Текст книги "Посты сменяются на рассвете"

Автор книги: Владимир Понизовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 28 страниц)

14

Мерильда плелась по ночной пустынной улице. В голове кружилось. Пустота. И такое чувство, будто ты бесконечно стара... Впереди, над подъездом небоскреба, светились огни. Она прочла: «Radio Patria». Это здесь, кажется, служила Бланка?.. Странно: в душе ничто не шевельнулось – ни жалость, ни угрызение... Пустота.

Рядом с подъездом, напротив, в лоджии дома, Мерильда увидела маленькую кофейню. Стойка ее была открыта на улицу, за прилавком молодая мулатка, позевывая, мыла чашки, расставляла их вереницей, донышком кверху на маленьких блюдцах.

Было тихо, только привычно шумело море. Мерильда подошла к стойке. Порылась в сумочке:

– Налей.

Девушка молча наполнила чашку ароматным кофе.

– Чего-нибудь покрепче. Рома с апельсиновым соком. – Залпом выпила, протянула рюмку: – Еще. – Достала кошелек, вытряхнула на стойку все его содержимое: – Хватит?

Девушка неодобрительно глянула на нее:

– Шлепала бы домой. Уже и так накачалась.

– Домой? – покачала головой Мерильда. – В моем доме – школа коммунистической морали. Ха-ха!..

– Не трепи языком. Ничего не дам.

– Умоляю, милочка! – жалобно попросила женщина. – Это у меня сегодня ничего нет. А завтра я тебя озолочу.

– Как же, поверила.

– И ты не веришь?.. – Она закрыла лицо руками, закачалась на стульчике из стороны в сторону. – И я не верю... Ничего больше нет и не будет... Пустая консервная банка из-под анчоусов... Сожрали анчоусы, а банку – пинком на помойку...

Девушке стало ее жаль. Налила рюмку, Мерильда залпом выпила.

– Спасибо, милочка!.. – Рассмеялась: – Даже для Пиноса не подхожу... Так: то ли карманница, то ли шлюха...

– Ну и нализалась! – с презрением сказала девушка, собрала рюмки и вытерла доску. – Противно. Мужчины пьют – ладно, они мужчины. А женщина...

У стойки появился прохожий. Его голова жирно лоснилась бриолином под светом ламп.

– Двойной! – еще издали крикнул он, поднимая два пальца.

Девушка молча подала ему стакан баккарди. Он выпил, причмокнул и потребовал:

– Повторить! – Достал из-за пазухи туфли, протянул через стойку: – А? Такие по карточкам не отрежешь, а? Мечта, а?

Мулатка взяла, повертела в руках, погладила носки:

– Прелесть?

– Блеск-треск, а? – подмигнул мужчина. Кивнул в сторону моря. – Оттуда. Не дешево, но и не дорого. Берем, а?

Она вышла из-за стойки. Скинула башмак. Начала примерять.

– Не лезут... Не лезут, хоть лопни! – С сожалением отдала. – Еще влипнешь – контрабанда.

Мерильда подняла голову, помотала ею:

– Не-ет, консервная банка...

Прохожий подскочил к ней:

– А вам, сеньора, а? По заказу – для вашей ножки. Можно примерить, а?

Опустился на колени, подостлав газету. Надел на ее ногу одну туфлю, провел пальцами от ступни до колена:

– Какая ножка!

Мерильда стряхнула туфлю:

– Пошляк. Такой фасон носили в прошлом веке.

Набриолиненный оживился, глаза его заблестели:

– Сеньора с тонким вкусом, да? Ду ю сник инглиш? Шпрехен зи дойч?.. Могу вам предложить люкс, а?

– Счет на Манхеттен-банк. Наличными не ж-же-лаю...

Он скорбно покачал головой:

– А-а, понимаю: заведение накрыли, фирма пошла ко дну, красотка оказалась за бортом, а?

– Телепат.

– Сочувствую вашей ситуации, сам чуть не отправился акулам на ужин, но пока еще барахтаюсь, – доверительно зашептал он. – И могу помочь чужому горю, а? Такие ножки не должны пропадать, хочу кое-что предложить, а? – Повернулся к девушке: – Повтори, дурочка. Мне и сеньоре. Я плачу!

– Она уже и так хороша. Можешь тащить, паук.

– Твоя забота, а? – огрызнулся он. – А если я люблю интеллигентно, со вкусом, а?

К кофейне вприпрыжку подбежал Хуанито. Правая рука его была забинтована. Но круглая рожица сияла.

– Салуд, Грациэлла! Чашку кофе и «Корону»! В кредит. Но завтра будет работка!

Девушка улыбнулась:

– Соплив – «Корону». Вот тебе леденец.

– Не оскорбляй! – Мальчуган показал на забинтованную руку. – В схватке с коварным врагом!

– Уже слыхали. Повторный сеанс. Валяй что-нибудь новенькое.

Мальчик сразу сник:

– Я тоже почти что не верю... Я первый его увидел. Но он – в окно, и теперь его ищи-свищи... А я мог бы уже прогуливаться по тому свету...

Девушка ласково провела ладонью по его жесткому ежику:

– Это правда? Бедненький мой! Тебе очень больно?

– Факт. Но я не обращаю внимания. Солдат революции должен стерпеть все. Когда вытаскивали пулю, я множил трехзначные на пятизначные и ошибся только на сто тысяч... – Он огляделся: – Интересно: на том свете тоже есть улицы, море, кофе?

Грациэлла пожала плечами:

– Не знаю. Может быть, и есть.

Хуанито вздохнул:

– Все равно на этом мне как-то больше нравится... Я заглянул в ее комнату и вдруг вижу – он! Я как закричу! А он выхватил пистолет – и бабах! Бабах!.. – Уткнулся в забинтованную руку: – Если бы не она...

Девушка похлопала его по вздрагивающим плечам:

– Успокойся!

– Мне так ее жалко... И так стыдно... Я ведь думал!..

Мерильда, на мгновение протрезвев, повернулась к мальчугану:

– Ты о ком это, Хуанито?

Он узнал, отскочил на середину тротуара:

– Сеньора? Побег с каторги?

– Не-ет, босоногий генерал, от вас не убежишь...

Он подступил к ней:

– О вашей подруге... Она пала смертью героя.

– Бедная девочка. – Но в голосе ее не было сожаления. – Хотя и не бедней меня. Мир ее праху...

Набриолиненный оживился:

– А ты, оказывается, благородная, а? Ух, предпочитаю благородных! Не обчистят утром, когда спишь, а?

Женщина смерила его взглядом:

– Сукин ты сын...

– Понимаю, вхожу в положение – нервы, – согласился он. – И у меня тоже нервы, а не шнурки от ботинок, а? – Снова потребовал: – Наливай. Плачу.

Грациэлла налила, со злостью сказала:

– Пейте и проваливайте – а то позову наших!

Из темноты послышались шаги. Цокали подковки сапог. Набриолиненный замер. Заторопился:

– Святые слова, дурочка, подальше от греха, а? – Подхватил под руку Мерильду. – У меня шикарная квартирка, могу предложить на ночь, а там поглядим, а?

– Поглядим, – согласилась Мерильда. – В тебе что-то есть. По крайней мере, кошелек и хамство. – Передразнила: – «Пошли, а?»

От подъезда радиостанции подошел писатель Альдо. За эти сутки он, казалось, постарел на десять лет. На щеках клочьями торчала седая щетина. Щеки обвисли, скорбными складками собрались у губ морщины. Глаза были тусклы.

– Как поживаете, камарадо писатель? – приветствовала его девушка.

– Завари мне покрепче, Грациэлла, – попросил он.

– Ставлю десять против одного, вы снова забыли поужинать. – Вместе с чашкой кофе она пододвинула к Альдо блюдце с сандвичами.

– Не хочу...

– Вы заболели? – Девушка приложила ладонь к его лбу. – Вот вам большая чашка кофе с ромом.

Он достал платок, вытер глаза:

– Я старый, и нервы сдают...

– Вам просто надо выспаться.

– Нет... Мне надо работать. Я должен работать, а то разорвется сердце.

Подошел к кофейне художник Мартин:

– Привет, старый... Я уже слышал.

Грациэлла откупорила ему бутылку сока. Он отхлебнул из горлышка:

– Тебе не кажется, что рушится весь свет?.. Аристократы превращаются в грязных убийц... Я напишу портрет этого Ронки в самой реалистической манере – чтобы его мог узнать каждый! А руки у него будут по локоть в крови – и эту картину поймут все!

Писатель заглотнул воздух:

– Скажи, есть справедливость на свете?

– Вот увидишь: его схватят, засунут в рот грязный кляп и поволокут по улицам. А потом его пристрелят под забором как шелудивую собаку!.. Идем. Уже пора занимать места.

– Да, уже пора... Болит сердце... Пошли.

Хуанито смотрел им вслед, пока писатель и художник не скрылись в темноте. Потом повернулся к девушке, с запинкой спросил:

– Грациэлла, а как по-настоящему объясняются в любви?

Она склонила голову набок, повела рукой:

– Становятся на колени. И говорят: «Я люблю тебя, счастье мое, жить без тебя не могу и прошу твоей руки!»

– А зачем: «прошу руки»?

– Так полагается.

Мальчуган тут же, на тротуаре, опустился на колени, одним духом выпалил:

– Я люблю тебя, счастье мое, жить без тебя не могу и прошу твоей руки!

Грациэлла вытаращила глаза:

– Ты чего это? Обалдел?

– Я по-настоящему!

– Вот как? – Она подбоченилась, вскинула голову. – Тогда повтори. Ну! «Я тебя люблю...»

Хуанито вскочил. Слезы брызнули у него из глаз:

– Не смейся! Я по-настоящему, честное революционное! – Голос его дрогнул. – Когда он в меня стрелял, я, знаешь, о ком подумал? О тебе! У меня никого больше нет, кроме тебя и дяди Феликса...

Грациэлла вышла из-за стойки, обняла мальчика:

– Ишь ты... – Она замолчала. Потом совсем другим голосом – особенным, очень низким – проговорила: – Я люблю Мануэля, понимаешь?

– Ну и что же? И меня тоже люби... Знаешь, я скоро уеду... Дядя Феликс сказал, что меня пошлют в Москву. Ты представляешь? Правда, на учебу... Ну да зато в Москву! Но я и там, клянусь, буду все время думать о тебе! Ты только не смейся... Я могу все для тебя сделать, что ты захочешь! Хочешь, побегу на площадь и займу тебе место у самой трибуны?

– Где там тебя найдешь? – Девушка ласково притянула Хуанито за уши. – Мы с Мануэлем и сами протолкаемся поближе. Он обязательно должен подъехать с минуты на минуту. – Она поцеловала Хуанито в щеку и подтолкнула: – Беги, малыш! До встречи на площади!

– День-то какой сегодня! Газеты будут нарасхват! – Мальчуган сорвался с места. Убегая, крикнул: – А я тебя все равно люблю, счастье мое, жить без тебя не могу и прошу твоей руки!

Девушка, улыбаясь, стала собирать чашки. Вытерла стойку. Облокотилась на нее, положила голову на руки. То ли задумалась, размечталась, то ли задремала с негаснущей улыбкой на лице.

Подошел старик гуахиро. Оглядел выставленные в витрине ящички сигар, вздохнул. Робко потер корявой ладонью по доске прилавка:

– Почем кофе-то у тебя, хозяюшка?

Девушка открыла глаза:

– Три сентаво чашка, дед.

– Ух, уходился... – Он пристроил мешок на высокий стульчик, сам взобрался на другой. – Три сентаво, говоришь, твой кофе? А пять за две чашки сойдет?

– Сойдет, дед.

– Тогда давай. – Он порылся в кармане, достал монетки и бумажку. Монетки старательно пересчитал, две протянул Грациэлле, остальные бережно упрятал назад. Показал бумажку: – Глянь-ка, чего тут накарябано?

Грациэлла развернула, поднесла поближе к лампе:

– Авенида Коли... Адрес. А тебе зачем? Там район богачей.

– Хе-хе!.. – горделиво усмехнулся крестьянин. – Сын у меня там проживает, Антонио. Большой человек, паршивец этакий! Раньше он тут, на горе, жил, в отеле «Хилтон», по-новому «Гавана либре», что ли... Приперся сюда, а его и след простыл. Теперь тащись...

– Ишь какой у тебя сын: отель «Хилтон», авенида Коли! – неодобрительно проговорила девушка. – А отец родной на своих двоих ковыляет... Неважнецкий у тебя сын!

Старик обиделся:

– Да он такой же голодранец, как и я, только начальник большой – с самим Фиделем бок о бок воевал, и сам Фидель в начальники его поставил! А жрать у него нет ничего – вот, несу гостинцы. Далеко еще топать на эту Коли?

– Далеко, дед, – примирительно сказала мулатка. – Пока доберешься, дух выпустишь. А автобусы еще не скоро... – Она снова глянула на записку. – Да тут у тебя и телефон написан. Сейчас позвоним. Раз он у тебя большой начальник, пусть автомобиль присылает.

Она опустила в автомат монетку, набрала номер. Старик опасливо следил за ней. Полюбопытствовал:

– Это еще что за штуковина? Тоже мотает?

– Сейчас узнаешь. Как сына зовут?

– Да я ж говорю: Антонио, будь он неладен! Она прижала трубку к уху:

– Алло! Алло! Антонио?.. Доброе утро!.. Да не девочка, а дед! Вот дурак! – Протянула трубку старику: – Разбудили. Говори с сыном!

Старик удивился:

– Да где же он?

– Тут, – показала она на трубку. – Отсюда слушай, сюда говори.

Старик взял трубку, повертел в руках:

– Чудно! – Приложил к уху, послушал. – Ничего не слыхать... – Но, видимо, услышав голос сына, заорал что есть мочи: – А, это ты, Антонио! Ах паршивец, я все ноги оббил, тебя ищу, а ты тут!.. Да приехал, можешь радоваться! Где? Да здесь! – Он огляделся. – Тут. Как где? Давай присылай авто! Нет?.. А вот она говорит: раз ты шишка, должен прислать! Да на шута ты мне сдался пешком – пешком я и сам! – Он отдал трубку Грациэлле, перевел дыхание, отер ладонью пот с лица: – Аж взопрел... Дурной он какой-то стал, ничего не соображает. Или спросонья... «Где? Где?» А я – здесь. – Взял мешок, закинул через плечо: – Пойду на площадь, поближе к Фиделю. А там свидимся с сыном. – Спохватился: – А где вторая чашка?

Грациэлла налила, пододвинула к нему и монетки:

– Ладно, дед, забирай свои финансы – я тебя угощаю. Может, и поесть хочешь? Вот сандвичи. Тоже бесплатно.

Крестьянин сгреб деньги, упрятал в карман:

– Вот это уважила! – С недоброжелательством покосился на телефон: – Ишь, стервецы, напридумывали! А какой толк?.. Только дуреют все.

– Для удобства, дед, – объяснила она. – Комфорт. Цивилизация.

– Во-во, цивилизация! Стараешься, аж взопреешь, а потом тебе же и огорчения... – Он отхлебнул кофе, пошевелил губами, оценивая на вкус. Расположился к девушке, начал рассказывать: – Приехали ко мне эти, с машинкой. Мотала она, мотала, аж язык на плечо высунул. А эта рыжая: «Не обращайте внимания, дедушка!» Укатила, а нынче в овраге пария нашли – нож в животе торчит. А какой парень был!

Грациэлла насторожилась:

– Ты о чем это, дед?

Он почмокал губами:

– Об этой самой, о цивилизации... – Глотнул кофе. – Жалко парня, мочи нет... Такой он был, как мой старший, Хуан, которого Батиста убил... А теперь спекся, почернел... Крикнул я соседей. Вытащили мы его, бумаги нашли...

– Ну?

– Вот тебе и ну... Там и похоронили, на склоне. Там еще две могилки есть, таких же солдат. С войны остались...

Девушка придвинулась к старику, притиснулась к стойке так, что сдавило дыхание.

– А кто... – с трудом начала она, и голос ее дрожал, а во взгляде были и страх, и надежда. – Кто был этот парень, дед?

– Шофер. Имя его в тех бумагах. Звали: Мануэль Родригес...

– А-а-а-а! – Она упала головой на стойку, захлебнулась в крике.

Старик склонился над ней:

– Ты чего, внучка, что с тобой?

Девушка вскинула голову, забарабанила кулаками по доске:

– Ты врешь! Врешь! Врешь! – Чашки слетели на тротуар, разбились. – Мама, мама моя! Что же это такое!.. – Она снова с криком упала на стойку.

Крестьянин оторопел:

– Ах ты, будь я неладен... Ах ты господи!.. Что же тут делать? Выпей, внученька, выпей!.. – Начал тормошить ее, гладить по плечам заскорузлой рукой. – Чего ты так-то? Неужто твой?.. Ах ты господи!..

15

Лаптев неторопливо шел по ночной улице. Увидел открытый на тротуар, освещенный прилавок кофейни, продавщицу за прилавком, старика в одежде гуахиро.

Подошел, выгреб из кармана горстку сентаво:

– Можно попросить чашечку кофе?

И вдруг старик резко обернулся к нему, сердито спросил:

– Ослеп? Не видишь?

– Что? – даже растерялся Андрей Петрович.

– Не видишь: горе!

Девушка подняла голову, и он увидел залитое слезами ее лицо.

– Кофе! – вскричала девушка. – Кофе! Всем вам – только кофе! А его убили!

– Горе, внученька, – положил корявую ладонь на ее плечо гуахиро. – Но не надо плакать. Нам нельзя плакать... Будь они прокляты! – Он воздел кулаки к небу.

– Извините, – пробормотал Лаптев. – Извините... – И отошел от кофейни.

Чем вызвана эта вспышка?.. Он не совсем понял, что выкрикнула девушка, что сказал старик крестьянин. У них своя боль, неведомая ему трагедия... И он ничем не в силах им помочь...

Андрею Петровичу не хотелось омрачать эту ночь – свою последнюю ночь в Гаване. Остаток дня после возвращения из Пинар-дель-Рио он провел на сухогрузе – принял участие в подготовке судна к отходу. Убедился, что на борту, как заверил боцман Храпченко, «полный порядок», и после смены вахт ушел в город.

Посидел на влажном парапете Малекона. Попил кофе. Знал, что все равно не заснет, и не хотел ни минуты тратить на сон. Доберет на обратном долгом пути. А сейчас, словно бы отворив душу, сердце, он впитывал мельчайшие впечатления – живым, пульсирующим, им скоро будет суждено превратиться в воспоминания.

Что унесет он отсюда с собой? Воспоминания о прекрасной стране? Да... Совсем недавно Лаптев побывал в Париже. Сравнивать невозможно: Гавана и Париж не сопоставимы. Сказать, какой город красивей, вряд ли кто отважится. Просто другие измерения. Париж – отягощенный веками и легендами, представлениями, почерпнутыми из литературы, живописи, кино. А Гавана – незнакомая и юная, блещущая под солнцем, отшлифованная ветрами алая жемчужина Антил. Ключ был именно в этом. Алая. Охваченная пафосом революции, ее энтузиазмом и романтикой, торжествующая свою первую победу на гребне волны, на семи ветрах – куда до нее всем столицам старого мира!..

Пройдут годы, все стабилизируется, окрепнет, уляжется... Все станет надежней и прочней. И спокойней. Но с этим деловитым спокойствием уйдут приметы юности и энтузиазма. Не будут сменяться в полночь и на рассвете посты милисианос. Женщины сменят зеленые и голубые блузы на пестрые платья и кольты на поясах – на замшевые или крокодиловые сумочки... Вместо «красных батальонов», марширующих на сафру, двинутся в поля тростниковоуборочные комбайны; банды гусанос останутся только в романах и кинофильмах, и враги, глубоко законспирированные, осевшие на годы, будут куда более осторожными и трудней уязвимыми...

И Лаптев вдруг почувствовал: судьба этого острова стала частицей его судьбы. Может ли такое произойти за двое суток? Но почему – за двое? Разве дело лишь в том, что Куба прекрасна? Нет, главное – в ином. Она – как бы преемница дел всей его жизни, дел, борьбы, поражений и побед людей его поколения. И разве не его ученики Феликс, Педро, Варрон, Росарио и Лена?

Пусть только сейчас, здесь, понял он, что ушла любовь. Любовь, которая согревала его душу четверть века, до седых волос, – юношески пылкая, не позволявшая ему разменивать себя на мелочи. Далеко не каждому выпадает испытать такое... И он должен быть благодарен судьбе за это.

И еще он благодарен судьбе, что довелось ему на исходе жизни снова испытать пьянящий пафос революционной бури. Как несправедливо: чувствует себя молодым, будто все самое главное впереди, а за плечами уже шесть десятков лет...

Неторопливый ток ночи – без суеты, без резких шумов, с успокоенным свечением редких огней – настраивал на раздумье. Андрей Петрович подумал: а ведь больше  н и к о г д а  не доведется ему побывать здесь. У слова н и к о г д а  был горьковатый привкус. Сколько раз прежде, покидая страны, города, он знал, что больше никогда не вернется. Но чувство, которое овладело им теперь, было несоизмеримо по силе со всем, испытанным ранее: это никогда связано с грузом его седых лет. Ну что ж... Он благодарен судьбе и за то, что дожил до этих вершин. И вдруг, со слепящей остротой вспышки, он подумал: «А что если бы не поверил пикадору тогда, под Толедо, и отправил бы его в сегуридад?.. И если бы не поверил в псковском городке, в кабинете у Хаджи, когда вновь увидел Росарио и тот был облачен в мундир вражеского офицера?..»

Последняя ночь догорала. Над кромкой океана поднимался рассвет – и уже вспыхнули розовые свечи небоскребов по холмам Гаваны.

Лаптев посмотрел на часы: пожалуй, Феликс снова заступил на свой пост. Надо заглянуть к нему, узнать, как там с этой операцией «Маэстро», и проститься. На митинге он к капитану не пробьется. А после митинга их «Хосе Ибаррури» снимается с якоря.

16

Капитан Обрагон сидел за столом. Могло показаться, что он не вставал вот уже вторые сутки. Лицо Феликса приобрело землистый оттенок, а правый, с разлившимся кровоподтеком глаз стал еще красней.

Зазвонил телефон. Капитан узнал голос команданте. Слушал молча, сомкнув губы. Резко сказал в трубку:

– Да, понимаю. Не надо, команданте. Я не люблю валериановых капель... Да, понимаю. Мой принцип тоже такой: доверяй, но проверяй. Жду.

Он повесил трубку, нажал кнопку звонка. Приказал вошедшему дежурному:

– Еще кофе. И покрепче.

Когда он вышел, капитан снял трубку:

– Доложите готовность по секторам.

И тут же отозвался молодой голос:

– Отряды комитетов защиты революции заняли посты на подступах к площади.

Обрагон услышал в коридоре быстрые, знакомые шаги. Дверь резко распахнулась. В кабинет вошел команданте:

– Салуд! – Он сбросил на кресло каскетку, расстегнул куртку, расправил гимнастерку. – Все в порядке?

– Пока – нет. – Капитан развернул на столе карту, начал показывать, как построена система обеспечения безопасности: – Вот первая линия оцепления. Вот – вторая. Посты усилены. Подняты на ноги все члены комитетов защиты революции, не говоря уже о нашем батальоне. Все здания и улицы вокруг площади под наблюдением. Саперы проверили каждый дюйм.

Его прервал телефонный звонок. Обрагон выслушал. Повесил трубку:

– Докладывают состояние готовности. Гарантирую: если не завершим операцию к митингу, Маэстро на площадь все равно не прорвется – разве что спрыгнет на нее с парашютом. Кроме прочего, устроены засады у всех явок «Белой розы». Но на эти явки Ронка не выходил – кружит по городу, как волк.

Он подошел к окну, поднял жалюзи. Уже светало. Явственней доносился шум прибоя. В него вплетались шаги.

Обрагон выглянул в окно. По улице – вверх, к площади Революции, – шли люди.

– Народ собирается.

Команданте тоже остановился у окна. Лицо его отяжелело, резче и глубже обозначились морщины. Сейчас он выглядел намного старше своих лет.

С улицы в комнату донеслась маршевая песня и в ритм ей – чеканная поступь. В сторону площади маршировало подразделение революционной армии.

Светало быстро. Ударил солнечный луч. На стене комнаты вспыхнули золотые квадраты.

Издалека, едва отличимые – и то лишь для привычного уха, – донеслись хлопки пистолетных выстрелов, Затем – автоматная очередь.