Текст книги "Жизнь и необычайные приключения писателя Войновича (рассказанные им самим)"

Автор книги: Владимир Войнович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 33 страниц)

Исповедь неудачника

Большинство членов литобъединения «Магистраль» были молодые люди, подававшие надежды. Меньшинство составляли пожилые, надежды потерявшие. Молодых и талантливых, стоило им объявить о своем желании почитать на занятиях стихи или прозу, Левин тут же вносил в календарь, и практически каждый мог рассчитывать время от времени на свой творческий вечер с последующим обсуждением. Пожилых графоманов Левин выпускал редко, неохотно и никогда в одиночку. Среди пожилых выделялся некто по фамилии Любцов. Он всегда рвался выступать, но каждый раз это кончалось насмешками и совершенно разгромной критикой молодежи. Любцов жил, как и я, в районе Разгуляя. Как-то снежным вечером после занятий он увязался за мной. Для начала он предрек мне большое будущее:

– Я знаю, поверь. До войны я учился в Литинституте и предвидел многие карьеры. Когда увидел Костю Симонова, сразу сказал, что он будет большим поэтом. Когда познакомился с Ритой Алигер – то же самое…

Предсказав и мне небо в алмазах, он стал жаловаться на собственную жизнь. В отличие от однокашников, Любцов карьеры не сделал. Он был настолько поглощен писанием стихов, что где бы ни работал, отовсюду его выгоняли. Жена, которую он когда-то соблазнил умением писать в рифму, в конце концов ушла от него вместе с ребенком и теперь знать его не хочет. Выросшая дочь тоже встреч с ним избегает.

Вернувшись домой, я написал стихи: «Был вечер, падал мокрый снег, / и воротник намок. / Сутулил плечи человек / и папиросы жег. / Он мне рассказывал о том, что в жизни не везет. / Мог что угодно взять трудом, а это не возьмет. / Давно он сам себе сказал: / «Зачем себе ты врешь? / Пора понять, что Бог не дал / таланта ни на грош. / Пора, пора напрасный труд / забыть, как страшный сон…» / Но, просыпаясь поутру, / спешит к тетради он. / И снова мертвые слова / – ни сердцу, ни уму. / Такая выпала судьба / за что? И почему? / «Ну, мне сюда». / В руке рука. / Сказал вполусерьез: / «Давай пожму ее, пока / не задираешь нос». / И, чиркнув спичкой, человек / за поворотом сник. / Я шел один, и мокрый снег / летел за воротник».

Он рассказал мне свою историю, очевидно, по внезапно возникшему настроению. Потом, когда мы встречались и я первый с ним здоровался, он отвечал мне неохотно. Когда через некоторое время состоялся очередной мой вечер, я в числе других стихов прочел и эти. Любцов попросил слова и, выскочив к столу, стал ругать эти стихи, но чем они плохи, не объяснил.

Семинарист

Тогда поэты часто выступали перед рабочими. Случилось такое и у нас в общежитии. Приехали однажды поэты Александр Коваленков, Федор Фоломин и кто-то еще – фамилию не помню. Читали стихи. Наша воспитательница Тамара Андреевна сказала: «А у нас тоже есть поэт».

Я прочел стихи «В сельском клубе», которые гостям понравились. Фоломин, подслеповатый старичок, пригласил меня посещать его домашний кружок, а Коваленков пригласил на семинар, который он вел в Литинституте. У Фоломина где-то в центре была небольшая комната в коммуналке. Туда по вечерам приходили начинающие поэты, жена Фоломина поила нас чаем, мы читали стихи, но это было малоинтересно, и я туда ходить перестал. А семинар Коваленкова посещал регулярно, отчасти потому, что там появлялась неземная красавица Белла Ахмадулина, на которую я смотрел издалека, даже не представляя себе, что могу к ней приблизиться.

Тенго уно палабре

В феврале 1957-го женился и я – на девушке Валентине Болтушкиной со станции Мстера Владимирской области. Наверное, это был самый легкомысленный поступок в моей жизни. Я с Валей познакомился на том же четвертом этаже общежития и, добиваясь ее расположения, пообещал жениться. Утром, встретив меня внизу, она сказала, что не придает моему обещанию никакого значения и освобождает меня от него. Но я вдруг понял, что сам себя освободить не могу: раз обещал – значит, обязан. Верность слову воспитала во мне моя мать. Она часто цитировала какого-то испанского революционера: «Тенго уно палабре» – «давши слово, держу». При полной хаотичности характера в этом я был неукоснительно педантичен, как герой рассказа Лескова «Железная воля» Гуго Пекторалис. Женившись, я и без того сложную жизненную задачу усложнил до крайности. Как у других молодоженов, нашей совместной жилплощадью была кровать за занавесками из простыней, а все имущество помещалось в двух чемоданах. Потом, когда у нас родилась дочь Марина, нам дали полкомнаты в том же общежитии. Вся комната была площадью 16 метров. С одной стороны дверь, с другой окно. У окна жил каменщик Аркадий Колесников с женой, двумя детьми и тещей, а возле двери жили я, жена, ребенок и еще время от времени тоже теща. Как мы там помещались, как я мог жить в таких условиях, сейчас даже не могу себе представить. Но как-то жил. Днем работал, вечером писал стихи, а потом и прозу. Между двумя половинами комнаты было что-то вроде тамбура, квадратного, полтора метра на полтора, освещенного голой лампочкой в сорок свечей. Там висела рабочая одежда и валялась разная обувь. Здесь же стоял детский стульчик, в котором моя сидельная часть в те годы еще легко помещалась. Не находя иного спокойного места, садился я на стульчик, ставил перед собою, вместо стола, валенок жены, клал на валенок амбарную книгу в твердом переплете – и уплывал от реальности так далеко, что не замечал хождения соседей и хлопанья дверей со стороны то правого, то левого уха. По ночам, впрочем, писал в более комфортабельной обстановке – на просторной кухне.

Опять фамилией не вышел

По четвергам я ходил в «Магистраль», по вторникам посещал семинары Коваленкова и готовился (больше морально) к поступлению в Литинститут. Я за полгода написал несколько стихотворений, позволявших надеяться, что на этот раз творческий конкурс одолею. Наступил срок подачи документов. Я подал и через некоторое время от кого-то узнал, что конкурс прошел, и даже, как мне сказали, без труда. Но, зайдя вскоре по старой памяти в литконсультацию Союза писателей, услышал от Владимира Боборыкина ошеломившую меня новость: кто-то обеспокоился, как бы в институт не проникло слишком много евреев, и были выбраны, по словам Боборыкина, «десять подозрительных фамилий». Моя, разумеется, попала в десятку. Документы и рукописи передали Коваленкову, и он на всех написал отрицательные отзывы. Это меня уж совсем потрясло. Коваленков, который пригласил меня на свой семинар как подающего надежды!..

У меня был его домашний телефон, и я ему в тот же день позвонил.

– Александр Александрович, – сказал я, – это Войнович.

– Да-да, очень приятно, – отозвался он.

– Надеюсь, вам сейчас будет не очень приятно. Я вам звоню сказать, что вы подлец.

Он не стал спрашивать, в чем дело, или возмущаться: «Как вы смеете!»

Он закричал жалким голосом:

– У вас неверная информация!..

Я повесил трубку и уже сам себе сказал: «Все равно буду поэтом».

Глава сорок третья. Маленькие трагедии большой деревни

Как я не спился

Осенью 1956 года Москва еще практически оставалась в границах 1913-го. Хоть и пелось о ней: «Вот она какая, большая, пребольшая», Москва была и в самом деле большая деревня, которую я исходил из конца в конец, и почти вся, кроме самого центра, деревянная. И в Аптекарском переулке все дома были деревянные, одно– или двухэтажные с дровяным отоплением и водоразборными колонками снаружи. Нам предстояло построить здесь первый кирпичный дом.

Поначалу строительство шло как-то странно. Вернее, совсем не шло. Всю осень и половину зимы наша бригада возилась в котловане. То разгружали грузовики с кирпичом, то переносили его с места на место. Разгружая, развлекались тем, что старались перебить кирпичей как можно больше. Бросая кирпич с грузовика, целились так, чтобы он упал плашмя на ребро другого кирпича и раскололся. Соревновались друг с другом, кто больше переколотит, и достигли больших успехов. Всем заправлял бригадир Плешаков, а прораб Сидоров появлялся на работе лишь время от времени, всегда пьяный и мрачный. Фундамент заложили частично, до нужной отметки не довели, бросили, но стали завозить кирпичи, двери и оконные рамы со стеклами. Все это лежало под открытым небом, мокло, гнило и корежилось. Через несколько дней в рамах ни одного стекла не осталось: часть стекол разворовали, часть перебили, тоже соревнуясь, кто с какого расстояния попадет в стекло куском кирпича. Теперь такого безобразия на стройках не увидишь. Теперь за каждый кирпич и за каждое стекло кто-нибудь отвечает – разница между частной собственностью и «социалистической».

Вдруг работа на участке прекратилась, и нас перекинули на разборку соседних деревянных домов, из которых жильцы уже выехали. Бревна и доски продавали жителям таких же, пока не сносимых домов на дрова. За машину дров брали 150 рублей тогдашними деньгами. Водка стоила 27 рублей бутылка, то есть с одного самосвала пять бутылок. Раньше работали все-таки трезвые, а тут пьянство пошло с утра до вечера. Загрузили машину, продали, пропили, стали грузить другую. Я тоже выпить был не дурак, но день попил, а потом стало скучно. Кроме того, время, потраченное не на писание стихов, я тогда считал потраченным зря. Поэтому все дни всеобщего пьянства, кроме первого, провел в общежитии. Утром приходил в бригаду, отмечался и уходил обратно. Никто меня за это не корил: я не пил – другим доставалось больше.

Наконец, все дома разломали, пропили, вернулись на участок – и опять до самой зимы ничего не делали. Но в конце каждого месяца закрывались наряды, согласно которым производственный план на нашем участке выполнялся на сто и больше процентов. Только с наступлением морозов началось реальное строительство, и к лету 1957 года дом № 13 все-таки был построен.

Мои «Окна РОСТА»

Тем же летом, не помню как, попал я в комитет комсомола Бауманского района. Там хорошо одетые, с аккуратными прическами, вежливые и безликие молодые люди предложили мне вместе с другими начинающими поэтами и художниками делать сатирическую газету под названием «Колючка», «Вилы в бок» или еще что-то в этом роде. Газета эта тиражом в один экземпляр, зато очень большого размера (примерно два метра на полтора), вывешивалась у выхода из «Бауманского» метро и, к моему удивлению, пользовалась определенным успехом. Небольшая толпа всегда задерживалась около нее: читали, улыбались, иногда даже смеялись в голос. Как все советские издания подобного рода, наша газета «жгла огнем сатиры» мелкие недостатки и мелких людей, «мешающих нашему движению вперед». Возомнив себя Маяковским с его «Окнами РОСТА», я охотно взялся за дело. Мне давали данные о том или ином объекте будущей сатиры и о том, что он сделал нехорошего, а я сочинял соответствующие стишки. Например, какая-то женщина по фамилии Вырасткова украла что-то на своем производстве, о чем я и сообщил народу в поэтической форме:

 
Воровала Вырасткова,
Но у вора путь рискован.
Суд избавит Вырасткову
От занятья воровского.
 

Институт с удобствами

На этот стишок обратил внимание один из участников нашей бригады Игорь Дуэль. Он был студентом Московского областного педагогического института имени Крупской, сокращенно МОПИ, кем и мне советовал стать. С чем я согласился, решив, что уж если не попал в заведение, где учат на писателей, то поступлю хотя бы туда, где учат на учителей – лишь бы в перспективе было высшее образование, о котором моя мама мечтала больше, чем я. В свое время она, как и отец, беспечно относилась к тому, что я не учился, но теперь забеспокоилась.

Я и без Дуэля уже нацеливался на МОПИ, потому что он был в пяти минутах ходьбы от дому, а исторический факультет был предпочтен филологическому, потому что срок обучения на нем был четыре года, а не пять.

Люди, имевшие трудовой стаж или службу в армии, шли вне конкурса, а у меня за плечами было и то, и другое. Тем не менее вступительные экзамены хотя бы на тройки сдать было надо. Мои знания разных предметов по той причине, что из десяти классов средней школы я в пяти не учился, были очень нестандартны. Что-то я знал выше требуемого уровня и даже намного, но о чем-то, известном каждому пятикласснику, не имел ни малейшего представления. Первый экзамен по истории я сдал на пятерку с ощущением, что знал предмет лучше экзаменатора. Вторую пятерку я получил за сочинение. На немецком сильно плавал и уже думал, что не пройду. Но преподавательница сказала, что больше тройки поставить мне никак не может, чем очень меня утешила: при наличии двух пятерок мне по остальным предметам было достаточно троек.

Принимавший экзамен по русскому устному сравнительно молодой человек, может быть, из аспирантов, быстро обнаружил, что с грамматикой я практически не знаком. Заметив, что я не очень знаю разницу между причастием и деепричастием, он вздохнул и развел руками:

– Вам впору двойку ставить.

Я возразил:

– Но это будет несправедливо.

Он спросил:

– Почему?

– Потому что я плохо знаю правила, но пишу грамотно.

Он покачал головой:

– Нет, вы не можете писать грамотно.

Я попытался его уверить, что могу. Он не верил. Я сказал:

– Но я сочинение написал на пятерку.

Он насмешливо сощурил глаза:

– Так-таки на пятерку?

Я предложил проверить. Он пошел, проверил. Вернулся в сомнениях.

– Да, у вас стоит пятерка, но это значит, что вы у кого-то списали.

Я продолжал спорить:

– Вы же знаете, что неграмотный человек даже списать правильно не сможет. А кроме того, переправьте пятерку на двойку, если найдете у кого-нибудь такое же сочинение.

Он все еще колебался. Тогда я предложил проверить меня на конкретных примерах.

– Хорошо, – уступил он. – Как вы напишете «тоже» – вместе или отдельно?

Я сказал:

– По-разному.

– То есть?

– Ну, например, «Коля тоже с мамою» – вместе, «Оля то же самое» – отдельно. Надеюсь, вы поверите, что это я ни у кого не списал.

Он поверил и согласился, что раз я пишу грамотно, то хотя бы тройки заслуживаю. А мой тогдашний друг филолог Владимир Лейбсон позднее вписал мой пример с «тоже» и «то же» в методическое пособие по изучению русского языка.

Маша-резвушка и тайный подвал

Самым кошмарным оказался для меня, как ни странно, экзамен по литературе. Его принимали две женщины: пожилая, подслеповатая, в очках с маленькими стеклами, и блондинка лет тридцати, с большой грудью и высокой прической. Мне достался билет о Пушкине. Я довольно бойко изложил его биографию и тем надеялся ограничиться. Но молодая вдруг прицепилась ко мне: «Знаете ли вы, что такое «Маленькие трагедии» Пушкина?» Этим вопросом я был загнан в тупик. То есть «Маленькие трагедии» я как раз знал, как более или менее все остальное у Пушкина. Но «не проходил» в школе, не заглядывал в предисловия и понятия не имел, что у Пушкина к какому жанру относится.

Блондинка от меня не отставала:

– Какие вы знаете маленькие трагедии? Назовите! Хотя бы одну!

Я растерялся, вспотел, у меня все вылетело из головы. Стал лихорадочно соображать, что же может быть «маленькими трагедиями». На ум пришли почему-то «Повести Белкина», однако ни одной из них я, перечитавший их не меньше десятка раз, вспомнить не мог, а только вертелось в голове, что там есть название из двух слов через черточку. Это воспоминание соединилось с примером из грамматики (все-таки что-то из нее я знал), когда в каких случаях употребляется дефис: «Маша-резвушка сидела у окна с книгой».

– «Маша-резвушка», – пролепетал я, сознавая чудовищность своего ответа.

– Маша-резвушка? – переспросила пожилая. – Вы думаете, что у Пушкина есть такая «маленькая трагедия»?

– Какой ужас! – схватилась за голову блондинка.

Тут уже пахло не двойкой, а позорным колом. Но, видно, пожилая почувствовала, что тут что-то не то.

– Скажите, – спросила она очень мягко, – а вы что-нибудь слышали о произведении Пушкина «Скупой рыцарь»?

– Слышал, – сказал я, – и даже могу прочесть отрывок.

– Ха-ха, – в голос рассмеялась блондинка.

– Ну, прочтите, – сказала пожилая.

– Пожалуйста.

Я разом пришел в себя:

 
Как молодой повеса ждет
свиданья
С какой-нибудь развратницей
лукавой
Иль дурой им обманутой, так я
Весь день минуты ждал,
когда сойду
В подвал мой тайный…
 

– Темный, – сказала блондинка.

– Тайный, – возразил я.

– Ну, хорошо, – сказала пожилая. – А «Моцарта и Сальери» вы тоже читали?

– Конечно, – сказал я и процитировал:

 
Все говорят: нет правды на земле.
Но правды нет – и выше. Для меня
Так это ясно, как простая гамма…
 

Блондинка растерянно молчала. Пожилая протирала очки.

– Ничего не понимаю… Значит, вы читали «Маленькие трагедии». Откуда же вы выкопали «Машу-резвушку»?

– Я имел в виду «Барышню-крестьянку», – сказал я.

– Но это же не «Маленькие трагедии».

– Это «Повести Белкина».

– Вот именно.

Все еще недоумевая, она поставила мне четверку – и я стал студентом.

Глава сорок четвертая, новогодняя. Волки, толки, пеленгатор

Почему-то плохо помню, как встречал тот или иной Новый год в молодости. Чаще происходило это в шумных компаниях, и все эти ночи, похожие одна на другую, прошли и в памяти не задержались. Кроме одной, ради которой нарушу хронологию повествования и перепрыгну через два десятилетия.

Последние дни 1979 года мы проводили на даче, в ста километрах от Москвы. 31 декабря моя шестилетняя дочка Оля, едва проснувшись, спросила, когда придет Дед Мороз. Я сказал: «Скоро». Она спросила: «А когда скоро?» Я сказал: «Очень скоро». Она спросила: «А когда очень скоро?» Я сказал: «Вечером». Она спросила: «А когда будет вечер?» Я сказал: «Когда пройдет день». Она спросила: «А когда пройдет день?» Я сказал: «К вечеру как раз и пройдет». Она подумала и спросила: «А как пройдет день? Разве у него есть ноги?»

Наш разговор был прерван шумом во дворе. Подойдя к окну, я увидел красные «Жигули» с ржавым багажником на крыше. На багажнике возлежало нечто, завернутое в мешковину и обмотанное веревками. Все четыре дверцы распахнулись одновременно, и из них на снег вывалилось семейство Зайцевых: муж Саша, жена Варвара, их дочь Наташа, Олина ровесница, и их сын Даня, толстый мальчик по прозвищу «наш жених».

Гости вылезали с шумом и с криком. Варвара по своему обыкновению рассказывала обо всем сразу: в Москве исчез стиральный порошок, у свекрови на локте странная опухоль, директора института вчера вызвали в ЦК, а оттуда с инфарктом увезли в Кремлевку, пирог слегка подгорел, по Би-би-би сказали, что русские в Афганистане завязнут надолго, в такой гололед по нашим дорогам могут ездить только самоубийцы, а Сашка вчера до двенадцати ночи стоял в очереди за елками и притащил, сами увидите что, только не падайте в обморок. Когда Саша снял с багажника и развернул то, что должно было называться елкой, в обморок никто не упал, но Оля заплакала и, когда мы ее спросили, почему она плачет, сказала: «Елочку жалко, зачем ее побрили?»

Меня всегда удивляло, как наши торговые организации, имея в своем распоряжении самые обширные в мире лесные массивы, ухитрялись выращивать елки такие кривые и голые, что непросто бывало отличить их от саксаула.

Дети впали в уныние, взрослые тоже, решили идти в лес и добыть елку настоящую, чтобы ей самой не стыдно было так называться. Тем более что мы жили в таком государстве, где лес, как и другие природные ресурсы, принадлежал народу, и мы, как часть народа, имели право взять часть принадлежавшего нам богатства.

Как только стемнело, мы с Сашей нарядились в дубленки и валенки. Саша при этом подпоясался веревкой, а за веревку заткнул топор, и мы двинулись в путь, крадучись, словно ночные разбойники.

Тут незнающему читателю стоит сказать, а знающему напомнить, что в стокилометровой зоне вокруг Москвы тогда располагалось (про сейчас говорить не будем) одно из трех самых важных колец обороны столицы. То есть там, в лесах, скрывались ракетные установки, всякие вспомогательные сооружения и службы и, разумеется, обслуживающий персонал. И в нашем лесу тоже что-то такое присутствовало.

А у меня были тогда еще диковинные приемопередатчики типа Walky-Talky, в нашем произношении «волки-толки». Мне их привез в подарок мой американский издатель, не понимая, что подвергает меня риску больших неприятностей. Частному лицу тогда нельзя было иметь собственные средства радиосвязи. Владение ими влекло за собой подозрение в шпионаже. Меня и без всяких «волков-толков» несколько раз задерживали за то, что ходил в темных очках, фотографировал какой-то мост или смотрел в бинокль из окна вагона. А когда я обзавелся диктофоном и стал пользоваться им во время прогулок, наборматывая приходившие в голову мыслишки, бдительные граждане несколько раз доставляли меня в милицию. Но в глуши, за сто километров от Москвы, я милиции не опасался и один аппарат «волков-толков» взял с собой в лес, а другой оставил нашим женам и детям с обещанием подробного репортажа по ходу дела. Было звездно и морозно. Снег, как ему в таких случаях полагается, скрипел под ногами.

Мы с Сашей вышли за околицу, и я сообщил нашим женам и детям: «Покинули базу, движемся точно по курсу, видимость приемлемая». Следующий сеанс связи состоялся на подходе к лесу: «Приблизились к месту проведения операции». Третья радиограмма была: «Проникли на территорию беспрепятственно, продвигаемся вглубь». Через некоторое время мы добрались до знакомого ельника, на ощупь выбрали более-менее красивую елку и я доложил «базе»: «Обнаружили подходящий объект». Саша ударил под корень топором. В эфир полетело: «Приступаем к демонтажу объекта». Потом: «Объект демонтирован. Приступаем к транспортировке».

Когда мы рассмотрели елочку дома, она оказалась даже лучше, чем мы думали: густая, стройная, пропорционально сложенная. Мы установили ее в крестовину, навешали на нее игрушек, обмотали разноцветными лампочками, елка засветилась и засверкала, дети были счастливы, мы тоже. Когда уже собирались сесть за стол провожать старый год, Саша решил принести дров для камина. Он вернулся озабоченный и поманил меня пальцем. Я вышел следом за ним во двор и увидел, что по единственной улице нашей деревни медленно движется военный микроавтобус, а на крыше у него крутится что-то наподобие хулахупа.

– Ты понимаешь, – спросил Саша, – что это значит?

– И дураку ясно, – сказал я. – Пеленгатор.

– А понимаешь, зачем он ездит?

– Понимаю. Ищет наши «волки-толки».

– А почему ты говоришь шепотом? – спросил он.

– А ты почему? – спросил я.

Мы оба рассмеялись и вернулись в дом.

– Что случилось? – спросила моя жена. – Чем вы озабочены?

– Тем, что время идет и хочется выпить и закусить.

С этими словами я взял с подоконника «волки-толки», снес их в подвал и засунул в старые резиновые сапоги. Потом сбегал на соседнюю дачу, где жил переводчик-германист Сеня Смирнов с женой Аллой. Сеня обещал нам быть Дедом Морозом, и Алла как раз пришивала пуговицу к его атласному одеянию. Я сказал Сене, что через полчаса он может уже приходить, но есть просьба – бороду не наклеивать, а прийти в своей, которая у него была достаточно пышная и седая.

– Хорошо, – кивнул Сеня. И спросил: – А к вам военные не заходили?

– Какие военные?

– К нам какие-то приходили, – сказал Сеня. – Спрашивали про какой-то объект.

На обратном пути я увидел, что машина-пеленгатор возвращается. Она быстро проехала мимо и скрылась за околицей. Я облегченно вздохнул и вошел в дом. Все сидели за столом, и рюмки были наполнены. Ну, выпили, закусили, налили по второй, и в это время раздался стук в дверь.

– Дед Мороз! Дед Мороз! – закричали дети.

Я, ругая мысленно Сеню за то, что слишком рано пришел, распахнул дверь и отпрянул. Передо мной стояли два рослых военных в белых полушубках, старший с майорской звездочкой на погонах, младший с тремя лычками сержанта. Майор спросил, можно ли войти, но, получив разрешение, дальше порога не двинулся.

– С наступающим вас! – сказал майор неуверенно, обводя взглядом и собравшихся за столом и всю комнату.

– Вас также, – ответил я.

– Значит, уже приготовились к встрече? – спросил он.

– Пока провожаем, – уточнил Саша. – Может, выпьете с нами?

– Нет, нет, – сказал майор, явно борясь с искушением. – Мы на службе. Между прочим, елка у вас красивая.

– Мы ее привезли из Москвы, – сказала Варвара.

– А мне разницы нет, – пробормотал майор. – Я не лесник, и мне все равно, привезли вы ее из Москвы, из Парижа или в лесу срубили. Меня интересует не елка, а кое-что посерьезнее. Это вся ваша компания? Больше никого нет?

– Больше никого, – сказал я. – А вы кого-то ищете?

Не ответив на мой вопрос, майор толкнул сержанта, оба повернулись к дверям, и майор уже взялся за ручку, но задержался и спросил:

– А скажите, вы тут не видели в деревне подозрительных людей с какими-нибудь необычными приспособлениями?

– Или с объектом? – добавил сержант.

– С какой-нибудь крупной вещью, – пояснил майор, – которую можно назвать объектом.

– А как должен выглядеть этот объект? – проявил интерес Саша. – Какой он?

– Ну, какой-то такой, – сказал майор, изобразил руками нечто абстрактное округлой конфигурации.

– А на что похож? – допытывался Саша. – На бомбу? На пушку? На корову? Или, может быть, – он рискованно пошутил, – на эту вот елку?

– Что за глупости? – вспылил майор. – Неужели вы думаете, что в новогоднюю ночь мне больше нечего делать, как заниматься поисками коров или елок?

Кажется, он сильно рассердился. И когда Саша еще раз предложил выпить, отказался решительно. Но все-таки, уходя, сообщил нам, что служба радиоперехвата засекла переговоры шпионов или, может быть, даже диверсантов, которые в пределах данной местности демонтировали какой-то объект. Так что если вдруг мы заметим в деревне подозрительных людей, или какой-нибудь автомобиль, или трактор, или что-то такое, – тут опять была изображена руками абстракция, – то большая просьба…

И майор написал на клочке бумаги телефон дежурного по части. После чего военные удалились, а нам с Сашей обоим, но мне особенно, крепко досталось от жен.

Вскоре явился с подарками и Дед Мороз, которого недоверчивый Даня дернул за бороду так, что дед взвизгнул: «Ты что, сумасшедший?» Девочки запрыгали и захлопали в ладоши, радуясь, что дед Мороз с настоящей бородой, а не с приклеенной. Раздав подарки, дед Мороз ушел, а через некоторое время явились соседи Сеня и Алла и тоже сели за стол. Сеня время от времени поглаживал бороду, а Даня поглядывал на него пытливо, но за бороду не дергал, боясь опять опростоволоситься.

Стрелки часов приблизились на циферблате к высшей точке, и мы включили телевизор, чтобы выслушать поздравления Генерального секретаря ЦК КПСС, председателя Президиума Верховного Совета СССР товарища Леонида Ильича Брежнева советскому народу, который как было сказано, уверенно смотрит в будущее. Затем по телевизору был «Новогодний огонек», а у нас хоровод вокруг елки и розыгрыш домашней беспроигрышной лотереи. После отправки детей в постель Сашке пришло в голову позвонить ракетчикам и поздравить их с Новым годом. Но телефона у нас не было, а использовать для этой цели «волки-толки» мы побоялись и решили без всякого радио выйти на прямую связь с потусторонними силами. Мы провели сеанс спиритизма, во время которого вызванный из мест своего пребывания дух Марины Цветаевой нагадал мне дальнюю дорогу, а на вопрос, куда именно, ответил по-немецки словами Генриха Гейне: Der dumme Fuss will mich gern nach Deutschland tragen. Что приблизительно значило: «Глупая нога хочет привести меня в Германию».

Это вызвало в нашей компании большое веселое оживление и напрасно. Ибо несуразное прорицание сбылось, и следующий, 1981 год мы встречали в отеле «Сплендид» на улице Максимилианштрассе германского города Мюнхена.