Текст книги "Железная трава"
Автор книги: Владимир Бахметьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)
«Ну, чего притворяешься?» – подумала я и – вслух:
– Нешто не знаете? Царю составляют грамоту… Насчет правов!..
– Царю? – вмешалась девица, посдвинув платочек. – О правах?.. Их-хо! права-то не просят, права добывают… своими руками!..
Но тут задвигались вокруг люди.
– Входи!..
Впихнулись и мы. Я от парочки той ни на шаг, как магнитом тянуло. Теснота, давка! Духота такая, хоть топор вешай. Барышня в платочке взобралась у стены на скамейку, парень ее – подле, внизу. Слушаем, ждем, затаив дыханье. Ах, как весело быть с людьми, со своими вместе, плечо в плечо, локоть об локоть: тут хоть смерть!..
Вышел человек на подмостки. Нет, не поп! Поп при рясе, а этот в поддевке, и легче мне стало.
Начал:
– Братцы, сестры! Зачитаю прошение к самому царю. Станем перед ним на колена, будем рыдать и плакать… Братцы, слушайте…
Народ в один голос:
– Читай, читай…
А у той, что за моей спиной, глаза в огне, и зубами вцепилась в губы.
– «Государь! – начал человек. – Мы, рабочие, наши жены и дети пришли к тебе искать правды, защиты…»
– Нет у царя правды! – шепчут у меня за спиной. Оглянулась я: она!..
Человек в поддевке зычно зачитывал, люди молчали, иные плакали. Лица – как на молитве в церкви. Меня подняло, словно пушинку: чую, свербят от слез и мои глаза. Оттого с досадой бросила я той паре, чужой, неспокойной:
– Тише!
Девушка под платочком повела глазами, глаза в слезах, только сразу же видно, что слезы у нее от иного. И дивно и жутко мне за нее!
Кто-то в конце предложил добавить:
– И чтобы войну поскорее кончали…
А за спиной у меня девичий голос, уже криком:
– И чтобы – свободу! Царя ограничить!
Ох, что только поднялось тут вокруг!
Сразу в сто глоток:
– Кто там такое?..
– Кто супротив царя?!
– Давай эту супостатку!
Закипело вокруг, как в котле над огнем. Сорвала я деваху со скамьи и ну напирать, спиной ее от людей затираю. Выбрались из гущи мы кое-как под небо, а там – тьма, зги не видать. Не помня себя, волоку девицу дальше по улице, а за нами рычат, как звери из клетки.
– Ну пошто же так? – говорю я барышне. – Ведь убить могли…
А она молчит. Пригляделась я – все лицо в слезах. Говорит, губами, как дитя, шлепает:
– Пусть бы убили…
Довела я Наташу (так звали девицу) к двери ее дома, а она меня просит:
– Зайдите, товарищ… Мне так тяжело… Вы ведь работница?
Вот тут и пошло. Начались мои роды. А бабушкой-повитухой при мне она была, Наташа, курсистка.
Комната у нее крошечная, а в углу – пианино, и книги кругом.
– Слушайте, Груня! – говорила мне хозяйка. – Они там просят царя освободить борцов за свободу… А ведь это мы!.. Я уже вот отведала тюрьмы и завтра, может, снова под замок… А они… на меня… как чужие!
И пошла и пошла. Стало мне страшно от слов, от правды ее, будто стою я на тоненьком льду, а подо мною – глубь безо дна.
– Кто такой царь? Царь – первый помещик! Правительство царское у дворян перекупило крестьян… Царь – первый чиновник среди чиновников! Царь – главный капиталист между капиталистами… И к нему идти? Его просить?!
Под конец услышала я совсем жуткое:
– Они пойдут, а их шашками встретят!
– Что вы, барышня! Как можно? Мирно пойдут…
– Не может быть мира у народа с царем!
Всю дорогу к себе была я как безумная. Что-то душило меня, спирало горло. «Их встретят шашками! Шашками – наших?! Варвару, деда, Быстрова, всех, всех…»
Голова пылала. Кругом, как в ямище, черно, зябко, и ни души кругом.
Ударить бы в колокол, поднять весь город:
– Товарищи, братья! Не ходите ко дворцам, берегитесь…
Так вот в тяжком беспокойстве прошла у меня суббота.
КРОВЬ
Проснулась я в восемь. В горенке пусто. Озлилась на деда: не сказал, ушел. Проворно оделась, шмыгнула во двор – и дальше, на улицу.
На улице топот коней: казачье – эскадроном…
«Ах, вот, началось!..»
Бегу, сама не своя. Там, у Дома Собрания, кучка людей. Среди них Быстров. Перекинулись словом:
– Говорят, пошли уж?
– Куда там пошли! Мосты оцеплены… Дворцовый разведен!..
– Так, значит, правда?
В глазах у меня почернело.
– Спокойней, товарищ!
Голос знакомый, ее голос, голос Наташи, курсистки.
– Да как же теперь? – уцепилась я за нее. – Надо ж упредить, остановить!..
– Поздно, товарищ! Вы… слышите?..
Лицо у Наташи будто в мелу, губы посинели, а в глазах – огонь.
– Слышите?..
И все мы – я, и Наташа, и Быстров, и еще кто-то в чуйке, – все мы вскидываем вверх головы.
– Да, да… стреляют. Но как же так? Стреляют в людей?.. Среди белого дня?
Из-за перекрестка вырвались люди, бегут в нашу сторону. На лицах суета, испуг и еще, совсем не похожее на то, что было тут два дня назад, у Собрания: гнев пробивался на лицах. Другие люди, новые – не узнать их!..
Один, бородатый, саженного роста, поднял к нам руки, лицо в крови.
– Товарищи! Вот чем потчует нас царь-государь!
А люди бегут и бегут. Скоро вся улица – в народе.
– Братцы, айда за оружием, к магазину!
– Оружие, братцы, оружие!..
Выстрелы щелкают где-то поблизости. Глядь – извозчик.
– Стой!.. Распрягай!..
Кто-то вскочил на коня – ноги болтаются врозь, голова угибается к гриве… Скачет!.. Куда, зачем?..
– Поленья давай!..
– Каменьев поболе, каменьев!..
Тут же, кряхтя, выворачивают люди булыжник из снега. Сопатый подросток с визгом тащит за собой шкворень. Бородач в крови вырывает у мальца, подымает железо, кричит:
– Долой кровопийцу-царя! Не надо убивца нам!..
«Дзинь, дзинь, дзинь», – конка.
– Тпру, стой!
Десятки рук хватают коней:
– Распрягай!..
К публике – в вагон:
– Выходи!..
«Эх, дубинушка, ухнем…»
Ухватились во сто рук, понажали грудью: вагон, как объевшийся боров, набок.
– Готово!..
Я гляжу на всех, никого не узнаю, и все – свои! Во мне, как внутри колокола: гудит, стонет. Что-то кричу и плачу, но это буйные слезы. И так, в слезах, с перекосившимся ртом, бегу куда-то, бегу за всеми.
– Ой-ой-ой… То-ва-ри-щи!..
Обронила платок я, кто-то поднял на бегу, сунул мне, ухватила рукой кумач я, вверх подняла, кричу, безумея, как все:
– Долой царя, смерть кровопийце!..
Люди в сторону от нас шарахаются, к стенам жмутся, к заборам льнут. Собачонка из фокстерьеров, сорвавшись от барыни, с визгом к нам, с лаем. Кто-то сшиб у торговки рундук. Мнут, топчут карамель, апельсины: хряс, хряс… Воет, причитает торговка. А выстрелы ближе… Вот у меня над головою, точно в бреду все, лопается стекло, летит штукатурка. Шальная пуля разит на углу женщину: взмахнула руками, свалилась вниз лицом.
– Сюда, ко мне, товарищи!..
Оглянулась я: бородач, лицо сплошь в крови. Милый, родной, это он командует:
– Сюда, ко мне, живо!
С грохотом бьем в зеркальные окна оружейного магазина. Кто-то запустил голым кулаком – кровь брызжет, струится по пальцам, но пальцы пиявками впиваются в дуло револьвера.
– Ого-го!..
Давим друг друга.
– Тише, патроны!..
Тянусь руками, но напрасно: из-под самых рук у меня люди хватают оружие. Вот, наконец! Вцепилась я в шпагу.
– Рра-а-а!..
Буйными криками оглашается улица. Тащат ворота, ящики, поленья.
– Ложись!..
«Трах-та-та… тах…»
Цепь впереди городовых: куклы в бабьих юбках, зубы в оскале.
«Трах-та-та… тах…»
– Убили, убили! – вскрикивает кто-то впереди и падает мне в ноги; кровь брызжет на мой подол.
У меня в руке чиновничья шпага, да и та тупая.
– Ложись! – опять голос. – Ложись, дура!
Оглядываюсь: мне! Машет бородач рукою. Ага, ладно… Падаю на колена, опускаюсь в снег грудью и тут, рядом, вижу ее, Наташу. Лежит лицом к небу, зубы ощерены и сжаты так крепко, как у ребенка от боли, и ни звука на мой оклик…
Выстрелы ближе. Люди ползут в подворотни ужами. Парень без шапки, не выдержав, вскочил и бежит куда-то. Сделав десяток швырков ногами, вдруг тычется носом в булыжник.
Кто-то хрипит, как ржавые часы перед боем. Кто-то визжит, стонет: сотнею острых ножей режут кому-то тело.
«Господи, царь небесный!» – слышу я шепот; хочу поднять голову, но впереди затихло, и прямо, в нескольких шагах от себя, вижу чужие и злые, как у пса, глаза: чужой крадется, тыркая черным бульдогом. А подле еще, и у всех на фуражках алые канты.
«Враги! Смерть…» – вспыхивает в моем сознании и, вдруг позабыв обо всех, угнувшись хорьком, бегу к близким воротам.
«Трах… тах… тах…»
Бегу сломя голову, крепко зажав в руке шпагу: кто-то в лисьей ротонде, завидя меня, бросается к плахам и падает ниц. Двор, как пропасть, оглох, ослеп, и стук сердца слышен до самых, кажется, крыш.
Прорвалась через двор в калитку я. Новая улица. Лицо задает снежными шматками: казаки! Проскакали. Наконец, догадалась, бросила шпагу я. Но стало жалко, вернулась, сунула куда-то в подворотню.
– Ты… кто?.. – окрик над ухом.
Солдат с винтовкой, сер, как зимняя белка, и губы, как студень, дрожат. Почему-то один, почему?
Молча налетаю на него и чую: зубы мои, как у волчицы, ощерились.
– Палач! – кричу в лицо солдату. – Людей… людей убивать?! Братьев своих!
Он пятится, таращит на меня глаза. Плюю с маху в рожу ему – и дальше, дальше.
Влетаю к себе в коридор. В соседнем углу женские вопли. А у нас в горнице…
Дед мой, дедушка Панкрат Максимыч! Сидит старик на скамье, качается из стороны в сторону, и у ног его… распластанный Спас.
Борода у деда в темных сгустках крови – его, чужая? Лицо, как кумач, а лоб снежится и потный, в потной студеной росе. Что-то про себя шепчет, а что – не понять, и в глазах истошная жуть… Молча кидаюсь к нему, тормошу, обнимаю. Потом, выпрямляясь, кричу сама не своя:
– Ну, попадись теперь!..
Это угроза. Тогда вся грудь моя будто динамитом была начинена, чудилось, стоило лечь мне под дворец, и гранитный дворец на Неве взлетел бы, как хлопок из-под валиков.
Но так сгоряча казалось мне вечером девятого января подле старика с его поздним прозрением.
На рассвете следующего дня, проходя по улицам, уставленным патрулями, поняла я: нет, нет, какой там динамит! Мышь я, но у этой мыши острые зубы, такие зубы, что и динамиту не уступят…
И вот принялась я за работу, я, мышь, вместе с тысячами других… Точили и грызли мы под царем сиденье его годами, пока… не рухнуло!
Бармашева смолкла, упершись глазами в черный, дышавший соленою влагою морской простор.
Затем поднялась с гранита:
– Однако идем, поздно… Когда-нибудь расскажу о годах подполья… Ну, да тебе это не внове… Эх, суровое было времечко, а вспомнить радостно!..
[1910—1923, 1954]
НА ЗЕМЛЕ
1
Когда-то весь Заволок, хотя и слыл он на Алтае за деревню, в горсть собрать можно было. Заседатель, заглядывая сюда, так и говорил заволокцам: «Да я вас, таких-сяких, в кулак всех и – по ветру!» Не ядреное было селение, но за себя постоять могло. Даже перед начальством. По другим местам старцы-начетчики только и знали, что от вражеского ока книги старого обряда прятали, а в Заволоке всё на виду.
Примчится кто-либо из начальства, пошумит для порядка, пугнет попом-миссионером и – прочь. Знали заволокинские, как гнев власть имущих в ласку обращать: покой-то дороже золота.
Жители тутошние считали хозяевами себя. «Наши предки, – повествовали они, – еще при царице Катерине земли эти заняли. Жители мы что ни на есть коренные!»
Самым почетным человеком в Заволоке был старец Анисим Бирюков. Двор Бирюкова – хоромы, а в хоромах тех – молельня, а в молельне – все богатства староверья: крест осьмиконечный литого серебра; чаша в золоте, четьи-минеи времен незапамятных; апостолов послания, киноварью расписанные.
Старший сын у старца – богатырь. Павлу под пятьдесят, а он дедову соху – парой кони еле тянут – так и пошвыривает на пашне. С медведем такому повстречаться не страшно.
Поднялись годков этак пяток тому назад алтайцы против Заволока. Горько стало инородцам: затеснили их мужики, с самых тучных пастбищ изгнали, к матери Катуни на локоть не подпускали. И вот собрались с духом алтайцы, вооружились батожками, да и нагрянули к Заволоку. Тут и отличился Павел, сын Анисима. Первым к косоглазым вышел.
– Пошто пришли, н-но?!
Так взревел, что и заседателю завидно стало бы.
Смутились алтайцы.
– Гости пришли, гости! – закричали передние.
– В гости? – ухмыльнулся Павел. – А для чо же, басурмане, оружие с вами?..
Выскочил из толпы один, тощегрудый, старенький. Не выдержал: плачет, косички крутит, кричит Павлу наголос:
– Жюлики ваша, жюлики!.. Землю грабил, Катунь брал, к шишам гнал… Жюлики!..
Дрогнули алтайцы, ощетинились, и быть бы тут побоищу, да нашелся в одночасье Павел.
«Господе Исусе!» – покрестился, крякнул и со всей силы отпустил старику оплеуху.
«А, кудайым!» – вырвалось у толпы, а Павел, сбоченившись, как есть один, не оглянувшись даже, пошел на врагов. Двинулась за ним и вся громада заволокская.
Тут и разбежались алтайцы кто куда без крика. Утащили за собой и старика полумертвого.
Говорили с той поры о Павле:
– Орел у нас Павел… Как войнишка с Алтаем была, первым за мир постоял!..
Павел долговяз, нескладен. Длиннорук он, буен волосом, тяжел и угрюм в слове, а глаза отцовские: сини, молоды. Все в них по-ребячьи открыто. Кажется, загляни хорошенько, так и донышко увидишь. Только в сердцах, злобясь, темнели, колючим огнем наливались глаза Павла. Так было и в тот раз, на зимнего Николу, как прибыл из Бийска за пушниной Прокл Кучурла и разговорился о всяких недобрых новостях.
Раз в год гостевал купец в Заволоке, и народу стекалось к Бирюковым пропасть: каждому охота послушать, что на белом свете деется. Собрались и тут. Долго о всякой всячине молол гость, а на закуску, прищурившись, выпалил:
– Ну, братцы, теперь доржись за грядушку!
Притихли вокруг.
– Чего еще, выкладывай, – попросил Анисим.
– А и выложу, за мной не станет… Только худое слово у меня!
Отпил Прокл кваску, обсосал не спеша усы, да и оповестил:
– Так что гостенечки к нам из-за Каменного Пояса жалуют, на земли наши садятся, деревни свои обосновывают.
Загудели люди:
– Каки-таки гости, где садятся, по чьему приказу?..
Торговый человек закачал головою.
– Эх вы, глухари! Сидите, как ведмеди в берлоге, а у Сросток две заимки построились, да и повыше, бают, селение налаживается… Люди идут дошлые, начальство же не сильно, похоже, обижает их… Почему так? А потому, что много от них, мужиков тех, беспокойства на родных-то землях… Кому? Известно кому: господам помещикам!.. Слышали, чай, чего натворило крестьянство-то там… опосля войны с японцами?!
– Как не слыхать, слыхали! – подал голос Анисим. – У нас тож происшествия всяки были с суседями нашими, алтайцами… Вон он, Павел-то, сынок-то мой, первый о ту пору за мир постоял… Ну, ин ладно! Ты вот, Прокл Ермолаич, насчет Сросток помянул… А не слыхал ли, какой они, тамошние-то новоселы, веры доржатся?..
– Веры христианской, а только не вашей… Из Бийска попа просят… Однако ж не в том беда!
– А в чем?
– Да вить их тыщи прет! – воскликнул Кучурла. – Поймите вы – тыщи! Всю вашу Катунь полонят…
– Но? – поднялся в углу Павел.
– Скрозь все погрызут!..
Воззрились мужики на Павла и видят: потемнели ясные глаза его, колючим огнем брызнули.
– Чего зря болтать… Не бывать этому!..
Громыхнул, как камень повернул.
И примолк торговый человек Прокл Кучурла.
2
Минуло с того разговора около двух лет. Стоял май на дворе. С пахотой эту весну управились рано: вольготничали заволокцы. У Аввакумовых дочку сводом свели с Яковом Устиновым из Бухтармы. Старец Анисим обряд совершал, был в ударе, много по книгам читал, – разомлели гостенечки вовсе.
Праздновали три дня свадьбу. Пили годовалую травянуху, скакали по долу на рысаках, пели вечерами хором об Исусе Христе, ходящем по земле в белых ризах.
Мутило у Павла после гулянки всю ночь под ложечкой. Встал наутро поздно – солнце к Синь-Погромых взодрало, – вышел босой за ворота. Стоял, позевывал, выбирал из лохматой бороды дудочки соломы.
В раскрытых оконцах солнце на стеклах плескалось. Рдел воздух от зноя. Высунув язык, томилась под лестницей Зимуха.
Огляделся Павел, вобрал в синюю заводь глаз всю улицу, сказал:
– Эн как парит!.. Быть к полудням грозе…
Вспомнил: до света молодая чета Аввакумовых выехала в Бухтарму.
– Неисходно ливень на перевале прихватит… Задаст Наталье с Яковом!..
И улыбнулся в бороду.
– Кажет молодухе господь плодородье…
Повернул ко двору, да заметил вдали человека, приложил руку к глазам:
– Не здешний человек.
У заплота, заросшего сурепицей, шел спрохвала старичок. Был он в лапотках, в холщовой, по колена, рубахе, с котомкой за плечами.
Яро кинулась на странника Зимуха. Павел рукой не пошевелил. Сразу, с первого огляда, не по душе показался ему чужак этот.
– Здорово живешь, мил человек, не знаю, как тебя по имени-отцу величать… – запел гость, снимая шапчонку; жемчугом блестели на лысине капельки пота. – Измаялся я, хозяюшко, затрудился… Разреши ты мне после пути долгова вздохнуть малость…
Теплилось древнее испитое лицо улыбкой. По-особому, по-стариковски, путался в оттопыренных усах печеричный нос.
– Проходи! – сказал угрюмо хозяин.
– А и спасибо ж тебе, золотая душа! – ожил старик. – Сам Христос повелел странного принять…
Холстина, темная от горючего пота, прихлестнулась к острым лопаткам странника. Шел он, рассыпая легкие слова, и все поддергивал на ходу набивчатые штаны.
– Прийми, что ли!.. – кинул Павел жене, пропуская гостя в избу.
Усадили бабы странника у краешка стола. Пошушукались, достали запасную миску, принялись угощать.
– Скусное печенье-варенье ваше, – хвалил захожий человек. – Не ел бы, да съешь!..
Кончив с пятой шаньгой, вытер пальцы о седые сосульки на затылке, отрыгнул в сторонку и повеселевшим голосом молвил:
– Эхма! Теперича чайку бы…
Улыбнулась Викторовна, жена Павла, переглянулась с младшей снохой.
– Ох, божий человек, не потребляем мы этого зелья…
– За грех считаем, – вставил Павел. – И тебе не усоветуем, как звать-величать, не знаю…
– Так, так… – протянул гость. – Епифаном зовусь!..
Он полез было рукой за пазуху, да заколебался:
– Может статься, и табачок у вас в отлучении…
– Кто табак курит, тот духа святого от себя турит, – уже сурово сказал Павел.
– Так, так… Ну, спаси вас богородица! Накормили, насытили…
3
В полдень и впрямь понадвинулась с запада туча. Грозовая. Сила в ней огненными стрелами так и хлестала. Принахмурились ближние сопки. Седой лудою поблескивала в просветах лиственниц Катунь. Потемнела сплошь заволокская долина, насупилась. Только на задворках, как всегда, мирно и уютливо булькал Уй-су.
И вот будто весь мир со страха онемел: полоснуло по туче, грохнуло и покатилось за горные хребты тугим гулом.
– Свят-свят-свят, господь бог саваох! – кинулась молодуха младшего, Василья, к раскрытым оконцам.
И снова, осенив все вокруг синим полымем, тарарахнуло в небе.
Распушив хвост под ветром, с визгом пробежала по двору Зимуха.
Сидели с минуту молча люди, отененные близкой тучей. Столы, гора подушек на кованом сундуке, темные, старого письма иконы в углу, казалось, ожили и притаились до поры, выжидая, что будет впредь.
– Ты, Епифан, божий гнев нам накликал, – сказал Павел, не глядя на старика.
– Божье дело, милай, божье…
Вошел промокший Анисим. Мерный, тягучий шум дождя ворвался за ним. Повеяло знойной, отдувающейся под ливнем, землей.
– О-т так дожжок! – обронил, встряхиваясь, хозяин.
Жилистый и долгий, белый с ног до головы, похожий обликом на апостола, принялся он креститься, истово вытянув пальцы. Потом, чуть-чуть сощурив глаза, оглядел всех и нежданно твердым, молодым голосом молвил невестке:
– Анна! Забыла?!.
– Чо, батюшка? – метнулась к нему молодуха.
– Чо, чо… Свечу затепли! Вон чего на дворе-те…
– Головушка горькая… Запамятовала!..
Епифан поднялся навстречу.
– О! Никак гость?.. – сказал Анисим.
– Гость, родимый, гость!.. – запел старик. – Сынок-от твой, дай ему боже, принял…
– Отдыхай, коли во имя господне…
Как был в мокрой рубахе, присел Анисим у стола, помолчал, спросил:
– Откуда, брат, будешь?
– Я-то? – вскинулся Епифан. – Издалечка, родненький, издалечка… Брожу вот, белый свет гляжу… Ох-хи-хо!..
– Странствуешь?..
– Да как сказать… И странствую и дельце есть…
– Дело?.. Свят-свят-свят…
В грохоте удара не было слышно Епифана. Только видно было, как бороденка шевелилась. Бледный язычок свечи у икон дрогнул, распух, закраснелся.
Ливень повернул вместе с ветром и теперь хлестал в самые стекла, размазывая по ним глину.
– Пойдем не то в горницу, – позвал Анисим гостя. – Посидим.
– Строго вы туто живете, – сказал Епифан, опускаясь на табурет и оглядывая горенку. – Строгость во всем. Даже китайской травкой не балуетесь…
– Вера наша… как те?..
– Епифан, родной…
– Вера, Епифаний, така наша!.. – подбираясь, произнес хозяин. – Вера наша старая…
– Вера – оно, конешно… – Епифан опустил глаза. – А только правду сказать, и веру не всякому блюсти дадено…
– Вера всем человекам закон!..
– Закон-то закон, да вить и закон в меру сил исполняем… Ох-хо-хо! Иной бы и рад в рай, а средствов не хватает…
– Ой, не годится так!..
Хозяин не спеша разгладил бороду.
– Я вот чо скажу тебе… Охота послушать, Епифаний?
– Как сказать… – нерешительно отозвался гость и поднялся на ноги. – Полежал бы я с дороги, побаловал бы старые кости…
– И то ладно… С пути отдохнуть баско!.. – согласился Анисим. – Ступай, брат, ужо Василий, младший мой, в бане устроит тебя…
Оставшись один в предбаннике, Епифан разостлал зипунишко, скрутил цыгарку и лег.
– Староверы, значит, – сказал он вслух, затягиваясь горьким дымком. – Ничего… Нам это все едино!..
Ощерил в улыбке жухлые зубы.
– При таком добре всякая вера хороша!
Уснул Епифан скоро и сразу поднял храп на весь бирюковский двор.
И пока спал, весть о том, что пришел в Заволок неведомый человек, разнеслась по всем избам.
Кто он, этот пришелец? Уж не из Ползуновой ли?..
4
Еще только надувало золотом небесный парус, а со двора подымались уже голоса хозяек, совсем как клекот наседок.
Напряг Павел, потягиваясь, широкую грудь, ровно кедровище погнул. По тому, как весело чивиликали у застрехи воробьи, сразу почуял: утро разгорается погожее.
Непочатые силы хмелем наполняли голову. Дыбились, табунились мысли: о заимке, заново слаженной, о новом приплоде в отаре, о Сеньке-стригунке… Такой будет конь – под князя впору!
И вдруг зачадило на душе у Павла:
«Странник энтот… Епифан!..»
Вспомнил, повел желваками скул.
«Каков-таков человек, зачем, чего ему надо?..»
Пришел незваный, непрошеный и хоть бы слово – зачем пришел. Уж не из Ползуновой ли?..
Ох, это Ползуново… Жили издавна беспоповцы там, семьи степенные, стародавние. Павел и жену себе оттуда взял. Добротно жили люди. И вот пришли-явились издалека навозники, лапотники, вшивцы. Налетели, как саранча, уселись, вцепились и ну – сосать!.. В три годочка все к рукам прибрали… Раздобрели, всю сласть у земли забрали, старосту из своих поставили. Поплевывают на старожилов, насмехаются: и пахота не так, и избы не по-ихнему!.. Начали стародавние семьи, кто куда, в разные стороны расползаться… Одни – на Катанду, другие – в Бухтарму: подальше от дьявольского семени, от водки, от табаку, от попов-выжиг… Пропал куток!..
Вышел Павел, шлепая босыми ногами, на крылечко. Покричал засыревшим голосом:
– Ванятша!..
Сынишка тут как тут, бурундук остроглазый.
– Где энтот… старик… странник вчерашний?..
Свистнул Ванятша:
– Вона!.. До свету к полям убрел…
Заспешил Павел:
– Обряди-ка, сынок, буланку!..
Встал Епифан и впрямь еще до света, поплескал в лицо студеной водой из бочонка, покрестился на прохладный восток и пошел к полям.
Острым взором провожали заволокцы нового человека. Шел тот налегке, без опояски, засучив штанины: в росе не мочило бы. Встретилась девонька с полными ведрами, крепкая да статная, как сохатый зверь. «Вот бы Герасиму моему в жены, – подумал Епифан. – Нарожала бы внуков целый косяк, а земли туто на всех хватит…»
Долго шел подолом горным, по тропинке, и все зарился на стороны, будто впервой белый свет увидел!
– Травушка-то, травушка…
Попалась одинокая лиственница, прямая, ядреная, камень – не дерево.
– Кедра ливанская, древа перемытная!..
Глянул налево, в горную щеку, темную от леса… Покрутил, ощерившись, головой:
– Сила, сила-то какая!..
Направо, налево и прямо, по долу, зеленели, синели, дымились горы. Прыгали у ног кузнечики, крутил тугим кругом беркут в набухшем за ночь небе и где-то совсем близенько позвякивали колокольцы: не иначе – паслось тут овечье стадо.
– Чаша алмазная, кладовка несметная! – бормотал, умиляясь, старик. – Богатства-те, богатства-а!..
Ударил руками по кострецам, произнес громко, напевом:
– Епифан, Епифан! Ужели доведется тебе людей обрадовать?!
Поднялись в памяти полынные земли, люди на привязи, с рабьими ликами, и над всем брюхатый урядник со старшиною: дай-подай им подати, а не то последнюю овцу утащат… Да что овца! Они и коня со двора сведут, у кого только он, конь-то, имеется.
«Ой, загинет, загинет навовсе народушко, коль ты, Епифан, пустопорожним воротишься!»
Издалека приметил гостя Павел. Шагал старик у зеленой пашни, клонил низко голову, приглядывался.
«Эк как охаживает, язва!» – выругался Павел, смахнул с коня и – размашистой поступью к Епифану.
А тот, присев на корточки, разминал в ладошке кусок жирного чернозема, пьяно улыбался.
– Раненько поднялся!.. – начал Павел. – Пошто этак-то?..
Старик разогнул спину.
– Эх, милый! Время – золото…
– Да у те кака-така спешка-то?.. – Голос Павла басовито напрягся. – Ровно бы ты отмерщик какой… Ходишь тут!..
– Хожу, белый свет гляжу! – увернулся Епифан. – Кому от того худо?..
– Надо знать, где ходить! – процедил сквозь зубы Павел.
– По земле хожу, по божьей… – улыбнулся старик. – Ходи всякой, всякому места хватит…
И по-другому, уступчиво, спросил:
– Пошеничка, гляжу, засеяна… Ржицу-то, ярицу, тоже, чай, сеете?..
– Сеем!.. Да ты кто таков, но?!. Пошто таишься-то!..
Стояли лицом к лицу. Один большой, плечистый, тяжелорукий, другой сухонький, легкий, похожий на озадаченного бурундука.
– Нам, милай, скрывать нечего… Крестьяне мы… А пришли из Россеи. От обчества… А што?..
Заглянул пытливо в глаза Павла, ничего не разглядел, смутился старик. Продолжал дрогнувшим голосом:
– Ходоком я… от мира… Из голодных, сказать, мест… Из самых пропадащих…
Павел молчал, посапывая. И вдруг – глухо:
– Так ты не из Ползунова ли?.. Ползуново тут, в низах реки…
– Был, милай, был… – ожил Епифан, – Наших там, курских, содом!.. Танбовские тоже… Танбовских, гляди, больше… Ну, доложу, нар-р-род!.. Трое дён охаживал так и этак: по приговору просился… Хоть бы тебе што!.. В ус, анафемы, не дуют…
Павел молча повернул к коню, старик за ним, продолжая о своем:
– Ты, говорят мне, беззаконное, землячок, просишь. Ты должен то́ унять: земли здешни кабинецкие!.. Слыхал? Ка-а-аби-нецкие!.. Да што ж, кричу я, не стерпел – кричу: што ж вы, сукины вы сыны, этакое мне гуторите?.. Вы-то на какой земле усолились?.. Нар-р-род!.. Слопать готовы, ей-ей! А земляки… Ихняя, понимаешь, губерния к нашей – рукой подать… Плюнул, ушел я!.. Свой один, курской, направил… Ты, говорит, выше иди по реке… Там, говорит, пустопорожних земель… ай-яй-яй!..
Молча отвязал Павел чумбур, пнул коня в бок, вскочил в седло.
– Куда ж ты, родной?
– Во кудыкино поле!.. – крикнул Павел и так взглянул на старика, словно собирался пристукнуть его. – Да ты што, язви твою бабушку! Проследчик мой?..
Опешил старик, а Павел хватил плеткой буланую и – вскачь напрямки, травами.
5
Хлестал ветер по двору, плыла над небом муть, горы – в туманах. За банею – лихая брань.
Кричал Василий, младший:
– Твово тут ничего нет!.. Сказали тебе старики: «Баста», ну и убирайся на все четыре!..
Захлебывался визгливый старческий голос:
– Куда, куда-а-а я пойду?.. Я все земли… выходил!..
«Ага, накололся, запел!..» – ворчал про себя Павел, подвигаясь на крики.
Старик Епифан наступал на Василья, топтался, отпрянув, на месте, хватал себя за живот. Трепалась под ветром бороденка, тускло поблескивал череп, голый, с седыми завитушками на затылке. Увидя Павла, метнулся к нему.
– Слухай! Куда я пойду?.. С чем?!. Чем людей обрадую?.. «Наше… Все наше!..» Ой, умирать будете, в могилу всего не возьмете…
Чуял Павел: кричал кто-то, кому не было выхода, и нельзя крику тому помешать.
– Сели тут, завладели всем!.. Много ли прошу!.. Погибать нам, а?.. Люди вы, нет?!.
Молчание Павла ярило, подхлестывало старика.
– Навроде наших бар, все под себя подмяли! – вопил он. – Ли это правильно, ли это по-человечьи?! Павел, тебя спрашиваю!
Молчал, как воды в рот набрал, Павел, и тут ухватил его Епифан за полу:
– Ага, язык отнялся!.. Ну, так знайте же, ироды: не будет по-вашему… Придем!.. Всё одно – придем!..
Сломалась у Павла бровь, бросил хлестко:
– Придешь, так ни с чем и уйдешь!..
– А вот не уйдем!
– Уйдешь!..
Заревом вспыхнул Павел, взглянул на него старик, отшатнулся.
– Василей… – выронил, пятясь.
Но сдержал себя Павел, опустил зажатую в кулак руку.
6
Каждое утро собирался Епифан в путь, да все откладывал: ждал чего-то, на что-то надеялся.
Уже не звали его ни к полудню, ни к ужину. Выходила молодайка. Васильева жена, на крылечко, кричала ребятам, шли бы к трапезе, а старика как бы вовсе не замечала.
Только Анисим посылал кое-когда с мальчонкой съедоби гостю. Но однажды и Ванятша заартачился.
– Не! – покрутил он головой. – Неси сам…
И не принял для Епифана хлеба.
Соседи окликали Павла на улице:
– Ну, чо? Сидит… этот?..
– Сидит!..
– Ха! Да он пошто ж так-то?..
Павел молчал.
– Уж не поджидает ли, старый, кого?.. Дать бы ему по маковке!..
– Дай! Кто тебя держит? Дай!..
И уходил, не слушая соседа.
Волшебным колобком катились догадки со двора во двор, из избы в избу.
Не Епифан был страшен. Страшны были те, неведомые, которых гнал голод из-за Каменного Пояса. Вот уйдет старик, разнесет по свету весть о заволокских землях, и тогда прости-прощай вольготная жизнь.
7
Заволокло небо мокрой овчиной. Подул с севера ярый ветер. Насупились, как верблюды без жвачки, горы. Казалось, этого-то и ждал Епифан.
– Да ты чо, бог с тобою, в этакую-то погоду? – говорил Анисим, видя старика одетым по-дорожному. – Куда спешишь?.. Дольше сидел…
– Нет уж, пойду! – мотнул головой Епифан. – Сон я дурной видел…
– Сон, брат, от дум дурных… Пережди!..
– Пойду, не держи!..
Поклонился старик хозяину в пояс:
– За хлеб, за соль!..
Сморгнул Анисим:
– Прости, коли что… Куда теперь?..
Промолчал старик. Обернулся ко всем домашним:
– Прощайте, хозяюшки!.. Хлебца бы мне на дорожку…
Кинулась Викторовна за караваем.
– Зря ты, на ночь глядя…
– Чего уж!.. – махнул Епифан рукою. – За Катунь переберусь, по заимкам пойду…
Сунул каравай в суму, поклонился еще раз низенько и вышел.
И впрямь вечер недобрый выдался. Шумел и шумел тальник. Волновалось сизое небо. Услышал старик за околицей:
– Эй, погоди!..
Оглянулся:
– Пал Анисимович?..
Тяжело дышал Павел. В сумерках голова у него, как болотная кочка. Руки ниже колен – сучья у кедра. Бухлым заговорил голосом:
