Текст книги "Посты сменяются на рассвете"

Автор книги: Владимир Понизовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)

– Молодец, – ободрил он мальчика. – Это тоже важно. – Обернулся к остальным: – Операция по обезвреживанию преступника возложена на батальон безопасности. Но ваша помощь нам очень нужна. Копии фотографии этого магистра вам и вашим товарищам выдадут в фототехническом отделе. Кстати, кличка преступника – Маэстро. Если что-нибудь узнаете, звоните прямо сюда. Ваш пароль для телефона – «Виолетта». Жду сообщений. Все.

Когда все вышли, капитан вызвал бойца:

– Позовите Хосе Васкеса.

Хосе вытянулся. Прищелкнул каблуками:

– Слушаю, капитан!

Обрагон помедлил. Хосе Васкес – новый человек в контрразведке. Прислан из армии. Капитан с недоверием относился к новым – привык полагаться на тех, с кем воевал еще в горах. Конечно, это неправильно: на смену старым нужны молодые кадры. Но даже и ветеранам не всем можно доверять. А контрразведка – особый вид военного искусства. Если в разведке должны быть мастера, то тут – гроссмейстеры, потому что каждый раз они обязаны переигрывать разведчиков противника, быть находчивей и изощренней. Хосе – исполнителен, энергичен. И как же испытать его другие качества, если не в деле? Почему вот только на этом молодом, розовощеком лице – старые, без блеска, глаза в сетке морщин? Пьет, что ли?.. Нет. Характеристики блестящие. «При чем тут морщины и блеск?» – одернул он себя. И сухо приказал:

– Вот адрес Мерильды Перес. Пригласите ее ко мне.

– Будет сделано! – многозначительно ответил Васкес.

– Нет, не арестовывать, – предупредил капитан. – Пока нет никаких оснований. Пригласите тактично и вежливо.

– Понял! – снова вытянулся Хосе.

– Выполняйте.

Капитан с досадой посмотрел ему вслед. Этот парень вызывал в нем неосознанное недоброжелательство. Впрочем, задание было пустяковым.

Вошел дежурный оперативного отдела, положил на стол донесение службы воздушного наблюдения:

«Неизвестный самолет пересек воздушную границу республики в секторе «Z», прошел над горным массивом Сьерра-де-лос-Органос и ушел в сторону моря».

Обрагон нашел на карте указанные в донесении сектора. «Та-ак... Недалеко. Надо усилить посты на дорогах в этом районе. Прочесать леса».

Перечитал донесение. «Визитная карточка? И на том спасибо».

Но через несколько минут поступило новое сообщение:

«Два неизвестных самолета пересекли воздушную границу республики в секторах «А-3» и «В-7», прошли над горными массивами Сьерра-де-лос-Баниос и Лас-Вильяс, затем ушли в сторону моря».

«А он не глуп, – подумал Обрагон, чувствуя холодок в груди, как охотник, который выходит на след. – Отвлекающий маневр. Но в каком из этих трех пунктов он приземлился?.. Нужно организовать облавы во всех. Однако главное внимание – на доступ в Гавану. Итак, сеньор Маэстро прибыл...»

Зазвонил телефон. Он снял трубку:

– А, это ты, Росарио? Привет. Как жена, как дочь?.. Почему давно не звонил?..

Говорил общие фразы, а сам испытывал раздражение. Сейчас его раздражало все, что отвлекало от дела и мешало сосредоточиться. Но тут же оживился, переложил трубку из руки в руку:

– Что? Артуро? Конечно! Дай-ка мне его самого! Салуд, коронель! Нет, не забыл. Разве то забудешь? Вы на сколько приехали, коронель? Всего-то? Как обычно: то одно, то другое, работы хватает... Завтра? Не знаю, как получится завтра. А послезавтра – и того трудней. Обязательно хочу... Вот что: от дома Росарио тут десять минут. Если можете, приходите сейчас. Эрерро проводит. Вот и отлично. Заказываю пропуск и жду. Да, а как вас по-настоящему зовут, коронель Артуро? – Он старательно записал незнакомые имя и фамилию. Вздохнул: – Разрешите, я буду называть вас по-старому, коронель? Очень рад буду увидеть!..

5

Бланка опаздывала. Автобусы по ее маршруту не шли, и ей пришлось добираться пешком. Она шагала быстро, временами бежала. Представила лицо командира наряда, шофера Мануэля. Самодовольный и самоуверенный болван!..

Милисианос с других постов, уже передавшие оружие товарищам, толпились и смеялись на остановках.

Она перебежала улицу у ресторана «Полинезия». Вдоль подъезда приткнулись большие автомобили. Этот ресторан она прежде особенно любила. Стены обшиты бамбуком и циновками, низкий потолок из пальмовых листьев. К нему подвешены диковинные рыбы, черепахи, настоящая пирога, индейская утварь. Тут же, в зале, повара в высоких белых колпаках колдуют над чанами с невероятным варевом... А они собирались в таинственном сумраке и читали стихи, и будто бы рушилась связь времен, и можно было представить себя кем хочешь: туземкой на затерянных островах, миссионеркой, пришедшей из будущего... Однажды они были здесь с Конрадом. Ему очень понравилось...

Вот и радиостанция. Стеклянные двери ведут в полумрак вестибюля. Над входом неоновые буквы: «Radio Patria».

Остальные уже на посту: редактор ее отдела – пожилой и хромоногий испанец Педро Варрон и Мануэль. Варрон сидит в вестибюле в кресле, положив на колени автомат. Шофер стоит, подперев стену, широко расставив ноги, и оглядывает ее с головы до ног, неторопливо, будто раздевает, ища застежки.

– Ишь штучка!.. – медленно говорит он. – Нагулялась? – И протягивает ей карабин.

Она входит в подъезд. Ночная Гавана остается за толстыми стеклами. В вестибюле у стены светится зеленый глазок поставленного прямо на пол радиоприемника. Передают какую-то беседу на политические темы. Время от времени в вестибюль спускаются с верхних этажей кабины лифтов. Раздвигаются двери. Полосы света прорезают сумрак. Сотрудники бросают на ходу: «Салуд!», «Буэнас ночес!», торопливо проходят на улицу. Напротив радиостанции – ночной бар. Доносятся обрывки музыки и голоса.

Бланка приладила карабин на плече, вышла из вестибюля, начала прохаживаться вдоль подъезда. Мануэль сделал несколько шагов следом за ней, но остановился, оперся о стену – высокий, с узкой талией и широкими сильными плечами, пропахший бензином и маслом.

– Небось тянет туда? – кивнул он в сторону бара.

– А тебе не хочется потанцевать? – Бланка дробно постучала ботинками по камню. – Ча-ча-ча! Ча-ча-ча!..

– Ваш шик не на мой вкус, – сплюнул шофер. – В этот кабак раньше без галстука и не пускали. А мне галстук – как петля висельнику. – Он снова сплюнул. – Ишь веселятся, слизняки! Как будто ничего и не изменилось!

Девушка сняла с плеча карабин, обхватила его, как партнера:

– Люблю танцевать! Ча-ча-ча!..

– Отставить! – приказал Мануэль. – Карабин заряжен. И не забывайте, сеньорита, что вы на посту.

– Виновата, камарадо начальник! – козырнула она.

– Все кривляетесь. – Мануэль смотрел сердито. – Чувствую я, что вы за штучка. – Передразнил: – «Ча-ча-ча!»

– Бланка была в Сьерра-Маэстре, – отозвался из темноты вестибюля Варрон.

Шофер стоял, раскачиваясь с пяток на носки.

– Когда мы уже оттуда спустились. – Он насмешливо хохотнул. – Много всяких хочет присосаться к революции после нашей победы.

Девушка вспыхнула:

– Я не хочу присасываться! Слышишь: не хочу!

– А чего вам хочется? – с издевкой спросил шофер. – Мороженого с вафлями? Или замуж? Зачем вы пришли к нам? Чую я – не нашим пахнет.

Редактор рассмеялся:

– На тебя надо надеть ошейник.

Мануэль бросился в вестибюль:

– Это шутка, амиго? Я не позволю называть себя собакой!

– Убери кулаки, – добродушно проворчал Варрон. – Это шутка. Какая же ты собака? Ты – лев.

– Если так... – неохотно согласился шофер. И снова подступил к Бланке: – Так что же вы замолчали? Почему вы с нами, а не с ними? – Он показал на бар.

– Разве обязательно: «с нами – с ними»? – тихо спросила она.

– Вот видишь, Варрон! Выкручивается!

– Обязательно, компаньерита, – отозвался редактор. – У баррикад только две стороны – или с той или с другой, когда идет стрельба.

– А если – не с той и не с другой?

– Значит, посредине? Пустое. Никому не нужно. Снимут, даже не целясь.

– «С нами – с ними»! «Или – или»!.. Как это плохо!..

Бланка замолчала. Стала ходить вдоль фасада.

Как плохо!.. Раньше ей ничего не надо было решать. Все было определено и предопределено. Она любила свой город, свой дом, отца, мать. И этого ей было вполне достаточно. Она писала стихи о луне, о любви, о море. Ее стихи печатали в журналах. Ею гордились родители и друзья. И ей больше ничего не было нужно. А потом все закружилось в каком-то сумасшедшем вихре, все смешалось. Будто на остров обрушился тайфун: студенческие демонстрации, расстрелы, солдаты, повстанцы!.. «Фидель высадился на Кубе!», «Фидель разгромлен!», «Фидель в горах!», «Фидель убит!», «Фидель наступает!». Все только и говорили: «Фидель, Фидель, Фидель!..» Горы Сьерра-Маэстры стали популярней самого модного курорта. Она с интересом следила за успехами повстанцев. Даже мать, даже отец сочувствовали им и Фиделю. Отец говорил: «Давно пора скинуть этого грязного выскочку!» Он тоже терпеть не мог Батисту. И когда отряды Фиделя вошли в Гавану, Бланка вместе с подругами дарила бородачам цветы, танцевала и целовала победителей. Сколько было цветов, флагов и поцелуев!.. Бородачи были пропыленные, пропахшие дымом. Как тогда было хорошо!.. Казалось, наступает необыкновенное, замечательное время. И с этого дня у всех будет только радостное настроение, все будут улыбаться и станут необыкновенно добрыми. И наступит жизнь, исполненная какого-то нового смысла.

Даже ее отец приколол к пиджаку черно-красный флажок «Движения 26 июля» и выступал на митингах. А потом началось непонятное. Новое правительство стало отбирать земли у их владельцев и раздавать крестьянам, стало конфисковывать сентрали, заводы, а в дома известных людей переселять бедноту. И однажды отец сказал, что он напрасно восторгался Фиделем. Отколол от пиджака флажок, выбросил его в окно. Вскоре он умер от инфаркта. А мать, когда у них отобрали все, решила уехать к сестре в Бостон.

Бланка в это время была в горах, в Сьерре. Перед тем она как раз окончила католический колледж и готовилась поступать в университет. Но теперь она уже не могла жить музыкой и стихами, как прежде. Реальная жизнь разрывала поэтический флер. Жизнь грубая, острая, как камни на горных тропах.

Многие ее друзья уже уехали в Майами или готовили заграничные паспорта. Звали ее с собой. Для них было само собой разумеющимся, что они уезжают и что она тоже должна уехать. А она все не решалась сделать выбор. Мучительные мысли не давали покоя: «Почему я должна уезжать? Почему я вдруг должна стать человеком без родины – как разбитая шлюпка, которую подхватил океан?..» Но что же тогда делать? Она не знала. Решила остаться хотя бы ненадолго, чтобы самой все увидеть и понять... Мерильда уверена, что она связана с подпольной «Белой розой». Эти – тоже: «с нами или с ними»? Баррикады! Две стороны! Это бесчеловечно и жестоко – требовать от каждого: «или – или»! Такая ортодоксальность – причина ненависти и всех бед! Зачем заставлять ее делать выбор? Она не хочет ожесточать свое сердце, не хочет стрелять на баррикадах! Но как объяснить вот этим людям, что Куба так же дорога ей, как дорога она им? Как объяснить: раньше она думала только о себе, о своих стихах, а теперь ей близка ее новая работа? И мил этот старик редактор Варрон. И волнует каждое событие, происходящее в ее стране... И хочет она просто...

Мысли ее прервал голос шофера:

– Непонятно, как взяли вас в милисианос?

– Я заслужила это в Сьерра-Маэстре, – тихо ответила Бланка.

Рядом с подъездом радиостанции, в лоджии соседнего дома, была оборудована маленькая кофейня. Стойка ее выходила на улицу. За стеклами витрины громоздились ящички сигар, были рассыпаны цветные открытки. Тут же стоял телефон-автомат. За прилавком хозяйничала красивая мулатка лет восемнадцати. Молола кофе, протирала чашки и все время внимательно наблюдала за Мануэлем. «Его подружка, что ли?» – подумала Бланка.

Мулатка перегнулась через стойку и пронзительно закричала:

– Мануэль! Мануэль!

Шофер поправил автомат, сплюнул, вразвалочку подошел к прилавку:

– Чего дерешь глотку на всю Гавану?

Девушка сверкнула глазами:

– Грубиян! А ты чего любезничаешь с этой рыжей? – Она говорила нарочито громко, чтобы Бланка слышала.

– Тебе-то какая забота? – ухмыльнулся парень.

– Ах вот ты как заговорил! Тебе лишь бы новая юбка! – Девушка в сердцах так громыхнула чашками о стойку, что они чуть не слетели на тротуар.

– Дуреха, – примирительно сказал парень. – Ты же знаешь...

– Что я знаю? – Она выскользнула из-за стойки, обняла его, прижалась щекой к куртке. – Говори. Уж я тебя знаю как облупленного!

– Заверни кран, Грациэлла! – рассердился шофер. – Я не об этом! – Он высвободился из ее объятий.

– А о чем же? Меня ты уже не любишь, да?

– О, проклятие! – взревел парень, – Да дашь ты мне сказать хоть слово?

– Говори, говори, пожалуйста, – как ни в чем не бывало снова обняла его Грациэлла. – Я только и делаю, что слушаю тебя. Хотя заранее знаю все, что ты скажешь.

– О, дьявол!

– Ну говори же, говори!

Он хлопнул себя по лбу:

– Я уже забыл, что хотел сказать.

– Вот видишь! Тебе и сказать нечего – ведь я права: ты втрескался в эту новенькую рыжую, хотя непонятно, что ты в ней нашел.

– Конечно же ты права! – оттолкнул девушку шофер. – Права, права, права! Разве может быть иначе? Но пойми своей глупой башкой: плевать я хотел на эту рыжую, пусть она будет хоть зеленой!

– Тогда скажи ей об этом, а не петляй вокруг нее, как мул на веревке, – потребовала Грациэлла. – Сейчас и скажи!

– Надо будет – и скажу! Но подчиняться твоим капризам не намерен: я – мужчина!

– И еще какой! – подтвердила она. – Тогда скажи, что любишь меня.

– Люблю, люблю, люблю, черт подери!

Грациэлла еще крепче обняла шофера, дотянулась до его подбородка, поцеловала. Мануэль сердито дернул плечом, пытаясь стряхнуть ее руки. Но она обняла еще крепче, примирительно проговорила:

– Все, все, больше не буду – ты меня почти успокоил. Хочешь баккарди?

– Нельзя, – неуверенно отозвался он. – Я на посту.

– Глоток рома не повредит революции. Полезно – для бдительности. – Она достала из-под стойки начатую бутылку.

– Разве что для бдительности, – согласился он и отхлебнул из горлышка.

Из темноты выплыл толстяк. Приблизился, остановился у стойки:

– Приятного аппетита! – Хозяйски прошел в кофейню, начал осматривать газовую печь. – Горелки в порядке, красавица?

– Что это ты, приятель, так рано? – с едва прикрытой угрозой спросил шофер.

– Много работы. – Толстяк подмигнул Грациэлле. – А тебе какая забота? Налей-ка чашечку, красавица! – Выпил мелкими глотками, облизал губы. – В порядке. – Бросил монетку в телефон-автомат: – Алло! Говорит Лоренцо от Виолетты... Маэстро в моем хозяйстве пока не появлялся... Понятно. – Повесил трубку. Снова подмигнул: – Будь здорова! До встречи!

– Шляются тут всякие... – с подозрением посмотрел ему вслед Мануэль. – Чего это он приходил? Нужны ему горелки – как дождик в сафру!

– Ага, ревнуешь! – обрадовалась Грациэлла. Вздохнула: – Славный парень этот Лоренцо!

– Я тебе!.. Учти: я не любитель таких штучек!

– А я обожаю! Ладно, ладно, успокойся – кто мне еще кроме тебя нужен? С тобой хоть бы справиться... Когда придешь?

Мануэль задумался:

– Не знаю. На рассвете, как только сменюсь с поста, уезжаю.

– Надолго?

– Может, на день, может, на год. Я – солдат. – Он кивнул в сторону подъезда: – В командировку. С ней.

– С этой рыжей? – снова насторожилась мулатка. – Ох, не нравится мне эта командировка!

– Обычная командировка, – равнодушно сказал Мануэль. – Можешь быть спокойна: я с нее глаз не спущу.

– То-то и оно!..

Шофер поставил на стойку полупустую бутылку:

– Пойду на пост.

– Здесь еще есть, – встряхнула сосуд Грациэлла. – Приходи!

Бланка без обиды, даже с интересом, прислушивалась к разговору и наблюдала за ними. «Вот и все конфликты... Быстро и просто. И так откровенно, будто только они двое в целом мире. А после смены он придет к ней...» Она почувствовала щемящую боль. Как она одинока! И как все сложно в ее жизни! Много бы она отдала за такую вот простоту...

Мануэль вернулся в вестибюль радиостанции. Старик редактор посапывал в кресле.

– Вот так, оставь вас хоть на минуту, – кивнул шофер на Варрона.

– Разбудить?

– Пусть поспит. – Бланка уловила в его голосе теплоту. – Устал. А вообще-то он что надо! Я познакомился с ним еще в Сьерре... Тогда у нас не было такого шика. Вся радиостанция – шалаш под соснами, а аппаратура – на двух мулах увезешь. Ничего, вся Куба слышала, и даже подальше! Да разве вам понять?..

– Куда уж мне... – устало отозвалась Бланка. – Вы все бородатые. А у меня почему-то борода не растет.

Мануэль пригладил свою курчавую бороду:

– Ее заслужить надо. Это теперь такая мода: каждый сопляк отпускает... Дохлому льву любой-то на хвост наступит.

– Конечно, несправедливо, – насмешливо улыбнулась она. – Нужно бы на бороды специальные мандаты выдавать: у такого-то подлинно революционная борода, а у такого-то – контрреволюционная.

– Издеваетесь? – насторожился шофер.

– Шучу, – вздохнула она. Тряхнула головой: – Давайте лучше станцуем. Ча-ча-ча!

Варрон открыл глаза:

– Что? Что?

– Ничего, – успокоил шофер. – Сеньорита расшумелась.

– Иначе с таким кавалером заснешь. – Бланка прикрыла ладонью зевок. – Спать как хочется!

Редактор поднялся с кресла, потер затекшие колени:

– Пойди, компаньерита, кофе попей. Я выпил – сна ни в одном глазу.

«Хороший старик, – подумала Бланка. – Чудно́й...»

В вестибюль спустилась кабина лифта. Из нее вышел писатель Альдо. Бланке он напоминал Паганеля из детской книжки – сухопарый, длинный, близорукий. Писатель работал на радиостанции внештатно. Но проводил в редакции круглые сутки, и никто не знал, когда он отдыхает и спит. Старый, одинокий. Полиглот и ценитель изысканной литературы. С Бланкой он любил говорить о поэзии – причем уважительно, как с равной. Даже знал ее стихи, и они нравились ему. Сейчас, выйдя из ярко освещенной кабины, он с минуту постоял, привыкая к темноте, потом сделал неверный шаг к милисианос:

– Спокойного вам дежурства, друзья! – Сипло, как старый курильщик, прокашлялся: – Кофейня Грациэллы еще открыта?

– До рассвета, как всегда, – отозвался Мануэль.

– Можно составить вам компанию, сеньор Альдо? – подошла к нему Бланка.

– С удовольствием, коллега, – галантно раскланялся старик.

Девушка повернулась к шоферу:

– Разрешите, командир?

– Разрешаю.

Они пошли к кофейне. Писатель сухими пальцами придерживал ее за локоть.

– Почему вы так поздно? – спросила она. – Почему вы всегда так много работаете?

Альдо вздохнул:

– Не люблю стерильную тишину. Мне лучше пишется, когда вокруг голоса, обрывки музыки, люди...

Бланка то ли слышала от кого-то, то ли читала в газетах: Альдо при Батисте провел несколько лет в тюрьме на острове Пинос, а его сына, студента, убили во время демонстрации против диктатора. Застрелили на университетской лестнице. Одинокий сухопарый писатель – бедный Паганель!..

– А о чем вы сейчас пишете, если не секрет?

– Разрабатываю один сюжет... – задумчиво сказал писатель. – Мне подарил его участник разгрома интервентов на Плайя-Хирон, студент.

Они остановились у кофейни.

– Буэнас ночес, Грациэлла! – приветствовал Альдо девушку.

– Салуд, камарадо писатель, – ответила она и поставила перед ним чашечку кофе и стакан воды. «Ишь, друзья...» – подумала Бланка.

– Мне то же самое.

– Пожалуйста, деньги ваши! – Грациэлла оглядела ее, состроила гримаску, небрежно поставила чашку и повернулась к старику: – Вы сегодня не забыли пообедать?

«Ишь, заботливая... А я и не подумала спросить...» Бланка посмотрела на писателя. Втянутые щеки, отросшая на подбородке и кадыке серая щетина. «Он и вправду не пообедал... Надо будет навестить его дома, прибрать и приготовить...»

Тем временем Грациэлла достала из холодильника сандвичи, разложила их на тарелке, пододвинула к старику. Он ласково улыбнулся:

– У тебя самый вкусный кофе во всем Западном полушарии. Налей еще.

– Нельзя, камарадо писатель. Вы не сможете спать.

– Мне и не надо сегодня спать, мне надо работать.

– О чем же ваш рассказ? – спросила Бланка.

Он пододвинул к ней высокий стул, уселся и начал рассказывать. К Кубе плывет судно с контрреволюционерами. Среди гусанос – сын бывшего владельца заповедника крокодилов в Лагуне дель Тесоро. Отец перед отплытием передал сыну амулет – пояс с пряжкой из головы новорожденного крокодила. Сын поглаживает высохшую оранжевую головку и вспоминает прошлое, думает о будущем: поток сознания, ассоциации... Они высаживаются на берегу как раз в Лагуне. Сын узнает родные места. Снова чувствует себя их хозяином. Но тут подходит батальон революционной армии. Бой. Гусанос рассеиваются по болотам. Сын скрывается в зарослях у дороги. Слышит шаги. Ближе, ближе. Не выдерживает и делает шаг в болото. И в это время перед ним – крокодил. Крик. Подбегают бойцы. Но только круги расходятся по грязной воде. «Это кричала птица», – говорит один из них, и бойцы идут дальше.

Грациэлла внимательно, подперев грудью стойку, слушала писателя. Тряхнула головой:

– Бр-р-р!.. И как вам не надоест писать о таких страстях?

Альдо грустно усмехнулся:

– А вы что скажете, коллега?

– Не знаю... – Бланка помедлила. – Это жестоко.

– Нет. Справедливо... Революция – ураган, который очищает деревья от старой листвы и ломает засохшие сучья.

– Я бы никогда не написала такой рассказ.

– Не зарекайтесь. Я тоже когда-то думал, что так и буду до конца своих дней потрошить шкафы библиотек и собирать, как пчела мед, мудрость из древних фолиантов. Но однажды мой сын ушел утром из дому... На той ступени, где он упал, в мраморе так и остались щербины от пуль, а кровь его уже смыли дожди... А меня арестовали прямо в библиотеке... И теперь меня не тянет к фолиантам, я не могу и часа просидеть в тишине.

Бланка отвернулась, чтобы проглотить комок, подступивший к горлу. Бедный Паганель! Он открыл ей бездну своей тоски, одиночества и грусти. Все это так созвучно ее состоянию! Хотя ее и Альдо разделяют полвека и его сын был, наверное, много старше ее... Почему она не имеет права на свое счастье? Почему, как этот сухопарый старик, она тоже боится одиночества и тишины?

Девушка оглянулась. Здание радиоцентра конусом уходило вверх и сливалось с небом. Дома́ по сторонам от него и напротив, через улицу, уже были погружены в темноту. Погасли рекламы ночного бара, разъехались автомобили. Но в радиоцентре светилось много окон. Круглые сутки не замирает в нем жизнь. Стучат телетайпы, принимая вести всего мира. За двойными стеклами студий читают тексты дикторы. Из аппаратных доносится разноголосица магнитофонных записей... Она, Бланка, – какое-то звено этого процесса. Ее голос, написанные ею фразы моментами врываются в эту сумятицу звуков, занимают свое время и свои радиоволны в эфире, в передачах, следующих за торжественно провозглашаемыми словами: «Говорит Куба – свободная территория Америки!» Ее работа в редакции – непрекращающийся спор с самой собой. Права она или не права? Права или не права Куба? И нужны или не нужны людям ее страны эти ее мысли, ее голос? В своих репортажах она рассказывает о лагерях учителей-добровольцев в горах Сьерра-Маэстры, о строителях Восточной Гаваны, о молодых рыбаках школы «Плайя-Хирон». Она не привносит в эти репортажи политику, политика чужда ей. Она не хочет ни к чему призывать. Рассказывает – и только. Ей ненавистны оружие и жестокость. Пусть каждый решает за себя сам. А она жаждет одного: чтобы всем людям было хорошо. И ей тоже хочется ясности и счастья. Разве она не имеет на это права?

К кофейне подошел грузный мужчина. Волосы на его круглой голове были начесаны чуть ли не до бровей, но сквозь пряди просвечивала лысина.

– Привет, Альдо! – провозгласил он басом. – И тебе не спится? Да разве можно спать в такую ночь! – Он навалился на стойку и пророкотал: – Бутылочку оранжада, голубка! И похолодней!

«Живчик», – подумала Бланка и пересела на край стойки. Она недолюбливала таких шумных и бесцеремонных, да к тому еще молодящихся мужчин. Недолюбливала людей, которых тронь пальцем – и брызнет из них оптимизм. Она достала блокнот. Начала писать, краем уха невольно прислушиваясь к разговору.

– Не простуди горло, Мартин, – сказал писатель.

– Я не певец! – хохотнул толстяк. – Оно у меня луженое.

Вода забулькала в его горле, как в водопроводной трубе.

– Спасибо, фея! Блаженство! – Он опять хохотнул: – Упарился я с этими прохвостами из выставочного комитета. Не хотят покупать мой последний шедевр. Долдонят: «Идея непонятна массам!» Ты слыхал когда-нибудь такую чушь? Можно подумать, что эти массы что-нибудь понимают в настоящем искусстве! Кстати, твоя последняя книжица мне понравилась.

– Лестно слышать, – отозвался Альдо. Как показалось Бланке, с иронией.

– Не радуйся! Если антифиделисты вернутся, они повесят тебя вверх ногами.

– И тебя за твои плакаты повесят, – успокоил писатель.

– Хо-хо-хо! Будем висеть рядом. У нас всегда найдется, о чем поболтать в раю, дружище! – Он отпрянул от стойки и драматически вскинул руки: – О! Вот видишь, какая несправедливость! Плакаты, которые будут стоить мне жизни, из рук рвут, а шедеврами я должен любоваться сам! – Но неожиданно он заговорил серьезно: – «Непонятны массам...» Я согласен: теперь нужно писать как-то иначе. Нужно заставить звучать эти проклятые краски, чтобы они рыдали и смеялись, молили о пощаде и проклинали. Но как это сделать? Может, установить за холстом магнитофон? – Он снова припал к стойке: – Еще бутылочку, мое чудо! Не слушай этого старика, он уже ни на что не способен, из него труха сыплется. Лучше скажи, когда ты будешь мне позировать?

Мартин сграбастал девушку пухлыми руками. Грациэлла вывернулась, тряхнула головой:

– Охота была! Все равно нарисуете с одним глазом или с двумя головами!

– Это ж действительно так! – согласился художник. – Одна твоя головка – индейская статуэтка из Баракоа, а другая – голова мудреца и насмешника. А твои глаза – о! – когда я смотрю, то удивляюсь, как даже один умещается на твоей мордашке. Приходи в мою мансарду, и я выгоню вон всех своих натурщиц.

Грациэлла снова ускользнула от его рук.

– И не надейтесь, сеньор художник! Мне хватит одной головы и маловато одного глаза.

«Да она не так проста! – подумала Бланка. – Кто она в прошлом? Девчонка из рыбацкого поселка, пришедшая в город в поисках легкой жизни, или такой же осколок, как я?»

Толстяк глотнул из бутылки. Снова в его горле забулькало.

– Вот так рассуждают «массы», – вздохнул он. – Тогда выходи за меня замуж.

– А вдруг у нас родятся абстрактные дети?

– Ну, это совсем не так уж плохо. Реальные – куда опасней... – Мартин повернулся к Альдо, неторопливо оглядел Бланку. Громко спросил: – А это что за красотка? Пожалуй, в качестве натурщицы... Если без воинственных атрибутов...

– Уймись, – досадливо оборвал его писатель. – Ты годишься сеньорите Бланке в отцы.

– Не преувеличивай. В старшие братья... Ладно, пойдем тогда с тобой, старая песочница. Дома у меня кое-что есть в бутылочке.

– Мне нужно работать.

– Чушь! – Мартин подхватил старика под руку. – Ты расскажешь о своем будущем шедевре, а я покажу тебе мои – те самые, которые не хотят покупать эти подлецы. Пошли! Прощайте, серны!

Бланка смотрела им вслед. «Такие разные... И каждый несет в себе частицу творческого духа... Значит, есть в них что-то общее...» Она снова склонилась над блокнотом. У нее стало привычкой записывать мысли и образы, возникающие в голове. Ее увлекал сам процесс, формулирование обрывков мыслей. Иногда вереницы слов непроизвольно превращались в строки стихов. Вот и сейчас:

 
Не спится влюбленным, не спится тоскующим...
 

Грациэлла вымыла чашки, вытерла стойку, заглянула в блокнот:

– Письмо возлюбленному?

– Нет, – оторвалась Бланка. – Еще чашечку можно?

– Не жалко, деньги ваши... – Она кивнула на блокнот: – Меня не касается, у меня свои заботы. – Но тут же, как бы между прочим, спросила: – Вам нравится этот тип, шофер?

– Славный парень.

Грациэлла уперла кулаки в бока:

– Так вот, учтите – это мой парень.

– Желаю счастья! – примирительно сказала Бланка.

– То-то!.. «Славный»!.. Много тут всяких! – Она косилась на Бланку все еще с недоверием. – Сама знаю – славный или не славный! Если хотите знать, сеньорита, он ужасно грубый. Даже я вся в синяках, могу показать... А вы, видать, из богатых?

– Была...

Бланка вспомнила свой дом. Но это видение показалось ей неправдоподобным. Неужели был тот большой дом на Пятой авениде, и стояли перед ним пальмы, и седой слуга-негр Джон каждое утро приносил ей в комнату срезанные цветы, а его внучка Кетти одевала ее? Нет, ничего этого не было.

– Теперь я совсем небогатая.

– А когда были богатой, сколько имели туфель?

Бланка посмотрела на свой тупоносый ботинок, повертела ногой:

– Не знаю... Сколько хотела.

– Даже десять пар?

– Наверное, много больше... А теперь – вот! – Она подняла ногу. Ботинок был в пыли и белых ссадинах.

– И не жалеете?

– Жалею, – призналась она. – Но разве в туфлях счастье?

– Красивой женщине туфли не помешают, – не согласилась мулатка. – Гвоздики, а носок чтобы узенький-узенький! И конечно, если к туфлям все прочее: платья, а к платьям – чулки, а к чулкам... – Она мечтательно прикрыла глаза.

– Пламенный революционный привет, моя красавица! – прокричал невесть откуда появившийся Хуанито.

Бланка сразу узнала мальчишку-газетчика. Но он не обратил на нее внимания – восторженными глазами он смотрел на Грациэллу.

– Кофе и «Корону»!

– А у тебя хватит монет? – насмешливо спросила девушка.

Хуанито побренчал в кармане:

– Слышишь?

Грациэлла поставила перед ним чашку кофе и стакан воды.

– А сигару не получишь: мал еще.

– Да ты знаешь, кто я?

– Дрянной мальчишка.

– А ты... – Он набрался храбрости и выпалил: – Ты самая шикарная девчонка во всем Мирамаре! – Подпрыгнул и через стойку чмокнул ее в щеку.

– Как ты смеешь! – притворно возмутилась она, перегнулась и отвесила ему оплеуху.

– Подумаешь! – потер щеку Хуанито. – И совсем не больно! – Спохватился: – Ой, чуть не забыл! – Снял трубку телефона, набрал номер: – Хеллоу! Я – от Виолетты. Да, да!.. Нет, пока нет!.. Привет!

– От какой еще Виолетты? – потребовала Грациэлла, когда он повесил трубку. – Признавайся!

– Ревнуешь? Значит, любишь!.. Не могу, тайна!

– А ну-ка выкладывай!

– Честное революционное, не могу! Пусть меня разрежут на куски или живьем бросят к акулам!

Грациэлла разозлилась:

– Тогда катись прочь, сопляк! Тоже мне, детектив из Голливуда!

Подошел патруль: двое бойцов революционной армии, молодые парни с серьезными лицами.

– Документы! – сказал один из них и включил электрический фонарик.

– Она своя, – отрекомендовал Грациэллу Хуанито.

– Тебя не спрашивают, малыш, – сказал второй боец. – Марш спать!

Грациэлла зашуршала юбками, достала из внутреннего кармана «тархету» – листок плотной бумаги с фотографией и оттиском ее большого пальца: документ, который обязан иметь каждый человек на Кубе.