при обычном заражении она наступает минимум через день, а то и через неделю. А иногда не наступает вовсе, и после трехмесячной изоляции болезнь может вообще пройти – все зависит от состояния заразившего, от близости и силы контакта и от многих самых разных причин, включая погоду и толщину черепной коробки зараженного.

Женщина слабо охала, повиснув на руках конвоиров. Без вуалетки – она оставила вуалетку в смотровой – она казалась неодетой.

Сентаури шел метрах в полутора позади конвоя. Они быстро пересекли гулкий полупустой зал, вышли на воздух. Там ждала вереница фургонов, приземистых, бронированных, с огромными багровыми крестами по бокам, и женщину уже втащили внутрь одного из них, когда Сентаури сказал неожиданно сиплым голосом:

– Хаяни, постой. Пару слов.

А Хаяни, будто только и ждал этого, послушно повернулся и сделал два шага к приятелю.

– Хаяни… Послушай, дружище. Ты… не из-за того, что я сегодня… Не из-за меня, нет?

– Нет, – ответил Хаяни, с нетерпением ждущий первых симптомов.

– А… почему тогда? Хаяни отвернулся.

– Да так просто. Мечтал я, понимаешь, всю жизнь хоть на час гением стать. Если так не получается.

– Гением? – недоверчиво переспросил Сентаури.

– Ну да. Я знаю, смешно. Не могу я тебе объяснить.

Сентаури мотнул головой.

– Так ты… И только из-за этого?

– Да.

– Ну и пиджак же ты. Детство какое-то! Вот пиджак! Да разве можно?

– Не знаю. Можно, наверное. – Глаза у Хаяни огромные, нос тонкий и длинный, и вдохновение, какого никогда не бывало раньше. – Что ж, прощай, Сент?

– Прощай, – откликнулся Сентаури, пристально глядя на друга, Хаяни пошел к фургону, а в спину ему:

– Но ты же врешь, все врешь, ну скажи, что ты врешь!

КИНСТЕР

…В последние минуты жизни Томеш снова завладел своим телом, завладел намеренно, а не то чтобы на него снизошло просветление, как это иногда бывает с умирающими. Но о смерти он не думал. Ему вообще надоело думать к тому моменту. Да и не нужно было. Он уже знал главное – что такое чистое импато, и решил одарить им всех пассажиров, а им казалось, что он хочет их уничтожить. Томеш летал по салону и снимал со всех шлемвуалы одним касанием, чтобы заразить их и принести им счастье, о котором сам уже и мечтать не мог, а они кричали от ужаса, они не хотели такого счастья. Он отдал им свою долгую-долгую жизнь, а они решили, что он отнимает жизнь у них. Он преисполнен был к ним нежности родительской, а им казалось, что это импат в высшей стадии импатической ярости.

Получалось не так, как с Фиском, люди не принимали подарка, ведь не один на один, их много, но должно было, должно было выйти.

Закончив в салонах, Томеш помчался к пилоту. Он знал, что успеет, и помнить не хотел своего будущего – ведь так хорошо, когда тело твое слушается тебя, а не кого-то другого, несуществующего. Так хорошо, когда исчезает знание и взамен приходит надежда.

ДАЙРА

…Только что увели даму, которая, похоже, видела Кинстера. Дайра сидит, подперев щеку рукой, неестественно бледен. Мальбейер склонился над диспетчером (Леоном), но смотрит на Дайру. Остальные негромко переговариваются. Стоят, замерли, затишье, даже файтинг умолк. Жужжит телетайп, устали глаза, щиплет. Потом сразу происходят два события: распахивается дверь и резко пригибается к микрофону диспетчер.

– Триста пятый! Слушаю вас!

В дверях Сентаури. Без шлема он кажется еще более высоким, сильно курчавятся седоватые волосы, усы и борода, тоже в колечках. Смешон.

– Только что… – трагически начинает он.

– Тихо! – неожиданно для всех рявкает Мальбейер. По его знаку Леон трогает на панели светлую точку, и снова по залу разносятся шипение и рев.

– Ну! – кричит Дайра и встает со стула.

– Дайра, тут у нас…

– Потом, потом!

– Триста пятый, слушаю вас! Триста пятый!

– Что там еще? – говорит Мальбейер.

– Дали вызов и молчат, – виновато отвечает Леон. – Смотрите! – он тычет пальцем в экран. – Меняют курс.

– А Хаяни покончил с собой, – как бы между прочим сообщает Сентаури, курчавый, вульгарный вестник.

Дайра беспомощно бросает взгляд в его сторону, и снова к диспетчеру.

– Что же нам теперь всю страну на ноги поднимать из-за одного импата, – стонет он.

– Не из-за одного, – с печальной задумчивостью говорит Мальбейер. – В том-то и дело, что не из-за одного, дорогой мой друг Дайра. Они там теперь все…

– Хаяни покончил с собой, вы слышите?

– Ну так уж и все, – Дайра подходит к Леону, хватает его за плечо. – Вызывай еще раз.

– Триста пятый, триста пятый! Подтвердите связь! Шипение. Рев. Все сгрудились вокруг Леона, уставились на экран с ползущим крестиком. Один только Сентаури застрял в дверях; бычий, пьяный взгляд, думает, что его не слышат. Дайра хватает микрофон.

– Триста пятый, слушайте меня! Это очень важно! Любой ценой заставьте пассажиров надеть шлемы!

Вот оно, вот оно, все, все так… После смерти жены. Нервное. Трудно дышать, вот чччерт, физиология реагирует. Может быть, игра? Игра? Какое… не все равно разве?

Голос. Искаженный, резкий, трещащий, насекомый, неразборчивые слова. Чистая, незамутненная смыслом ярость.

– Это он, – говорит кто-то.

Потом крик. Длинный, мучительный. Еще крик. Клохтанье. Фон. Опять голос, уже другой, прежний, это голос пилота, но словно пилот спотыкается, словно ему воздуха не хватает.

– …Он ворвался сюда… заставил свернуть… Я ничего не мог сделать… чуть голову мне не оторвал… шлем снимал, но там… застежки, понимаете… я не дался… С ума сойти, какая силища! А теперь упал почему-то… это что? И корчится… корчится… смотреть ужас… бормочет… ничего не понять… Что делать? Скажите, что делать, вы ведь знаете! Я его прикончу сейчас!

– Да. Стреляйте! Стреляйте немедленно! И садитесь как можно скорей, – кричит Дайра.

– Как стрелять? А… да. Сейчас.

С давних времен по давно забытым причинам пилот должен иметь при себе оружие. Старинный, еще световой пистолет хранится обычно в шкафчике с НЗ и медикаментами, красивая игрушка, которой никто никогда не пользуется, но с которой так не хочется расставаться.

– Это судорога, вы разве не понимаете, друг капитан? – злобно улыбается Мальбейер. – Куда это вы их сажать собираетесь? Ведь вы же скаф, вы же все знаете, что делают в таких случаях.

– Хоть кого-нибудь да спасем, – упрямо говорит Дайра. – Может, в салонах кто не заразился.

– Ах Дайра, Дайра, дорогой друг капитан, – качает головой Мальбейер. – Как я вас понимаю! Я ведь знаю – вам сложно. Я ведь, извините, все ваши обстоятельства…

Ему трудно говорить отеческим тоном, он зол, он страшно зол, гвардии СКАФ грандкапитан Мальбейер. Дайре кажется, что все кричат ему: «Ну, выбирай!». Он прячет глаза, бьет кулаком в зеркало стола.

– Я его кончил. Убил, – жалобно говорит летчик, – Я его… Ну?! Ну?! Ну?!

– Если вам трудно, – вкрадчиво говорит Мальбейер, – то давайте я. По-человечески понятно ведь. Но что же делать-то, что же нам еще остается делать?

– Вы слушаете? – надрывается пилот. – Я его пристрелил! Вот сию минуту, сейчас!

– Слышим, – отвечает Дайра. – Как в салоне?

– Не вздумайте их сажать! – шипит Мальбейер. Дайра поворачивает голову и долго смотрит ему в глаза.

– В салоне? Паника в салоне. Черт знает что. Но это пустяки. Честное слово. Сейчас успокоим. Слушайте!

Сентаури стоит навытяжку, он бормочет о Хаяни и одновременно прислушивается к разговору.

Дайра говорит:

– Да? – ив сторону, диспетчеру: – Ближайший порт. Где?

– У меня шлем металлизированный, – продолжает между тем пилот. – Я не мог заразиться. Он хотел снять, но там застежки такие… Сейчас мне самое главное сесть поскорее.

Мальбейер неподвижен, злобен, внимателен. Никто ни слова.

– Держите курс на Тристайя Роха, – отвечает Дайра по подсказке Леона. – Набор маяка знаете?

– Знаю. Знаю. У меня есть.

– Что вы делаете? – шепотом кричит Мальбейер. – Ни в коем случае не…

Дайра с досадой отмахивается.

– Не мешайте, пожалуйста. Сент! Свяжись с этими… из Космофрахта.

– Зачем? Я…

Сентаури отлично понимает зачем. Глупо, конечно, что все тревожные службы космоса отошли к Космофрахту, да мало ли глупостей делается вокруг! Итак, Сентаури понимает, но он только что потерял друга и почему-то очень болезненно относится к последующим, хотя бы и чужим потерям. Что-то странное творится с Сентаури. Он ведет себя как последний пиджак. Дайра должен, должен, должен горевать вместе с ним, оплакивать Хаяни и чувствовать вину, а он… то, что он делает, совершенно правильно, и по-другому быть не должно, только Сентаури недоволен. Что-то очень нехорошее происходит с Сентаури.

Дайра отдает микрофон диспетчеру, оперся на пульт, замер.

– Они все в шлемвуалах, все как один, – глупо хихикает пилот. – Теперь-то они все их нацепили. Вот умора!

Разве защитит шлемвуал от предсудорожного импата? Дайра передергивается и выхватывает микрофон из рук диспетчера.

– Послушайте, как вас там! У вас в салоне должен быть ребенок. Лет девяти. Синие брюки, а рубашка… Волосы шевелятся у Сентаури.

– Да их тут на целый детский сад наберется, – снова хихикает пилот. – Они тут такое устраивают! Наши девочки с ног сбились. Вы уж посадите нас, пожалуйста!

– Конечно, конечно, – бормочет Дайра. Он бледен немного.

Жадные, шальные глаза Мальбейера, изумленные – диспетчеров. Или кажется только? Сентаури связывается с космиками. Замедленные движения. Неизбежность. Сведенные мышцы. Покорность, Запах нагретой аппаратуры.

– Есть Космофрахт, – говорит Сентаури безразличным тоном я отходит в сторону. Дайра бросается к файтингу.

– Их там двести пятьдесят человек. И все они импаты. Двести пятьдесят импатов в одном месте. Крайне опасные и вряд ли хоть один из них излечим. Судорога. Тут уж…

Мальбейер словно оправдывается.

Дайра горячо врет в микрофон, а на другом конце его слушают с недоверием, отвыкли ракетчики от неучебных тревог. Дайра сыплет фамилиями, уверяет их, что просто необходимо сбить атмосферник, потерявший управление, долго ли до беды. Беспилотный, конечно, ну что вы! И трясет нетерпеливо рукой в сторону застывших диспетчеров – координаты, координаты! – а Мальбейер кривится и бормочет, не то все, зачем, просто приказ, пусть-ка они попробуют со скафами спорить, и действительно, ракетчики не верят Дайре, ни одному слову не верят, и зачем только врать понадобилось, ему говорят, идите вы к черту, мы вас не знаем, кто вы такой, но трубку не вешают, видно, чувствуют что-то серьезное. И тогда Дайра, багровый, как боевой шлемвуал, глупо как-то подмигивает, поджимает по-бабьи губы и называет себя. Так бы давно, отвечают ему. Он еще раз говорит свое имя, звание, принадлежность, сообщает пароли, шифр, а потом долго ждет, поводя вокруг сумасшедшими немного глазами.

Пилот никак не может выйти на пеленг – волнуется. Диспетчеры вдвоем помогают ему, и все оглядываются на Дайру, а пилот уже чуть не криком кричит.

– Первый признак, – говорит Мальбейер и два раза кивает, словно сам с собой соглашается. Ему тоже не по себе.

– Слушайте! – кричит вдруг пилот. – Там сзади бог знает что творится. Это так надо, да?

– Успокойтесь, не дергайте управление. Оставьте ручки, что вы как ребенок, в самом-то деле!

– Учтите, я сейчас сяду просто так, где придется, пойду на вынужденную, они ведь мне всю машину разнесут!

Леон вопросительно оглядывается на Дайру, тот смотрит на диспетчера в упор, но не видит его. Тогда Мальбейер делает знак рукой «не надо» и говорит:

– Не надо. Скажите, чтобы не садился.

Трясущимися руками Леон снова берется за микрофон.

– Ну? Что? – кричит пилот сквозь беспокойный шорох. – Вы поняли? Я снижаюсь. Вы слышите меня?

– Я не могу, – чуть не плачет диспетчер. – Я не могу, не могу!

Мальбейер выхватывает у него микрофон, собирается что-то сказать, но тут азартно вскрикивает Дайра:

– Да! Да! Я понял! Ну, конечно, это приказ, а вы что думали – дружеское пожелание? Да, сию минуту. Вы видите его? Прямо сейчас, сию минуту и действуйте! Да скорее же вы, ччччерт!

Вид его жуток.

В зал врывается хриплый монолог перепуганного пилота, который, в общем-то, достаточно умен, чтобы все понять, только вот поверить не может.

– Пуск, – тихо говорит Дайра. Он выключает файтинг и медленно оглядывается. Все стоят, замерли.

– Вы меня доведите, вы уж доведите меня, а то тут и с машиной что-то неладное. Вы слышите? Леон! Что ты молчишь, Леон? Ты меня слышишь!

– Я не молчу, – говорит Леон.

– Леон! Почему не отвечаешь? Что у вас? (На экране появляется еще один крестик. Он стремительно приближается к первому.) Мне ведь главное – сесть, ты понимаешь, только сесть, а больше…

Крестики сливаются и исчезают.

– Пошли, – говорит Дайра,

НИОРДАН

Новость разнеслась по залам за считанные секунды. Люди, прошедшие проверку, – а таких набралось уже порядочно, – только что были похожи на сломанных роботов, а теперь ожили, заговорили, стали собираться в группы, жестикулировать, вытягивать шеи, недоверчиво качать головами. Многие не верили услышанному, потому что даже во времена Карантина, в те страшные времена, когда импаты летали по улицам, заглядывали в окна, устраивали оргии на площадях, даже тогда не случалось такого. Больных убивали всегда поодиночке, всмотревшись, удостоверившись в безнадежности их болезни.

Изображение Томеша, по оплошности не выключенное, глядело на них со всех сторон, и если раньше оно внушало ужас, близкий к мистическому, то теперь вызывало жалость, а темно-синее обрамление экранов казалось траурной рамкой. – Что же это такое, послушайте!

Потом открылась одна из служебных дверей зала номер один, оттуда неуверенной походкой вышел человек в форме диспетчера. Вуалетки на нем не было. Люди расступались перед ним, но он все равно умудрялся зацеплять их плечами. Он шел и громко считал, загибая пальцы. Его попытались спросить о чем-то, но он только мотнул досадливо головой и ускорил шаги. А потом эта же дверь распахнулась снова, на этот раз с громким стуком. Три скафа – Дайра, Сентаури и Мальбейер – решительно направились к туннелям, ведущим на летное поле. Дайра шел впереди, Мальбейер вышагивал рядом, придерживая его за локоть, а Сентаури, как и положено, отставал на полтора метра. Правой рукой он придерживал свой оккам, причем делал это с таким воинственным видом, словно уже в следующую секунду собирался пустить его в ход.

Толпа перед ними расступилась с гораздо меньшей охотой, чем перед диспетчером. Коротышка в детском шлемвуале с ярко-желтой надписью «Спаситель» заступил им дорогу. Прижав руку к груди, он обратился к Дайре неожиданно низким голосом:

– Эй, вы тут главный?

Дайра молча остановился.

– Проходите, не мешайте, – рыкнул Сентаури, протягивая к мужчине свободную от оккама руку. Тот увернулся.

– Скажите, это правда, что вы сейчас машину с импатами сбили?

Дайра беспомощно оглянулся и вдруг отчаянно закричал:

– Ниордан! Ни-ор-дааан! Сюда!

– Вы слышите, что вам говорят? Отойдите немедленно! Мужчина не двинулся. Вокруг начала собираться толпа.

– Ради бога, какой рейс? – простонал кто-то.

– Рейс, рейс назовите!

– Ни-ор-дааан! Сюда!

– Я его уже вызвал, – сказал Мальбейер. Люди, люди вокруг, ни одного лица, сплошь маски. Дайре это вдруг показалось странным, даже испугало немного.

– Так это правда?