Текст книги "Посты сменяются на рассвете"

Автор книги: Владимир Понизовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)

3

Было уже совсем темно, когда, закончив все дела на борту, Лаптев смог наконец сойти на пирс.

Теплынь!.. Трудно представить, что в Москве в этот самый час идет снег и светятся за стеклами окон разноцветные огоньки елок... Андрей Петрович пообещал внуку привезти живого крокодила – такого, как на марке. На худой конец – обезьянку или попугая.

Город мерцал огнями в нескольких километрах от порта. А здесь тянулись пакгаузы, глухие заборы.

Поздно. Но утром у него дела на судне, да и Лена может уйти. А у него всего-то двое суток...

Андрей Петрович поднял руку.

Такси оказалось «кадиллаком» – ни более ни менее – с желтой крышей и с девицей-негритянкой за рулем. Лихо развернув, девица вырулила на автостраду. Машина нырнула в тоннель, сверкающий белой глазированной плиткой, и вынеслась на набережную. Справа громоздились башни крепости. На дальней, выступающей в море, вспыхивал, скользил по воде и гас голубой луч прожектора. Вспыхивали и гасли огромные огненные письмена.

Девица сделала крутой вираж. Затормозила. Лаптев едва не расшиб лоб о ветровое стекло. Негритянка одарила пассажира великолепной улыбкой.

Он оглядел особняк, сверил адрес. «Недурно...» Окна приглушенно светились. «Так и позвонить? – Он глупо оробел. – Надо было позвонить из порта». Но телефона он не знал.

Лаптев не видел Лену много лет – был в очередной своей «спецкомандировке», а когда вернулся, узнал, что они всей семьей уехали на Кубу.

Что означает это ее письмо? Может быть, призыв о помощи?..

Он поднялся на крыльцо.

Шаркающие шаги. В проеме двери – грузный лысый мужчина, застегивающий пижамную куртку.

– Простите...

Мужчина настороженно вглядывается сквозь очки:

– Вам кого?.. Артуро? Не может быть!.. Лена! Лена!.. – Обнимает, увлекает в дом.

Росарио собственной персоной. Как изменился красавец пикадор! Встретил бы на улице – не узнал: где его роскошная шевелюра, где смоляная курчавая бородка?.. Брюшко. И даже глаза скрыты за толстыми стеклами. Вот только улыбка – прежняя.

Ладно Росарио, по Лена... Неужто она? Полная женщина в домашнем халате, с пластмассовыми бигудями в седых крашеных волосах.

– Ой, Андрей!.. – Душно обняла, чмокнула и тут же убежала в другую комнату.

– Противник захвачен врасплох! – кивнул ей вслед муж и рассмеялся. – Располагайтесь, Артуро! Подумать только! А мы и не чаяли...

Лаптев огляделся. Обжитый дом. Очень дорогая мебель. Картины. Статуэтки. Во весь пол гостиной – ворсистый роскошный ковер.

– Особняк беглого фабриканта сигар, – уловил замешательство гостя хозяин дома. – Предоставлен нам под временное жилище, пока не получим квартиру. Как специалистам.

В Москве – Андрей Петрович знал – Росарио еще с конца войны работал диктором и переводчиком на радио, в редакции вещания на Испанию.

– Теперь тружусь по специальности.

– Неужто на Кубе устраивают корриды?

– Нет! – улыбнулся он. – Занимаюсь животноводством. Те же бычки, только стараюсь не закалывать, а выращивать. Хотя – не столько бычков, сколько коров.

Появилась Лена. В шелковом платье. Высоко начесаны волосы. Браслеты на запястьях. Открытые руки мягки, чересчур полны.

– Что же ты сидишь? Открывай холодильник, доставай баккарди! А я сейчас приготовлю!

– Столько хлопот... Не надо, я ужинал.

– Что ты, Андрей? Мы так рады!.. – Другая женщина. А голос – прежний. И уже из кухни, перемежая командами – что поставить, открыть, нарезать:

– Ты знаешь, когда произошла здесь революция, Росарио с ума сошел: на Кубу, на Кубу!.. Солдатом – староват. Какие-то ускоренные зоотехнические курсы окончил. Сейчас он занимается земельной реформой. А я работаю по специальности – детским хирургом.

Лаптев вспомнил давнее-давнее: «Ну и что? Республика победит. Я буду преподавать испанчатам русский язык или вырезать у них аппендиксы». И как тогда, он тоскливо подумал сейчас: «Все... С одной только поправкой – не испанчатам, а кубинским детям. Все вышло у нее, как мечтала, пусть и пришлось ей ждать четверть века».

На стене столовой меж старых картин, контрастируя с ними, в таком же лепном багете, висела большая цветная фотография. Поначалу Андрей Петрович подумал даже, что это – рекламный плакат, какой он увидел в порту. На том плакате восхитительно улыбающаяся красавица с шоколадной кожей и фигурой Афродиты показывала на синее море, пышные пальмы и золотой песок и приглашала посетить лучший в мире естественный пляж на курорте Варадеро. На красавице в порту была лишь узкая полоска на груди и купальные бикини-серпик на бедрах. Эта была одета немного скромней, но ни в чем другом ей не уступала. «Зачем здесь плакат? Дурной вкус...» Лаптев испытывал раздражение и досаду.

– Наша Хозефа, – с гордостью проворковала Лена. – Помнишь, Андрей, каким она была голенастым гадким утенком?

– Не может быть! – Он пригляделся. Да, Хозефа чем-то неуловимо похожа и на  т о г о  Росарио, и на  т у  Лену. – Совсем... Совсем взрослая.

– А что же ты хочешь? Двадцать пять. Скоро мы с Росарио станем бабкой-дедкой.

– Уже и замужем?

– За лейтенантом революционной армии.

– Выходит, это у вас семейное – влюбляться в лейтенантов? Вот как летит время!..

– Она сама – лейтенант в юбке. Повстанческий характер! Учительница и милисиано. В университете русский преподает, а на курсах альфабета – это как курсы ликбеза в нашу революцию – учит и испанскому, и уму-разуму. Знаешь кого? – Лена даже засмущалась. – Девочек из публичных домов.

– Ну и родители!

– Все эти заведения на Кубе закрыты, – успокоил Росарио. – Большинство тех девочек работают теперь водителями такси.

Лаптев вспомнил негритянку, которая только что мчала его по Гаване.

– Хозефа у нас настоящий солдат и стала совсем кубинкой, сам увидишь, – вздохнула Лена. – Она проходила подготовку в горах Сьерра-Маэстры, в бывшем лагере повстанцев, потом была бригадисткой в селениях. За бригадистами охотились контрреволюционеры, и мы так волновались!

– А потом она еще и воевала против интервентов на Плайя-Хирон! – с гордостью добавил Росарио.

– Ну что ж... Я вижу, у вас, как сказал бы мой боцман, на борту полный порядок! – Андрей Петрович поднял высокий бокал, звякнувший льдинкой. – За вашу семью! Будьте здоровы!

Питье, приготовленное хозяином дома, – ром, содовая, соки – было приятным на вкус, легким и холодным.

– Прошу: рис с моллюсками, бататы. – Лена подала к столу блюда. – Ну а это – наша русская тушенка.

– Тянет на отечественное? Жаль, не прихватил бутылочку «столичной» и икры. Завтра доставлю.

– А черненького хлеба у тебя нет? Только наши и привозят.

– Принесу, – пообещал Лаптев.

Росарио широким ножом очистил ананас.

– Здесь угощать гостя ананасом считается даже неприличным, как у нас, скажем, репой: на Кубе это еда бедняка. Зато яблоки – самые изысканные фрукты, – сказала Лена. – И о винограде здесь прежде не слыхивали, хотя на острове для него – благодать.

– Сейчас грузинские специалисты разбивают виноградники на склонах Эскамбрая, – заметил Росарио, – У меня в институте работают специалисты и с Украины, и из Белоруссии, чехи приехали, поляки... Вот какой стал наш мир, и какие стали мы в нем... – задумчиво проговорил Эрерро. – И с вами, Артуро, где только мы не встречаемся... Удивительным становится мир.

– Я тоже думал об этом. Вспоминал: в тридцать шестом я вез в Испанию снаряды и танки... Сейчас в трюме нашего судна – тракторы. Символично, не так ли?

– Знаешь, Андрей, кого мы здесь обнаружили? – оживилась Лена. – Помнишь, в Малаге пришел к нам в отряд журналист? Молодой, быстрый такой, в блестящей кожаной куртке на «молниях»?

– Варрон? Еще бы не помнить! Сколько раз вместе на задания в гости к Франко ходили! – Лаптев прикрыл глаза. – Помню... Кажется, его звали Павлито?

– Не Павлито, а Педро. Так вот: Варрон пробрался сюда, когда еще шла война с Батистой, ранило его здесь в горах, чуть ногу не потерял. Теперь он на кубинском радио один из ведущих редакторов.

– А Обрагона помните? – спросил Росарио.

– Феликс тоже здесь? – встрепенулся Лаптев.

– Прошел с Фиделем все баталии. Теперь капитан.

– Очень хочу повидать его.

– Засекреченный он товарищ, в органах безопасности работает. Но для компаньеро Артуро – нет проблем! Послезавтра у нас митинг, должен выступать Фидель – так что забот у Феликса по горло. А потом созвонимся.

– Потом – не получится, – с огорчением сказал Лаптев. – Я пробуду здесь всего два дня.

– Как так? – ахнула Лена. – Почему?

Он рассказал, в каком качестве прибыл на Кубу.

– Но хоть это время проведешь у нас? Расскажем, покажем, живи здесь – погляди, какие апартаменты!

– Не смогу, служба... А вот если посоветуете, что показать моим ребятам, спасибо.

– Организуем, нет проблем. Зачисляйте все наше семейство в советники и переводчики экипажа!

Улыбка Росарио была прежней. И уже не вызывали внутреннего сопротивления его полнота, очки и бугристый, голый череп. А Лена?..

– Как же быть нам с Феликсом? Попробую. – Эрерро подошел к журнальному столику и снял телефонную трубку.

4

Капитан Обрагон встал из-за стола. Вытянул руки так, что хрустнуло в локтях. Прошел от стены к стене.

Ночь. Тишина. Только где-то за домом, внизу, глухо ворочается океан. По гравию перед домом скрипят шаги часовых. Обрагон подошел к койке. Увидел свое отражение в зеркале, вправленном в стену. Зеркало было обрамлено серебряными листьями. В этой вычурной раме его лицо было таким же неуместным, как койка – раскладная, брезентовая, солдатская, приткнувшаяся в углу этой роскошной комнаты со старомодной мебелью стиля ампир и абстрактными статуэтками на мраморных подставках. В зеркале на него глядело лицо старого человека с резкими и сухими чертами, с седеющей бородой и красным от давнего, не рассасывающегося кровоизлияния правым глазом. Угрюмое лицо солдата.

Он отстегнул пояс с «вильсоном», повесил у койки на спинку кресла. Тяжело сел, начал расшнуровывать ботинок.

В дверь постучали.

– Да?

В комнату вошла девушка-сержант из шифровального отдела. Остановилась в дверях.

– Что там еще? – проворчал Обрагон, встал и потянулся за поясом. Он очень устал. Но он знал: без срочного дела его бы не побеспокоили.

Девушка протянула бланк шифровки:

– Перехвачено и расшифровано радиосообщение из штаб-квартиры в Майами для подпольной организации «Белая роза» в Гаване.

Капитан взял бланк. Прочел.

– Оставьте. Можете идти.

Подошел к столу, нажал кнопку звонка. Приказал появившемуся в дверях бойцу:

– Немедленно вызовите ко мне дежурных по оперативному, фототехническому и агентурному отделам.

Когда офицеры собрались, Обрагон пустил по рукам шифровку. Подождал, пока они прочтут и продумают. По их лицам не увидел, что сообщение сколько-нибудь взволновало. Нахмурился:

– Это серьезно. Особенно – учитывая предстоящий митинг. Сообщите нашим постам. Проверять все машины, въезжающие в Гавану. – Открыл сейф, достал папку. Перебрал несколько фотографий. Одну отложил в сторону: – Размножить и раздать оперативным работникам. Немедленно соберите ко мне товарищей из районных комитетов защиты революции. А сейчас пусть приведут арестованного Карлоса Наварру. Все свободны. Исполняйте.

Офицеры вышли. Обрагон сел за стол, погрузился в бумаги-досье. Об отдыхе он уже не думал, и сонливость рассеялась, лишь привычной тяжестью осев в висках. Итак, первый узелок нового дела...

В комнату в сопровождении бойца вошел Карлос, тридцатипятилетний мужчина с сумрачным тонкогубым лицом. Маскировочная, в зеленых и коричневых разводах, куртка висела на его худых плечах, как на вешалке.

– Хоть на ночь ты можешь оставить меня в покое? – Он угрюмо посмотрел из-под бровей и сел, отвалясь, в кресло.

Капитан кивнул бойцу. Тот вышел, плотно притворив за собой дверь.

– Извините. Вынужден был побеспокоить, чтобы уточнить некоторые детали, – холодно сказал он. – Кто из ваших носит кличку Маэстро?

– Не знаю, – буркнул арестованный.

Начиналось привычное единоборство следователя с подследственным. Обрагон любил эти поединки, в которых, как в любой схватке, побеждают выдержка и воля. Не имеет значения, кто сидит по эту сторону стола, а кто – по ту. Все зависит только от выдержки, воли и убежденности. Опыт и интуиция подсказывали капитану, как нужно вести себя с тем или другим арестованным. Этот старый знакомец был самолюбив, смел, но теперь растерян. Что же касается убежденности... Капитан начал раскуривать сигару:

– Могу подсказать. Конрад де ла Ронка. Теперь припоминаете?

– Пусть будет Конрад, – все так же хмуро отозвался Карлос.

– Какую должность он занимает у Кордоны?

Арестованный отрицательно качнул головой.

– Могу подсказать – командира особой группы террористов. Не так ли?

– Пусть будет так.

– Что он вам говорил при последней встрече?

– Ничего не говорил. Мы не встречались.

– Могу подсказать. – Обрагон замолчал, попыхтел сигарой. Между ним и Карлосом заколебалась сизая завеса. – Вы встретились в штаб-квартире в Майами за неделю до высадки вашей банды в Эскамбрае.

– Черт побери!.. – вскочил Карлос. Сел. Устало спросил: – Чего же ты от меня хочешь, если сам все знаешь?

– Хочу уточнить некоторые детали.

Капитан прищурил левый глаз, словно прицеливаясь, и посмотрел на арестованного правым – красным:

– Так что он говорил вам в последнюю встречу?

Карлос похлопал прямыми ладонями по подлокотникам кресла.

– Ничего существенного. – Он колебался. – Встреча была случайной.

– Могу вам подсказать.

– Хватит! – взревел Карлос. – Меня бесит твое «вы»! Мы же два года...

– Разве?

Да, два года они дрались вместе. Обрагон помнил, как однажды в лощине их настигли каскитос [17]17
  Прозвище солдат Батисты.


[Закрыть]и рота Карлоса прикрывала отход. Его ребята и он сам яростно отстреливались до темноты и так и не дали батистовцам прорваться в лощину, и всем повстанцам удалось ночью уйти. Но сейчас на нем была маскировочная куртка, сшитая  т а м, и сам он пришел  о т т у д а. Тех двух лет не существовало.

Видимо, Карлос почувствовал, о чем думал в эту минуту капитан. Он обмяк, глухо проговорил:

– Конрад сказал: «Скоро встретимся в Гаване».

Обрагон улыбнулся. Про себя. На жестком лице даже не дрогнули уголки губ. «Наконец-то!» И продолжил прежним спокойным и неторопливым тоном:

– Правильно, он сказал именно это. Где встретитесь? Адрес, дата, пароль?

– Он не уточнил.

«Опять заводим канитель...»

За дверью кабинета послышались голоса и шаги. Дверь резко распахнулась. Капитан с досадой обернулся. На пороге стоял команданте.

Карлос вскочил, привычно вытянул руки по швам.

– Сиди, – бросил ему команданте и направился к Обрагону. – Салуд, Феликс! – И дружески похлопал капитана по плечам.

– Салуд, команданте!

Гость оглядел комнату. Мельком, как на одной из вещей обстановки, задержался на лице Карлоса. Прошел в угол, сел, широко расставив ноги, опершись на колени локтями и наклонив голову:

– Продолжайте.

Многолетняя жестокая работа Обрагона повлияла на его характер: сделала угрюмым и сухим. Было очень мало людей, к которым испытывал он чувства, относящиеся к сфере тонких движений души. А команданте он любил. Знал это, хотя и глубоко скрывал. Это была отцовская любовь – грубоватая, требовательная, с долей восхищения: «Каков он у меня!..» Обрагону нравилось наблюдать за ним со стороны. Большой, мужественный, с широкими покатыми плечами. Под клочковатой, вьющейся бородой – совсем еще молодое, смуглое и бледное лицо – то гневное, то воодушевленное, то по-детски доброе: мысли, интенсивно пульсирующие за этим высоким выпуклым лбом, отражаются на выражении его лица, его глаз. Непосредственность? Да. Однако, наэлектризованная энергией, напором чувств и остротой мысли, она, как электрическая искра, устанавливает контакт, передает заряд...

Одной из обязанностей Обрагона было заботиться о безопасности команданте. Капитан или его люди должны были сопровождать команданте во время его стремительных поездок по стране. Заранее никто не мог предугадать, где окажется команданте, где застанет его поздняя ночь – в сельхозкооперативе или в рабочем поселке, в горах или в хижине среди болот, в машине ли, которая будет мчать его за сотни километров на новую стройку, на митинг, в школьный городок. Обрагон видел его в первые месяцы боев в Сьерра-Маэстре, когда их была всего горстка – революционеров, начавших борьбу против диктатуры Батисты, и когда еще никто не мог предсказать их триумфальной победы. Обрагон видел его во время разгрома интервентов, высадившихся на Плайя-Хирон. Да, это была личность героическая, обладающая к тому же незаурядным талантом полководца. Теперь Феликс часто видел команданте выступающим перед сотнями тысяч людей или беседующим за дружеским столом. Видел взволнованным и задумчивым, деловитым и восторженным – и поражался тому, как в одном человеке может так полно воплотиться характер его страны и его народа. Только ли его страны? Феликс столько лет оторван от родины. Но то, что происходит теперь здесь, за тысячи и тысячи километров от его Испании, стало его родным делом, а сам он – частицей кубинского народа, с которым с первого дня, как ступил на эту землю, и до последнего своего часа готов делить и горести, и радости. Команданте был родным и ему. И по возрасту он вполне мог годиться ему в сыновья. И капитан гордился им, как своим сыном.

Но сейчас это не помешало Обрагону почувствовать досаду: команданте мешал ему работать, а капитан не любил, когда ему мешают.

Он повернулся к арестованному, попытался связать оборванную нить разговора:

– Итак, где именно вы должны были встретиться?

Карлос переводил взгляд с команданте на Обрагона и молчал.

– Где именно? – нетерпеливо повторил капитан.

– Не знаю, ничего не знаю! – воскликнул Наварра. – Я же сказал: встреча у Кордоны была случайной.

– А как дела у мистера Кордоны? – не вытерпел команданте.

– Так себе...

– Представляю! С такой компанией и такими перспективами!.. – Он брезгливо поморщился. – Зато первый. Президент совета «червей». Звучит, а?

– Возможно, он в чем-то ошибается. Но он – патриот, – хмуро отозвался арестованный.

– И притом пламенный, – кивнул команданте. – После победы революции он намекал нам, что не прочь принять на себя пост президента республики. Нет ни малейшего сомнения – если бы этот господин был назначен на пост президента, он бы тут же провозгласил себя марксистом, коммунистом.

– Ни за что!

– Ну, мы-то знаем его лучше. Больше всего на свете он любит быть на первом плане. За пост президента он заложил бы душу хоть дьяволу. Но, увы, ему не предложили пост президента. Тогда он быстренько разочаровался в революции и коммунизме и поспешил дезертировать в Соединенные Штаты. Пламенный патриот!

– Не верю! – упрямо ответил Карлос.

Команданте встал, подошел к нему, наклонился и посмотрел в лицо:

– Ну а ты на какой бы должности сторговался? Прокурора верховного суда? Или министра культуры?

Наварра выдержал взгляд, только глубже вдавился в кресло.

– Нет, не уязвленное самолюбие заставило меня...

– А что же? – Команданте смотрел все так же в упор.

– Ты знаешь меня с университета. Мы вместе выходили на демонстрации против Батисты. Два года я воевал бок о бок с тобой. Но я не знал в Сьерра-Маэстре, как далеко вы собираетесь зайти.

– А до какого переулка собирался идти ты?

– Я боролся за свободу Кубы, – с достоинством ответил Карлос.

– Ты один? – Команданте распрямился. Теперь он смотрел на Наварру сверху вниз. – Какое самопожертвование! А за что же боролись все остальные? А наш лозунг: «Свобода или смерть!»?

– Значит, одно и то же слово мы понимаем по-разному, – устало проговорил Карлос. – Сейчас ты считаешь, что завоевал свободу. Но скольких кубинцев ты лишил свободы?

– От чьего имени ты говоришь? – Команданте отошел к дальней стене. Казалось, он хотел издали разглядеть своего собеседника. – Неужели ты забыл, в каком положении была Куба, когда революция победила? Что было в стране, кроме слез, кроме нищеты и боли? Как жили бедняки нашей страны?

– Я тоже не из богатых, ты знаешь, – не уступал Карлос. – Моя семья тоже натерпелась при Батисте.

– Да, – кивнул команданте. – И поэтому ты пришел к нам в горы. Но, – он выбросил вперед руку с нацеленным указательным пальцем, – во имя чего пришел? Чтобы драться за какую свободу?

– Свободу простых кубинцев – таких, как я.

– И ты обманулся? – снова повторил движение команданте. – Революция не дала тебе этой свободы?

Наварра посмотрел исподлобья:

– Я буду честен: нет! Потому что она дала чересчур много свободы гуахиро и бродягам.

– Ах вот какой свободы ты хотел! – воскликнул команданте и сгреб а кулак бороду. – Наконец-то мы добрались до самой сути. Тебе не понравилось, что революция отдала «этим бродягам» виллы богачей, земли латифундистов, сентрали монополий.

– Да, это, чересчур, – согласился Карлос.

– Я понял тебя прекрасно: бродягам – все, а тебе, герою, ветерану, бородачу, – ничего! Какая несправедливость! – Он презрительно, рассмеялся, потом оценивающе оглядел Наварру. – Еще один кандидат в президенты. – И резко махнул рукой, будто отбрасывая что-то в сторону. – И еще один логический конец.

– Зачем ты приехал? – устало спросил арестованный. – Насладиться своей властью над побежденным?

Команданте прикрыл глаза, крепкими пальцами потер лоб:

– Не такое уж это удовольствие... – Он поднял глаза и посмотрел на Карлоса в упор. – Я приехал узнать, что́ может заставить кубинца предать родину. Узнать идеи, которые вами движут, – те идеи, за которые стоит умирать...

– Теперь ты знаешь.

– Но ты не сказал, ничего нового. Обычная история. Обыкновенный предатель.

– Нет!

– Да. У нас в Латинской Америке вошли в привычку такие, ах какие красивые, легкие и приятные революции! Вчера – простой адвокат или репортер, вчера – патриот и р-революционер, а сегодня – министр и миллионер! А вы – бедняки, гуахиро, пролетарии – живите, как жили, подыхайте с голоду. Но нет!..

Голос команданте набирал знакомый рокот. Обрагон был не рад, этому затянувшемуся спору: растревоженный, развенчанный в своем образе героя и мученика, Карлос может ничего не сказать, а время дорого. И все же Феликс с интересом слушал и наблюдал за команданте. Он любил в нем эту запальчивость, эту резкую, темпераментную жестикуляцию, способность чувствовать себя трибуном и говорить один на один с тем же напором и такой страстностью, с какими он говорил, выступая на площадях.

Команданте поднял руку и продолжал:

– Но нет! На этот раз революцию совершили обездоленные и для обездоленных. Мы были только ее компасом. Но тебе не это было нужно. Ты возмечтал стать великим.

– Но ты – разве ты не возвеличил себя? – перебил Карлос.

– Нет, это только ответственность. Бо́льшая ответственность. Я никогда не помышлял поживиться за счет народа. И, если бы было надо, я снова бы пошел в атаку на казармы, как тогда. Снова пошел бы в горы. Каждый из нас готов отдать жизнь, чтобы жила родина... – Он замолчал.

Молчал и Карлос. Потом с болью проговорил:

– А я не болел за родину? Боль за ее судьбу и заставила меня порвать с вами. Что такое Куба? Сардинка у пасти кита. Стоит киту только открыть пасть... Выступив против Штатов, вы толкнули страну к гибели. Разве вы не понимаете этого?

Команданте прошелся по ковру. Остановился. Кивнул:

– А ты, поняв, дезертировал. Но от дезертира до предателя – один шаг. Ты сделал его. И теперь вместе с остальными из компании Кордоны щекочешь кита, чтобы он разинул пасть. Но Куба – не сардинка, а стальная игла! Кит подавится ею. И ты смеешь еще говорить о свободе Кубы!

– Может быть, я ошибся... – опустил голову Наварра.

– Что ж, крысы будут прыгать в воду, думая, что океан в разгар бури более надежен, чем корабль революции, – продолжал, теперь уже обращаясь не к нему, а словно бы думая вслух, команданте. – Но крысы не могут остановить корабль. Наоборот, без крыс ему легче идти по курсу. С каждым днем Куба чувствует себя уверенней, потому что у нас становится все больше друзей. А главное – потому, что весь народ превратился в народ-герой, в народ достойных и храбрых людей. Великое счастье видеть это!

– Красивые слова... – горько усмехнулся Карлос.

– Да, – согласился команданте. – Но человек должен понимать красивые слова. Я не виноват, что ты понять их не можешь.

Дискуссия затягивалась. Обрагон прервал:

– Команданте, мне нужно еще кое-что спросить у Наварры.

– Продолжайте, – кивнул команданте, отошел к дальнему креслу, тяжело сел и отвернулся.

– Подожди, Феликс, – остановил Наварра. – Ты и так все знаешь. А я... Я не знаю, что вы приготовили мне.

– Мы с тобой юристы, Карлос. Толкователи законов, – вновь повернулся к нему команданте.

– Значит?..

– И когда-то мы зубрили древних поэтов. Данте разделил свой ад на девять кругов. На седьмом круге он поместил преступников, на восьмом – воров, а на девятом – предателей, не так ли?

– Значит – к стенке? – Наварра не выдержал и судорожно облизнул губы.

Команданте пожал плечами:

– Тебя будет судить революционный трибунал.

– Понятно... – Карлос снова облизнул губы. Поднял голову. Глаза его сухо горели. – Но и тебе – недолго!.. Запомни: недолго!..

Наступила пауза. Стали отчетливо слышны шум океана и хруст гравия под ботинками часовых. Обрагон нажал кнопку звонка. Вошел боец.

– Уведите. – Когда они остались вдвоем, сердито сказал: – Ты поторопился. Мне нужны были от него важные сведения. Теперь он будет молчать.

– Извини, Феликс, – виновато посмотрел на него команданте. – Я только хотел заглянуть в его душу. Мне жаль Карлоса...

– Он бы тебя не пожалел, поменяйся вы местами.

– Ты черств, как кукурузная кочерыжка.

«Да, я черств, – с чувством обиды подумал Обрагон. – Я – высохшая кочерыжка...» Он посмотрел на свои руки, на узловатые, морщинистые пальцы. «Всю жизнь я держу в этих руках винтовку, стреляю или копаюсь этими руками в человеческой грязи... Я жесток. Но я знаю, как революции и народы расплачиваются за жалость. Мы цацкались с теми, кто стрелял нам в спины, мы были благородны и великодушны с фашистами и фалангой. А потом не могли сосчитать наших павших. И обрекли родину на десятилетия слез и пыток... Нет, прав не ты, горячий и молодой, а я...» Но Феликс понимал и команданте: легко быть правым, когда рассуждаешь отвлеченно. А когда перед тобой сидит человек, который был с тобой в горах, вместе с тобой мерз, голодал, воевал, в конце концов...

– Там, в горах, будущее после победы представлялось мне не таким, – словно бы подхватив его мысль, задумчиво проговорил команданте. – Да, все сложней. Но и интересней. Радостней и больней.

Капитан положил ему руку на плечо, почувствовал под пальцами тяжелые мускулы, даже пощупал их: «Крепок!»

– Да, все сложней... И еще немало из тех, кто сейчас продолжает с нами путь, отойдут от нас. Это потери – как на войне. И борьба будет опустошать наши ряды. – Он задумался, веско сказал: – И мы не имеем права на жалость.

Команданте молчал. Обрагон не мог понять: согласен он с ним или нет? Пусть сегодня не согласен. Жизнь убедит.

– О чем не успел рассказать тебе Карлос? – прервал молчание команданте.

Обрагон подошел к столу, взял папку-досье:

– Вот, прочти радиоперехват.

– «На остров будет заброшен Маэстро, – прочел команданте. – Кто такой?

Феликс протянул фотографию.

– А, Конрад де ла Ронка! – узнал команданте. – Магистр искусств и тоже мой бывший однокурсник. Зачем же он хочет пожаловать на остров? На подпольные гастроли?

– Ронка переквалифицировался в террористы: скрипку сменил на винтовку «манлихер» с оптическим прицелом. Думаю, готовится опасная операция. – Обрагон пытливо посмотрел на команданте. – Наверное, покушение.

– Какой уже раз? – спокойно отозвался тот.

«Молодец», – подумал капитан, но сказал жестко:

– На этот раз они готовятся серьезней. Ронка – не рядовой исполнитель, а главарь террористов. И, по нашим сведениям, смел, опытен, превосходно стреляет и люто ненавидит республику. И тебя.

Команданте задумался. Обхватил пальцами бороду. Снова посмотрел на фотографию:

– Да, припоминаю: он и в университете был заносчив и непримирим. Аристократ, фанатик времен крестовых походов. Тоже ненавидел Батисту – но за то, что тот прижимал креольскую знать в угоду янки. А теперь, значит, и он там, на американском берегу... – Усмехнулся, расправил бороду: – Надеюсь, ты мне устроишь с ним встречу?

– Постараюсь. Но надо быть осторожней. Я думаю, они попытаются приурочить покушение к митингу.

– Тогда устрой встречу накануне митинга.

Он встал, поправил кобуру с тяжелым пистолетом, застегнул на «молнию» куртку. Как обычно, на погонах не было никаких знаков отличия. Только на отворотах – какие-то значки, подаренные, наверное, пионерами или иностранными туристами. Протянул руку:

– Мне пора. Еду к крестьянам в Лас-Вильяс. Собрание в новом кооперативе. Салуд!

– Салуд, команданте!

Обрагон проводил его до двери. Вернулся к столу. «Продолжим».

Вошел боец:

– Группа собрана, капитан.

Он кивнул. Товарищи вошли, тесня друг друга. Обрагон знал каждого из них – этих отважных людей, милисианос, членов комитетов защиты революции. Сколько на их счету опасных операций по обезвреживанию гусанос [18]18
  «Черви» – презрительная кличка контрреволюционеров.


[Закрыть]: у этого толстяка механика Лоренцо, у лысого старичка официанта, у остальных. Даже бесшабашный гаванский Гаврош – Хуанито и тот показал себя настоящим бойцом.

– Где ты так долго пропадал и где твои кудри? – спросил он мальчика.

– Я же, дядя Феликс, в больнице валялся, там меня и обчекрыжили! – Хуанито провел двумя пальцами, будто ножницами, по макушке. – Хорошо хоть вырвался оттуда!

Тут только капитан разглядел, что мальчик очень худой. Перевел взгляд на остальных:

– Компаньерос, вам предстоит выполнить задание особой важности. На остров с часу на час будет заброшен опасный преступник. Он обязательно попытается проникнуть в Гавану. – Обрагон взял со стола фотографию, пустил ее по рукам. – Кому знаком этот человек?

Лоренцо прищурил глаз:

– Не знаком. Запомнил.

Другие разглядывали молча. А старик официант узнал сразу:

– Как же, господин магистр! У нас в «Трокадеро» имел столик!

– Ваша задача: установить постоянное наблюдение за явками, – начал инструктировать капитан. – Сообщать обо всем мало-мальски подозрительном в любое время...

– Каррамба! – прервал его Хуанито. – Так это же тот красавчик! Так и знал: контрик! – Он протиснулся к Обрагону: – Дядя Феликс, я был только что у одной сеньоры и видел у нее такое же фото!

– Где это было?

– Авенида Квинта. Вилла сеньоры Перес.

Капитан перебрал бумаги в папке, нашел нужную:

– Да, сестра диверсанта, которого мы ждем, жена батистовца. Ну и что же из того, что ты видел это фото?

– Утром сеньора сматывает удочки в Штаты. В доме у нее все вот так вот!

«Сестра... Вряд ли, если он – серьезный человек... – задумался Обрагон. – Тем более она утром уезжает. А все же...»