Текст книги "Железная трава"
Автор книги: Владимир Бахметьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)
МАШИНА
I
Не один день сидит Петрунька дома. Кругом подобрались со спешными работами, и соседские ребята, освободившись пока что до жатвы, уходят с полудня к озеру, на рыбалку, на всю ночь… Там, за стенами – теплые тени по задворкам, негаснуший румянец над щетиною сосняка, зеленый полумрак вспотевших в дремоте овражков, а за овражками – тихая гладь озера… Так и подмывает вскочить, проскользнуть в двери и бежать – бежать за поскотину, к озеру, к ласкам ночи… Но юное любопытство Петруньки крепко, крепче всех искушений. То необычное, затаенное, важное, что происходит между его отцом и дедом, неодолимо тянет к себе и усаживает дома, точно на цепь привязывает.
Едва сумерки окутают двор, пробирается Петрунька в свой угол и там затихает. А когда большие улягутся по своим местам, он неслышно приподымает с головы зипунишко и весь отдается ожиданию.
«Скоро ль?» Петрунька терпелив. Он таращит глаза, чтобы не уснуть невзначай, и порою легонько щиплет себя за ляжку.
Ночь шепчет что-то у оконца в бледных листьях осины, да за припечьем поет сверчок: поскрипит-поскрипит – смолкнет, будто прислушается, и опять за свое.
Мысли, легкокрылые, уносят Петруньку к друзьям. Перед глазами, как наяву, встает озеро… Трещит на бережку костер, и тянутся красные лапы, шарят в темноте, что-то нащупывают… Черная густая гладь озера вспыхивает матовым багрянцем. У костра светятся чумазые лица. Из близкого леса веет ароматом сосны, с воды – теплой сыростью. Тихо кругом…
Дёмка, самый старший в кругу, вполголоса рассказывает про лешего. Но не страшно Петруньке… Лешего даже немножечко жаль – старый, весь пегий, бродит он по лесу и тоскует по былой таежной глуши: тесно стало ему, тесно, – разгуляться негде.
– Тятенька!..
Петрунька вздрагивает. Зашуршала отцовская котомка, слышится деланно протяжная позевота, и снова осторожное, хриповатое:
– Тятенька!..
Это Аким зовет деда.
– Э? – доносится чуть погодя с голбчика глухой старческий голос.
– Так как же… надумал, што ли?..
Слышно, как дед, поскрипывая голбчиком, поворачивается на бок.
– А! Тятенька! – опять, уже более настойчиво, зовет Аким.
Долгое томительное молчание. Вытянувшись в струнку, Петрунька таит дыхание. Хочется почесать спину, да нельзя – еще услышат. Где-то за огородами явственно кричит перепел.
– Тятенька-а!..
– Во-осподи, праведный!.. – стонет дед. – Дай ты мне покою, старому… Аким! Дай, мол, покою…
Аким покорно смолкает, но ке надолго.
– Главное дело, – бормочет он как бы про себя, – главное дело, никакого, то-ись, ращоту нет… Позови человека с жаткой, дай ему пару целкашей… с десятины… Сорок десятин – восемьдесят целкашей… Эвон куда въедет! А ежели три года да по восьмидесяти… два ста сорок… Сумма!.. Опять же, поденщики, бабы… Быка стравишь, пару баранов… А народ какой пошел… Его – не шевели, а чуть што – недовольство!..
Дед упорно молчит.
– Весной наймывай, к страде наймывай, – продолжает Аким, – да это чо же такое, а?..
И, помолчав, начинает вкрадчивым, умоляющим голосом:
– Тятенька, слышь?.. Ты бы не того… не сумлевался… Похоронить тебя – похороню, не хуже других… Сын я, поди, да и достатку хватит… А тут, главное, ждать некогда. Утресь глядел – доспеват!
Скрипит голбчик, и идет оттуда раздумчивое:
– Ка-ак? доспеват, го-во-ришь?
– Как же! – оживает голос Акима. – Зерно-то вовсе зарумянилось!..
Дед вздыхает и что-то шепчет про себя.
«Забирает старого хрыча, – думает Петрунька. – Сдается-таки, упористый…»
Сверчок тренькает где-то над самым ухом. Из пригона подает заспанный голос корова.
«Сгрезилось бурой…» – сладко улыбается Петрунька и забывается коротким, чутким сном… Будто посветлело над озером. Дёмка сидит у костра на корточках… И опять – о лешем… Старый, пегий весь, плетется он к утру в Синий Лог, на самое днище – от людей подальше, а как ночь – ходит по лесу, глядит на чащу звездную и плачется: «Эх, все запахали мужики, раскряжили таежное, оголили дернистое, а мне куда?» – «Ку-у-да…» – тянет жалостливо в лесу ночная птица. И трещит костер, и мечутся красные лапы… «Так… так…» – говорит кто-то протяжно да горестно.
Петрунька открывает глаза.
– Так-то, сынок… – слышится тугой голос деда. – Бывало, в топоре – все хозяйство: туды топор, сюды топор… Топор – всему делу голова… Жили, сынок, кормились!..
– Кака уж жисть-то! – тихо откликается Аким.
– Нынче у каждого, – продолжает свое дед, – и то, и се… Молотилка не молотилка! Косилка не косилка! Плуг не плуг… Все подай… А мы с серпами ее, матушку, да с сошенькой!.. А у сошеньки-то, сынок, донышко зо-ло-тое…
Кто-то возится на потолке и шлепает мягким, точно рукавичками… «У-у… е-е… у-у…» – доносится глухое, тревожное… И ночь кругом откликается тихими голосами.
«Петушиное утро, а наши брунчат все…» – мелькает в голове Петруньки. Ласковая теплота льнет к его глазам, и они сами собой закрываются… Но просыпается вновь от тяжелого возбужденного голоса отца.
– Ну-у!.. Теперь, как поглядишь на старое-то – мука одна…
– Мука́ муку любит, сынок!.. Так-то…
Дед говорит тихо, и в ответе его слышится скрытая покорность. Аким взволнованно сопит носом.
– А ты, сынок, не горячи… сердца свово! – скрипит старик. – Я не супротив, к слову сказывал… Жили, мол, ранее.
Старый спокойный голос убаюкивает Петруньку. Затихают осиновые листья за оконцами, смолкает сверчок у припечья.
И снова, уже далеко за полночь, Петрунька, как от толчка, открывает глаза, настораживается. Ему кажется, что спал он всего минутку, и в ушах еще стояли голоса отца и деда. Но уже алел угол печи, и из ближнего распахнутого оконца шло свежее дыхание утра.
Петрунька приподнял голову, огляделся. Сонно колыхалась пушистая борода отца. «Спит… А дед?..»
Чуть не вскрикнул от неожиданности, плотно сжал веки и замер.
Сутулый, в длинной холщовой рубахе, с обнаженными, остро выпирающими ключицами, осторожно спускался дед с голбчика. Ступил на пол, половица скрипнула… Кашлянул в руку.
Петрунька, не выдержав, приподнял вздрагивавшие веки.
Дед стоял у печи, глядел в сторону Акима. В запавших глазах старика теплилось что-то такое мягкое и уютливое, отчего у Петруньки радостно заколотилось сердце.
В сенях, овлажневших за ночь, пахло гарью, вверху, должно быть, на крыше, бодро чирикал воробей.
Дед шел по двору к амбару. Петрунька тенью мелькнул по завалинке. Спугнул из пыльной ямы квохчущую курицу и, щуря глаза от светящегося воздуха, побежал у прясел, купая босые ноги в густой росе. Вот и грузный, осевший зад амбара.
Припал к щели между бревен. Замер, глубоко вдыхая в себя запах лежалого зерна. Гулко колотилось сердце.
В теплом сумраке амбара дед не спеша прошел в дальний угол. Полоса розового света, бьющего из дыр навеса, легла на лысину, на пучковатые брови, широкий нос и жилистый коричневый загривок, покрытый серебристым пушком.
Непослушно оттопыренными пальцами долго нащупывал старик стену. Кряхтя, вытащил клин из бревна, просунул в дыру пальцы, достал тряпицу. Перекрестился мелкими взмахами руки.
«Ага, сдался-таки!» – пронеслось в голове парнишки. Оглянулся – не смотрит ли кто, и снова приник к щели.
Дед одул кошель, осмотрел его и бережно засунул в карман портов.
Юлою завертелся на месте Петрунька.
Упругий, сочный небосклон наливался золотом, и чудилось, что это от него пали на зелень крупные сверкающие капли. Распластав книзу грузные ветви, пела голосами пичужек старая медностволая сосна… Близилось солнце.
С пронзительным посвистом бросился Петрунька к пряслам. Ухватившись за кол, перескочил на другую сторону. Обжег в крапиве голую ляжку. Прыгая на одной ноге, тер некоторое время больное место рукою. Наконец что было духу пустился бежать по теплому пуху дорожной пыли, оставляя следы пяток. Взбудораженная, выскочила из подворотни собачонка и хрипло залаяла. Забытый с вечера на перекрестке пестрый и шершавый телок недоуменно, позвякивая боталом, поднял голову.
«Под-по-лю… под-по-лю…» – выкрикивали перепела из светящейся чащи пшеницы. В густой и свежей, точно омытой ночными росами синеве четко кружил первый коршун.
– Шу-гу-у!.. – послал вверх Петрунька, ухватил рассыпающийся ком земли, бросил его к небу и снова, то и дело поддергивая штанишки, засверкал пятками.
Вот и последний клин молочной гречихи. Пчелы пели ей свои утренние песни… И вдруг пахнуло пьяным духом: то конопля курилась под первым горячим лучом.
– Ребята!.. – закричал Петрунька неистово. – Де-д-ка на ма-ши-ну да-а-ал!..
…Когда, усталый, вернулся он с поля в избу и увидел сосредоточенно-радостные лица отца, матери и деда, понял, что тут все уже покончено.
Чаевали, и особенно весело шумел самовар, особенно задорно звенели чашки.
– Ты куда, пострел, запропастился! – спросила мать, но в голосе ее не было сердца. Помолчав, она ласково сказала:
– Ну, Петруша, кланяйся дедушке в ножки… Он те на машину дал!..
II
На той же неделе Аким и Петрунька были в городе. Дед отказался ехать с ними: «чего он там не видал!» – а Матвей, батрак, остался дома.
На постоялом дворе, грязном, вонючем от ржавых навозных луж, распрягли лошадей, задали им корму. Дроги вдвинули под навес.
Аким проделывал все не спеша, впрохладку. Важное замысловатое дело требовало вдумчивости на каждом шагу.
Петрунька же хлопотал, как юла. Натужась, тащил в амбар дугу, торопясь, подбирал сбрую, бойко сматывал вожжи. На ходу смахивал с лица рукавом пот и сморкался, притыкая ноздрю большим пальцем.
Пошли пить чай. В заезжей было людно и шумно, сизыми клочьями плавал у потолка табачный дым, и под кругом, накопченным висячей лампой, кружилась стая пьяных мух.
– Ты, тятенька, попроворней бы, – советовал Петрунька. Сам он, обжигаясь, тянул чай из блюдца и то и дело поглядывал за окно на улицу.
Но Аким, сморщив лоб, надув потные, густо заросшие щеки, как назло, медленно дул в блюдечко и, купая в горячей влаге усы, делал маленькие, сочные, с перерывами глотки. Наконец поднялся из-за стола. Долее обыкновенного крестился в угол. Откашлялся, перепоясался и, скрытым жестом руки пощупав за пазухой, где были деньги, сказал:
– Ну, айда!
У Петруньки тревожно екнуло сердце. Он огляделся, и все люди, толпившиеся в заезжей, показались ему чужими, подозрительными. «Ишь, глазами-то тыркают… Народ!» – подумал Петрунька, и тут вспомнился ему дед, провожавший их за околицу. «Город… – говорил старик, – с ним ухо держи востро!..»
На улице, обдав горячим облаком пыли, чуть не задавила Петруньку извозчичья пролетка. Аким вовремя отдернул парнишку за локоть:
– Не распускай ворон!
За высокой решеткой желтели, горя под солнцем, крылья жаток.
– Чья торговля-то? – не останавливаясь, кинул Аким.
– То-варищ-ество Сто… толь… и Ко… ком-па-ния… – прочитал Петрунька вслух, воззрясь на огромную голубую вывеску.
– Ладно, пойдем дальше…
Но их заметили.
Аким, не отвечая, прибавил шагу.
– Эй! послушай-ка!.. – кричали вслед.
– Тятенька, нам ведь…
– Иди, знай, – пробурчал Аким, упорно глядя перед собою. Когда завернули за угол, отец перевел дух и строго сказал:
– А ты помалкивай!.. Сам слышу…
– Да ведь склад там… машинный… – недоуменно отозвался Петрунька.
– Скла-а-ад… Складов, брат, тутотка немало, только, язви их, не всякому верь!.. Исподволь надо… с оглядкой… Казенный-то не прошли?..
– Нет…
Спустились по песчаной улице, мимо целого ряда земледельческих складов, мимо пивной и какого-то амбара.
– Теперь можно… В энтот вон зайдем!..
Петрунька, стараясь оставаться за спиной отца, прошел в раскрытые ворота.
Глаза его впились в грузный остов машины, с полотнами на широкой платформе, с десятками валиков, цепей, зубчатых колесиков и щитов.
«Она!»
– Гм… На всем дворе – одна-одинешенька… – сказал Аким, зорко оглядывая из-под своих пучковатых бровей широкий двор.
Вышел кряжистый чернобородый человек в картузе и лаковых сапогах.
– Здорово, братец, чего хотел купить?..
Ласковый, щурил влажными глазками, точно прицеливаясь.
Аким крякнул.
– Так мы… мимоходом…
Петруньке машина не понравилась: жидкая какая-то, и краска местами слезла.
– Пойдем, – сказал он тихо, толкая отца в бок, – слышь, пойдем!
– Да вам чего, собственно? – допрашивал чернобородый. – Может, жаточку хотели?..
– Нам-то? Не-ет! – заторопился Аким, кося глазами. – Кака там жатка! Так-мы… невзначай зашли.
– Ну, бог с тобой, – вздохнул чернобородый. – Только напрасно… Магарычу бы выпили… На вот, возьми!..
Он протянул пачку книжек в радужных обложках и картон, свернутый трубкой.
– Да на што нам? – отговаривался Аким, но взял, спрятал книжечки за пазуху, а трубку передал Петруньке.
Через час книжечки и трубочки разных размеров и цветов торчали у Акима и Петруньки отовсюду: из-за пазухи, из-за кушака, из-за голенищ и обуток.
Подымаясь по улице, они не пропустили ни одного склада. Глядели, щупали, толковали, а толку все не было… То в цене не сходились, то в сроках кредита, то машина не нравилась. От быстрой смены машин у Петруньки рябило в глазах и голова кружилась. Аким хмуро жевал пересохшими губами и то и дело скорбно сплевывал слюну. Оба были в пыли. Горячая песчань забиралась в рот, нос, уши и серым налетом покрывала лица. У Петруньки, как из-под маски, ярко сверкали зубы. В сердце парнишки была растерянность; думалось, что сноповязалки не купить им никогда.
– Ба-ать, – ныл он, – давай, чо ли, у этих возьмем!..
– Поговори еще!.. – рычал Аким. Но уже и сам терялся. В городе он был не впервой, еще прошлой осенью покупал двухлемешку, и каждую зиму, обычно по нескольку раз, возил на продажу зерно, но до сих пор не мог свыкнуться… Было такое чувство, точно кругом расставлены сети и капканы, и надо было идти осторожно, оглядываясь… «Шутка сказать, – стояло в голове настойчивое, тревожное, – четыре ста целковых… Не грибы ведь – четыре ста!»
В казенном складе чуть не порешили купить: прошлую осень плуг тут взяли… Но спохватились. «Купить-то купишь, да потом как? Кабы за наличные, а то часть отдай, остальные по срокам… А казна – казна и есть: чуть в срок недодал, сейчас за хребет… Волостной там… урядник… Давай!..»
Наконец, уже в полдень, когда вся улица, как большая, жарко натопленная печь, дышала пыльным зноем, снова пришли к большой голубой вывеске.
– Сто… то-о-оль! – прочитал Петрунька. – Немцы, должно…
– А ты не болтай-ка!.. – досадливо отозвался Аким.
Вошли на просторный двор, и у Петруньки снова разбежались глаза. Пока отец толковал с приказчиком, мальчонка глядел по сторонам и никак не мог наглядеться. Чего тут только не было!.. Голубые плуги с стройно поднятыми грядилями; грузные молотилки на зубчатых колесах; белые, как кипень, жернова, огромными калачами грудившиеся у стены; гора ящиков под навесами, целый ряд золотых жаточных крыльев, и над всем, как большой черный палец, подняла вверх свою трубу паровая машина… А вот и сноповязки: одна, другая, третья… Уйма!..
«Склад ахтительный, – решил Петрунька, – сурьезный склад». И когда увидел отца, снова направлявшегося к выходу, чуть не заплакал от досады.
– Ты куды? – нагнал он его и заныл: – Опя-ять трекнулся!
– Поговори у меня!..
Приказчик, начиная от сапог и кончая бороденкою, пыльный, держал Акима за рукав и причитал, видимо, теряясь:
– Да ты постой! Хоть ног-то своих пожалей! Слушай, вот что… Эх, да и бестолочь, право!
В конторе распахнулась дверь, на крылечко выскочил простоволосый человек в пиджаке и, взмахивая рукой, зычно закричал:
– Эй, милый человек! Зайди-ка в контору! Эй, слышь, на минутку!
– Да пошто? – отбивался Аким, но уже неуверенно, вяло. – Пошто нам контора?..
– А ты зайди, не съедим!.. – приговаривал простоволосый человек. Он сбежал с крылечка и подхватил Акима под руку. – Чего уперся-то быком?..
Аким покорился, но в голове его ныла мысль: «Приехать бы через день… Деда взять, чего ли? Все таки – старик бывалый!..»
III
Косые лучи солнца, заглядывая в контору, играли на грязном полу, на пестрых плакатах, развешанных по стекам, на железном ржавом болтике, брошенном на подоконник.
Аким истово перекрестился на образок, висевший в углу над ящиком кассы.
– Здравствуйте-ка…
– Присаживайтесь, гостями будете! – звонко заговорил человек в пиджаке, таща гостей к скамье. – Садись-ка, молодой человек…
Петрунька опустился на кончик скамьи, за ним – Аким, бегая глазами по сторонам.
– Я заведующий складом, – ласково и внушительно начал человек в пиджаке. – В чем же вышло у вас дело? Зачем обижать нас? Даже зайти не хотели…
– Пошто не хотели? Торопимся мы… – сказал Аким, сгребая пышную свою бороду в кулак и зорко вглядываясь в заведующего: сутулый, голова и бородка с проседью, усы этакие представительные, пегие; лоб, как у важного барина, крутой, а глаза хоть и поношенные, но вполне обстоятельные.
– Вам снопозязочку?.. – голос у заведующего был то зычен и суров, то вдруг падал, мягчал, становился кротко заискивающим.
– Ее, – угрюмо отвечал Аким и вдруг снова забеспокоился, поднялся на ноги. «Старика бы надо», – метнулось в голове.
– Да ты сиди! Чай будем пить… Андрей! поставь-ка самовар… скорее…
– Мы попили…
– Ничего, нас не разоришь, денег за чай не возьмем… Хе-хе!
Приказчик бросился за дверь, а заведующий потер рука и, как ни в чем не бывало, спросил:
– Как же звать-то тебя, милый человек?
– Акимом звали, Федосеевым, – хмуро отозвался Аким.
– Так что же, Аким Федосеич, – возьми у нас сноповязочку!..
– Успеем еще, завтра зайдем!.. – заговорил Аким, снова подымаясь. – Сегодня только поглядеть хотели…
– Чего завтра! – заторопился заведующий, усаживая вновь Акима. – Товар – лицом… Тебе говорил приказчик: американские у нас машины… Понимаешь? Мак-Кормик! Фирма такая… заграничная! Мак-Кормик – на весь свет!.. Вы откуда будете?..
– Из Плосской мы… Косихинской волости! – бойко отвечал приободрившийся Петрунька.
– Господи! – заведующий ударил себя в грудь. – Да ведь у нас все ваши берут!..
– Чьи таки? – заинтересовался Аким и поднял глаза.
– А вот сию минуту-с!..
Заведующий бросился к столу, захватил кипу красных ордеров и, кинув на нос пенсне, принялся перелистывать.
– Андреевская волость… Мочищенская… Заселок Топорков, Косихинской волости… Вот!
– Далеко это от нас, – заметил Аким.
– Найдем поближе…
Деревня – за деревней, имя – за именем. При этом назывались покупки: то плуг, то молотилка, то жатка… Наконец, добрались до Плосской. Сияющий подхватил заведующий пачку ордеров и поднес ее Акиму.
– Читай!
– Петрунька, глянь-ко…
– Деревня Плосская, Косихинской волости, – раздельно и зычно читал заведующий перед Петрунькой, тыча пальцем по строке. – Гляди… Плос-ска-я… Семен Терентьич По-пыл-кин!..
– Знаю, – улыбнулся Аким. – Што взял-то?
– Плужок, номер третий… Десять рублей задатку дал!..
– Этого знаем!..
– То-то же… Доволен плужком?
– Кабыть, ничего!..
– Вот видишь!.. Да у нас весь товар в славе! По Сибири наших более ста складов, и всюду народ доволен!.. А сноповязки теперь на роличном ходу, усовершенствованные! Запас к ним всегда есть! Монтера дадим… Все честь-честью… Наша фирма, милый человек…
– Наша фирма, слава богу!.. – подхватил конторщик, выходя из-за стола и развертывая перед Акимом пестрый плакат. – Вот, гляди… Большая золотая медаль – в Орле дали за плуги!.. Большая серебряная – в Кургане!.. Еще серебряная – в Омске!.. И орла имеем! Видишь? Орел!..
– Я не хулю, – нетерпеливо отозвался Аким и тихонько поднялся с места. – Каждый себе не враг – все хвалят!..
– Не похвалишь – не продашь, – примирительно вставил заведующий. – Ну, так как же?..
– Да никак!.. – сказал Аким. Он снова встревожился, поняв, что дело идет к концу. – Вот завтра утречком заглянем… Посмотрим, как и что… Сообразим…
– Значит, – повысил голос заведующий, – значит, тебя никаким словом не проймешь, а?
– Птицу кормом, человека словом обманывают! – твердо сказал Аким и, угнув спину, направился к двери. – Завтра придем…
Заведующий сплюнул.
– Черти… Гортанью кровь пойдет, а вас не уговоришь… Разве вы люди!
Аким, насупясь, взялся за ручку двери.
– Петрунька, идем…
– Иди, иди!.. – уже кричал заведующий. – Пожалуйста!.. Иди!.. Бестолочь, овца!..
Но когда Аким ступил за порог, заведующий подлетел к нему, ухватил за рубаху и снова потащил в контору.
– Тебе хоть кол теши на голове, ты все свое – пойду, пойду! Да куда тебя шут несет?.. В свой склад, что ли!
Он приходил в раж:
– Вчера явился один болван! Толковали, толковали… ушел! У Теминых молотягу взял, а она – старье!.. Плачется… А горю-то уж и не помочь… Близок локоть, да не укусишь!.. Разве вы понимаете слово человечье!.. Гляди ж, уйдешь – кулаком слезы утрешь… Иди!..
– А ты не кричи, – сказал глухо Аким, растерянно бегая глазами, и нерешительно опустился на скамью.
– Как же на вас не кричать! – не унимался заведующий. – Кабы ты толком что сказал, а то заладил свое: завтра да ужо!.. Ну, что тебе у нас не нравится?
– Цена высока, – угрюмо ответил Аким.
– Триста девяносто? С передком-то?!.
– В казенном… на восемь ниже…
– Что-о?.. Да ты…
– А шпагат у вас почем? – заторопился Аким, предотвращая новый взрыв хозяйского негодования.
– Тринадцать с полтиной… Ка-азенный!.. Да ты…
– А сроки уплаты у вас каки? – продолжал Аким, видимо, уже что-то решая про себя.
– Чего сроки! Сойдемся… Это – не толк, – вдруг смягчаясь, заговорил заведующий. – Как людям, так и вам… А чай-то, Аким Федосеич, готов!..
– Лошадей сколько в упряжь требуется? – допрашивал Аким.
– Три, больше не надо…
– Поди, и четыре впрягешь?.. Посмотреть бы еще, машину-то…
Пили чай. Петрунька шумно тянул из блюдечка и со вниманием вслушивался в то, о чем с жаром рассказывал заведующий. Тут была и Америка, и необыкновенные американские машины, и многое другое… Когда допит был пятый стакан, Аким, распоясываясь и называя заведующего по имени и отчеству, заговорил:
– Ты вот, Гордей Лександрыч, обижаться: пошто, мол, человек толкует долго… то-ись, мы-то! А как сразу?
– Это верно, – соглашался тот, похлопывая Акима по колену. – Еще стариками заказано: семь раз отмерь – раз отрежь… А все же подоверчивей бы к нам… Трудно с вами!
– Трудов много, – согласился Аким. – Да и купить нелегко…
– Э, нет!.. Купить брат, что вошь убить, а вот продать, вроде как… блоху поймать!..
– Правильно, – осклабился Аким. – Ну, так, давай, чего ли?.. Шибко ты, Гордей Лександрыч, цепок: от тебя не уйдешь… Дак, значит, на три срока? К Зимнему Николе перво́й?..
– От своих слов не отопремся…
– Ну, дак, господи благослови!..
Встали и оба истово перекрестились в угол.
– Пиши!..
Заведующий кинулся к столу.
– Ну, Петрунька, теперь, что бог пошлет, – сказал Аким трепетным голосом. – Купили!..
– Не беспокойтесь, – отозвался заведующий, поднимая над бумагой голову и поправляя пенсне, – друзьями будем!..
– Фальши бы какой не вышло, Гордей Лександрыч… Опять же, монтера не задержи…
Аким каракулями подписал долговое обязательство, вынул из-за пазухи платок, развязал бережно и отсчитал полтораста рублей.
– Стариковы денежки, батьки мово… На похороны копил, а вишь, куда приспели!..
IV
Аким ждал из города монтера. Народ поговаривал о жатве.
Мужики, чертыхаясь в сторону нерасторопных баб, готовились к работам: насаживали на литовки ручники, чинили грабли и вилы. Сидор Лукич и с ним еще трое, – все они имели жатки, – уехали в город за частями, обносившимися в прошлое лето. За воротами Акимовой избы с утра до вечера кто-нибудь дежурил: то сам Аким, то дед, то Петрунька, забиравшийся на верею, чтобы виднее было. Матрена хмуро приговаривала:
– Купили деймона! Вот и охай, вот и жди всяка там… ремонтера!..
Стоял конец июля, когда солнце уже не пылает огромным знойным костром, а покорно, текуче, золотою пылью расходится в бледной синеве неба. Воздух тонок, но тускл; все чудится, что где-то там, за синеющим увалом, горит лес, и до самого вечера невидимые руки плели под небом искристые нити паутины; одна за другою, нежно колыхаясь, летели они над узорными нивами, серыми дорогами, по улицам деревень, пока не хватала их цепкая ветвь сосны или коричневый махор бурьяна.
Хорошо было за околицей, на просторе, и туда тянуло Петруньку. Только страх, что монтер приедет в его, Петруньки, отсутствие, усаживал дома. Чтобы не скучать, Петрунька сманивал ребят к себе на огород и оттуда, через прясла, показывал им коробы машины, сложенные под сараем. Хотелось ближе, да не позволял отец.
– Неча глазеть, пшли! – гнал он со двора надоевших ему парнишек.
Не в духе был. Шутка ли, кое-кто уже в поле, на работе, а у него «ни тпру, ни ну»…
«Милей бы и не покупать вовсе», – приходили порою горькие мысли к Акиму, и тогда он избегал глядеть деду в глаза, рычал на Матвея, а Матрене ни с того ни с сего говорил, что она дармоедка и такою ее маменька родила… Та испытующе взирала на него и невозмутимо кидала:
– Хоша и дармоедка, а с умом!..
– Это ты… к чему? – настораживался Аким.
– К тому-то!.. Поди, поди за ворота, никак, ремонтер…
– У, змея! – шипел Аким и уходил в поле. Часами стоял он тут у пшеницы. Тихо под ветром, коренились, точно из золота сложенные, колосья и легохонько звенели… Слушал Аким, и что-то смутное, тревожное поднималось в его душе: как будто бы затеял он не то, что нужно было здесь, среди этого моря звенящего золота, под этим бледным синим небом. И выползал страх, недоверие к железному чуду, недвижно покоящемуся у него под сараем.
Однажды лопнуло терпение Акима. Велел он запрягать чалую, позавтракал и, не проронив слова, уехал с работником в город.
Это было утром, а в сумерках того же дня, когда поля наполнились тихими, идущими из леса вздохами, а в угасающем небе, над дальнею избою, показался нежный серп месяца, Петрунька вышел за двор и свистнул.
Из-за прясел вынырнула белая голова с шустрыми глазенками. За нею – другая, слегка наклоненная в сторону, прислушивающаяся.
– Айдате скорее… – прошипел Петрунька, взмахивая рукой.
– Уехал? – отозвалась голова, не трогаясь с места.
– Прыгай, давай!..
Легкий треск, и через прясла, один за другим, перелезают четверо. В сером сумраке навеса, как осиновые листья, шелестят голоса:
– Да где же?
– Нешто не видишь… Во-о!
– Уй-ей-е-ей!..
Проворные ручонки нащупывают ящики.
– Дерево-то… гла-а-адкое!..
– Што тебе сундуки-и!
– В этом вот – полотнища… – тыкал пальцем в ящики Петрунька. – А тут снопонос, а тута – колеса, а вот те… гляди!..
Одна голова приникает к расщелине в ящике. Другие ждут очереди, нетерпеливо просовываясь вперед.
– Ну, видишь?..
Голова молча пыхтит, потом нерешительно отзывается:
– Вижу…
– Чо видишь-то?
– Дык, усы каки-то… на манер ухвата…
– Дуралей! Аппарат то, вязальный… Сам снопы который вяжет…
– О?
– Вот те и о!..
– Сама?
– Хи! Сказывал, поди, я… Сама!.. Сама косит, сама ложит, сама связывает… Мудреная!.. Да ты… давай сюды… ту!..
Вторая голова, с косичкой на затылке, осторожно приближается.
– Боюсь я…
– Мертвая она… дуреха!..
Ощупали все, постучали кое-где кулаком. Насмотрелись, стоят, не шелохнутся.
– Сто тыщ верст перли машину, – горячим шепотом рассказывает Петрунька. – Из-за грани… Дошлый народ пошел на стороне… В городу купец сказывал: там, говорит, все машинами робят… А руками ничего!..
– Ленивые, чо ли?..
– Ленивые!.. Сказал тоже… У них, вишь ты, у мериканцев-то, и пахота машиной идет: заведут ее, а она и пошла, и пошла! Смаху сто десятин… за день!..
– Ух ты!
– То-то!.. – Петрунька повышает голос. – Живы-здоровы будем, на следующий год себе таку купим… пахать чтобы…
– Денег-то де возьмете?..
– Ха!.. У деда еще три корчаги есть… Хватит. Да и сам выправлюсь… робить буду!
Слушатели подавленно молчат.
– А то есчо така машина есть, – продолжает шепотом Петрунька. – Сама, вишь ты, жнет, сама молотит, сама мелет… все зараз! Прямо на поле мешки с мукой бросом выбрасывает… Во как!
И еще долго слышится возбужденное повествование Петруньки, прерываемое несдержанно звонкими голосами: «Ой ли!.. Здо-о-орово!.. Ой-ей-ей!..»
Воздух наливается мглой, острый серп кротко мерцает над дальней избой. Крылатый ушан реет под сосной, а со двора доносятся тяжелые вздохи домового: скучает, видно… Где-то в конце улицы скрипит не то колодезный журавль, не то телега.
– Петрунька-а-а! Де-е… ты-ы-и!..
Под навесом переполох.
– Па-а-аршивай!.. Воро-о-ота!..
Петрунька стремительно бежит вперед, а позади – дробный топот босых ног и торопливый треск гнилых прясел.
V
Петрунька открыл глаза и видит: за столом, в красном углу, под образами, обвитыми узорным ручником, сидит незнакомый парень в замасленной тужурке и жадно уписывает блины, горою возвышающиеся перед ним на миске. Подле дед трясущимися руками наливает из парного самовара праздничные расписные стаканы. Отец, должно быть, выпил только что водки, морщится, утирает бороду концом рубахи, подносит гостю чашку, налитую через край, и приговаривает:
– Кушай, паря… Одолжай, миляга!..
У гостя лоснится от пота круглый угреватый лоб, смуглые, в темном пушку, щеки расплываются в улыбку:
– Да будет бы!..
Но уступает, водит рукавом тужурки по толстым масляным губам и, подняв сытые карие глазки, берет из хозяйских рук чашку:
– Много лет вам…
– Кушай-ка на здоровье! – отзываются в один голос отец и мать. Мать стоит, опираясь на ухват, у печи и улыбается. Половина ее лица, белый платочек на голове, край высоко подоткнутого подола отсвечивают заревом из печной пасти.
Петрунька вскакивает с сундука и проворно натягивает штанишки… Не опоздать бы!..
Из окон, через сетку герани и цветного мака, льется солнце, играет на самоваре и в волосах деда, прыгает зайцами по конику, по домотканому бордовому половику.
Вскоре все на дворе. Незнакомый парень, оказавшийся монтером из города, ловко разбивает под навесом ящики, достает и раскладывает в порядке по земле железные рамы, зубчатые колеса, трубки и болтики.
Вокруг толпятся бабы, девки, мальчишки с разинутыми ртами. Аким оставил их в покое, сосредоточенно следя за каждым движением монтера.
Тот, подмигивая девкам, то и дело покрикивает на работника.
– А ну, ты, подай-ка стойку!..
Матвей вспотел, скраснел в лице и растерянно лапает то ту, то другую машинную часть.
– Да не ту! Видишь, с краю!..
Девки прячут лица за спины подруг, хихикают над Матвеем и обжигают монтера лукавыми глазами.
– Ишь, хахаль какой!..
– Бастенький!..
Работа разгорается. Час за часом из разбросанных стальных частей растет машина. Монтер сбросил тужурку, засучил рукава и звонко стучит молотком. Порою он выпрямляет спину, отдувается, утирает с лица ребром чумазой руки пот и просит квасу.
Девки наперебой бегут в избу и тащат жбан. Монтер, осклабясь, хватает вместе со жбаном протянутую руку; девка отбивается, звонко смеется.
Порою он, обращаясь к Акиму, внушительно говорит:
– Смотри, эту гайку – в порядке надо, чтобы повсегда на месте…
– Слушаем, – покорно отвечает Аким и вздыхает.
– Ничего себе, обвыкнешь! – ободряет его монтер. – Тут, главное, насилом не надо! Машина – вещь нежная!..
