Текст книги "…В борьбе за советскую лингвистику: Очерк – Антология"

Автор книги: Владимир Базылев

На факультете романо-германской филологии, где я трудился, когда был аспирантом, вместе с Богиным, дорабатывало старое поколение преподавателей, но уже формировалось новое. Два этих поколения людей по-разному ассоциировали. Если на стимул «Тамбов» старое поколение часто полушутя цитировало «Тамбов на карте генеральной кружком отмечен не всегда» из «Тамбовской казначейши» Лермонтова, то послевоенное поколение шутило поплоше, по-современному «Мальчик хочет в Тамбов» из эстрадного шлягера эпохи перестройки. Справедливости ради отметим, что до тамбовских когнитивных исследований большинству ни тех, ни других, естественно, не было никакого дела.

Буйным цветом цвела «социолингвистика». Полноватая профессор Е.В.Р., работавшая в Твери вахтовым методом (раз в месяц приезжала со станции метро «Красносельская» и читала курс лекций, числясь завкафедрой и имея комнату в общежитии) утверждала, что язык ГДР несомненно прогрессивней языка ФРГ. Она обсуждала новые реалии: Kommunismus, Sozialismus, Sputnik в описательных работах по немецкой лексике и злые языки коллег называли ее писательницей. В унисон с ней профессор кафедры романской филологии считал, что язык молдаван, как народа, выбравшего социалистический путь развития в семье единой, не относится к группе отсталых романских языков.

На факультете были опубликованы книги Алексея Леонидовича Пумпянского по билингвальному методу. На старости лет Пумпянский был прислан в Калининский университет на должность профессора кафедры. Всю жизнь он работал в МГУ с химиками и в международных редакциях типа «Мир». Он был абсолютный билингв, я тогда и не знал, что он закончил университет в Женеве. Лишь после открылось, что его отец был выслан на том самом философском пароходе. Он был барственен в хорошем смысле этого слова. Даже не знаю, был ли он членом партии, но в интригах пытался участвовать. Аспиранты рассказывали, что он принимал их в роскошной квартире на Ленинском проспекте.

На факультете продолжали работать осколки. Была Баранова, закончившая Сорбонну. Дочь купца Баранова, в годы первой мировой войны накормившего пол-России Барановскими пряниками. Купец был прозорлив и дело в 1916 голу закрыл – то ли устал, то ли предчувствовал грядущие перемены. Впрочем, спустя пятнадцать лет это не мешало НКВД допытываться, где спрятаны Барановские миллионы. Деньги же ушли на хорошее приданое для семи дочерей. Все они сделали партии и ушли из купеческого сословия. Француженка Клавдия Николаевна была женой гвардейского офицера. Он отсидел лет двадцать, вернулся развалиной, быстро умер. В шестидесятые годы любил вспоминать великих князей на параде. На него шикали его родственники – коммунисты.

К восьмидесятым раны зарубцевались, и Клавдия Николаевна смешно рассказывала о социальных катаклизмах, выпавших на ее долю. Совсем по Ильфу и Петрову смешно рассказывала об уплотнении. Первый этаж родительского дома она предоставила пролетариату. А тут подоспела кампания по борьбе с неграмотностью. Милые женщины, которых она пустила в свое жилье, говорили ей: «Клавдия Николаевна. Что хочешь проси. Полы будем у тебя мыть каждый день. Только не надо грамоты».

В старенькой церкви при словах псалма «Господи, услышь меня. Во дни воззвав в ночи пред тобою…» появлялась англист Благовещенская со свечкой. Стояла у Николая Угодника и была бесконечно далека от атмосферы партийных собраний, пятилеток, профсоюзов, пленумов ЦК, вынесших судьбоносные постановления, вспыхивавших ярким светом вытекавших из них бурными ручьями решений (о, эта метафорическая формулировка в газетах: «в свете решений, вытекающих из …»)

Работала прекрасная тонкая изящная англист довоенного поколения Галина Александровна Страковская. Любила драматургию, театр, была вдовой народного артиста, хорошо одевалась, читала английскую классику типа The Dead Flower Голсуорси, что-нибудь Моэма, «Американскую Трагедию» Драйзера, «Дженни Герхард», «Сестру Кэрри», «Рождественские сказки» Диккенса, Шоу, Уайльда, Шеридана. Постоянно на лето ездила в Удомельский район. Чеховские места – колдовское озеро и шесть барских усадеб – Островки, Островно, Бережок. Галина Александровна помнила усадебный быт. Она была родственницей известного художника Станислава Юлиановича Жуковского, уехавшего после революции в Варшаву и Париж <…> Галина Александровна легко ушла из жизни, оставив мне два завета: «Не будьте совком и постарайтесь всегда понимать, что мотивы поведения женщин совсем не похоже на мотивы мужчин». Ее приятельница Н.Н.С. – «обыкновенная мещаночка из Торжка» – пережила их всех – и на старости лет работает садовником в близлежащей церкви. И цветы у нее лучшие в округе. Уходила старая Россия…

Работала германист И.Б. Хлебникова, когда-то закончившая Петершуле в Петербурге. Она что-то не поделила с коллегами, и отправилась дорабатывать в Ишим. Помню я и великий исход. Вначале в конце семидесятых с факультета стали уезжать евреи-методисты. Григорий Михайлович Райхель, Михаил Абрамович Шапиро, А.Б. Каверин. В начале девяностых годов потянулись из страны преподавательницы помоложе – более десяти человек, зачастую с детьми, с несложившейся судьбой. Где же вы теперь, друзья-однополчане? В конце нолевых потянулись на Запад наспех созданные в перестройку профессора. И наконец уехал проректор вуза и декан Миша Бархатный. Когда он был студентом, у него был модный велюровый пиджак, и одна из преподавательниц прозвала его «бархатный». Таки закрепилось. Об этой истории писать еще рано. И все же…История поучительна. Если существуют у нас административные центры принятия решений («административный ресурс»), то центры эти всегда благоволили ему. Возможно, это связано с тем, что у нас всегда кто-то выдвинут на роль непререкаемых авторитетов и маяков, возможно и с тем, что его дядя – В.В.М. – когда-то возглавлял кафедру французской филологии в Твери, а потом стал ректором института иностранных языков. Сам же Миша закончил аспирантуру на излете СССР, потом преподавал русский язык в Корее, латынь и английский в Твери. В середине девяностых годов был на стажировке в Калифорнийском университете почти год. Все легко давалось ему. Наука его – дискурс-исследования – была с несерьезным полевым материалом – практически без текстов, рассуждения теоретического характера. Я был свидетелем того, как он их лихо заимствовал, переводил из современных американских руководств по дискурсу. Изучая дискурс, он ограничивался только американскими работами. Но это было ново, новые имена: Дебора Таннен, Камерон, Дебора Шифрин, Лакофф.

Я принимал участие в формальном избрании его деканом факультета иностранных языков ТвГУ, еще будучи аспирантом. Голосование было безальтернативным, носило характер фарса. Все карты спутала вдова Г.И.: «Когда надо будет бросить бюллетень, позовете. Я в соседнем кабинете, принимаю домашнее чтение». Для факультета он сделал немного. Но он был вменяемый человек. Старался быть ровным, жил цивилизованно, без особых проблем, имел ранние благородные седины. Работал советником (переводчиком) у прежнего губернатора, который пил, увел из скудного областного бюджета 400 миллионов рублей, сел, каялся, был выпушен. Миша получил от него хорошую квартиру, даже полгода вроде бы был руководителем его пресс-службы. Он был из поколения людей, которые увлекались Пинк Флойд, Зеппелин, Роллинг Стоунз, играл на гитаре. Эти тексты масс культуры и были предметом курсовых и диссертационных работ. Напек диссертаций тридцать. Как сказала мне post factum жена прежнего декана, не читая. Затем стал проректором университета по науке. Съездил в пару командировок – Германия, Англия. Меня всегда что-то смущало в нем. Я даже говорил об этом Богину, но тот предпочитал видеть в людях хорошее: «Миша старается вырваться из этой примитивной прагматики» – он начинал с лингвопрагматики, которую не жаловал Богин. Вырвался – послал все к черту, эмигрировав в прошлом году в Канаду. По слухам – жена получила хорошее еврейское наследство. А сколько ему было дано, сколько с ним возились. Сделают ли люди выводы и какие?

Новое поколение профессоров и преподавателей было проще, плоше, прагматичнее, шло общим списком своих простонародных фамилий. Желание людей вырваться из страны, отсутствие корней, отсутствие патриотизма, без громких слов. Возможно, сказываются усталость от многолетних бытовых проблем, спертость и духота. В конце тридцатых перед этим стояла и молодая мать P.C. Богина. Розка, бери своих двух щенков и айда в Польшу. Но уже надвигался фашизм, и Роза Соломоновна предпочла Челябинск.

На праздники выпало время разбирать доставшуюся мне часть библиотеки Б.А. Хренова. С первых послевоенных лет до девяностых годов он собирал всю лингвистическую научную литературу по германистике и общему языкознанию, беллетристику английскую и американскую, учебную литературу по английскому языку. Вдова, уезжая в Москву, подарила мне большую часть библиотеки. Словари она – ввиду их якобы большой ценности – забрала с собой, учебную почти всю я отдал Н.Ф. Крюковой, а покетбуки и папербеки стоят на полке и ждут своего часа быть прочитанными. Все разобрано, везде пометы, следы работы над сложной лексикой, следы расширения своего вокабуляра. То поколение постоянно работало над собой, расширяло свою, может быть, в чем-то скромную и недостаточную базу. Обучались ведь только монологической речи, страноведение было примитивно, фонетическая технология отсутствовала. Зато много читали. Борису Арсеньевичу американцы пачками дарили книги, когда он был переводчиком на том самом фестивале молодежи и студентов 1957 года. Рядовая беллетристика. В учебной литературе очень широк учебный тематизм, переводческий тематизм – репертуар варьируется от искусства, литературоведения до военного, технического, юридического и т.д. перевода. У меня создалось впечатление, что я открыл всю свалившуюся на меня научную литературу в последний раз. Я размышлял о наследии теоретиков языка и переводоведов, мало кому сегодня в практических целях нужном.

По теоретической фонетике в переданной мне библиотеке есть Витомская, Васильев, Шахбагова, к ним примыкает тверская Травкина, чуть ли не Торсуева и Дикушина, чуть ли не питерские Зиндер и Матусевич, Лия В. Бондарко. Сумасшедшей силы теоретическая книга Плоткина.

Среди стилистов – это Кузнец и Скребнев, Арнольд, Гальперин, Сошальская, Прохорова, Амосова, Кухаренко, Кунин. В передаче «Большие родители» еще каких-то десять лет назад показывали в последние годы жизни Веру Ивановну Прохорову – наследницу владельцев Трехгорной мануфактуры, сидевшую в лагерях, старую москвичку, специалиста по стилистике.

Там же в библиотеке оказалось исследование языка научной и технической литературы Пумпянским, его же книга «Связь произношения и правописания» о влиянии правописания на произношения за последние четыреста лет!

Советская лексикология – Антрущина, Арбекова, Арнольд, Ворно, Амосова, Гинзбурн, Гринберг.

Многочисленные исследования вариантов английского языка – Швейцер, Беляева, Л.Г. Попова. Г.А. Орлов, Г.Д. Томахин, топонимика Беленькой.

По страноведению Н.Д. Токарева, искавшая реакционную суть империализма, Томахин, Чернов. Редакция работ осуществлялась Яковлевым, обличавшим ЦРУ и Ку-клукс-клан, Язьковым, Сивачевым.

Работы по истории языка и теорграмматике я даже не смотрел. Ильиш, Расторгуева, Смирницкий, Иванова, Брукнер.

Обширнейшее наследие по методике. Методика преподавания английского языка в профтехучилищах. Задачи преподавания английского языка научным работникам. Шубин – все устарело.

В последний раз открыл работы Ширяева, Алексеевой, Черняховской, Бархударова, Гака, Крупнова, Мирама, Латышева, Казаковой, Миньяра-Белоручева, Федорова, Левицкой и Фитерман, двусторонний перевод Фрадкина, общественно-политический перевод Гутнера. Книгу «Муки переводческие» С. Флорина, «Трудности перевода», книгу о газетах Зражевской и Беляевой.

Подумалось вот о чем. Все уходит как в песок. Когда-то был резонанс. Было государственное внимание. Но многие оставались в кругу своей узкой темы. Помню, как проф. Богин говорил мне, что проф. Блох не видит далее своей теорграмматики. Так, мало кому удалось подняться над своей проблематикой, создать труды интересные для специалистов в смежных областях или для неспециалистов. В этих работах отсутствует риторика, отсутствуют страноведение, преимущественно внимание к образцам речи в художественной литературе, отсутствует социолингвистика, отсутствует дискурс. Культурологическое, внеязыковое – вне предмета внимания. Для них характерно исключительное внимание к языковой форме, это внутренняя лингвистика. Им комфортно о ней. Они знают свою проблему досконально. При этом я не уверен, что все прекрасно владеют языком практически.

Все ушло, почти все эти люди тоже ушли, и их идеи ушли с большинством из них. Где вы теперь, кто вам целует пальцы? Кто-то из них наверняка еще работает. Как живут эти люди с опереточными именами – Джульетта Аршавировна Шахбагова, Людмила Гамаяковна Попова. Кого волнует английский язык в Австралии, теоретическое понимание названий растений австралийской флоры, как ученую Почепцову из Киева?!

Ушло и их гелертерство – варианты и вариации фонем, фузии. Все поглотил прагматизм. Я закрывал эти книги, находил им место на полке и прощался с молодостью. Больше их читать я не намерен, а по работе вряд ли придется.

Вот набросок рассказа о конференции в Торезовском. Я ехал на юбилейную конференцию в Торезовский и думал: «Чего эвенку с нанайцем делить?! Мы – непересекающиеся миры. Эвенк есть мясо, нанаец – рыбу». С утра должный тонус задала сутолока электрички: «Ну, бляди. Ну, сволочи!!» – кричали пассажиры о железнодорожниках в шесть утра на перроне, когда в последний момент электричку подали к другому перрону и люди побежали по путям. И вот загаженная усадьба Еропкина на золотой миле Москвы, где когда-то жил Соловьев, работал Платтен и другие видные деятели международного рабочего движения, Коминтерна, были вузы в послереволюционное время. Сосинский – внук Чернова, реэмигрант, работавший в «Москоу ньюс» периода перестройки – нелицеприятно отзывался об МГЛУ и вчерашнем, и сегодняшнем. В особом отделе университета, где я подписывал командировку, меня предупредили: «Не болтайте ничего лишнего. Там будут наши сотрудники». На конференции я силился их разглядеть среди массы некрасивых женщин, решал сложный рекбус.

«Был ли Илья Романович участником войны, Марк Яковлевич? – спрашивала престарелая профессор Т. Марка Блоха (поколения преподавателей английского языка учили зады теоретической грамматики по его учебнику). – По-моему, нет…» Это был идеализм особого рода, когда простота хуже воровства. Родственница рассказывала мне, что поговаривали, что перед эвакуацией он забрал весь сахар и смылся. «Да здравствует Илья Романович!» – говорили они об умершем, и в этом виделось его метафизическое бытие с нами. Я наблюдал за Николаевой. Лицо Николаевой было очень простое. Ее отец – когда-то всесильный мэр Москвы – не успел наворовать. Умер он в собесе, получая пенсию. Лужкову такое и не снилось. Говорила она с ошибками, читала с интонациями средней руки студентки. «Кроме того, что он был крупным ученым, у него был большой охват административной работы… Трудно переоценить значение работ профессора Ильи Романовича в две тысячи девятисотом году – подождите, в две тысячи тысячном году. Он был носителем особой, научной интуиции… – говорилось с ударением на слове научный – не нам чета».

Рокарева. Старая, но милая. Бестолковая, полагавшая, что держит все нити в своих руках, тайная англоманка. Она сделала нелепый доклад о произведении Вульф. Вульф была почему-то названа постмодернистом, много говорилось об эротическом подтексте ее рассказов. При этом закатывались глаза, делалось многозначительное лицо. Киргизия, Украина, Казахстан, Армения – широка география участников нашей конференции. О, да! Престарелый профессор Рох говорил о своих опусах 1984 года: это моя удивительная удача. С годами этот божий одуванчик стал говорить о жизни духа, о семи жизнях текста. Он любил быть наукообразным: выискивал везде интеллективную функцию, диктемы, информемы. В кулуарах суетливо вручал карточки, просил, чтобы пригласили на оппонирование. Травил старые анекдоты: будет хуже, оптимист-пессимист, гимнюк; целовал дамочкам руки, играл в душку-дедушку. «Вы украсили наш президиум как ученый!» – игриво говорила ему старушка Рокарева. «Украсили его также представители армянского сообщества – забыла фамилию». Рокарева изучала эфЭкты чтения: «Слово карнавал абсолютно пригодно в применении к стилистическому анализу. С точки зрения того, что жизнь – смена масок. Безусловно, в этой игре присутствует эротический элемент. Отсюда и долгие прогулки по сельской Англии…». На конференции были представители фонда Фулбрайта. Токарева раздражено выговаривала им: «Трудно сказать, что это такое – Fullbright… Компания? Но слишком много отказов. Так и скажите руководству. Много отказов».

Торговали книгами. Книги продаются на лотке высшей школы. Моя молодая коллега сказала, что хорошо, что хоть где-то они начали продаваться. Приехали какие-то армяне, киргизы. Представляете, какая трата средств республики Армения, демократического Казахстана. Представители бывших союзных республик выступали с нелепыми докладами. Барт и Фуко похожи на анархистские договоры. Рокарева согласно закивала головой. Все трое казахских учеников профессора И.Р. Гальперина носили фамилию баи: Гяур Курдынбаев, Лаура Курманбаева и Роза Байбаева. Баи – значит богатые.

«Я уже оставляла парочку своих монографий в МГЛУ», – скороговоркой говорила профессор из новых, залетевшая из финансовой академии. Выступали иностранцы, очень немудряще на уровне words combine with words. Старушки – божьи одуванчики ударялись по мемуарам: «А какое было это чудное обсуждение – как музыка!» Верно, и голуби тогда какали реже, верилось, и молоко медленнее скисало, и черное море было таким черным, таким соленым.

В выступлениях было все – банальщина и шиза, милая чудинка, откровенная глупость и завиральные идеи, досужие разговоры, мюнхгаузеновские потуги. Настойчиво предлагали купить 474 выпуск научных трудов. Бегло проглядев его, я не пожалел, что у меня не было 473 предыдущих. Это очень хороший выпуск, он посвящен Илье Романовичу. Дальше своего коллектива большинство носа не высовывало. Но и свои ценные труды рекламировали как-то неумело. Это объясняло общее плачевное состояние института.

Большинство докладов были лишены реального материала, неверифицируемы. Ничего не иллюстрировали, были без примеров или содержали детские восторги: «Как хорошо сказал Барт! Об этом Анна Ивановна написала. Это теория Богранда». Кое-что было будто и вовсе не про язык. Надуманные примеры типа the cat is on the mat. Шел, как всегда поиск глубинных смыслов произведения. Было и оскомину набившее родно мелкотемье: Как надо говорить дИскурс или дискУрс, а как же тогда ресурс, конкурс, ракурс…? Одна женщина – из умных и одиноких – задала вопрос по моему докладу: не предвосхищает ли язык социальные явления и не стоит ли, подобно ленинградскому вузу, изучать язык в единстве с мышлением. Я поспешил согласиться, что язык предвосхищает, а не отражает социальные явления. Подумал, пусть будет такая подвижка на пути отхода от материалистической теории отражения. Стоило ли так далеко ездить…

На улице Волхонка, от центра пять минут: литературный памятник участникам институтских капустников

(печатается с сокращениями по изданию: На улице Волхонка, от центра пять минут: литературный памятник участникам институтских капустников / Сост. А.П. Василевич. М.: Советский писатель, 2002. С. 4 – 9, 18 – 25).

От составителя

Множество ярких творческих удач сопутствовали сотрудникам Института языкознания за 50 лет его существования. Но жизнь в Институте не сводилась к одной работе. Одни активно занимались общественной работой – по линии Партии или профсоюза. Другие увлекались спортом, украшая Институт грамотами и кубками. К праздникам вывешивалась стенгазета «Языковед». А еще были «вечера отдыха» с танцами и застольем, в том числе, включавшем изысканные национальные блюда собственного приготовления. Но венцом общественной активности были, все-таки, капустники. Им и посвящено настоящее издание.

С грустью слушаю единственную запись нашего капустника, сделанную «на гастролях», в Институте русского языка. Конечно, многие шутки безнадежно устарели, но как все-таки приятно погрузиться в ту уникальную атмосферу праздника, когда полный зал ловит каждое наше слово, и мы знаем, что все остроты будут поняты и оценены, и мы немножко звезды, и мы «отрываемся» на полную катушку. В этой записи главное – не текст, а реакция зала.

Капустники ставились примерно раз в год, чаще всего, в канун старого Нового Года. За время их существования было насочинено порядочное количество текстов и стихов. Но, как это часто бывает, «что имеем, не храним». Многие тексты безвозвратно утрачены. Я хотел бы оставить для истории хотя бы то, что есть. Для живых участников – это повод вспомнить молодость. Для нового поколения – своего рода вызов: попробуйте сделать нечто подобное.

Первый капустник Института языкознания на Волхонке увидел свет в 1967 г. Своим появлением он обязан стечению трех обстоятельств. Во-первых, волею судеб среди сотрудников Института в это время оказалась одновременно целая плеяда талантливых авторов. Во-вторых, на редкость талантливой была в этот период аспирантская молодежь – ударная сила актерского цеха. Но самое главное, в Институте появилась очаровательная Вероника Телия. Как это у нас пелось:

 
В эпоху Мусы Бобыревой
столы ломились от ситро.
Сказала Телия с Ростова:
у вас типичное не то.
Сказала ты холоднокровно:
ваш пансион мне надоел.
Щоб мне так жить, за месяц ровно
иметь мы будем громких дел.
Я вам не скажу за Якобсона,
(до него добраться нелегко),
но от Балаяна до Арона
все запляшут румбу и танго.
Теперь сотрудники при деле,
несут с капустой пироги…
Цыгане к выходу надели
со страшным скрипом сапоги.
Я вам не скажу за всех пижонов,
может, есть шикарней в Санта-Фе,
но ты, босяк, носил таких фасонов!
И таких фартовых галифе!
Смешались мысли у член-корров,
и все забыли про бонтон.
Микаркин смотрит без укора,
когда танцуешь ты чарльстон…
Я вам не скажу за всю планету.
Может, где почище есть дыра.
Но нигде, наверно, места нету,
где бы так резвились доктора.
Уже под дверью гоп-компанья,
и произносишь ты: «Вперед!»
наш хор подходит к фортепьяне
и диким голосом орет.
Я вам не скажу за Коста-Рику,
Коста-Рика очень далека,
но шарман-лингвистку Веронику
обожают все наверняка!
 

(Комментарий: Муся Бобрева – лицо, без которого первый капустник был бы невозможен, ответственная за культмассовую работу в тогдашнем месткоме; Александр Балаян – аспирант Н.Д. Арутюновой; Арон Долгопольский – ныне профессор университета в Хайфе; Микаркин – вахтер Института с непростым характером).

Именно Вероника пробудила дремавшие до того творческие потенции Института, раскрутила мощный механизм, который действовал полтора десятка лет. Как можно было бы определить ее амплуа? Режиссер-постановщик? Хормейстер? Завлит? Ответственный по связям с общественностью? (напомним, что в те времена капустник не мог выйти без одобрения партбюро, и в этом процессе ее личный шарм играл не последнюю роль). Итак, капустник – это Вероника.

Авторы.

Наиболее тароватые из них: В.А. Виноградов, Е.М. Вольф, Т.В. Булыгина-Шмелева, А.Б. Долгопольский, М.Е. Алексеев, А.В. Михеев, и др. Но надо сказать, что полноправным соавтором каждый раз выступал капустный Ансамбль. Ведь окончательная редакция и большинство лучших хохм рождались во время репетиций.

Актеры.

Условно делились на безотказных (вроде А. Василевича и примкнувшего к нему позже М. Алексеева), которые играли всегда и которым поручали главные роли; надежных (Б. Нарумов, Г. Ермушкин, А. Чеченов, В. Мошкало, Г. Пюрбеев), которые всегда были на подхвате; зачетных (типа блистательных С. Никитиной или В. Порхомовского) – выступали по мере вдохновения; одноразовых (В. Плунгян, И. Кормушин, A. Шахнарович, Ю. Сорокин и множество других, в том числе безвестных ныне аспирантов) и, наконец, палочек-выручалочек, в последний момент заменявших выбывших актеров (М. Архангельская, М. Журинская, В. Калыгин).

Хор.

Постоянно меняющийся коллектив людей со слухом и голосами ниже среднего, но с неутомимой жаждой повеселить и повеселиться. Хористы выполняли большой объем работ. Их выходная песня задавала тон всему спектаклю, а присутствие (даже незримое) на сцене помогало основным актерам справиться с волнением. Попутно они заполняли паузы, участвовали в проходных немых сценах, выносили разнообразный реквизит и, конечно, постоянно подсказывали из-за кулис слова текста. Всех участников хора сейчас, конечно, не перечислишь, но его самым главным цементирующим составляющим была B. Постовалова, которая с редким мастерством умела организовать поющую разноголосую массу. Особо следует сказать о музыкальном руководстве. Ведущая роль здесь принадлежала самой В. Телия, но несколько раз приглашались сторонние специалисты. Среди них выделялась Элеонора Вольская, которую все звали просто Ляля. Это был большой профессионал. Достаточно сказать, что даже сейчас, будучи уже далеко не первой молодости, она неплохо зарабатывает музыкальными уроками, находясь на ПМЖ в Германии.

Музыкальное сопровождение.

На первых порах за роялем сидела Л.А. Покровская. Затем она переехала работать в Ленинградское Отделение. Некоторое время ее замещала Л.И. Лухт, но подлинным счастьем для всех нас было появление на месте тапера «варяга» из Института русского языка Бориса Шварцкопфа. Его темперамент, остроумие и самоотверженность пришлись как нельзя кстати.

Реквизит.

Костюмы и прочие детали реквизита (как правило, бесхитростного) конструировались по преимуществу самими участниками. Но были и свои признанные специалисты – Е. Иванова (впоследствии Василевич), Н. Колесник, М. Журинская. Особенно удачно костюмерный цех работал в тех случаях, когда требовалось придать актеру-мужчине женский образ. Здесь наблюдался неизменный творческий подъем, и фантазия била ключом.

Репетиции.

О репетициях следовало бы писать отдельную книгу. Дело в том, что большая часть того наслаждения, из-за которого, собственно, мы и затевали всю кутерьму капустника, приходилась на этап репетиции. Это был своего рода клуб, в который приходили не только участники спектакля, но и сочувствующие. Это было Общение, Единение, отдых, полет мыслей необыкновенных; масса мелких творческих открытий, зачастую забываемых уже к следующей репетиции. И все в одном флаконе.

Гастроли.

Да, слава о наших капустниках была столь громкой, что время от времени коллеги из Института русского языка приглашали нас к себе повторять спектакли, а один из капустников был повторен дважды – еще и в Издательстве «Энциклопедия».

Итак, я представляю материалы капустников. Они следуют в строго хронологическом порядке. От первых капустников осталось 2 – 3 песни и самые смутные воспоминания об участниках и сюжете. Зато для последних есть полные тексты, но и тут за давностью лет мы даже коллективными усилиями не смогли вспомнить фамилии некоторых участников, и я вынужден был в графе «фамилия» ставить прочерк.

Последний капустник готовился в самый разгар перестройки (1986 г.). Он так и не был доведен до конца, но остался в виде фрагментов и наметок. Именно в таком виде, собственно, и поступал материал в руки коллектива, а конфетка получалась в ходе репетиций. Кроме капустников, авторы баловались и в жанре «куплеты к случаю», и я думаю, будет кстати воспроизвести и их. Это тоже История. Лично от себя прилагаю несколько миниатюр на лингвистические темы, собранных мною в юности. Тогда они казались остроумными. В конце книги помещен именной указатель, по которому можно судить о цитируемости лингвистов в наших капустных текстах. Ну, и в заключение несколько фотографий из личных коллекции.

НЕДОРОСЛЬ (1970 г.)

Капустник был рекордным по числу участников. Многих удалось уговорить выйти на сцену один-единственный раз в жизни (например, тогдашний ученый секретарь, ныне покойный Саша Шахнарович, сыгравший Цыфиркина, или Саша Балаян, рискнувший спеть собственную песню, в которой упоминалось имя его наставника Э.Л. Макаева и прямой реверанс перед членами Ученого Совета, где ему предстояло защищаться). По сюжету Митрофанушка (А. Насилевич) бродил по секторам, выбирая научное направление по вкусу, причем во всех случаях легко было вычислить пародируемый сектор – они были вполне реальны. Кстати, именно здесь единственный раз в истории на сцену вышел наш неизменный автор, а ныне директор Института В.А. Виноградов. Он представлял памятник и на протяжении всего спектакля неподвижно стоял, держа на груди плакат «КИРИЛЛ». По ходу спектакля в сцене, где Ю. Сорокин (сектор поскониной лингвистики) выпивал настоящую рюмку водку, закусывая огурчиком, памятник смачно крякал, и проделывал то же. В конце же спектакля он поворачивался к зрителям спиной, на которой было прикреплено «МЕФОДИЙ».

Выходная песня:

 
Морозным вечером, вечером, вечером,
когда лингвистам, скажем прямо, делать нечего.
Мы собралися за столом
поговорить о том, о сем.
И вдруг решили: дай капустник заведем.
Пора нам на сцену.
Мы монографию, графию сменим на канкан.
Соссюру на смену
Идет-грядет бессмертный Митрофан.
Берем Фонвизина, визина, визина.
И трансформируем евойные коллизии.
Берем мы также Щедрина: сатира нам всегда нужна,
хотя – увы! – небезопасная она.
Пора нам на сцену,
Одна лишь классика, классика,
вроде примитив.
Внесет перемены
не по годам ретивый коллектив.
Языкознание, знание, знание
пока для нас не потеряло обаяние.
И потому-то в наш сюжет введен герой-языковед,
и шлет он нам горячий пламенный привет.
Пора нам на сцену,
Мы монографию, графию сменим на канкан
Соссюру на смену
идет-грядет бессмертный Митрофан.
 

Песня:

 
На днях экзамены,
а стены камены
у Академии де Сьянс наук!
Учу грамматику и глоссематику,
Теперь без Ельмслева
Мне как без рук.
Дверь прилагательна –
не обязательно.
Гони параметры –
сказал Мельчук.
Стратификации и трансформации –
эх, в Академии де Сьянс наук.
Мне бы попроще как
достать извозщика,
чтоб вез в лингвистику
без лишних мук.
Чтоб без тагметики
влезть в академики,
эх, Академии де Сьянс наук.
 

Гимн людоедов-экзаменаторов:

 
Поставляют нам филфаки
необученную шваль.
И она к нам прет во фраке,
элегантна как рояль.
Через тумбу-тумбу раз,
через тумбу-тумбу два.
И она к нам прет во фраке,
элегантна как рояль.
Восседая за столами,
мы с нее сбиваем спесь.
Спросим, что не знаем сами,
не ответишь – так не лезь.
Через тумбу-тумбу раз,
через тумбу-тумбу два.
Спросим, что не знаем сами,
не ответишь так не лезь.
Мы, как верные собаки,
стережем науки даль.
Трепещи, пижон во фраке,
элегантный, как рояль.
Через тумбу-тумбу раз,
через тумбу-тумбу два.
Трепещи, пижон во фраке,
элегантный, как рояль
 

Песня о традициях («Плавно Амур…»):