Текст книги "…В борьбе за советскую лингвистику: Очерк – Антология"

Автор книги: Владимир Базылев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

Актуальные проблемы российского языкознания: 1992 – 1996 гг.

(печатается с сокращениями по изданию: Актуальные проблемы российского языкознания: 1992 – 1996 гг. К XVI Международному конгрессу лингвистов. Париж, июль 20 – 25, 1997 г. / Под ред. Ф.М. Березина. М.: ИНИОН РАН, 1997. 86 с.).

20 – 25 июля 1997 г. в Париже состоится очередной XVI Международный конгресс лингвистов, организованный Парижским лингвистическим обществом под эгидой Международного лингвистического комитета.

Если XV Международный конгресс лингвистов (Канада, г. Квебек, 9 – 14 августа 1992 г.) был посвящен единой теме – «Выживание языков, находящихся под угрозой исчезновения», – то на пленарных и секционных заседаниях очередного конгресса лингвистов будут заслушиваться доклады по самой разнообразной тематике, в целом традиционной для сообщества лингвистов. Это: 1) история языкознания; 2) философия языка; 3) типология и инварианты; 4) языковая политика в современном мире; 5) диалектология и социолингвистика; 6) психолингвистика и нейролингвистика; 7) усвоение языка и обучение; 8) фонетика и фонология; 9) морфология; 10) синтаксис; 11) генеративная грамматика и формальные типы синтаксиса; 12) семантика; 13) лексикология; 14) пиджины и креольские языки; 15) историческое языкознание; 16) прагматика и лингвистика текста; 17) реконструкция и этимология; 18) компьютерная лингвистика и смежные науки; 19) языки жестов; 20) границы и взаимодействие различных областей языкознания; 21) исчезающие языки.

На секционных заседаниях будут заслушаны доклады, в основе которых лежит проблематика, интенсивно разрабатываемая и российскими языковедами.

В предлагаемом вниманию читателя сборнике обзоров, написанных сотрудниками Института научной информации по общественным наукам РАН, Института языкознания РАН, Московского государственного лингвистического университета, Московского государственного университета им. М.В. Ломоносова и ряда других научных и высших учебных заведений Москвы, анализируются труды российских лингвистов за 1992 – 1996 гг. Сборник не претендует на полное описание всех работ, вышедших в России за указанный период.

В отличие от предыдущих сборников обзоров, подготовленных к XIII Международному конгрессу лингвистов (Токио, 1982), XIV Международному конгрессу лингвистов (Берлин, 1987) и XV Международному конгрессу лингвистов (Квебек, 1992), в которых давался обзор работ советских лингвистов по тематическому принципу, в настоящем сборнике представлены обзоры и по конкретным филологиям. Обзоры по тематическому принципу представлены в разделе I.

В обзоре по истории языкознания в центре внимания находится изучение отдельных периодов в истории отечественного языкознания, а также выяснение роли той или иной личности в развитии языкознания. Возможность доступа к закрытым ранее архивным и иным материалам позволила полнее представить историю языкознания советского периода, особенно в 30-е годы. Появились исследования с анализом научной деятельности русских ученых, находившихся в эмиграции, о которых ранее нельзя было писать. Лингвистическое наследие русских ученых зарубежья привлекает все большее внимание историков отечественного языкознания.

В исследованиях по общему языкознанию рассматривается целый ряд направлений, разрабатываемых в основных языковедческих центрах России, а также на лингвистических кафедрах вузов. Это, прежде всего, когнитивный и коммуникативный подход к изучению языковых явлений. Дается обзор работ, посвященных связям лингвистики и философии, роли человеческого фактора в языке, языковой картины мира в жизнедеятельности человека и в теории человека.

В обзоре работ по индоевропейскому языкознанию внимание уделяется как общим вопросам сравнительно-исторического языкознания, так и диахроническому изучению отдельных уровней языка, изучению лексического фонда отдельных индоевропейских языков. В этой области языкознания в рассматриваемый период наблюдалась тенденция к осмыслению накопленных предшествующими поколениями лингвистов фактов и к построению новых моделей реконструкции различных уровней индоевропейскою праязыка.

За истекший период достаточно интенсивно развивалось и прикладное языкознание, понимаемое как приложение лингвистических теорий к решению практических задач информационного поиска, машинного перевода, терминологии, лингводидактики – с получением новых результатов, имеющих не только практическое, но и теоретическое значение. В обзоре по данной области рассматриваются работы по машинному переводу, системам искусственного интеллекта и распознавания речи, терминоведению и логическому анализу естественного языка.

Состояние современной фонетики и фонологии отмечено смещением исследовательских интересов в сторону изучения единиц сегментного и супрасегментного языковых уровней.

В исследованиях, проведенных в области морфологии за последние пять лет, выделяются такие крупные направления, как теоретические исследования по словообразованию и морфологии, типологические исследования по этим разделам, прикладные аспекты морфологических исследований. В последнее время для отечественной морфологии характерен устойчивый интерес к исследованиям по аспектологии русского глагола, различным способам словообразования, разработке морфологических процессов и автоматизации морфологических исследований.

Проблематика, относящаяся к синтаксису, за последние пять лет характеризуется стремлением преодолеть разрозненность синтаксических теорий, рассматривать синтаксические явления в их подчиненности законам общения (здесь синтаксическая проблематика смыкается с проблематикой семантики и прагмалингвистики). Все это привело к доминированию в синтаксических исследованиях функционального подхода. В рамках функционального подхода становится возможным рассмотрение с единых позиций синтаксических объектов разной величины и разной степени грамматикализованности.

В обзоре по лексикологии, фразеологии и терминологии нашли отражение работы, в которых внимание исследователей концентрируется на круге вопросов, связанных с принципами функционирования номинативных единиц языка. Кроме того, дается обзор работ по системности лексики, своеобразию семантики фразеологических единиц, терминологии.

В разделе II сборника представлены обзоры по частным филологиям.

Московско-тартуская семиотическая школа. История. Воспоминания. Размышления

(печатается по изданию: Московско-тартуская семиотическая школа. История. Воспоминания. Размышления / Сост. и ред. С.Ю. Неклюдова. М.: Школа «Языки русской культуры», 1998. С. 7 – 8).

В августе 1964 г. человек тридцать ученых из Москвы и Тарту, прежде всего – лингвистов и литературоведов (преимущественно молодых), по инициативе Ю.М. Лотмана собрались на спортивной базе Тартуского государственного университета Кяэрику для обсуждения некоторых теоретико-методологических проблем гуманитарной науки. Их объединяла общность научных убеждений и идеологических ценностей, стремление к обретению единых операционалистических приемов и категориального аппарата. Эта десятидневная встреча получила название Летней школы по вторичным моделирующим системам.

Данное событие имело свою предысторию – как ближайшую, так и более отдаленную. Однако, если устанавливать хронологические рамки того явления в отечественной интеллектуальной жизни, которое впоследствии получило название Московско-Тартуской (или Тартуско-Московской) школы, временем его возникновения уместно считать именно август 64-го. К этому следует добавить, что кроме тартуских и московских ученых, постоянными участниками Летних школ (и шире – Московско-Тартуской школы вообще) были исследователи из Ленинграда, Риги и других городов.

Основными центрами структурно-семиотических исследований в СССР на протяжении всего периода существования данного направления были Сектор структурной типологии славянских языков Института славяноведения (позднее – Отдел типологии славянских и балканских языков Института славяноведения и балканистики) АН СССР в Москве и Кафедра русской литературы Тартуского государственного университета в Эстонии, причем научная деятельность обоих центров далеко не исчерпывается интересующей нас тематикой.

В течение десяти лет было проведено пять Летних школ – в 1964, 1966, 1968, 1970, 1974 гг. (последняя официально называлась Всесоюзным симпозиумом по вторичным моделирующим системам). Правда, вне этого временного периода состоялась еще одна Школа (1986 г.), но она относилась уже к другой эпохе, имела иной идеологический и научный контекст. Вероятно, для постоянных участников она осталась чем-то вроде юбилейной «встречи ветеранов» и одновременно прощанием с прошлым; показательно, что в своих последующих статьях и эссе, посвященных данной теме, они о ней почти не вспоминают.

С 1964 г. в рамках Ученых записок ТГУ издавались «Труды по знаковым системам», которые можно считать печатным органом Московско-Тартуской школы. Всего выпущено 25 томов этой серии (последний – в 1992 г.); публиковались и сопутствовавшие конференциям сборники материалов.

Описанное событие имело и далеко идущие последствия. Пожалуй, в советской гуманитаристике второй половины века не было ничего, сравнимого с Московско-Тартуской школой – если говорить о впечатлении, произведенном ею на научную жизнь. Речь, конечно, прежде всего, идет об отечественной традиции, причем подобный интерес распространялся далеко за пределы обеих столиц, подчас достигая, несмотря на мизерные тиражи, и весьма отдаленных провинций. Можно предположить, что сформулированный в рамках школы структурно-семиотический подход к гуманитарному знанию во многом определил направленность и характер нашего научного развития последующих десятилетий.

Однако труды Московско-Тартуской школы привлекли к себе внимание и зарубежной науки, получив некоторый международный резонанс. Десятки ее работ были переведены на английский, французский, немецкий, итальянский, испанский и другие языки; о Московско-Тартуской школе написано множество трудов, хотя, конечно, масштаб ее реального влияния на гуманитарные дисциплины в Европе и Америке не надо преувеличивать.

В 1989 г. в «Венском славистическом альманахе» вышла статья Б.М. Гаспарова «Тартуская школа 1960-х годов как семиотический феномен». Предложенная интерпретация вызвала острое несогласие его бывших коллег по Московско-Тартуской школе, что повлекло за собой со стороны участников Летних школ целую серию полемических статей – «ответов» и просто воспоминаний.

Можно сказать, что научное направление, завершившись и оглядев себя с позиции уже достаточного временного отдаления, вступило в период авторефлексии. Однако можно также предположить, что к настоящему времени и эта фаза развития миновала. Московско-Тартуская школа должна занять свое место в истории отечественной науки в качестве одного из ее эпизодов, о котором судить будут объективно и бесстрастно – как о факте все более и более отдаляющегося прошлого.

Это, конечно, не значит, что наследие школы остается во вчерашнем дне, полностью утрачивая актуальность. Просто используемые ею (и в значительной степени разработанные в ее рамках) структурно-семиотические парадигмы и аналитические приемы (во всяком случае те, которые доказали свою эффективность) перестают осознаваться как специфические лишь для узкого круга исследователей Московско-Тартуской школы и активно отторгаться научными кругами, не разделяющими ее идеологии. Практически они становятся неопознаваемым по принадлежности «общим достоянием», входят в плотно утрамбованную почву гуманитарного знания, поверх которой (и отчасти из материала которой) формируется следующий слой. По времени это почти совпадает с появлением в мировой науке пост-структуралистских концепций, принимаемых, хотя и в разной степени, многими участниками Летних школ.

Брейдо Е.М.
Между старым и неновым

(печатается по изданию: Московский лингвистический альманах. 1996. Вып. 1. С. 229).

1. Я не вижу стагнации в современной лингвистике (один из тезисов Н.В. Перцова). Скорее, некоторая внутренняя готовность к смене парадигмы. Накопилось достаточно много проблем, которые не решаются в рамках наиболее популярных в московской лингвистике теорий (Ю.Д. Апресяна, А. Вежбицкой, И.А. Мельчука), а новые концепции, по-видимому, еще не вполне вызрели.

2. Я вижу два основных симптома: а) отсутствие новых больших задач (скажем, в последнее десятилетие); б) невозможность полноценного решения большинства прикладных задач в рамках только лингвистики. Это в большой степени осознается лингвистами, но, как кажется, пока не вполне понятно коллегам из сопредельных областей знания (специалистам в области computer science, психологам, литературоведам, социологам, историкам). Вместе с тем, последнее так же относится к лингвистике, как и к этим наукам.

3. Поскольку лингвистика, единственная из гуманитарных наук, имеет достаточно строгий, хорошо разработанный аппарат, новые объединения гуманитарных наук будут плодотворны на лингвистической базе, но, вместе с тем, вряд ли будут собственно лингвистикой в сегодняшнем понимании.

4. Возражая Н.В. Перцову, хочу заметить, что ориентация лингвистики преимущественно на математику вряд ли плодотворна, поскольку математика вполне уникальна по способу познания, она исходно чисто теоретическая наука, а лингвистика может быть обычной экспериментальной и теоретической естественно-научной дисциплиной.

5. С другой стороны, хочется провести границу между научным и инженерным подходом. То, что связано с computer science, не наука, а инженерия, и от этого вовсе не становится хуже. В прикладной лингвистике неизбежно образуются инженерные области, тесно связанные с программированием и другими областями знания компьютерного цикла. (Это кажется гораздо более естественным, чем математизация.)

В заключение хочется сказать, что для появления новых объединяющих концепций необходимы новые задачи и новая генерация исследователей, способных преодолеть старые теоретические подходы.

Хапаева Д.Р.
Каникулы языка

(печатается с сокращениями по изданию: Хапаева Д.Р. Герцоги Республики в эпоху переводов. М.: Новое литературное обозрение, 2005. С. 101 – 135).

Ожидание нового, обращение в поиске новых идей к западной интеллектуальной традиции является неотъемлемой чертой русской культуры, преодолеть которую в полной мере не смогли ни цензура, ни КГБ. …После падения «железного занавеса» интеллигенция привычно потянулась к западу, который должен был избавить от гнетущего чувства неуверенности в правильности интерпретаций и в используемых методах, помочь освоить самые современные направления. В западной традиции российские интеллектуалы искали выход из нелепостей когнитивного хаоса, возникшего на руинах коммунистического режима.

В первые годы перестройки российская интеллигенция имела довольно смутное представление о том, что ждало ее по ту сторону государственной границы.

«При раскрытии границ обнаружилось, что существует целый мир с его достижениями или просчетами – неважно, другие интеллектуальные традиции, в которых развитие все это время шло полным ходом. Поэтому встала задача усвоить все это многообразие и осознать, что реально происходило в гуманитарной сфере»

– так вспоминает об этом времени Ирина Прохорова, создатель и главный редактор журнала «Новое литературное обозрение».

В результате первого прорыва переводов начала 90-х годов зарубежная наука поразила многоликостью и многообразием, которое сочли залогом неисчерпаемого богатства. Поначалу не возникло особых сомнений в том, что по мере полноценного и всестороннего ознакомления с западной традицией неупорядоченная пестрота сложится в стройную картину <…>.

Российские ученые в какой-то момент оказались подавленными изобилием западных текстов на русском языке, которые властно повлияли на реалии местной интеллектуальной жизни. Многообразие новых текстов продолжает вызывать ощущение растерянности у российского читателя и по сей день, пусть и не столь сильное, как в начале 90-х годов <…>.

«СССР выключил себя из пестрого потока западной науки на несколько десятилетий, с середины 1930-х до середины 1980-х гг. Перепрыгивание через несколько ступенек вряд ли возможно. Мы единовременно получили продукт, который другие страны и научные школы вырабатывали и получали постепенно. <…> Мы одновременно читаем и воспринимаем Витгенштейна, Фуко, Умберто Эко, и все это идет в одном наборе, как будто бы это одновременные вещи»

– так характеризует эту ситуацию фольклорист, зам. директора Института высших гуманитарных исследований РГГУ СЮ. Неклюдов.

На умственном горизонте потрясенного читателя одновременно возникли не только Фуко и Эко, но и Гуссерль и Деррида, Мерло-Понти и Делез, Зиммель и Лакан, Хайдеггер и Левинас… Их «новизна» – ибо все они в известном смысле были восприняты и продолжают восприниматься как новинки – помешала поверить в их принадлежность разным эпохам и традициям. Стремление как можно быстрее включить новые тексты в свой интеллектуальный багаж оставляло российской интеллигенции мало времени для того, чтобы ощутить зависимость этих текстов от какого-либо другого культурного контекста, кроме постперестроечной России. Переводы лишили правдоподобия и без того слабо укорененную в отечественной традиции историю идей и грубо нарушили представления о преемственности и взаимосвязях между школами и направлениями <…>

Произошло «отбрасывание назад», по словам А.Л. Зорина, литературоведа, в момент интервью – профессора РГГУ. Западный вчерашний день приходит в российское завтра, что угнетающе действует на российских интеллектуалов. Запаздывание, с которым в Россию приходят уже устаревшие, с их точки зрения, течения мысли, превращает отставание в структурную особенность интеллектуального развития страны, с одной стороны, и в источник конфликтов и отсутствия взаимопонимания внутри интеллектуальной среды – с другой.

«Сюда (если говорить не об отдельных выскочках, а о рядовых научных сотрудниках) все доходит с колоссальным опозданием. Но, что не менее прискорбно, непременно доходит. Вся последовательность, которая там была, она тоже здесь непременно воспроизводится. <…> Эти волны доходят тогда, когда человек, который читает на оригинальных языках, уже читает о другом, а они тут-то и докатываются. И реакция на них как на архаику вызывает возмущение»,

– говорит А.М. Эткинд, историк идей и литературовед, в момент интервью – профессор Европейского университета в Петербурге. Конечно, за такой оценкой угадывается желание переложить на переводы ответственность за глубокие проблемы, разрывающие академическое пространство России.

Приведем пока для примера лишь одну из них. По словам моих собеседников, к середине 90-х годов благодаря активной деятельности издательств, переводчиков и интеллектуалов, а также в результате установления контактов с западными академическими центрами, в России с угрожающей быстротой стали множиться «великие западные ученые». (Возможность просто и быстро стать великим, хотя бы в этой далекой стране, сделала весьма соблазнительной для многих западных коллег перспективу перевода на русский язык, что, в свою очередь, способствовало эскалации переводов.) Но постепенно ситуация, когда у каждого русского интеллектуала оказался свой собственный кумир, зачастую неизвестный даже ближайшим коллегам, перестала выглядеть признаком хорошей осведомленности и стала вызывать чувство неуверенности и беспокойства, зазвучала тревожным сигналом исчезновения (иногда даже в рамках узкой профессиональной среды) конвенции величия и границ профессионального поля.

Но главная причина недовольства коренится, конечно, в другом. Долго теплилась надежда на то, что интеллектуальный хаос сложится в упорядоченную систему знаний, утолив теоретический голод и успокоив сомнения. Но ожидания российских интеллектуалов были жестоко обмануты. Когда западные чудеса явились взору тех, кто, сбросив бремя марксизма, отрешившись от советских и антисоветских догм, готов был стать под знамена новых учений, обнаружилось, что сама западная мысль переживает глубокий кризис. Более того, «Запад» распался на ряд несоотносимых между собой провинциальных мирков, не поддающихся привычному упорядочиванию в несколько ведущих школ или парадигм… Интеллектуальный голод, так же как и ощущение провинциальности, культурной отсталости и растерянности, остался неудовлетворенным, а надежда на то, что все проблемы удастся решить благодаря интеграции в западное интеллектуальное пространство, стала казаться все более призрачной <…>.

Путь к обнаружению печальной истины об интеллектуальном кризисе на Западе пролегал через потрясения от двух других кризисов, разразившихся практически одновременно: распада марксизма и распада советского структурализма.

«В России кризис больших нарративов произошел даже более радикально, чем на Западе. У нас-то вообще строй изменился, у нас всего-то и была одна парадигма, и вдруг все грохнулось… Произошли сдвиги в самых основах жизни… Не будем забывать, что на этих больших нарративах жило и живет огромное количество людей, огромное сообщество, и когда все это обрушивается, происходит некоторый ступор. В России не просто великие повествования исчезли, а институты закрылись, и люди оказались невостребованными»,

– говорит И.Д. Прохорова <…>.

Не следует забывать и о том, что опьянение свободой от марксистской догмы на время сделало нелепой всякую мысль о кризисе. Лишь постепенно обнаружилось, что распад марксизма оставил пустоту, «вакуум», как иногда выражаются мои собеседники. Тогда же стало очевидно, что публикации «написанного в стол» за годы репрессивного режима не откроют новой страницы в развитии отечественной мысли.

«Наша научная интеллектуальная элита оказалась неприспособленной к плюралистической ситуации. Она жила в искусственных советских условиях… Падение марксизма обнаружило вакуум, а ведь все время приходят студенты и нужно множество задач решать одновременно»,

– размышляет С.Ю. Неклюдов.

«Советская власть поддерживала единую среду противостояния. И всякий человек, который ее не любил так же, как ты, был тебе интересен. Он становился твоим важным референтом. <…> Тогда было несколько крупных, интеллектуально значимых проектов: „Наука вместо идеологии“: вы нам – идеологию, а мы вам – науку, и „Выживание культуры в тоталитарном обществе“. Это были два очень сильных проекта, в которых хотели участвовать тысячи людей. Если бы кто-то сейчас создал такой же проект, у него появилась бы своя имманентная логика. Но я его не вижу кругом себя»

– так передает этот дух времени А.Л. Зорин, подчеркивая структурообразующее значение марксизма для поколения тех, чья молодость пришлась на последние годы господства советского марксизма. Отношение к советской власти продолжает и сегодня играть огромную роль для понимания происходящего в российской интеллектуальной среде в значительной степени потому, что привычка рассматривать все сквозь призму «советской власти» не исчезла после падения коммунизма. Сегодня по-прежнему, как и много лет назад, «гуманитарный дискурс охвачен стычками с тоталитаризмом».

«У меня и у моих сверстников все вытекало из советской власти. Все – вкусы, пристрастия, интересы и сексуальные неврозы – это был фактор, подавляющий все остальные. У современных молодых людей ничего этого нет, они гораздо свободней по сравнению с нами. У них более чистое интеллектуальное отношение, а не экзистенциональное, как у нас»,

– продолжает А.Л. Зорин.

Кризис распада советской системы достаточно точно совпал по времени с кризисом отечественного структурализма, представлявшего собой главную интеллектуальную альтернативу засилью истмата с диаматом. По воспоминаниям молодых тартусцев или участников родственных движений (таких, например, как Тыняновские чтения), научная исчерпанность школы, которая ясно чувствовалась в конце 80-х годов, привела к отказу от ее методов в начале 90-х.

«Уже на „Тыняновских чтениях“ конца 1980-х годов чувствовалась исчерпанность парадигмы. Возникал контраст между идейным богатством первых конференций и этими заседаниями, где все сводилось к чисто традиционному литературоведению. Когда начинался журнал „НЛО“, было ощущение полной исчерпанности того, что позволяло работать в позднесоветский период»,

– считает С.Л. Козлов, филолог из РГГУ, много лет проработавший редактором журнала «НЛО».

По сути, критика Московско-тартуской школы мало отличалась от критики, адресованной несколько раньше функционалистским парадигмам, в частности, структурализму. Подчинение многообразия жизни редукционистской схеме, разрыв между эмпирическими исследованиями и обобщениями, создание «эзотерического дискурса» – так можно резюмировать смысл этой критики.

К середине 90-х годов. Московско-тартуская школа, в советские времена символизировавшая и последнее слово науки, и, главное, оппозиционное марксизму научное течение, начала восприниматься даже ее молодыми выпускниками как консервативное, охранительное направление.

«С Московско-тартуской школой сейчас не происходит ничего, потому что эпоха ее существования завершилась. Это был культурный феномен, который существовал в определенный исторический период. Конечно, в Тарту продолжают работать замечательные филологи, ученики Лотмана. Они вряд ли согласятся, что школа умерла. Выходят „Труды по знаковым системам“, „Труды по русской филологии“. Но она больше не является культурным феноменом, каким она была в 1960 – 1970-е гг. Ее кризис был вызван тем, что изменились социокультурные условия. Школа выросла в условиях советской действительности. <…> И когда этот контекст распался, эта школа превратилась из авангарда в нечто, противостоящее новомодным течениям»,

– рассказывает филолог, выпускник Тарту, редактор журнала «Критическая масса» Г.А. Морев.

Но если тартуская семиотика перестала всерьез рассматриваться как актуальный научный метод (за исключением сильно поредевшей горстки подвижников), то кризис концепции личности, или, точнее, особого типа социального контракта между интеллигенцией и обществом, сложившегося в московско-тартуской школе и распространившегося далеко за ее пределами, продолжает болезненно переживаться. Кризис отечественного структурализма повлек за собой не просто разочарование в научной доктрине: он поставил под сомнение тот идеал личности, который символизировала собой московско-тартуская школа и который долгие годы был важной ценностью для советской интеллигенции (независимо от отношения – иногда весьма критического – к московско-тартуской школе как к научному проекту). Действительно, для многих представителей интеллигенции связь с Московско-тартуской школой, которая особенно сильно ощущалась в 70 – 80-е годы, основывалась скорее на близости к воплощенному в ней культурно-антропологическому идеалу, нежели на приверженности структурализму. Именно кризис этого культурного феномена обозначил конец структуралистской парадигмы в России, хотя первые признаки разочарования в семиотическом учении стали проявляться гораздо раньше <…>.

«Констатации кризиса русской филологии стали настолько привычными, что сами по себе мало у кого вызывают возражения»

– этими словами А.М. Эткинда можно резюмировать сказанное…

«Сейчас все затихло, все остались при своем, все маргинализируется, хотя научная жизнь кажется налаженной – функционируют кафедры, выходят сборники, но это совершенно потеряло тот ореол культурной значимости, который оно имело в советские годы. <…> Филология приобрела свой нормальный статус академической дисциплины. Факультеты полны студентов, просто это явление перестало выходить за рамки… нормального функционирования науки»

– так оценивает ситуацию Г.А. Морев <…>.

На вопрос: что нового происходит, произошло или происходило за последние несколько лет? – мои российские собеседники отвечали: «Ничего»…. Российские коллеги без всякого смущения называют «отсутствие жажды нового» главной особенностью интеллектуальной ситуации в России – новых идей не возникает потому, что в интеллектуальном сообществе никто не готов к их появлению и строго говоря, никто больше ими не интересуется. Паралич воли к новому – так определяют коллеги главную проблему «интеллектуального сообщества» <…>.

Современный интеллектуальный застой резко контрастирует с «годами застоя», когда в Москве, Питере, Тарту, по воспоминаниям моих собеседников, жизнь била ключом, рождались новые идеи, имена и открытия… И их жадно желала и ждала эпоха.

«Сейчас в Москве господствует состояние научной растерянности, когда вроде бы есть все возможности… В РГГУ есть семинар во главе с Мелетинским, туда входят ряд больших ученых – Топоров, Гаспаров, Баткин, Кнабе, с молодежью там сложнее… Там временами происходят дискуссии. Но ничего экстраординарного, чтобы опубликовали и потом говорили – такого нет. Я не думаю, что здесь научная мысль бьет ключом. Скорее, она прохладна»,

– отмечает А.Я. Гуревич.

Ключевым словом, с помощью которого большинство коллег пытаются объяснить, почему не появляется новых течений и сопровождающих их горячих дискуссий, является «фрагментация». Фрагментация предстает как главная причина всех бед и напастей, поразивших российский академический мир.

«– Какие существуют новые интересные направления, какие новые дебаты происходят сегодня в Москве?

– Я боюсь, что ничего не происходит. Потому что нет сообщества, которое могло бы породить соответствующую проблематику. Я это объясняю фрагментацией, которая наступила в 1990-е годы».

– оценивает ситуацию С.Л. Козлов.

Господствующее представление о распаде среды приобретает свой подлинный смысл и истинную значимость в тот момент, когда к предложенному списку из штук двадцати семинаров, научных обществ и журналов, ваш собеседник добавит от себя еще парочку новых имен и названий, и это отнюдь не поколеблет его решительной оценки происходящего:

«Нет, действительно, ничего нового и интересного не происходит».

Для примера процитирую вот такой весьма типичный пассаж из интервью.

«– Позвольте, как же вы говорите, что ничего не происходит? Я с ходу назову вам несколько семинаров, каждый из которых собирает по 30 – 50 человек…

– В терминах Куна происходит нормальная наука, то есть решение чисто конкретных задач в рамках существующих правил игры и образцов. Я мало участвую в этой семинарской жизни. Я сужу по печатной продукции, и обсуждений, событий там очень мало»,

– говорит С.Л. Козлов. Изобилие «форм научной жизни» рассматривается моими собеседниками не как показатель процветания академической жизни, но скорее оценивается негативно, потому что как раз и означает фрагментацию.