Текст книги "Посты сменяются на рассвете"

Автор книги: Владимир Понизовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 28 страниц)

10

– Договорился с твоим майором: отпускает на сутки. Давай съездим в одно место...

У Сергея – трофейный «опель-адмирал», за рулем – советский боец в новенькой, с погонами, форме.

По дороге Сергей рассказал, что произошло с ним после того, как расстались они во время боя в доме лесника в Вогезах.

Когда макизеры ушли к линии фронта, внизу, в долине, начался жестокий бой. Все клокотало в огне и дыму, неслись танки с сиренами. По лесу била артиллерия. Старик лесник куда-то сбежал.

А Сергей лежит. Нога распухла, перетянута английским зеленым бинтом. Рядом с подушкой – табак, зажигалка. Под подушкой – парабеллум и патроны. Но с такой ногой не поковыляешь под снарядами.

Кровать была у окна. Глянул он – немцы перебегают к дому! Решил: теперь-то конец. Натянул одеяло на голову.

Они уже в доме. Увидят, что раненный, да еще бинт английский... Приготовил пистолет. А сам делает вид, что спит. Услышал:

– Гля, Федька, тут мусью под одеялом храпит!

– Ну и хрен с ним!

Власовцы!.. Похватали что-то в комнате – и ходу. Обстрел утих, появился хозяин, принес сыр, вино. И снова в дом – гости. На этот раз уж немцы. Лесник им – и бутыль, и хлеб, то-се, а на Сергея: «Это мой брат, больной!»

Пронесло. Но больше испытывать судьбу не стали – тем более что возобновился обстрел. Только добрались они до овражка, как сзади грохнул взрыв.

В лесу и подобрали Сергея передовые французские патрульные. Потом – госпиталь, операция. Вынули осколки, зашили рану. В Безансон, где он лечился, прибыл советский офицер из Парижа, из военной миссии. Вместе выехали во французскую столицу.

В миссии Сергей попросил: «Товарищ генерал, отправьте меня с первым же пароходом на Родину». А начальник миссии: «Будешь работать здесь. Наша задача: собрать всех советских граждан, воевавших в Сопротивлении и освобожденных из гитлеровских концлагерей во Франции. Не такая это простая задача – придется за многих кое с кем подраться. Вместе с ними и вернешься домой». Сергей уже знал, почему «подраться»: когда он лежал в госпитале, так и этак склоняли его темные людишки то остаться во Франции, то вступить в иностранный легион, золотые горы сулили, молочные реки и кисельные берега. Посылал он их всех подальше...

Теперь Сергея восстановили в офицерском звании, выдали форму, эти вот погоны и удостоверение, что он – начальник одного из сборных пунктов советских граждан. Пункт этот в Веляр-сэ-Руш, в десяти километрах от Дижона.

Дижон!.. Оказывается, это совсем рядом...

На пункте собралось около семисот человек – и бывшие военнопленные, и гражданские, угнанные гитлеровцами из оккупированных районов. Пришлось разъезжать по городам и весям, искать, собирать. И «драться» – наехали вербовщики-американцы. Эти уже сманивали за моря-океаны, в Южную Америку, в Африку. Беседовал. Старался, чтобы зазвучали в душах самые сокровенные струны... Сергей верил: найдет друга. Нашел!..

Они остановились у фермы Пьера. Выбежала девушка. Вышли хозяин дома, хозяйка. Сюзанна за этот год выросла. Из смешливого подростка превратилась в очаровательную «жон фий». Когда фермер увидел двух статных офицеров – одного во французском мундире, другого – в советском, то не смог сдержать слез радости и гордости...

– Спасибо, отец! Спасибо, мать! Спасибо, Сюзанна! Никогда в жизни не забудем!..

Сфотографировались на память. Оставили свои адреса. Обнялись, расцеловались.

В батальоне Алексей сдал оружие, все хозяйство своего взвода. Простился с боевыми товарищами французами. Простился с Феликсом.

– Счастливый, – сказал испанец.

– Да. А ты теперь куда? Может, с нами? У нас в стране много ваших. Мы любим вас.

– Знаю. Нет, не поеду. На моей родине – Франко. А я – солдат республиканской армии.

Протянул жесткую руку.

Все русские переехали на сборный пункт. Первого мая Алексей, Сергей и другие советские парни поднялись на борт парохода. Французы тепло провожали их. На площади был устроен митинг. Через весь город шли с красными флагами, пели «Марсельезу», «Интернационал», песни макизеров. Хотели устроить митинг и в порту. Но здесь хозяйничали американцы. Комендант порта полковник армии США отрезал:

– Запрещаю.

В пути радист ловил сообщения, которые в ту же секунду распространялись по всем палубам и кубрикам: гарнизон Берлина капитулировал; обнаружен сожженный труп Гитлера; восстала Прага, ей на помощь идут советские войска...

На рассвете девятого мая судно подошло к Одессе. В этот ранний час порт и город встречали их немолчными гудками. И их пароход заревел оглушительно и торжествующе.

ЭПИЛОГ

Ныне Алексей живет в Карелии – там же, откуда уезжал в военное училище. Учительствует. После уроков и в воскресные дни водит детвору в лыжные походы по заснеженным лесам и скованным льдом озерам. Своего сына он назвал в честь друга – Сергеем.

Вернувшись в родные края, Алексей узнал о гибели Насти. В те дни, когда он шел в контратаки под Белостоком и Минском, его невеста, секретарь комсомольского райкома, организовывала истребительные отряды, выводила парней и девчат на строительство оборонительных сооружений. А потом, на оккупированной врагом земле, стала разведчицей. Фашисты казнили Настю 17 февраля 1943 года...

Сергей поселился на Брянщине, работает мастером-строителем. Обнаружилась у него страсть – выращивать деревья, выводить новые сорта плодов и ягод. В его саду – в не очень-то южном краю – плодоносит крымский мускатный виноград; на одной яблоне обвисают по осени плоды пяти сортов.

По сей день, вот уже десятилетия, идут к друзьям письма из Франции:

«...Мы часто вспоминаем о боях у Бюссанга и о вас, Алекс и Серж, наших товарищах. Мы вспоминаем Сен-Амарен и Урбез. Я часто бываю в расположении лагеря, где были наши землянки и шалаши... Моя жена и сестренка посылают вам самый большой привет. Привет всем друзьям, которые боролись за Францию и за Россию!..»

«Дважды за тридцать лет русские и французские солдаты воевали против общего врага, который нападал на наши страны.

Желаю тебе всего наилучшего. Слава нашим странам! Передай привет Сержу. Ваш товарищ по Сопротивлению...»

«Моя маленькая семья посылает вам новогодний привет и лучшие пожелания. Мы хотим, чтобы во всем мире был мир. Мир – вот чего хотят народы.

Обнимаю, с сердечным приветом...»

И очень много других писем.

Друзья побывали во Франции, встретились с бывшими макизерами. А в один из дней в Советском комитете ветеранов войны состоялась торжественная церемония: легендарный партизанский генерал Сабуров прикрепил на их грудь рядом с орденами Отечественной войны и Красной Звезды почетные французские награды – Эльзасские кресты.

В дипломах, приложенных к этим наградам, было сказано, что удостоены Алексей и Сергей военных крестов

«в знак признания героических актов и заслуг в период их пребывания в маки́ Верхних Вогез, организованном французским движением Сопротивления в годы гитлеровской оккупации, – за помощь в борьбе против захватчиков, ч т о б ы  ж и л  Э л ь з а с  и  ж и л а  Ф р а н ц и я...».

ЗЕЛЁНАЯ РАКЕТА

1

Пыхтение движка Лаптев слышал сквозь сон. И этот неритмичный звук, похожий на храп жестокого курильщика, как бы приводил в движение, настраивал и его легкие – Лаптев дышал то глубоко, то мелко, учащенно или с такими паузами, будто нырял в омут. Прерывистый звук работающей электростанции даже во сне вызывал у него смешанное чувство успокоения и тревоги. Стучит движок – значит, Васька при нем. Хорошо. Да не замерз бы – к ночи после снегопада прихватило. Стучит движок – значит, Лена в операционной. И сейчас там, на столе, распростертый на белых простынях, Володька Павлов... Надо пойти узнать, как там у Лены, и на Ваську глянуть... Но сон тяжело наваливался, будто насыпали на Андрея целый курган рыхлой земли, и не было сил оторвать от подушки голову и даже шевельнуть пальцем.

Но вот сверху, с крыши, шум движка покрыл другой, более мощный звук; он надвинулся слитным рокотом, задребезжали стекла в окне, и, все еще не просыпаясь, Лаптев понял, что это пролетел «кукурузник» из штаба. Через минуту он сядет на утоптанную площадку в поле за деревней.

Охнула дверь в сенях. Тяжело затопали ноги – кто-то сбивал снег. Громыхнул басовитый веселый голос. Его прервал укоризненный свист Бабия:

– Си мосно соловику поспаты хось троски?

Затем дверь в комнату распахнулась, в натопленной духоте пахнуло свежим разрезанным огурцом. Андрей скинул ноги с кровати и секунду сидел не открывая глаз, не в силах, казалось, размежить сплавленные веки. А Бабий уже шептал над ухом – и воздух со свистом вырывался из его щербатого рта:

– До вас, батько, стоб их бис с-залякал!..

Андрей Петрович открыл глаза. Перед ним стоял, подпирая головой притолоку, парень в брезентовой куртке на цигейке, в кожаном шлеме, со сдвинутыми на темя очками, с планшетом на боку и в мохнатых, собачьего меха, унтах. Парень приложил ладонь к шлему:

– Товарищ майор! – Достал из планшета, протянул пакет: – От полковника Газиева!

Бабий выкрутил фитиль еле мерцавшей «молнии», поднес лампу. Лаптев прочел записку.

– Хорошо. – Взглянул на часы. – Через пятнадцать минут?

– Еще будет темно, – кивнул летчик.

Ординарец уже примащивал на спиртовке кружку с водой для бритья, укладывал в вещмешок краюху, банку свиной тушенки, соль, спички и смену теплых портянок; ворчал, шаркал из комнаты в сени, из сеней в комнату. Свое дело Бабий знал и к должности ординарца относился с уважением.

Луна в высоком своде белесого неба светила необычайно ярко – так, как светит только тихой морозной ночью после снегопада, отражаясь голубым сиянием в каждом кристалле, отчего казалось, что это сияние излучают и сугробы, и пушистые воротники оград, и песцовые папахи крыш. Лаптев стриженым затылком ощутил бодрящий холодок, с наслаждением вдохнул вкусный воздух, минуту постоял на крыльце и шагнул в снег, наметенный вровень с верхней ступенькой.

У соседнего дома, под навесом, тарахтела трофейная передвижная электростанция. Около нее притопывала кургузая фигура в тулупе и шапке с торчащими в стороны огромными пушистыми ушами.

«А-а, маешься!» – без сожаления подумал Лаптев. Тулуп обернулся на скрип снега, взметнул рукавом, как машет чучело на ветру, и пропищал из-под лисьей шапки озорным голосом:

– Здравь желаю, отец!

– Подвяжи уши – отморозишь, – строго бросил Андрей Петрович, проходя мимо, а сам подумал: пусть помается.

Огромная овчина и треух покрывали тщедушное тело Васьки, одиннадцатилетнего приемного сына Лаптева. Андрей Петрович подобрал мальчишку на пепелище выжженной фашистами деревни в начале войны. И с той поры не отпускал от себя, хотя разумней было отправить его в глубокий тыл, в детский дом. Но и Васька прильнул душой к своему фронтовому отцу, и Лаптев привязался к нему, как к родному, и боялся, что затеряется след мальца в неоглядных тыловых далях или сам пацан отвыкнет и забудет его. Конечно, в боевых условиях пытался он оградить мальчишку от опасностей. Ох, как это бывало трудно! И не только потому, что опасностей на фронте – как ветров в поле: в хлипкой и костлявой оболочке пульсировала неугомонная и бездумно отважная душа. Чуть ослабишь внимание – и ввяжется Василий в какую-нибудь историю. Вот и в последний раз, когда Лаптев сам уходил в тыл гитлеровцев с группой, сын увязался с разведчиками, выполнявшими другое задание, – обманул новоиспеченного командира: послан, мол, «по личному распоряжению майора», а командир побоялся перепроверить. Все окончилось благополучно, если не считать того, что Васька, пока разведчики выслеживали «языка», каким-то чудом пробрался к немцам в блиндаж и уволок обтянутый рыжей коровьей шкурой ранец, кинжал со свастикой, знаком «СА» на рукоятке и готической надписью на лезвии: «Alles für Deutschland » (Все для Германии), да еще и ремень с алюминиевой бляхой, на которой было отштамповано: «Gott mit uns» (С нами бог). С помощью ножа и бога гитлеровцы пытаются добыть это «все» на нашей земле. Но, как говорится, и бог не помогает. Однако это, так сказать, оценка событий в стратегическом масштабе. Что же касается бессмысленной выходки Васьки, то она могла стоить ему головы и сорвать все задание разведгруппы. По возвращении досталось и новоиспеченному командиру, и, конечно, самому мальчишке. Сутки он отсидел на гауптвахте, а потом был определен на электростанцию. Запускать ее у парнишки силенок не хватало: четырехтактный двигатель заводился рукоятью. Но во время работы Васька должен был неотлучно находиться при станции, подливать горючее в бак и следить, чтобы стрелка на приборе не перешла за красную отметку. Станция подавала ток в лазарет. Пост ответственный, тут уж не улизнешь и ни в какую авантюру не ввяжешься. Лаптев же, определяя сына к трофейной пыхалке, питал еще и тайную надежду, что приобщает мальчугана к технике: кончится война, пойдет он учиться – авось потянет его к инженерным наукам. Андрей Петрович если и завидовал кому, так только инженерам.

Летчик шагал впереди, мягко проваливаясь унтами в сыпучий снег. Лаптев старался попасть след в след, чтобы не засыпать сапоги. Они у него были с широкими голенищами, и по солдатской привычке, а точней, по навыку разведчика и диверсанта он хранил за голенищами много всякой полезной всячины: и ложку, и нож, и зажигалку, и запасной компас.

Когда поравнялись с лазаретом, он окликнул летчика: «Подождите!», а сам поднялся на крыльцо, открыл дверь, раздвинул полог из двух байковых одеял.

Лена как раз вышла из операционной и, стоя в сенях, развязывала на шее маску, высоко подняв локти. При свете лампочки – то накаляющейся добела, то словно бы зажмуривающейся – Лаптев увидел над маской ее строгие глаза, заметил на фартуке, надетом поверх халата, пятна крови.

– Как Павлов? – показал он на плотно прикрытую дверь в операционную.

– Тяжело. Первый в моей практике случай.

Он посмотрел на устрашающий фартук:

– Улетаю. Хаджи вызывает.

Она сдернула маску и устало улыбнулась:

– Передай привет. Если можно будет, спроси о дочке.

Выпятив губу, она попыталась сдуть выбившуюся из-под косынки, прилипшую к щеке прядь, досадливым движением отвела ее за ухо.

– Конечно. – Он побоялся подойти ближе к ее стерильной белизне, лишь протянул руку, дотронулся пальцем до влажной щеки. – Буэнас ночес, амига!

– Буэн виайе, куэридо! – улыбнулась она. Он увидел морщинки, скобками охватившие ее губы, и с горечью подумал: «Как я люблю тебя!»

Скуластая медсестра, выглядывавшая из-за спины Лены, прыснула. Ее, девчонку, смешили эти незнакомые гортанные слова, которыми каждый раз перебрасывались, как дети мячом, серьезные люди – докторица и майор. Откуда было знать смешливой девчонке, что для докторицы и майора это не просто слова, а как бы пароль...

Лаптев молча махнул рукой и вышел из лазарета. Летчик терпеливо ждал его у крыльца. «Когда же она спит? И днем с ранеными, и ночью. Вон похудела как... – с чувством вины думал он, вышагивая за унтами. – Отправить бы ее на Большую землю. Да разве отправишь? И здесь – на кого? И самому как без нее?.. Буэнас ночес, амига! – Спокойной ночи, друг! Буэн виайе, куэридо! – Счастливого пути, дорогой!..»

Через несколько минут У-2 уже рокотал над темными лесами, контуры которых были размыты зыбким лунным светом. Летел низко, едва не срезая шасси сухие макушки берез, колебля их ветром от винта. На этом «этаже» небесного здания самолет был практически неуязвим для «мессершмиттов» и «хейнкелей». Легче было сбить его с земли. Но на всей заснеженной этой земле, над которой пролегала трасса, хозяевами были они, хотя дальше, в радиусе тридцати – сорока километров по кругу, их блокировали фашисты. Это был Свободный советский район в глубине оккупированной врагом территории. На картах в наших штабах и в штабах гитлеровских он был закрашен красным цветом: для нас – как знамя, полыхающее над поверженной землей, для немцев – как рана в боку. Советский район существовал. И как нестерпимо ни было это для врага, он ничего не в силах был поделать: карательные отряды, полки, целые дивизии вязли на подступах к нему в трясине непроходимых болот, рассеивались огнем невидимых партизан. «Рамы» коршунами парили в поднебесье, но не могли навести бомбардировщики на ориентиры. Вспахивать же фугасами лес вслепую имело смысл разве что для поддержания собственного духа. А здесь, во вражеском кольце, действовали все районные власти – от райисполкома до райфо и ветлечебницы, шли занятия в школах, в райкоме комсомола в перерывы меж атаками и контратаками секретари вручали парнишкам и девчонкам членские билеты... Советский район жил под защитой партизанских соединений, регулярно поддерживавших связь с Большой землей. Особенно трудно было в первые месяцы, в первый год войны. Но потом и фашистское командование вынуждено было смириться с этой незаживляемой раной, а теперь уже не было у гитлеровцев и таких сил, и такого превосходства в воздухе, как прежде, – и в глубине района учреждения и подразделения могли уже размещаться не в блиндажах и землянках, а по уцелевшим деревням. В одной из таких деревень как раз и расположилось ныне подразделение, которым командовал майор Лаптев – оперативная группа особого назначения Генерального штаба Красной Армии. Используя район как базу, группа выполняла задания Верховного Командования.

Удобно откинувшись на вибрирующем сиденье, сквозь убаюкивающую дремоту Андрей Петрович думал: «Зачем вызывает Хаджи? Перебазировка? А как же быть с Леной? Очередное задание? Хаджи не стал бы гонять У-2 – связь по радио бесперебойна и шифр надежен... Значит, что-то особо важное?..» Однако не в его привычках было мучиться бесцельными догадками. К тому же всегда оказывалось не первое, не второе, не третье, а совсем непредвиденное. Уж лучше, пока есть часок-другой, наверстать то, чего он был лишен последние двое суток. И Лаптев, словно бы отдав сам себе приказ, провалился в глубокий сон.

Когда У-2 подошел к внешнему обводу района, летчик круто повел машину вверх, потом выключил мотор, и «кукурузник» темной свистящей птицей начал парить к земле.

2

– По вашему распоряжению, товарищ полковник...

Газиев шагнул из-за стола навстречу:

– Выбрался, подпаленный медведь, из берлоги?

Его черные блестящие глаза смотрели весело. По этому взгляду Андрей Петрович понял, что вызов сулит что-то особенно интересное. Настраиваясь на товарищеский разговор, он уже собрался передать привет. Но Хаджи спросил первый:

– Как Лена?

– Работает целыми сутками, – в какой уже раз подивился его проницательности Лаптев. – Не знаю, в чем и душа держится.

Он вспомнил красные пятна на фартуке и прилипшую к щеке прядь.

– Передай: дочка здорова, веселая. Жена обещала новые ее фотографии прислать. – Газиев помолчал. – А работы скоро прибавится. Хватит воздушные мосты строить! Накладно. Пойдем на соединение.

– Коридор? – воодушевился Андрей Петрович.

– Нет, теперь уж по всему фронту. – Полковник сжал пальцы в небольшой сухой кулак. – Теперь мы – вот!

Смуглый кулак его был жилистым, с остро выступившими, побелевшими костяшками.

– Ну что ж, подложим им под зад огоньку! – кивнул Лаптев.

– И пожарче! – рассмеялся Хаджи Джиорович. – Так, чтобы паленой псиной запахло. Но об этом мы поговорим в свое время. А сейчас вот какое дело... Садись и слушай.

Андрей Петрович опустился в кожаное кресло. Полковник продолжал говорить стоя, неторопливо прохаживаясь по ковру:

– Надеюсь, тебе известно, что против нас вместе с немецкими войсками действует испанская, так называемая добровольческая «Голубая дивизия». Ее оперативный номер – 250.

– Еще бы не знать! Помню по тридцать седьмому...

– Начальство не перебивают, – то ли шутя, то ли серьезно заметил Газиев. – Так вот: эту дивизию мы потрепали как следует, и сейчас гитлеровское командование отвело ее с передовой...

Хаджи направился к стене, где за шторкой висела знакомая Андрею Петровичу оперативная карта.

По старой памяти Лаптев эти годы следил за всем, что происходило в Испании или было связано с нею – трагедия республики стала его болью. И он знал: в день начала войны против СССР, 22 июня 1941 года, министр иностранных дел франкистского правительства Серргио Суньер заявил гитлеровскому послу в Мадриде:

«Испанское правительство выражает величайшее удовлетворение в связи с началом борьбы против большевистской России и в равной степени сочувствует Германии, вступающей в новую и трудную войну».

Тогда же он предложил послать на восточный фронт фалангистов. Спустя месяц началось формирование «Голубой дивизии». Вскоре стал известен ее численный состав: более шестисот офицеров, без малого двадцать тысяч солдат и унтер-офицеров – не дивизия, а целый корпус. Уже в середине октября сорок первого года дивизия вступила в бой на тихвинском направлении. На этом участке держала оборону наша 52-я армия. Она дала превосходный урок фалангистам – к середине января сорок второго года состав «голубых» сократился больше чем втрое. Гитлер раздраженно изрек:

«Немецким солдатам испанцы представляются бандой бездельников. Они рассматривают винтовку как инструмент, не подлежащий чистке ни при каких обстоятельствах. Часовые у них существуют только в принципе. Они не выходят на посты, а если и появляются там, то только чтобы поспать. Когда русские начинают наступление, местным жителям приходится будить их».

Нет, Лаптев знал других испанцев! Других добровольцев – волонтеров республики! Те – парни его саперного батальона, бойцы рабочих и крестьянских дивизий и бригад – воевали отважно и умело, и винтовки в их руках всегда были готовы к бою!.. Он вспоминал Феликса Обрагона, не расстававшегося со своим карабином и на койке в казарме; вспоминал малагского докера Хулиана, Рафаэля, журналиста Варрона и всех других своих компаньерос и амигос...

– Так вот, – прервал его мысли Газиев, – после нашей трепки гитлеровское командование отвело «голубых» с передовой. Франко же направил для пополнения дивизии пятнадцать маршевых батальонов, по полторы тысячи солдат в каждом. Прежний командир дивизии смещен, новым назначен бригадный генерал Эмилио Эстебан Инфантес. Ныне дивизия пополнена. Но, по нашим сведениям, в ней началось брожение: кое-кто из «голубых» требует возвращения на родину.

Лаптев начал понимать, какое задание его ждет.

– Если дивизия вернется в Испанию, – продолжал Хаджи, – это получит резонанс во всей Европе, еще больше поднимет дух Сопротивления.

– Как говорится: с богом! – вставил Андрей Петрович, дождавшись паузы. – Ясно. Но только я уже порядком подзабыл испанский.

– Уметь говорить – хорошо, уметь слушать – лучше, а? – с явным неудовольствием оборвал его Газиев. Отодвинул шторку, скрывавшую карту, и ткнул указкой в зеленое поле рядом с красным кругом, обозначавшим Свободный советский район. – «Голубая дивизия» передислоцирована вот сюда.

– К нам под бок! – присвистнул Лаптев. – А я не знаю! Накручу хвоста своим разведчикам!

– Не усердствуй. Твои ребята еще не могли нащупать – дивизия переброшена только вчера. И вчера же к нам перешел офицер-испанец. Он сообщил, что их хотят использовать в большой карательной операции против Свободного района. – Хаджи прищурился. – В берлогу заберешься, да живым из нее не выберешься, а? Уж ребра-то медведь обломает?

«Это как пить дать!» – улыбнулся Андрей Петрович, но промолчал.

– «Голубым» такая перспектива не очень-то улыбается, – продолжил полковник. – Кое-кто из них решил в момент операции перейти на нашу сторону, сдаться. Перебежчик утверждает, что готов перейти весь его батальон – причем тот, который будет наступать в авангарде. – Газиев задернул карту и вернулся к столу, испытующе посмотрел на Лаптева. – Как ты сам догадываешься, офицер перебежал к нам не только для того, чтобы обрадовать нас такой вестью. От имени своих единомышленников он просит гарантий: в момент, когда начнется карательная операция, «голубые» не должны встретить жесткого сопротивления. Иными словами, они хотят без боя, без жертв войти на территорию района, а потом уже сложить оружие.

– А вдруг это ловушка? – вскочил с кресла Лаптев. – Поверить франкисту! Партизаны пропустят их батальон через болото – надежный защитный рубеж, а «голубые» ударят потом во фланг и в тыл! Откуда мы будем знать: батальон идет, или вся дивизия, или в придачу к ней еще и немецкий корпус? А для партизан дивизия или даже полк – это не кружок на карте фронта.

– В том-то и дело... – задумчиво проговорил Газиев. – Надо хорошенько все обмозговать... Но прежде чем мы примем решение, поговори сам с этим офицером.

Андрей Петрович уловил странную интонацию в голосе Хаджи Джиоровича и увидел, что полковник смотрит на него с усмешкой. Однако он не успел подумать о причине этой странности. Газиев нажал кнопку и приказал появившемуся в дверях офицеру:

– Введите испанца.

И тотчас в комнату вошел высокий мужчина в форме обер-лейтенанта вермахта, но со знаком «Голубой дивизии» на рукаве френча. Лаптев поднял на вошедшего глаза, увидел смуглое, обрамленное курчавой черной бородкой лицо, рассеченную шрамом правую бровь – и едва не вскрикнул от изумления. И тот, обер-лейтенант, вздрогнул, вскинул брови – и будто отразилось в его глазах вспыхнувшее перед ним пламя.

– Росарио?

– Артуро!

Они сделали движение навстречу друг другу – и остановились.

– Я так и предполагал, – сказал Газиев. – Надеюсь, обойдетесь без меня и без переводчика? – Он направился к двери. – Побеседуйте, как говорится, по душам. А потом подобьем бабки. – И вышел из кабинета, плотно притворив дверь.

Они еще какое-то время молча стояли друг против друга, и пальцы их немели от оборванного желания обменяться рукопожатием. Потом Лаптев сказал:

– Сядем?

Испанец молча подошел к покрытому зеленым сукном столу, приставленному торцом к рабочему столу полковника. Они сели. Зеленое, без единой соринки, сукно как бы границей легло меж ними.

Андрей Петрович сунул руку в карман. Достал початую пачку «Беломора» и зажигалку, сделанную из отстрелянного патрона там, в партизанской мастерской. Щелчком выбил папиросу, протянул пачку испанцу. Тот покачал головой. Лаптев вспомнил, что и  т о г д а  он не курил: пикадор. Крутанул шершавое колесико, притянул глубоким вдохом огонек.

Сейчас он спросит. Он затянется покрепче, чтобы отпустила спазма, стиснувшая сердце, и перестал бешено качаться маятник, бьющий в виски, и задаст один-единственный вопрос. Ему незачем долго беседовать по душам с обер-лейтенантом. Он задаст только один вопрос, который мучает его все эти годы. Сейчас и спросит... Какой паршивый табак! Эх, не захватил махорки! У них в районе самосад – вырви глаз, как рашпиль. О чем это он, при чем тут самосад?..

Пауза затягивалась, становилась все мучительней, будто невидимый пресс опускался на них. Но они молчали. Лаптев смотрел на Росарио. Почему он в форме пехотного офицера вермахта, а не в голубом френче с накладными карманами, с ремнями и портупеями и не в красном берете фалангиста? О принадлежности обер-лейтенанта к «Голубой дивизии» свидетельствовал только нарукавный знак выше локтя: обрамленный черной каймой щит, рассеченный желтой полосой по красному фону, с черным крестом и пятью перекрещенными стрелами остриями вверх и с надписью по обводу щита: «Испания», Ничего голубого. Ни пятна... Что ж, в любом случае теперь все станет наконец на свои места... И в любом случае он наконец-то скажет Лене правду. Какой бы она ни оказалась. Хватит! Баста! Это уже сверх его сил – столько лет хранить от нее злую тайну!..

Но дело было не только в Лене. И не в нем самом, Лаптеве. И не в Росарио. И даже не в тех парнях, которые ушли тогда с ним в дальнюю заводскую штольню... От того, что ответит сейчас этот офицер в мундире врага, зависело более важное, может быть, самое важное в жизни.

Ну вот, сейчас... Затянется папиросой и спросит.

Нет, не надо торопиться... Прежде чем задать вопрос, он должен многое восстановить в памяти, чтобы замкнулась связь прошлого с настоящим, – прошлого, казавшегося нереальным в этом заметенном снегами прифронтовом городке, в комнате, где стекла обмерзли ледяными листьями и жаром веяло от щедро натопленной печи. Но реальностью была война – война с фашистами, как бы продолжение той войны под Малагой, Гвадалахарой и Мадридом; реальностью был смуглый чужеземец в мундире обер-лейтенанта, со смоляной курчавой бородой, с бровью, рассеченной давним шрамом, придававшим красивому лицу испанца мужественное выражение. И этого чужеземца звали Росарио Эрерро. Может быть, и тогда Андрея обманула его внешность?.. Но тогда у него было меньше опыта. А теперь все должно стать на свои места.

Нет, еще минуту... Чтобы восстановить цепь событий. Они были связаны с Леной...