Текст книги "Посты сменяются на рассвете"

Автор книги: Владимир Понизовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 28 страниц)

17

Конрад с трудом протиснулся в щель ограды.

Это был двор склада или магазина, заставленный разбитыми ящиками, захламленный рваными бумажными мешками.

Ронка огляделся и, осторожно ступая, побрел в глубь двора, за бочки и тюки. Шел он медленно. Каждое движение отдавалось болью в левом плече. Он поддерживал правой рукой раненую руку – под локоть, ощущая только тяжесть, а не свое кровоточащее тело.

Ночью неизвестно где он потерял каскетку, порвал в клочья блузу и брюки. Без передышки, как зверь, заметающий следы, петлял он по Гаване. Выходил на явки и обостренно чувствовал что-то настороженное, враждебное за молчаливыми дверями и окнами тех домов, которые должны были укрыть его. Несколько раз чуть было не напоролся на патруль – вдавливался в стены, растворялся в тени. Ему чудилось: весь город взвел затворы своих карабинов и пистолетов... И одновременно слух и взгляд улавливали и фиксировали и шорохи моря, и свет в окнах ночных баров, и шепот влюбленных, и музыку... Гавана жила, и ей не было никакого дела до него – Конрада де ла Ронка!..

Перед рассветом он все-таки нарвался на засаду. Пришлось отстреливаться, бежать. Кажется, погоня отстала. Но он еще долго не позволял себе отдохнуть. Только сейчас, в углу двора, перевел дыхание. Опустился на кучу хлама. Привалился спиной к шероховатой стене. Небо над головой становилось жемчужным. Розовым светом загорались кромки облаков.

Хотелось пить. Губы пересохли, и язык распух. Наверное, поднимается температура. Он попробовал пошевелить левой рукой в плече. Резкая, перехватившая дыхание боль. Пуля задела кость?.. Тогда, в перестрелке, он даже не ощутил ранения – только потом, в проходных дворах, когда стал тяжелым и горячим рукав...

Что же делать дальше?.. Ночь укрывала. А теперь, на свету, первая же встреча с любым горожанином... Если только не уповать на чудо и на милость божью...

Тупая, как боль в плече, продиралась мысль. Конрад сознательно отгонял ее. Не давал ей завладеть мозгом. Но она проступала все четче: «Бланка... Бланка!..»

Что же делать дальше? Рыскать по городу, пока не схватят, не засунут в рот грязный кляп, поволокут, как мешок, а потом пристрелят под забором?.. Пристрелят, как он пристрелил Бланку. Женщину, которую любил... Бессмысленно. На площадь он все равно не проберется. Все бессмысленно. Все было бессмысленно с самого начала...

Бессмысленно? Ну нет!.. Только бы выбраться отсюда и вылечить руку. Только бы выбраться! Есть же в городе те, кто должен помочь ему!..

«Бланка...» Ну и что? У каждого свой крест...

Он словно бы прислушался к тому, что происходило в его душе. Он не испытывал ни жалости, ни страха. Снова – только ненависть. Да, он выполнит задание – пусть это будет стоить ему жизни!..

Ронка ощупал раненую руку. Ничего. Кровотечение остановлено. Подумаешь – плечо. Правая рука цела, голова ясна, и тренированное тело напружинено силой. Нет, еще не точка!

За оградой послышались шаги. Цокая подковками каблуков, приближался патруль. Голоса бойцов были возбуждены и самоуверены. Вот уже можно разобрать, что говорят. Звонкий, совсем молодой голос:

– Он не мог далеко уйти, я видел – он ранен. Он где-то здесь!

Другой, с хрипотцой:

– Вот! Смотрите – кровь!

Шаги затихли за оградой. Наверно, солдаты осматривают землю, ищут следы. Третий голос:

– Капли... И еще... Он пролез здесь!..

Снова шаги. Приближаются к тому месту, где Конрад нашел проход во двор. Неужели – попался?

Голос с хрипотцой:

– Сейчас проверим. Только осторожней. Он умеет стрелять, этот гад. Ты, Хесус, стой здесь. Вы, ребята, оцепите по углам. А мы с Франком прочешем двор. Пошли!

Ронка встал. Бесшумно, как кошка, прыгнул за угол сарая. С трех сторон – каменные стены. Не выбраться. Но зато отсюда, из-за укрытия, весь двор – как площадка в тире...

«Вы не ошиблись, парни, стрелять я умею». Правой рукой он достал из внутреннего нагрудного кармана пистолет с еще полной обоймой. Привычно, большим пальцем снял предохранитель...

И вдруг сверху, с крыши, металлическим мегафонным голосом рявкнуло:

– Бросай оружие! Лицом к стене! Руки за спину! Ты у нас на мушке!..

ЭПИЛОГ

– Заходи, Артуро. Кофе пить будешь? Вот сигары.

Обрагон провел ладонью по седой щетине щеки. Лаптев не удивился бы, если бы он содрал кожу – даже на вид щетина была жесткой, как наждак.

– Спасибо. Выпил вашего кофе столько, что хватит на весь обратный рейс. Зашел попрощаться.

– Когда отчаливаешь?

– Митинг – в полдень?

Феликс кивнул.

– Сколько он продлится?

– Фидель говорит обычно не меньше трех часов.

– Я так и рассчитал. Мы договорились с комендантом порта: хочу, чтобы мои ребята – все, кто свободен от вахты, – побывали на митинге и послушали Фиделя. Мобилизовал все семейство Эрерро: Лена, Хозефа и Росарио будут им переводить. Пусть мои ребята подышат нашим семнадцатым годом. А как дела у тебя? Маэстро взяли?

Обрагон размял плечи, покрутил шеей.

– Все в порядке. Взяли. Чисто взяли. – Он усмехнулся. – В награду я получил приказ до десяти часов спать.

– Молодцы. Давай обнимемся. Ты заслужил отдых.

– Куда торопишься? У тебя-то есть свободное время?

– В десять я должен быть на судне.

– Отлично. Успеем. Подожди, побреюсь. – Феликс снова скребнул по щеке и вышел.

Лаптев привалился к мягкой спинке кресла. Почувствовал: несмотря на кофе, его размаривает в тепле.

– Поехали, – вернулся Обрагон.

– Куда?

– Узнаешь, не торопись. Хочу сделать подарок – чтобы осталась память о нашей встрече.

Снова – набережная, замок Трех королей Эль-Морро на мысу, полуторакилометровый тоннель под устьем Гаванской бухты – и великолепное шоссе Виа-Бланка. И щиты плакатов:

«1963 год – мир и творческий труд!», «Вперед, на сафру!», «Родина или смерть!», «Мы победим!»...

За рулем сидел Обрагон. Лаптев видел его лицо в профиль – сомкнутые губы, красный глаз, нечисто выбритую, в порезах, щеку. На кого он сейчас похож? Да конечно же – на Виктора Гонсалеса, политделегата, комиссара его саперного отряда. Только у Виктора не было бороды.

Куда мчат они сломя голову, бессмысленно растрачивая его последний кубинский день? Лаптев почувствовал досаду: лучше бы побродил по солнечным авенидам или посидел на Малеконе... В дом к Эрерро его почему-то не тянуло.

Автострада удалилась от берега моря. По обеим ее сторонам и по холмам встали королевские белоствольные пальмы. По склонам холмов потянулись ряды кофейных кустов с густой темной листвой. Они перемежались лимонными и апельсиновыми деревьями. Андрей Петрович уже знал: деревья оберегают кусты от ветров. Холмы, саванна – и снова холмы подступали к шоссе.

Но вот потрепанный «виллис» резко свернул с Виа-Бланка на тропу, начавшую круто подниматься к поросшей лесом вершине.

Из-за ствола пальмы выступила фигура в зеленой форме. На курчавой голове – берет. В руках – карабин.

Капитан протянул «тархету». Молодой боец-негр внимательно ее изучил, посмотрел на фотографию и в лицо Обрагону. Взял карабин «на караул».

Еще две минуты – и, миновав следующий контрольный пост у шлагбаума, их «виллис» приткнулся к купе деревьев на плоской, будто срезанной, вершине холма.

Желтая, вытоптанная трава. Зеленые брезентовые палатки и крытые гофрированным железом капониры. Темные тонкие стволы орудий, уставившиеся в небо.

Капитана и гостя встречают – молодой и пожилой, оба в одинаковых гимнастерках без знаков различия и в каскетках. О том, что они – командиры, можно судить только по пистолетам и планшеткам на поясах.

– Комиссар Эрнандес и командир батареи лейтенант Самора, – представляет сначала пожилого, потом молодого Феликс. И добавляет: – У нас мало времени.

Полевой командный пункт, как всюду и везде, – брезентовая палатка со стойкой карабинов, с зуммерами и картами.

– Боевой КП у них там, – топает ботинком по земле Обрагон. – Пошли.

Они идут к орудиям. Боевые расчеты на местах.

– Рамон Карралес, сержант! – Широколицый парень в лихо надвинутом на одно ухо берете протягивает ладонь.

– Сколько тебе лет?

– Уже семнадцать, компаньеро.

Андрей Петрович переводит взгляд с одного артиллериста на другого:

– А им?

– По пятнадцать-шестнадцать, компаньеро.

– Это все парни из бедняцких рабочих и батрацких семей, – поясняет комиссар Эрнандес. – Были чистильщиками сапог, уличными бродяжками, а кто – и воришками. После того как победили, мы собрали их и отправили в горы. За год обучили грамоте. Сказали: кем хотите стать? Эти все, – он обвел рукой вершину холма, как бы жестом объединяя, замыкая в круг батарею, – захотели стать комбатьентес, солдатами революции.

– Разве хватит им года обучения?

– Конечно нет. Учителя приходят и сюда. Но ту программу, которую положено осилить за три года, они усваивают за год. Им очень нравится учиться.

– Были маленькие и щуплые, – вставляет командир. – А теперь вот как выровнялись.

Их разговор прерывает пронзительный вой сирены.

Секунды – и все расчеты на местах. Шевелятся темные стволы на фоне пронзительно синего неба.

– К бою готовы! – докладывает семнадцатилетний сержант.

– Это учебная тревога. Для гостя, – усмехается Обрагон. – Для них, зенитчиков, самое опасное время суток – на рассвете и на закате. В эти часы все расчеты – у орудий. Но наша армия в полной боевой готовности в любой час.

Они поднимаются в кабину радара.

– Теодор Пино, сержант! – Оператор, большерукий и узкоплечий, хмурит для солидности брови, но в глазах – детское любопытство.

– А тебе сколько лет, сержант Пино?

– Уже шестнадцать, совьетико компаньеро!

– Кто же тебя обучил управляться с радаром? – Лаптев показывает на экран, по которому неустанно кружит светящийся луч.

– Первый оператор Луис Касорла, – отвечает сержант и показывает на парня, который старше его разве что на год.

– А тебя, первый оператор, кто обучил?

Касорла, как и подобает командиру, отвечает с суровостью:

– Меня обучил компаньеро Иван.

Они идут от орудия к орудию. Мальчишки. Чернокожие и просто смуглые от загара; курчавые, рыжие, черноглазые и сероглазые. Наверное, ни один не старше семнадцати...

– Представляешь, какими станут они через десять лет? – задумчиво произносит Феликс. – А через двадцать? Куда нам с тобой до них!.. Предлагают остаться пообедать. Предлагают посмотреть футбольный матч. В футбол они раньше не играли. Научили их советские камарадос. А теперь хотят, чтобы Куба вышла на мировую футбольную арену – не меньше. – Он смотрит на часы. – Нет времени.

Комиссар скрывается за пологом палатки. Возвращается, держа что-то в руках. Развертывает:

– Это вам, коронель Артуро! Успел-таки Феликс рассказать им...

В руках комиссара – полотнище кубинского флага.

– Знаешь, Артуро, что символизируют эти цвета на флаге? – говорит Обрагон, встряхивая и расправляя складки. – Красный треугольник – цвет революции. Белый цвет – чистота ее помыслов. Синий – цвет моря, окружающего наш остров. А звезда в красном треугольнике – сама Куба, путеводная звезда Латинской Америки.

– Этот флаг еще в конце прошлого века поднял апостол кубинской революции Хосе Марти, – добавляет комиссар.

– Я не знаю, что вам сказать... – Волнение перехватывает горло Андрея Петровича. – Спасибо. За драгоценный ваш дар.

«Виллис», переваливаясь на ухабах, спускается с холма. Сзади словно бы сомкнулась стена пальм, и уже не видно ни стволов орудий, ни палаток, ни часовых.

Лаптев смотрит на Обрагона. Да, Феликс, ты не мог придумать подарка лучше. А с виду ты такой скупой на движения души...

Они спустились с тропы, выскочили на блестящий, словно бы лоснящийся, асфальт, и уже засверкало по правую руку море с гривами волн и белыми кучевыми облаками над ним.

– Ты знаешь, – прервал долгое молчание Феликс, – я думаю: каждый из наших – и те, кого мы хоронили под Толедо, и кого потом замучил Франко, сжег в крематориях Гитлер, и кого замучили здесь, в «Ла Кабанья», при Батисте, – каждый из наших, даже если бы и знал наперед свою судьбу, разве не пошел бы он по этой самой дороге?.. Я думал об этом еще в Мадриде, и в концлагере во Франции, и в отряде Сопротивления... Думаю и теперь.

– Да, – уловил ход его мыслей Лаптев. – Потому мы и не можем сойти. Мы идем, мы оступаемся и падаем, мы разбиваемся насмерть и снова идем. Мы не возим революции из страны в страну в своих походных ранцах. Но мы в любом месте и до конца должны быть революционерами. – Он положил руку на плечо Феликса: – И нам ли убеждать в этом друг друга? Но мы должны убеждать в этом молодых. Ведь им тоже драться всю жизнь.

Чем ближе к городу, тем интенсивней становилось движение на шоссе. Уже не только автомобили и повозки – по обочинам шли люди. Поодиночке. Группами. Колоннами. Звук их шагов поглощал шуршание шин.

– Я слышу эти шаги, я вижу этих людей, – снова сказал Феликс, – и мне кажется, что это идет сама революция. Она идет уже четыре года.

– Нет, – возразил Лаптев. – Революция началась на Кубе не четыре года назад. Она началась в семнадцатом в России, она в Испании потерпела поражение в тридцать девятом, а в пятьдесят девятом пришла сюда... Да, она идет! Еще будут выстрелы из-за угла. И еще много будет павших и уставших в борьбе. Но, сколько бы ни пало, революция – на марше. И значит, ничто не было напрасным!..

Не сказал, но подумал, словно бы подводя итог: «А значит, и моя жизнь не была напрасной...»