Текст книги "Найти и обезвредить"

Автор книги: Владимир Понизовский

Соавторы: Виктор Лебедев,Григорий Василенко,Павел Иншаков,Валентин Михайлов,Александр Дергачев,М. Трофимов,Алексей Бесчастнов,Б. Шамша,Василий Александров,Владимир Андрющенко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 32 страниц)

Совсем уж припозднилось. Слышим, где-то в центре пальба затеялась. Потом враз стихла. Одни собаки надрываются, угомониться не могут.

Вдруг вроде кто-то осторожненько так царапнул ногтями по двери. Потом еще, чуток погромче. Отворили, видим – Герман. Еле держится на ногах. Голова – рана сплошная. Вся макушка разворочена. Глядеть – и то жутко. Лицо, плащ – все в крови. Перешагнул порог и сразу: «Все-таки запродал меня этот гад!»

Гуртом раздели, обмыли мы его. Голову перевязали. Слаб был до крайности. К утру, однако, получшало ему. Поднялся, говорит: «Уходить надо нам». И ушли еще до свету вдвоем с Лизой. А брат остался. Ноги у него никудышные были. Распухли, словно колоды…

Упустив Германа, комендант и Плоский решили отыграться на других. В один день они арестовали почти тридцать человек. В их числе – одну из самых активных подпольщиц учительницу Екатерину Ивановну Гришко. Ее сын Аркадий на этот раз избежал ареста. Но позже и он был схвачен, когда принес матери передачу.

Всех арестованных под усиленным конвоем на подводах отправили в Староминскую, где находилась гестаповская тюрьма. На одной из подвод бок о бок с теми, кого он выдал заодно с Германом, трясся теперь уже бывший помощник районного атамана Шумский. Расчетливому бухгалтеру будущее не сулило ничего хорошего. Его обвиняли в том, что он умышленно помог скрыться опасному партизану.

Все дальше на юго-восток пробирались Герман и Вишнякова. Еще несколько дней пути, и тогда можно было бы связываться с каким-либо партизанским соединением. Но за станицей Ольгинской фашисты напали на их след. Партизанские разведчики отстреливались до последнего патрона. Вишнякова попала в лапы врага тяжело раненной. Перед смертью на ее долю выпали страшные страдания: ее пытали безжалостно, изуверски.

Германа убивать не спешили. Его привезли в Староминскую. В гестапо состоялась его последняя встреча с Шумским. Точнее, это была очная ставка.

– Знай, что к стенке тебя поставят, – пообещал ему Герман.

На допросах он больше не проронил ни слова. Его живое тело прижигали каленым железом, резали ножами, рвали щипцами. Герман молчал. Что придавало ему силы? О чем он думал, когда висел, распятый на дыбе? О своем партизанском отряде, о судьбах товарищей? Или же о семье, о жене и детях? О том, удалось ли им эвакуироваться?

К тому времени уже почти половины бойцов их отряда не было в живых. Многим выпало умереть на виселице. Жена с ребятишками (спасибо, помогли люди) прорвалась на не занятую врагом территорию. Но какой горькой ценой! Испуганная бомбежкой, оглохла их годовалая малышка дочь. Девочка так и не научилась говорить. Наверное, хорошо, что этого не узнал Герман. И так ему было очень тяжело сознавать, что сыну и дочери расти без отца.

Анатолия Афанасьевича, Екатерину Ивановну Гришко и ее сына замучили в гестаповском застенке. Они не дожили до прихода Красной Армии, до освобождения родной земли всего двух недель.

Герман оказался провидцем. Шумский не ушел от расплаты. Его разоблачили. Пришлось держать ответ за все преступления и Плоскому. Военный трибунал приговорил обоих предателей к расстрелу. В 1944 году приговор был приведен в исполнение.

* * *

Есть в старощербиновском парке братская могила со скромным обелиском. На лицевой стороне обелиска среди других фамилий стоит и это имя: Герман А. А. Ну а те, чьи фамилии застыли буквенной бронзой рядом? Разве не достойны они, чтобы тоже воскреснуть на страницах книг? Но то будут уже другие рассказы. А этот подошел к концу.

И тридцати лет не прожил Герман. Он не успел даже привыкнуть к звучанию своего имени рядом с отчеством. Но своими делами, несломленным мужеством кубанский чекист коммунист Анатолий Афанасьевич Герман завоевал почетное право – право учить других, как нужно жить.

Б. Владимиров
ВЫЗОВ

В ту октябрьскую темную ночь сорок второго года ему оставалось ориентироваться только по звукам погони. Уходя от нее, он брел, не разбирая дороги, напрямую через плавни, не зная, куда он движется и что его ждет впереди. Надо только, чтобы собачий лай был сзади… Когда лай пропадал, он, боясь заснуть на ходу или потерять сознание от голода, охлаждал лицо студеной болотной жижей, выжимал из нее на одеревеневший язык капли влаги.

Когда он наступил на что-то очень мягкое и зыбкое, мелькнула мысль, что угораздило в трясину. В прорвавшемся на секунду лунном свете блеснули железные пуговицы и белые кости. Одной ногой человек стоял на раздувшемся трупе фашиста… И тут же он увидел планшет – там могло находиться что-то полезное… Позже он не раз думал о том, что карты или приказы, если они там и лежали, наверное, устарели, ведь немцы наступали здесь летом. Да и кому их было сейчас передавать… Но в тот момент он, повинуясь чувству долга, нагнулся, чтобы прихватить находку. И сразу же отпрянул – за спиной раздалось грозное рычание. Круто обернулся. На него уставились пылающие злые глаза. Волк. Человек еле успел выставить навстречу руку с пистолетом. В нем был один патрон. Последний… Промазать – разорвет зверюга. Нажал на спуск…

Поднимаясь с земли, оперся на прокушенную руку, и пронзительная боль лишила его сознания…

Очнувшись, еще ничего не увидев и не услышав, человек почувствовал что-то неладное. Рука дернулась к тому месту за поясом, где была привязана граната, и… провалилась в пустоту.

И тут он услышал дикий хохот. Ржали сыто, громко над его беспомощностью. Гнев и досада бросили его тело вверх, он попытался одним махом, как умел раньше, вскочить на ноги. Но был сбит ударом сапога в висок.

– Ну что, Галясов, допартизанился? Вставай. И без дураков…

«Из личного дела майора госбезопасности Галясова А. В.

Майор Галясов Александр Васильевич родился в 1902 году в г. Москве. Сын рабочего, погибшего в первую мировую войну. Галясов начал свою трудовую деятельность с 13-летнего возраста. С 1915 по 1919 год он работал библиотекарем общедоступной библиотеки г. Москвы. С 1919 по 1925 год – в советских и партийных органах Московской области. В 1920 году вступил в члены РКП(б).

В 1924 году Галясов был направлен партийными органами на оперативную работу в органы государственной безопасности, где прослужил до конца своей жизни от пом. уполномоченного особого отдела 1-й Туркменской дивизии до начальника Приморско-Ахтарского РО НКВД по Краснодарскому краю.

В органах госбезопасности Кубани Галясов работал с 1935 года. Будучи опытным чекистом, он умело проводил оперативные мероприятия, проявляя при этом личную инициативу и настойчивость. У сослуживцев пользовался авторитетом и уважением.

Великая Отечественная война застала Галясова в должности начальника Приморско-Ахтарского РО НКВД. Он стал одним из руководителей Приморско-Ахтарского партизанского отряда, действовавшего в тылу противника в Приазовских плавнях.

Фашисты, узнав о существовании отряда, прочесали плавни, но не нашли партизан. Во второй раз отрядом немцев и полицейских они были обнаружены. Начальник полиции предложил сдаваться, обещал не преследовать. Партизаны в ответ открыли огонь, и каратели отступили.

Вскоре фашисты и их приспешники разгромили партизанскую продовольственную базу. Истощенные от голода, продолжая оказывать сопротивление врагу, партизаны рассеялись в плавнях. У Галясова кончились боеприпасы…»

– Так что, спрашиваю, допартизанился? Ты моего брата отправил в Сибирь, а я тебя сошлю на тот свет… Что, не узнаешь меня? Это я, Савчук, начальник полиции станицы Гривенской.

– Не горячись, Петро, – другой полицай встал перед Савчуком. – Не у тебя одного счет с этой падлой.

Савчук матюкнулся, опустил винтовку, но от Галясова не отошел. Жадные глаза обыскивали лежащего в луже крови человека, остановились на наручных часах.

– Снимай, твое времечко кончилось.

Галясов поджал руку, но Савчук навалился на нее коленями, расстегнул ремешок.

– Ишь, позолоченные. И написано что-то… «В ознаменование десятой годовщины ВЧК. За преданность делу пролетарской революции. 1928 год». Такую вещь изгадили… Ладно, на подарочек сойдет… А ну, ребята, держите его крепче…

Через минуту довольный Савчук уже притопывал в сапогах, которые стащил с чекиста.

– Надо же! Как раз. А помнится, говорил, что мы с тобой разные люди…

Тряслась по ухабам подвода. Каждая рытвина отзывалась в голове всплесками оглушающей боли. В сознании вспыхивали и гасли картины последних дней. Вот смыкаются за спинами его товарищей камыши – это рассредоточивается отряд после разгрома продбазы и приказа впредь действовать малыми группами. Никто не сказал «прощайте», все говорили «до свидания»… Вот подрывается на мине грузовик, забитый фашистами… Вот трое полицейских ведут по тропинке связанную женщину. Приближаются к засаде, и он, Галясов, узнает в женщине медсестру Сашу Ковалеву. Почти в упор из револьвера он расстреливает двоих конвоиров. Третий пятится, прикрылся телом партизанки, приставил пистолет к ее виску, вопит, что отпустит ее, если ему сохранят жизнь. Галясов дал слово, у него не было другого выхода: вся засада – это он один, в пистолете – последний патрон… А через день Саша оступилась, упала в болото, ее и затянуло. Ни звука не издала, помнила, что рядом цепь карателей. Он оглянулся на всплеск воды, а там только пузыри… А вот на него летит вспененная волчья пасть. И снова уходят в плавни товарищи, обнимаются и – «до свидания». Кто из них схвачен? Кто остался в плавнях? Что каратели знают об их отряде?

– Что, партизан, шепчешь? Богу молишься? Правильно, молись. Скоро с ним свидишься.

Нет, не страшно Галясову. Обидно. Неужели сотня уничтоженных сволочей и десяток радиограмм с разведданными – это все, что успел их отряд? И за то досадно, что в свое время не распознал вот этих…

Прислушался к разговорам полицаев. Один голос долго, с подробностями рассказывал, как славно вчера погудели в чьей-то хате, как гуляли по станице, пужали солдаток. Другой голос сообщал подробности расстрела еврейской семьи…

У комендатуры сбились в кучу станичники. Молчат. Испуганно разглядывают того, кого привезли полицаи. Одно лицо показалось Галясову знакомым. Нет, не здесь он его в свое время приметил. А вот где? Вспомнил: на каком-то совещании в крайкоме партии. Интуиция подсказала чекисту, что и он узнан.

Мужчина отвел равнодушный взгляд от Галясова и продолжал, как ни в чем не бывало:

– Так вот, заблудился я, значит, со стадом. Мы, пастухи, сюда раньше не заходили, больше по своим местам… Тут меня и за грудки. Партизан, говорят. Да я такой же партизан, как вот он, – последовал кивок на Галясова, – папа римский… Измордовали, скотину отобрали да еще приказали мне каждый день сюда на регистрацию являться. Где же тут порядок?

«Свой», – стукнуло у Галясова сердце. И откуда-то взялись силы, чтобы самому слезть с телеги и, не шатаясь, сделать несколько шагов до ступенек комендатуры.

«От начальника полиции станицы Гривенской П. Савчука господину коменданту Люцу. …Дозвольте лично мне расстрелять начальника Приморско-Ахтарского НКВД Галясова. Потому что Галясов арестовал моего брата за поджог колхозного амбара. Если бы брат был здесь, то он вместе с отцом и мной боролся с коммунистами…»

Закончив чтение докладной, Люц, прекрасно владевший русским языком, спросил у вытянутого по стойке «смирно» Савчука:

– Значит, хотите расстрелять сами?

– Хоть сию минуту.

– А вы не думаете, что у пленного могут быть важные для нас сведения? И что он захочет нам многое рассказать?

Савчук смутился:

– Как-то не подумал, господин комендант.

– Не подумали… Надо, господин Савчук, жить не только инстинктами, но и разумом. У вас разума пока маловато, поэтому мы здесь.

Савчук скорчил идиотскую рожу. Дескать, какой с нас, темных, спрос. Но Люц почувствовал, как больно задела, разозлила начальника полиции последняя фраза.

Люц считал себя человеком не злым и если кого-то обижал, то исключительно ради того, чтобы ощутить превосходство над окружающими. Так устроен мир: каждому дано или командовать, или подчиняться, возвышаться или унижаться – середины тут нет. Потому и попросился перевести его из штаба полка, где он занимал незаметную должность, в коменданты большой кубанской станицы, чтобы меньшему числу людей подчиняться, а большим числом командовать. Правда, на новом месте тоже оказались свои сложности. Например, распоряжение генштаба о проведении особой политики в отношении казачества. Искусным заигрыванием с казаками, игрой в их честных друзей требовали склонить коренное население Северного Кавказа к сотрудничеству с Германией, к добровольному вступлению в «освободительную армию»… Не по нему были эти игры. Тут вот стоит безмозглое быдло Савчук, а ты ему должен знаки уважения оказывать…

В коменданте росло отвращение к Савчуку. И Люц отправил его из своего кабинета с первым пришедшим в голову поручением – проверить расклеены ли в станице воззвания генерала Шкуро… Еще один набитый дурак, и чем он только фюреру приглянулся?

В кармане Савчука остались лежать приготовленные для подарка Люцу часы, снятые с Галясова. «Хотел, как человеку, а теперь – фиг тебе. Сам буду носить».

Оставшись один, комендант Люц начал готовиться к допросу захваченного чекиста.

На Кубани обосновались несколько фашистских разведывательных и контрразведывательных центров, и комендант по долгу службы поддерживал с ними постоянные контакты. Упаси бог было показать сотрудникам секретных ведомств, считавшим себя пророками, свое превосходство, хотя в последнем Люц не сомневался… Зато как они любили лесть! Люц тонко играл на слабостях этих своих знакомых и полагал, что эти слабости присущи всем разведчикам мира. Поэтому разговор с майором советской госбезопасности не представлялся коменданту особенно трудным.

…Когда Галясова ввели в кабинет, Люц переставлял флажки на настенной карте боевых действий. Флажки перемещались к нефтеносным районам Кубани, к Главному Кавказскому хребту.

Не оборачиваясь, как бы приглашая к соучастию в своей работе, Люц спросил:

– На что вы рассчитываете, Галясов?

– Кроме смерти, от вас ожидать нечего.

– Ну зачем так пессимистично? Для нас с вами война закончилась. Слава богу, живы остались. Теперь все от нас самих зависит. Нам выбирать: жизнь или смерть. Как говорится, все свое несем с собой. Так древний мудрец сказал? Или вы верите в переселение душ, и поэтому вам смерть не страшна? Вот послушайте, что писал Ницше по этому поводу. – Люц потянулся к полке с книгами.

– Бросьте комедию, комендант. Я все сказал.

Люц примирительно рассмеялся:

– Сдаюсь, сдаюсь. По части допросов вы, конечно, сильнее меня. Я даже не знаю, с чего его начинать. А то, чему меня учили наши специалисты, – это же рассчитано на допрос пешек. А вы фигура! Почти король. До сих пор не пойму, как это болваны из полиции вас взяли…

Галясов, слушая излияния коменданта, все больше раздражался.

– Что от меня надо? А то будто награждать собираетесь…

– А что, это мысль! – воскликнул Люц. – Все, что нужно знать о партизанах, мы и так знаем. Ваших тут – целый подвал. Но объявим, что именно вы нам все рассказали, что получили награду за это. Даже выпустим на свободу. Каково, а?

Галясов рванулся к Люцу, но на него навалился конвой. Выкрикнул только:

– Не посмеешь, гад!

Люц ухмыльнулся:

– По-моему, мы рано перешли на «ты». У русских сначала положено выпить вместе… Кстати, у меня тут припасено. Московского розлива. Не желаете?

– Я с тобой с… на одном поле не сяду! – сплюнул пленный.

– Ну-ну, – поморщился комендант. – Это вы зря.

Но игривое настроение к Люцу больше не возвращалось. Этот босоногий, грязный, окровавленный, еле стоящий на ногах мужик выбил его из колеи. Да кто же здесь, в конце концов, хозяин? Люц шагнул к карте, зло ткнул пальцем значительно ниже флажков.

– Когда мы будем в Иране и Индии, такой король, как вы, превратится здесь в пешку. Торопитесь! Назовите численность отряда, места дислокации, явки, где спрятаны передатчики и типография…

– Бои-и-шься, – с нажимом произнес Галясов, глядя в упор на фашиста.

У того на лице промелькнула тень растерянности.

– Боишься, – заключил Галясов. Хотел еще добавить пару крепких слов, но осекся. В голову ударила ошеломляющая догадка: если он боится, значит… Догадка оформлялась в захватывающую мысль. И это не ускользнуло от внимания Люца, и он подумал, что будто пленный опомнился, спохватился, задумался, наконец, о самом для него важном – а что может быть важнее жизни?! Смятение противника возвращало Люцу душевное равновесие, способность вести игру в прежней манере.

– Вы, я вижу, умеете думать. Мы, немцы, умеем по достоинству ценить тех, кто нам помогает. Учитывая ваш опыт, мы бы могли предложить вам приличное место…

– Мне нужно прийти в себя. Поговорим позже, – пообещал Галясов, и Люц еще раз поразился чудесному превращению в его поведении.

Когда пленного увели, Люц долго вышагивал по комнате, переживая первую победу. Налил стопку водки, чокнулся со своим изображением в зеркале, выпил. Но возбуждение не проходило, вновь требовало какого-то выхода.

Вызвал Савчука:

– Один вопрос. Сколько держался твой брат в НКВД, пока не выдал сообщников?

– Три дня.

– Отлично!

Савчук дико пялился на коменданта.

– Отлично, Савчук!

…В подвале, ставшем тюрьмой, сбившись в один угол, спали товарищи Галясова. Вот председатель Приморско-Ахтарского стансовета Мыстепанов, вот Пономаренко – председатель стансовета станицы Степной, молоденькая учительница Горшкова. Положила голову на плечо старого рыбака. В отряде так и звали – Рыбак. Рядом с Горшковой Андрюшка, ее долговязый ученик. Как пришел в отряд, так на все операции с ней просился. Когда трех эсэсовцев привели, ученик и учительница радовались, как дети… Другие такие родные лица. Что они вынесли?! Можно только догадаться. Избиты, измучены, есть легкораненые. Тяжелораненых партизан каратели перестреляли на месте, в плавнях… Кто-то вскрикивает во сне, кто-то стонет.

– Ма-ма, – протяжно позвала Горшкова и всхлипнула. А где его, Галясова, жена? Что с сыном? Наверное, на фронт рвется, а мать не пускает.

Он не заметил, как мысленно перебрался в свое детство, в старую Москву, побродил с отцом по фабричной сторонке… До революции дело было: как забастовка на заводе, так отец тянет мальчишку в самое пекло, мать каждый раз плакала, вырывала его. А однажды отец слег, не смог выйти в охранение стачки. Так мать прижала Сашку к груди, поплакала и оттолкнула: «Марш к нашим…»

Сейчас Галясов снова с товарищами. Перебирает в памяти их рассказы о том, кто как отстреливался, как дрался, кто сколько фрицев и полицаев положил, кто как погиб. Думай, Галясов. Сопоставляй все, что слышал и видел эти последние сутки в дороге, у здания комендатуры, на допросе, здесь, в подвале.

Мысль, которая осенила его на допросе, нуждалась в обдумывании. В том, что он хорошо сыграет свою роль в этом спектакле, Галясов не сомневался. Главная опора – «духовное» образование. Так он называл свою работу в библиотеке. Все свободное время тратил на чтение. Любимыми героями сразу стали сильные духом люди – князь Игорь, Жанна д’Арк, Емельян Пугачев, Иван Сусанин, Андрей Болконский, декабристы, народовольцы, Ленин и его соратники. Постоянно спрашивал себя: «Смогу ли так же, как они?». Пробивался к пониманию человеческих возможностей. Позже, будучи на партийной и советской работе, в органах ВЧК, он убеждался: несгибаемыми становятся люди, которые знают не только смысл жизни, но и смысл смерти, те, кто эту саму смерть рассматривает как вариант борьбы за то, во что верили. …Но смогут ли ему подыграть его товарищи? Он знал, какие они бесстрашные в атаке. На миру, как говорится, и смерть красна. А на допросах только твоя совесть тебе судья, только твой характер – твой друг и твой враг…

Утром Галясов собрал вокруг себя тех, кому доверял, как себе, – Мыстепанова, Пономаренко, Рыбака.

– Ребята, нужно поговорить. Есть настроение меня слушать?

Рыбак торопливо заправлял в брюки остатки рубахи. Пономаренко расчесывался пятерней. Мыстепанов тихонько откашливался.

– Начинай, Александр Васильевич.

– Тут один вопрос. Как нам вести себя. Чтобы за нас не краснели дети, жены, отцы и матери, наши друзья. Чтобы нас в случае чего вспоминали добрым словом. Чтобы приблизить победу…

– Сами о том гутарили, – ответил Рыбак. – А ты ж наш командир. Как скажешь, так и зробим. Так, хлопцы?

Все согласно кивнули. У Галясова комок подкатил к горлу.

– Спасибо, Рыбак. Спасибо, товарищи… Так вот какое дело. Знайте: отряд не разбит. Наш отряд существует! Спокойно! Спокойно! Я не имею права вам сказать, кто и куда ушел, сколько нас осталось. Скажу одно: есть кому бить врага. И пускай фашисты знают об этом. Пускай в страхе просыпаются, в страхе жрут, в страхе выползают из домов, в страхе ходят по улицам, в страхе ложатся спать. А мы должны жить без страха. Чем меньше его будет у нас, тем больше его будет у гадов… А теперь слушайте мою просьбу. На допросах не отрицайте, что я – Галясов Александр Васильевич, начальник райотдела госбезопасности, заместитель командира партизанского отряда по разведке. На все вопросы о нашем отряде отвечайте смело, что лучше всех это знает Галясов.

Он был готов к тому, что просьба вызовет недоумение, растерянность, даже подозрения. По всем законам подполья ему следовало выдавать себя за другого, но кто же знал, что сложатся непредусмотренные обстоятельства…

– За кого ты нас считаешь, Василич?! – первым пришел в себя Рыбак. – Ты чего нас иудами делаешь? Меня еще Белоконь пытал, а этим гадам до того зверя далеко. Думаешь, не выдержу?

Раскрыть свой план? Опытный командир знал, какую силу духа у рядовых бойцов рождает полная осознанность действий… Рыбаку он бы открылся. И Мыстепанову, и Пономаренко. Но как поведут себя под пытками Горшкова, Андрюшка, подслеповатый бухгалтер? Потом не всех в этом подвале он хорошо знал. А вдруг здесь тот, кто выдал их отряд?

– Я ни в ком не сомневаюсь, Рыбак… Просто меня и так уже узнали. И про то, что я лучше других в курсе дела, тоже небось догадываются. Так какой вам смысл упорствовать в очевидном? Для другого силы поберегите… Убедил, дед?

Не очень, это Галясов видел. Но других аргументов у него не было. Как и другого выхода…

…Люц грел руки над закипающим самоваром, когда ввели Галясова – мокрого, дрожащего от холода.

– Через пять минут можно будет пить чай.

– Уже напился.

– ?!

– Воды в подвале. Я требую создать нам условия, положенные для военнопленных.

Люц вообще не терпел, чтобы зависимые от него люди что-то требовали. Но сейчас его заинтересовала наглость пленного. Что за ней стоит? Решил подразнить допрашиваемого. Произнес с участием в голосе:

– Я вам предлагаю другой вариант облегчения участи. Кардинальный. У вас могут быть условия жизни куда лучше, чем у ваших сообщников. Я говорил об этом вчера, повторяю и сегодня. От вас требуется всего несколько честных ответов.

– Слишком дешевая цена…

– Назовите свою, – молниеносно отреагировал Люц, всем своим видом высказывая готовность к переговорам с деловым человеком.

– Убирайтесь отсюда!

– Кто? – не понял Люц. – Я?!

– И ты, и вся твоя банда вместе с фюрером.

Люц через силу усмехнулся:

– Я слышал, что казаки упрямы. Но когда упрямость себе же во вред – это абсурд… Торопитесь, Галясов. Чай подходит.

Не сводя тяжелого взгляда с коменданта, Галясов твердо выговорил:

– Пей его сам. Да побыстрей. Может, больше не придется.

Комендант готов взорваться. Какую наглость он вынужден терпеть! Да этого энкавэдэшника… Нет, нельзя поддаваться эмоциям. Наглость может содержать важную информацию.

– Почему не успею? Артиллерия русских сюда не достанет, бомбить вашим тут нечего. Так что вы зря петушитесь.

Люц перехватил хитрую искорку в глазах арестованного: дескать, есть другие способы кусаться. Какой же этот русский непрофессионал, хоть и занимал высокий пост в их госбезопасности! Как много выболтал, ничего не сказав! Не иначе как в плавнях скрывается большой отряд. Он, Люц, и сам это предполагал, не верил оптимистическим докладам жандармов и полиции. А это быдло, Савчук, хотел его сразу расстрелять! Дураки, дураки вокруг…

Как Люцу хотелось пережить радость победы над противником! Как не терпелось услышать похвалу от начальства за проницательный ум, ювелирный расчет в ведении следствия. А как будет опозорена контрразведка, когда он, Люц, наведет на партизанскую базу карательный отряд! Но поселившееся в нем чувство опасности заставляло гнать допрос дальше. Корень тревоги сидел где-то в плавнях, его нужно скорее вырвать. К черту всякую игру в королей и пешек!

Люц распрямил грудь:

– И мне пора переходить на «ты». Неужели ты, болван, надеешься на то, что к вам придет помощь из плавней? Неужели ты думаешь, что мы без тебя всю твою банду не переловим?

– Попробуй, – с вызовом ответил Галясов.

– Не ты скажешь все, что нам нужно, так другие.

– Они ничего не знают, – и отвернулся к окну, давая понять, что тема разговора исчерпана.

Люц позволил себе вскипеть:

– Посмотрим… А чтобы тебе лучше думалось, посиди в карцере. На воде и хлебе…

Допросив в тот же день остальных партизан, Люц окончательно укрепился в своем выводе о существовании в Приазовских плавнях крупного партизанского соединения. Об этом он сообщил в штаб дивизии. Предупредил, что, возможно, потребуются войска для широкомасштабной операции по прочесыванию плавней. Но штабисты без должного внимания отнеслись к судьбе Гривенского гарнизона. Чуть ли не трусом назвали Люца, обвинили в непонимании обстановки на фронте, где сейчас каждый солдат на счету.

Комендант вызвал начальника полиции и отдиктовал приказ населению станицы Гривенской. Он предупреждал, что за одного убитого немецкого солдата будут расстреляны 150 русских. Все бывшие активисты заносятся в списки заложников…

«Коменданту станицы Гривенской господину Люцу от начальника полиции Савчука.

Докладываю, что этой ночью неизвестные восстановили скульптуру Ворошилова. Утром не вышли на работу двое трактористов. Сказали, что тракторы не заводятся. При обыске в доме у одного из них, Петра Северина, обнаружены снятые с тракторов магнето. Северин утверждает, что он их не снимал, как они попали к нему под кровать – не знает. Следствие продолжается.

Считаю, что содержание партизан в станице оказывает плохое влияние на население. Бывший комсомольский секретарь Мишка Породин был самолично мною бит на рынке за распространение слухов, что власти ничего не могут добиться от партизан…»

Ну какой может быть день, который начинается с такого утра? Никого Люц не хочет видеть, быстрей бы сюда Галясова.

Приоткрылась дверь.

– Что вам, Савчук?

– Позволю спросить. Казаки спрашивают, когда ихний главарь будет просить прощения за поругание чести.

Люц почуял скрытую издевку в словах полицейского. Взорвался:

– На работы! Всех на работы, чтоб меньше спрашивали!

Он нарушил инструкцию по проведению «особой политики» в отношении казачества. Зато, разрядившись в крике, почувствовал некоторое облегчение. Можно было вызывать Галясова.

«Из показаний немецкой переводчицы, арестованной органами НКВД в 1944 году:

Комендант требовал от Галясова:

– Скажите, сколько вы оставили агентов в Приморско-Ахтарском районе, назовите их имена, фамилии, где они проживают и какое от вас имеют задание для работы в тылу.

Галясов говорил:

– Я совершенно об этом ничего не знаю…

Комендант на допросах неоднократно убеждал Галясова назвать оставшихся партизан и всех агентов НКВД и обещал за это ему оставить жизнь и взять его на работу для Германии. Но Галясов отвергал его предложения и ничего не рассказывал.

Комендант сказал:

– Если вы будете упорствовать и не признаетесь, мы можем лишить вас жизни…

Допрашивал Галясова и инспектор Катюрба. Поставив его по команде «смирно» посреди комнаты, кричал, топал ногами, приставлял пистолет к груди допрашиваемого».

Но ни этот, ни следующий допросы не дали фашистам никаких сведений о партизанском отряде. Уже не только Люц, но и начальник жандармерии Фукс, весь гарнизон и полиция в Гривенской были убеждены, что упорное молчание Галясова объясняется его надеждой на освобождение в результате партизанской операции. И чем дольше Галясов молчал, тем большая вырисовывалась сила, стоящая за его спиной, тем все более жестокими становились допросы.

«Из показаний Милькиной Клавдии Самойловны, свидетельницы по делу бывших полицейских станицы Гривенской:

Я готовила и носила арестованным пищу. В связи с тем что немцы сильно издевались над Галясовым и не разрешали передач ему, он был сильно истощен…»

Люц лютовал от бессилия побороть в себе страх. Развязать язык Галясову стало для него делом принципа. Раньше он брезгливо относился к тем офицерам, кто прибегает на допросах к помощи пыток. Считал их уделом безмозглых садистов. Теперь ему хотелось своими руками задушить партизана.

На одном из допросов по приказу Люца полицейские растянули Галясова на лавке, сорвали рубашку. Набирая скорость, чтобы вспороть кожу и достать до ребер, запели в воздухе казачьи нагайки. Особо усердствовал Савчук. Приговаривал: «Это тебе за брата… За нашу землю… За моих дружков… За партизанство…» Люц наблюдал за пыткой, дрожа всем телом. Дрожь эту он расценивал как временное несовершенство натуры. Надо только не отводить глаз. И действительно, через какой-то час, когда уже пороли учительницу Горшкову, комендант зафиксировал полное свое спокойствие.

Галясова бросили в подвал к остальным пленным. Новый замысел Люца заключался в том, что партизаны, предупрежденные о повторении зверской расправы в случае дальнейшего молчания их командира, сами заставят его заговорить.

И он, их командир, заговорил. Но не на допросе, а в подвале.

Александр Васильевич рассказывал о героях выдуманных, литературных, и героях, которыми стали его друзья-чекисты – вчерашние школьники, учителя, студенты, рабочие, солдаты, комсорги и парторги. Их, разбросанных во времени и пространстве, он выстраивал как участников нескончаемой эстафеты, несшей счастье людям земли, эстафеты, в которую по воле истории включены сейчас они сами, и им нужно так пройти свою дистанцию, чтобы в конце пути их никто ни в чем не упрекнул, чтобы задним числом человечество не вычеркнуло их из списков настоящих людей.

«Из показаний Анцибора Ивана Григорьевича, свидетеля по делу бывших полицейских станицы Гривенской:

Меня допрашивали с избиением более двух месяцев… И всегда после допросов Галясов говорил мне:

– Ничего, товарищ, нужно терпеть, мы все равно победим. Нужно вести себя выдержанно и стойко. На нас сейчас многие смотрят. Пока мы держимся, люди будут знать, что Советская власть здесь не побеждена. За нами пойдут…»

Как-то вечером полицай Мишка Остапенко возвращался домой, в Гривенскую, из соседнего хутора Лебеди. Его распирала злость. Опять у него с этой вдовушкой, Катькой, ничего не вышло. И деньги, и немецкую тушенку ей предлагал, и штыком «щекотал» ее упругий живот, и пугал, что сообщит фрицам, будто она с партизанами водится. Все без толку, та, как каменная. Только глаза полыхают, как у сумасшедшей, да грозится убить его, если посмеет взять ее силой…