Текст книги "Посты сменяются на рассвете"

Автор книги: Владимир Понизовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 28 страниц)

– Полюбуйтесь.

Боец внимательно прочел «тархету». Посмотрел на фото. Перевел взгляд на лицо девушки.

– Оригинал лучше? – насмешливо спросила она.

– Ваши документы, – повернулся боец к Бланке.

– Пожалуйста.

– Сеньорита! – узнал ее мальчуган. Подпрыгнул, прихлопнул ладонями по бедрам: – Это вы?

– Салуд! – откозырял боец.

– А почему не проверяете у меня?! – с обидой воскликнул Хуанито. – Проверьте! Я тоже – гражданин республики!

– Иди спать, – легонько щелкнул его по носу боец. – Твоя «тархета» у тебя на физиономии написана.

И патрульные, стуча подковками, неторопливо пошли вверх по улице.

– Эх, когда же я вырасту! – горько воскликнул газетчик. Но тут же снова подступил к Бланке: – А что вы делаете в данный момент в данном месте?

– Дежурю, мальчуган.

– Так вы милисиано в натуре? А как же Ма... – Он запнулся. – Разрешите, сеньорита, познакомиться с вами поближе!

– Полюбуйтесь на этого нахала! – притворно возмутилась Грациэлла. – Мне ты уже изменил? Одно сердце вдребезги, а теперь хочешь расколотить другое?

Но мальчик уже не обращал на нее внимания – его интересовала только Бланка.

– Разрешите вас проводить?

– В другой раз. – Она улыбнулась. Ее забавляла настойчивость этого бродяжки. – Прямо отсюда на рассвете я уезжаю.

– Куда?

– Далеко, кавалер. В провинцию Лас-Вильяс.

– А когда вернетесь?

– Когда выполню задание.

Он остолбенел:

– Задание? Ясно... Ничего не ясно, сплошной мрак... События несутся на бешеной скорости!.. А где вы живете, сеньорита?

– Ты придешь петь мне под окно серенады? Авенида Уна, мальчуган, дом тридцать семь. Приходи, я сварю тебе кофе и накормлю.

– Обязательно приду!

– Берегитесь, сеньорита, этого коварного сердцееда, – в тон Бланке сказала Грациэлла и повернулась к нему: – Давно пора тебе баиньки.

Вдалеке послышалась стрельба, крики. Хуанито замер. Прислушался. Сорвался с места. Уже на ходу крикнул:

– До скорого свидания, сеньорита! – И устремился в ту сторону, откуда доносился шум.

Бланка допила кофе.

– Пора на пост. А то грозный начальник даст взбучку.

Она уже собралась идти, но тут появились еще двое. Она сразу определила: русские. Молодые, светловолосые, коротко стриженные парни в одинакового покроя рубахах в клетку. Только клетки были разного цвета.

Они увидели кофейню, увидели Грациэллу. Вытаращили глаза. Достали разговорники, начали торопливо листать.

– Разрешите познакомиться! Мы – советские моряки. Жора – наш комсорг, – показал один на другого. – Он и я комсомольцы, понимаете? Я, – парень ткнул себя в грудь прямым пальцем, – я – Саша.

– Комсомол? – поняла Грациэлла. – Уо мисма комсомола.

– Дело на мази, – сказал один другому. – Значит, мы товарищи по борьбе.

– Что же она стоит за стойкой? Это же мелкобуржуазно. Ей надо идти на производство.

Саша протянул Жоре разговорник:

– Попробуй сагитируй.

Бланка и Грациэлла ничего не понимали.

– Какие они симпатичные, эти русские, – кокетливо улыбаясь, сказала мулатка. – Сколько ни вижу их в Гаване – все симпатичные. Может быть, специально таких присылают?

– Не знаю, – отозвалась Бланка. – Наверное, специально.

Она снова, в какой уже раз сегодня, вспомнила Хозефу. Специально не специально, но что-то особенное в них есть...

Парни беспомощно перешли на жесты:

– Буль-буль-буль!

– Баккарди они не пьют, им запрещено. Агуа?

– Агуа, – с сожалением подтвердил Жора. – Агуа.

Грациэлла откупорила бутылочки с содовой.

Тот, что назвался Сашей, положил на стойку монетки, а Жора начал рыться в карманах, достал значки, нашел-таки нужную фразу в книжице:

– Это вам значки на память. – Обернулся и к Бланке: – Это вам значки на память. – Вынул открытки: – Это вам открытки на память. Это Москва. Это наше судно, сухогруз «Хосе Ибаррури», порт приписки – город революции Ленинград.

– О, Ленинград, Ленинград! – кивнула Грациэлла.

– Разрешите, товарищ по борьбе, я вам приколю значок, – снова перешел на русский Саша и перегнулся к девушке.

– Грациас! Ой!

– Виноват! От контакта с живой материей дрожат пальцы.

– Товарищ старший матрос! – строго сказал Жора.

– Эх, ничего ты не понимаешь в стратегии и тактике... Видишь, уже взаимопонимание, еще минута – и согласие, а там недалеко и до сердечности.

– Вот скажу я замполиту, пропишет тебе Андрей Петрович лекарство от сердечности.

– Это будет завтра, а сегодня... Сжуем по сигарке?

– Ты же знаешь, я не курю, – заколебался Жора.

– Любовь требует жертв. Камарада, будьте любезны – сигары. Вот эти, самые большие.

– Но, – отрицательно покачала головой мулатка. – Но! – Сказала Бланке: – Они хотят охотничьи.

Бланка спросила:

– Вы говорите по-английски?

– Да, конечно, – обрадовался Жора. – К сожалению, мы еще не выучили испанский, мы первый раз на Кубе.

Его английский был вполне сносным.

– Эти сигары вам нельзя. Это охотничьи. Их курят только кубинцы. Если вы никогда не пробовали, вы можете упасть в обморок – такие они крепкие, – объяснила она.

Жора обрадовался. Перевел своему приятелю.

– Купите лучше «Корону» или «Ромео».

– Большое спасибо. До свидания. Мы торопимся в порт. Гуд бай! – И увлек за собой второго парня.

– Симпатичные, – проговорила им вслед Грациэлла.

Бланка кивнула. Мимолетная, ничего не значащая встреча. Но почему-то на душе стало легко.

Она пошла на пост.

Опустела улица. Грациэлла приткнулась в углу кофейни, оперлась локтями о стойку, положила голову на руки и задремала. С набережной потянул ветер, принес грохот волн.

6

Лаптев сидел в плетеном кресле на балконе. Балкон, обращенный в сторону Мексиканского залива, возвышался, как бы плыл над городом.

Было пять часов утра, и Андрей Петрович наблюдал рождение утра. Прибой укротил свой пыл, не бился гривой о камни, а лениво ластился к берегу. И все море, розово-голубое в рассветном солнце, мелко рябило. На горизонте оно растворялось в мягкой дымке. И из этой же дымки струилось небо.

Но вот лучи зажгли края облаков и белые свечи небоскребов. И город словно бы начал подниматься, стряхивал сон, щурясь от яркого света, молодой и красивый.

Совсем другой, чем был этой ночью... Та Гавана была словно бы в черно-бархатном, с блестками, платье – такая непохожая на эту, бело-голубую и ослепительную, устремившую в небо свои этажи. Ночью она распласталась под тяжестью густозвездного неба, стала низкой – вровень с первыми этажами, с окнами бесчисленных кафе и ночных клубов, баров, кинотеатров и бильярдных, в которых и за полночь глухо стучали шары. Те улицы были наполнены шепотом, чуть ли не за каждой стеной ритмично ухали негритянские барабаны, щелкали кастаньеты, тренькали гитары, чуть ли не под каждым деревом прижимались друг к другу влюбленные. Андрей Петрович почувствовал себя в ночной Гаване совсем одиноким. Надо ли было на старости лет открывать ему еще и эту страну?

Он пробыл в доме у Лены и Росарио до полночи. Радушные хозяева. Желанный гость. Но и только. Потом, договорившись встретиться и на следующий день, Эрерро проводил его к Феликсу. Оказалось – рукой подать.

В особняке Обрагона пахнуло знакомым и давним. Часовые. Зуммеры. Быстрые шаги.

Феликс был занят – Андрей Петрович уловил напряжение, словно бы наэлектризовавшее воздух, – однако обрадовался встрече не меньше, чем сам Лаптев.

Феликс огорчился, узнав, что Лаптев приехал всего на два дня. Спросил: «Чего ты очень хочешь, коронель?» – «Если бы удалось увидеть Фиделя». – «А, дьявол, не повезло – как раз перед тобой он заезжал сюда... Мог бы познакомить». – «Ого! Ты с ним в таких друзьях?» – «Прошли вместе от Сьерра-Маэстры. Но приезжал он по делу. Одна «каша заваривается», как ты любил говорить. Увидишь и услышишь его на митинге, это я тебе устрою». – «Мне – и моим ребятам из экипажа, договорились?»

Лаптев знал: его матросы хотели бы увидеть Фиделя. Да и воображение самого Андрея Петровича глубоко волновала судьба вождя кубинской революции: перед поездкой многое услышал и прочел о нем. Совсем еще молодой человек – сейчас всего тридцать шесть. Имя его по-испански означает «верный». Из семьи богатого помещика-землевладельца, блестяще окончил колледж. В характеристике учителя записали:

«Фидель Кастро заполнит не одну золотую страницу в книге своей жизни».

Отважился ли кто-нибудь из них предположить, что это будет за книга?.. Молодой адвокат, доктор права, имевший уже собственную контору, он в пятьдесят втором году, когда Батиста, главарь реакционной военщины, совершил на Кубе государственный переворот, подал в верховный суд страны заявление: потребовал заключить в тюрьму диктатора и его сообщников. В суде посмеялись над этим заявлением, подивились отчаянной храбрости заявителя. Но молодой адвокат от слов перешел к делу: повел патриотов на штурм военной казармы «Монкада» в городе Сантьяго-де-Куба. Юноши с револьверами и гранатами – на каменные стены. На каждого штурмующего – двадцать обороняющихся. И не какие-то там инвалиды, а до зубов вооруженные кадровые офицеры и солдаты. Взрыв отчаяния? Кто пал у стен крепости, кого замучили в застенках... Фиделя, которому удалось скрыться в горах, Батиста приказал «взять в плен только мертвым». Его схватили, к счастью, лишь ранили. Заседание военного трибунала состоялось прямо в палате госпиталя. Обращаясь к членам трибунала, Фидель язвительно сказал:

«Единственная публика, которую я вижу... это около ста солдат и офицеров. Спасибо за любезное и серьезное внимание, которое мне оказано! Дай бог, чтобы здесь оказалась вся армия! Я знаю, что рано или поздно она будет гореть желанием смыть позорное, грязное и кровавое пятно, которым запачкан военный мундир в результате действий группы бездушных людей. Пока еще они живут в свое удовольствие за спиной армии, но недалеко то время, когда народ сбросит их».

И еще он сказал:

«Я не поступлю так, как поступают все адвокаты, которые просят свободы для подзащитного. Я не могу просить ее, когда мои товарищи еще страдают на острове Пинос в позорном заточении. Пошлите меня к ним разделить их судьбу. Ведь понятно, что честные должны либо погибать, либо сидеть в тюрьме, если в республике президентом является преступник и бандит».

А закончил так:

«Вы можете меня осудить, это не имеет значения: история меня оправдает!»

Его приговорили к пятнадцати годам тюрьмы. Но его речь, получившая название «История меня оправдает!», в списках распространилась но всей Кубе, превратилась в программу борьбы патриотов. Фидель после штурма «Монкады» стал в глазах народа национальным героем, а день штурма превратился в день отсчета вооруженного движения против диктатуры, завершившегося в ночь на новый, пятьдесят девятый год разгромом сорокатысячной армии Батисты, бегством диктатора и полной победой повстанцев. И кто теперь, бросив ретроспективный взгляд, назвал бы штурм «Монкады» необдуманным и бессмысленным взрывом отчаяния?.. Андрей Петрович на собственном опыте знал, как важно бывает в критические моменты действовать решительно и отважно, уповая и на то, что результаты скажутся лишь через годы.

Лаптев разговаривал с Обрагоном, но этот разговор рвался на клочки: звонил телефон, входили сотрудники, приносили бланки, получали распоряжения. Голоса были сдержанны, но взволнованны. «Какую кашу варишь?» – спросил Андрей Петрович. «Знаешь, на Кубе издавна была пословица: «Бедная наша страна – так далеко от бога и так близко от Соединенных Штатов». С таким соседом хватает забот», – уклончиво ответил Феликс. Лаптев понял: какая-то контрразведывательная операция, связанная с этим «соседом».

Спросил: «Как ты оказался на Кубе, на этой работе?»

Обрагон поведал. После отъезда Артуро и Хозефы их саперный батальон продолжал действовать на Центральном фронте, под Мадридом. Феликс командовал отрядом, а когда прибыл опытный диверсант, волонтер из Латвии, коммунист, Обрагона, Варрона и еще двух бойцов откомандировали в штаб обороны столицы, в сегуридад, – «пятая колонна» активизировалась. В Испании воевал до последнего. Уже пал Мадрид, уже франкисты осадили Барселону... Его ранило на Эбро, с последней группой прикрытия они отошли через горы во Францию. Там их интернировали. Сменил три концлагеря. Потом началась вторая мировая война. Там же, во Франции, участвовал в движении Сопротивления. После 9 мая сорок пятого года где только не побывал. А вот на родине – не довелось. «Что знаешь о судьбе наших ребят?» Студент-анархист Лусьяно убит под Мадридом. Божидар умер от ран в лазарете – ушел из отряда и воевал в интербригаде, со своими, с югославами. Рафаэля, крестьянина из Андалузии, схватили и замучили франкисты. Называл имена. Всплывали в памяти лица. И мрачным рефреном звучало: «Убит. Убит. Умер от ран. Погиб в концлагере. Замучен франкистами»...

Из слов людей, входивших в кабинет, из приказаний, которые отдавал Обрагон, Лаптев понял, о чем шла речь. Подобными операциями он занимался едва ли не с девятнадцатого года, еще в оперативной группе ВЧК, под руководством Феликса Эдмундовича.

Но сейчас, самим своим присутствием, он невольно отвлекает Феликса, мешает ему сосредоточиться.

Андрей Петрович поднялся:

– Давай лучше встретимся утром.

Вышел из особняка. И снова обступила его ночная душистая Гавана. И он вдруг решил, что останется в городе до утра – на судне у него сейчас дел нет, там полным ходом идет разгрузка, а ему нужно побыть наедине с самим собой.

Он бродил по темным улочкам. Из-за стен, закрытых и отворенных дверей и окон доносилось бренчание гитар, радиомузыка, голоса. Лаптев вспомнил, как вот такой же ночью уходил его саперный батальон форсировать ледяную Тахо под Толедо, а накануне Лена сказала, что она – жена Росарио. Это было четверть века назад... Он усмехнулся: да, вот какие уже мерки... Хочешь или не хочешь признавать, а прожил порядочно, вступил в пору подведения итогов...

И вдруг всплыло совсем давнее, из детства: «Ерема, Ерема, сидел бы ты дома...» Действительно, надо ли было так стремиться сюда, через полмира, чтобы увидеть Лену?..

Он шел в гору по какой-то улице и неожиданно оказался у сверкающей громады «Гавана либре». Подумал: почему бы не снять в отеле номер, соснуть пару часов на кровати, всеми четырьмя ножками упирающейся в земную твердь? За недели путешествия по морям соскучился он по спокойному, без качки, ложу.

Лифт вознес на двадцатый этаж. Стеклянная стена номера была распахнута на Мексиканский залив. В комнате гулял влажный, свежий ветер. Город внизу лучился огнями, вспыхивал прожектор маяка, светились огни судов в бухте.

За горизонтом едва уловимо рождалось утро.

7

Хуанито вприпрыжку мчался по улице, обгоняя ватаги таких же, как и он, ребят. Раннее утро Гаваны – час учеников. С книгами и тетрадками, с картами и гербариями, они спешили к школам. У стен школ были установлены щиты. На плакатах – маленькие смешные человечки держали в руках раскрытые книги:

«Счастливый 1963 год. Народ, который учится, – это народ, который побеждает!»

Или другие человечки: в одной руке винтовка, в другой – книга:

«Чтобы быть свободными, надо быть образованными!»

А еще чаще, просто и ясно:

«Куба – первая страна Америки, свободная от неграмотности!»

Мальчику нравились эти звонкие революционные лозунги. Но вот учиться... Корпеть над тетрадками в тихих классах, с неподатливым пером в руке... Ну уж нет! Улицы – вот его школа! Энергия бурлила в нем, и сиденья парт казались ему утыканными гвоздями. Что поделаешь – учиться, конечно, придется. Но потом. Сейчас главное – защищать революцию! Он день и ночь должен быть на посту!.. Поэтому даже больше, чем лозунги, были ему по душе на авенидах Гаваны густо-зеленые мясистые кактусы с желтыми дырами от пуль – следы схваток с гусанос, слизняками-контрреволюционерами.

Он пробежал несколько улиц и замедлил шаги на авениде Пасео, у резиденции бразильского посольства. У ограды посольства стояли усиленные наряды народной полиции. А за оградой, за мелкоячеистой сеткой решетки, топтались или лежали на траве угрюмые и небритые люди. Прямо на ветвях и кустах сохло белье. Хуанито знал: это на территории посольства укрылись несколько десятков контрреволюционеров. Вот они, протяни руку и схвати!.. Ненавистные рожи!.. Но за чертой ограды по каким-то там законам власть республики кончалась. Зато и гусанос не могли показать носа на сантиметр дальше сетки. Они находились в добровольном заточении много месяцев. Наверно, подыхают от скуки. Часами, прильнув к ограде, смотрят на улицу. Мальчугану их не было жалко ни на мизинец: ух, сколько на счету каждого преступлений! Может, это кто-то из них убил его отца.

Он остановился около ограды, начал пританцовывать и горланить им же самим сочиненную песенку:

 
Черви, черви!
Слизняки в банке!
Скоро будем ловить на вас рыбу!..
 

Гусанос лениво ругались и грозили ему кулаками. Они уже привыкли. Но постовой сердито прикрикнул из-под навеса на углу:

– Проходи, проходи! Не останавливаться!

Хуанито показал язык и ему и побежал дальше. Некогда объяснять, кто он такой. У него самого – срочное дело!..

Вот и нужный ему дом. Мальчуган примерился и, выждав момент, прошмыгнул мимо часового. Тот узнал – и только покачал головой.

Через три ступеньки – вверх по лестнице. У двери Хуанито нагнулся, потер ботинки углом ковра, чтобы блестели. Осторожно приоткрыл дверь в кабинет.

Капитан Обрагон сидел над бумагами. В комнате ничего не изменилось с тех пор, как Хуанито побывал здесь несколько часов назад. Не тронута и постель. Дымится на столе чашка кофе, и воздух сизый от сигарного чада.

Только в кресле, напротив дяди Феликса, сидит совсем седой и бритобородый пожилой человек в костюме странного фасона, да еще темно-синем: как ему не жарко? Хуанито никогда прежде этого мужчину не видел. И теперь оробел. Уже хотел было притворить дверь, но вспомнил, почему прибежал сюда:

– Дядя Феликс, это я! Колоссальные новости!

Капитан поднял от бумаг глаза с тяжелыми, набухшими веками.

– Доброе утро, мальчуган! – Он с хрустом потянулся. – Выкладывай.

Но Хуанито колебался: можно ли при этом седом? А вдруг незнакомец – из  т е х  и дядя Феликс его допрашивает?

– Можешь говорить, – понял Обрагон. – Это коронель Артуро, мой бывший командир.

Ого!.. Хуанито впервые видел кого-то, кто был командиром над самим дядей Феликсом. А звания «коронель» он вообще не слыхивал: на Кубе самым высшим было – команданте, и даже Фидель был команданте!.. Хуанито питал уважение только к военным. Но сейчас он с почтением посмотрел на седого штатского: факт, переоделся для маскировки. Коронель!.. И начал:

– Дядя Феликс, ночью я совсем забыл сказать: у той сеньоры на авениде Квинта была еще одна сеньорита. И вот у нее я видел... – он сделал паузу, – фото этого контрика! – Прицокнул языком. – Сеньорита втрескана в этого типа по макушку!

В душе мальчугана что-то скребнуло. Жалость? Может быть. Но если он и мог пожалеть сеньориту, то только потому, что она красивая и ласково разговаривала с ним, накормила его в доме на авениде Квинта. Однако если она тоже контра, никакой жалости к ней быть не может! А все же жалко...

– Кто она? – спросил капитан.

– Зовут Бланкой, рыжая, глазищи – как блюдца, живет на авениде Уна, 37, – припомнил Хуанито. – Она – милисиано и дежурила у подъезда радиостанции «Патриа», а теперь уже умотала в провинцию Лас-Вильяс выполнять какое-то задание. Вот!

Обрагон удивленно глянул на мальчика:

– Откуда тебе все это известно?

– Будьте спокойненьки! Я, дядя Феликс, день и ночь на страже революции!

– Вот какие у меня помощники! – сказал, обращаясь к седому, капитан, и Хуанито залился краской от гордости.

Обрагон притянул паренька к себе. Ощутил под пальцами, как худы его плечи.

– Отлично, Хуанито! А сейчас новый приказ: марш спать! – Встал, подвел его к двери: – Ляжешь у нас, наверху. И без моего разрешения – никуда ни шагу!

– Дядя Феликс, а как же с этой рыжей?.. – заканючил мальчуган. – Я же знаю, где она живет, я был уже около ее дома!

– Хорошо, выспишься, а ночью вместе с моими бойцами пойдешь в засаду на авениду Уна. Только смотри мне. Без разрешения командира группы никуда носа не суй!

– Слушаюсь, капитан! – стукнул пяткой о пятку мальчик.

Когда он выбежал, Обрагон повернулся к Лаптеву:

– А? Настоящий вырастет солдат!

Пододвинул календарь, пометил:

«Путевку в санаторий для Хуанито».

– Пошли его к нам, Феликс, – сказал Андрей Петрович. – Республике нужны не только солдаты. У нас он выучится на хорошего инженера.

– Это мысль! Он ведь сирота. А сейчас как раз подбирается группа на учебу в Советский Союз. Вот только как его убедить? Хотя – в Советский Союз...

Все время, пока мальчуган был в кабинете, Лаптев наблюдал за ним с особенным интересом. Как похож на тех давних пастушат – агентов Ксанти, которые вели его, Росарио, Божидара и анархиста Лусьяно за «длинным языком» под Агьенсу... Наверное, и сам он без малого полвека назад был таким же – когда выуживал из проруби трехлинейки для красногвардейского отряда отца... Правда, с собой он не может сравнивать – не может посмотреть на себя, пацана, со стороны... Но наверное, ни одна революция и ни одна революционная война не обходятся без таких вот Валь Котиков и Гаврошей – пусть говорят они на разных языках и одних от других отделяют десятилетия и века... Что живет в их душах: неиссякаемая жажда приключений? Или обостренное, еще бескомпромиссное чувство справедливости и не подточенная коррозией жизненного опыта самоотверженность?.. Чудесные ребята. Ради будущего таких, ради их счастья и идет по всему миру борьба... Он вспомнил давние слова Феликса Эдмундовича, когда ВЧК развертывала борьбу с детской беспризорностью:

«Все для них! Плоды революции – не нам, а им!..»

Кажется, Дзержинский сказал это наркому просвещения Луначарскому... Сущая правда. А его Василий, фронтовой сын, ставший настоящим сыном?.. Ракетчик. Инженер-полковник. Коронель!.. Пусть в детях осуществляются наши мечты. Это и лучше. Счастливей. Непременно нужно, чтобы Хуанито поехал в Советский Союз. В Москву. А жить мальчуган сможет в семье Василия или у него...

– Давай так и решим, Феликс, – твердо сказал Лаптев.

– Нет проблем, как любит говорить бывший пикадор, – кивнул Обрагон.

Он снял трубку телефона и позвонил в радиоцентр. Кто ночью дежурил в вестибюле? Шофер Мануэль Родригес, Бланка Гарсия де Сальгадо. Редактор Варрон.

Отнял трубку:

– Одно к одному, коронель. Нам не придется разыскивать журналиста – сейчас приглашу его сюда. – И в трубку: – Немедленно пошлите за Варроном. Попросите как можно скорей прийти в управление безопасности... Да, срочное дело. К капитану Обрагону. – Повесил трубку. Нажал кнопку звонка: – Приведите Карлоса Наварру.

Встал, подошел к карте республики. Задумался, глядя на нее. Из опыта он знал: разрозненные сведения – как штрихи на листе бумаги, один к одному. Они в конечном счете создают цельный рисунок. Неужели с первых же шагов пришла удача?.. Он не верит случайностям и не полагается на удачливость: враг хитер, и победит в единоборстве более умный и сильный. Не этому ли учил его и остальных волонтеров четверть века назад Артуро?..

Обернулся к гостю:

– У вас есть еще время, коронель?

– Весь день.

– Сейчас я должен допросить одного... Бывший наш. Стал предателем. Можете присутствовать. Но только – ни слова. Он очень издерган. И очень обидчив.

– Понимаю. – Лаптев пересел к окну, в дальнее кресло.

Боец ввел в комнату Карлоса. Обрагон снова сел за стол, показал арестованному на кресло.

– Что еще? – угрюмо спросил Наварра, покосившись на пожилого мужчину в углу.

Дуэль продолжалась. Вчера в проигрыше оказался Обрагон. Или помешал команданте, или неправильным был психологический расчет. Пожалуй, на Карлоса скорее подействует не насмешка, а откровенность.

Феликс молча рассматривал арестованного. Наварра устало протянул руку, взял со стола сигарету:

– Я же сказал: больше не выжмете из меня ни слова.

– И уже выпалил целую дюжину. Слушай, Карлос, не карабкайся на пьедестал героя. – Он говорил, словно бы думая вслух. – Смотреть реальным обстоятельствам в глаза – для этого нужно больше мужества.

– А ты, Феликс? Как бы ты вел себя на моем месте? – Карлос несколько раз затянулся, закашлялся.

Обрагон встал, подошел к окну, распахнул створки. Город уже был залит солнцем. Щебетали птицы. Ветер на какое-то время стих. Все так же задумчиво капитан проговорил:

– Прежде всего я не дался бы в руки врагов живым... Но если бы и схватили, не сказал бы ни слова. А ты уже много сказал. Фактом больше, фактом меньше – не имеет значения... А самое главное – скажу тебе откровенно – я ни при каких обстоятельствах не мог бы перейти на сторону врага. Даже если бы разочаровался в идеалах, за которые дрался... Я просто пустил бы себе пулю в лоб.

«Молодец, – подумал Лаптев. Феликс говорил медленно, и он, хоть и не полностью восстановил в памяти испанский, поспевал за ним, понимал почти все. – Я тоже сказал бы только так...»

Карлос же снова затянулся сигаретой, опустил голову. Задумался. Какие мысли накладывают такую тяжелую печать на его лицо, заостряют морщины?.. Что питает само явление: предательство?.. Андрею Петровичу не раз приходилось сталкиваться с такими вот предателями, изменниками, перебежчиками на сторону врага. Убежденный враг, антипод – это ясно. Враг – если он силен, умен и открыто соперничает с тобой в силе и умении, может даже вызывать уважение. Но не предатели!.. Побудительные причины предательства различны. Иногда – деньги. Чаще – неудовлетворенное тщеславие. Еще чаще – малодушие, когда собственная шкура дороже всего мира и всего самого святого... Но результат предательства всегда один, и расплата за него должна быть одна. Вступающий на путь измены должен знать это.

Обрагон молчал. И Карлос тоже не торопился нарушить затянувшуюся паузу. Наверное, он наконец-то все понял. Хотя бы только одно: надеяться ему не на что. Остается достойно закончить игру...

Смял в пепельнице сигарету, поднял голову. Посмотрел на капитана. Обрагон встретился с ним взглядом. Да, теперь Наварра будет говорить.

– Может, ты и прав... – сказал Карлос. – Эх, если бы я знал, какие фортели выкинет со мной судьба, не ввязывался бы в эту историю!.. Видно, история не по мне...

«Этого толкнуло на предательство честолюбие».

Наварра помедлил. С усмешкой спросил:

– Так какие детали ты хочешь уточнить?

Обрагон вернулся к столу:

– Явочные квартиры, на которых может объявиться Конрад де ла Ронка.

Арестованный мстительно улыбнулся:

– Вот оно что! Обкладываете, значит, Маэстро со всех сторон? – Он огляделся: – Любопытно, как этот красавчик будет вести себя здесь? Дай карту города.

Капитан развернул на столе карту. Карлос склонился над ней, изучая. Потом стал показывать, тыкая в сплетения улиц вздрагивающим, в ссадинах, пальцем:

– Здесь... Здесь... Здесь... Пароли...

– «Аделанте», отзыв: «Фиалка», – подсказал Обрагон. – Это все нам известно. А еще?

– Больше не знаю, честное слово.

– А знакомо тебе имя: Бланка Гарсия де Сальгадо?

Карлос задумался. Отрицательно качнул головой.

Лаптев подумал: «Да, судя по всему, он больше не знает...»

В дверях появился дежурный:

– Капитан, пришел компаньеро Варрон.

– Пусть войдет.

– Салуд, камарадос! – Редактор, прихрамывая, приблизился к Обрагону, похлопал его по плечу: – Рад тебя видеть, старик! Все худеешь! – Вежливо поклонился незнакомцу у дальнего окна, повернулся к Наварре: – Привет, Карлос! Рад тебя видеть! А ты все такой же! – Протянул ему руку.

Карлос вскочил.

– Что это о тебе так давно не было слышно? – продолжал Варрон. – Работаешь в провинции?

Наварра отступил на шаг:

– Не дотрагивайся до меня! Запачкаешься...

Наступило неловкое молчание. Редактор перевел взгляд с Карлоса на Обрагона:

– Не может быть...

Капитан нажал кнопку звонка. Вошел боец.

– Уведите арестованного.

Карлос направился к дверям. Маскировочная куртка висела на его плечах. Кисти рук почти касались колен. На пороге он остановился. Сипло проговорил: – Прощай, Феликс... Прощай, Педро... – Развел руками – и вышел.

Варрон посмотрел на капитана:

– Неужели?..

– Да, еще один... И не только дезертир и предатель. Высадился на днях во главе банды гусанос в Эскамбрае. Имел диверсионные задания в Гаване.

Редактор сел. Стал раскачиваться в кресле из стороны в сторону:

– А я ничего и не знал... Только подумать: лейтенант Карлос Наварра... Обрадовался, старый осел: «Рад тебя видеть!..»

– Хватит о нем. А вот мы, стыд и позор, так давно не виделись! – перевел разговор Обрагон.

– Проклятая работа. Отбирает все до последней минуты, до последней извилины! – Редактор постучал себя по лбу.

– Да, с каждым днем она становится все ответственней и сложней, – сказал капитан. – Там моей задачей было не допустить, чтобы в наши отряды проникли агенты Батисты. А теперь мы охраняем безопасность государства.

– И наш голос, голос Кубы, слышен теперь на весь мир: «Говорит радио «Патриа»!.. – отозвался Варрон. – Все сложней с каждым днем... – Он встал, зашагал, хромая, по комнате. Опять мельком взглянул на Лаптева, но так и не узнал, остановился напротив Обрагона, хмуро и прямо посмотрел ему в глаза: – И я все чаще ловлю себя на мысли: не пора ли сойти с дистанции? Не путаемся ли мы у молодых под ногами и не мешаем ли им бежать вперед?

– Нет, Педро... Мы не можем сойти. Наш груз потерь и лет – невосполнимый для них опыт. Без него им пришлось бы начинать с самого начала и терять драгоценное время на старте. Мы не имеем права сойти.

Варрон плюхнулся в кресло. Они замолчали.

Андрей Петрович внимательно – как еще недавно на Хуанито – смотрел на журналиста. Стало досадно, что Варрон не узнал его: неужели так изменился?.. «Да, стариков это всегда обижает, потому что изменения однозначны». Но и он сам скорей поверил, чем признал бывшего своего бойца. Тот был шустрый, худой, с буйной шевелюрой. Этот – грузен, лыс, хром. Нездоровое, одутловатое лицо, да еще обрамленное редкой длинной бородой. И даже ростом вроде бы стал ниже. Только глаза сохранили что-то прежнее... Да, он. Старый разведчик, Лаптев всегда прежде всего обращал внимание на глаза. Внешность можно изменить как угодно. Трудней всего изменить выражение глаз. Не цвет их – это тоже теперь не так уж сложно. А именно – выражение. Четверть века...

– Мы не имеем права сойти, чтобы не повторился Мадрид, – как бы замыкая прошлое с настоящим и включая в это настоящее Лаптева, задумчиво проговорил Обрагон. – Ты помнишь, Педро, Малагу и Гвадалахару, помнишь Толедо? Помнишь, как мы познакомились с тобой?

Варрон мягко улыбнулся – и стал больше похож на того, давнего:

– Как сегодня. В нашем славном саперном батальоне, в Малаге.

– Да... А потом... Помнишь, как прощались с коронелем Артуро?..

– Еще бы! – отозвался Педро. – А после того как он уехал, наш батальон дрался на Эбро, на высотах у Харамы.